13 ноября 2021 чумные доктора "Огненные орлы" Апациус (слева) и Гудслоф (справа) посетили Осеннюю прогулку тёмных романтиков, где выступили в роли инквизиторов.

Фотограф - https://vk.com/valley_of_fog

Огненные орлы - https://vk.com/fire_eagles_pd

Нечистые люди, патарены, бугры, катьеры, катары… Еретикам неустанно давали все более оскорбительные прозвища. Вот как выковывался в течение столетий этот словарь исключения.

Немецкая визионерка Хильдегарда Бингенская (в нижнем углу картинки) созерцает образ Человека в макрокосме

Слово «еретик» само по себе является обличением – и даже оскорблением. И, что еще хуже, осуждением. Но это осуждение не направлено на какое-либо преступление. Оно не соответствует объективным фактам: еретик – это не тот, чьи взгляды отличаются от господствующей доктрины – тогда он был бы просто инакомыслящим. Еретик – это тот, кто отказывается подчиниться религиозному порядку, которому он должен покоряться, но которого не признает. Таким образом, он «выбирает» быть еретиком – это единственно возможный выбор перед лицом монолита религиозно-политической власти, позиционирующей себя как абсолютная. И всё, что этой власти не подходит, отторгается и исключается во тьму проклятия и ереси.

Такова была средневековая Римская Церковь. С XI века, после поворота, знаменовавшегося Григорианскими реформами, папство, чтобы лучше утвердить свою теократическую власть над миром, определяемый как христианский, «вновь изобрело» осуждение ереси, поскольку со времен поздней античности это осуждение было подзабыто. Теперь всякого, кто представлял препятствие для внедрения римско-католических порядков, определяли как врага. И чтобы вызвать отвращение и ужас у народа, клирики с помощью все более и более оскорбительного словаря прибегали к использованию всего арсенала негативных образов – или, как говорят сегодня, к коммуникативной стратегии пропаганды. Но эта риторика часто впадала в противоречие. Еретиков описывали как бедных бродяг и необразованных крестьян, в то же время представляя их как мощную разветвленную организацию, «гидру ереси», угрожающую всему христианскому миру. Так между XI и началом XIV века в пропагандистской картине великой битвы христианства с силами зла появляется персонаж опасного еретика, поддерживаемый неверным сарацином и лицемерным евреем, формируя образную основу для общества исключения и преследования.

Фигура еретика появляется в монашеских хрониках эпохи Тысячелетия как некий не очень смелый демарш гротескных фигур. Это, к примеру, крестьянин Лиотар из деревни Вертю в Шампани, человек, которого обучил теологии рой жалящих пчел, поскольку он отослал свою жену, чтобы жить целомудренно, и разбил распятие в своем приходе, чтобы приблизиться к Евангелию. Затем, униженный суждениями своего епископа, он от стыда бросился в колодец. Вместе с этой гротескной историей появляется и образ ученого каноника из кафедрального собора Орлеана и исповедника королевы, который вместе с дюжиной своих коллег погиб в пламени костра, разожженного по приказу капетингского короля Робера Благочестивого.

Иллюстрация из знаменитой Нюрнбергской хроники (1493 год) изображает казнь еретика на костре под наблюдением епископа.

Как минимум, до конца XII века монахи, хронисты и авторы церковных писем неустанно рисовали отталкивающий образ еретика – существа слабого и сомнительного – которого христианский народ должен был избегать с отвращением. Будучи необразованным – то есть неспособным читать Писания на латыни и тем более их комментировать – этот мрачный еретик выглядел смешно всякий раз, когда, приведенный в епископальный суд, он осмеливался дискутировать о теологии с властями. Даже сами имена, которые давали еретикам, свидетельствуют об этом. Во Фландрии и Рейнских землях их называли фифлами – слово, происходящее от pfeifer, игрок на флейте. В Бургундии это публикане – термин, похожий на повсеместно ненавидимых публикан (мытарей) в новозаветной Иудее; во многих местностях их называли патаренами, то есть наследниками тряпичников, которые в XI веке устраивали волнения в ломбардских городах; а еще - ткачами, то есть простыми ремесленниками, но ремесленниками, которые любили тайно собираться, чтобы поговорить о … социальных проблемах, кто знает? Кроме того, еретик в церковном словаре это, прежде всего, иностранец. В любом случае, он являлся из достаточно далеких краев, таких, как Италия и даже Греция. В Каркассоне, как утверждает Гийом Тудельский, автор первой части Песни об Альбигойском крестовом походе, те же еретики-альбигойцы были всего лишь эмигрантами «из Болгарии». Еще их называли буграми, что в одно и то же время означает иностранцев и гомосексуалистов.

Ночные оргии и волшебный порошок

Следует сказать, что, начиная с хроник эпохи Тысячелетия, еретиков представляли как адептов разврата, предающихся всем языческим и даже дьявольским гнусностям. Рауль Глабер и Адемар Шабаннский изображали целомудренных каноников, сожженных за ересь в 1022 году в Орлеане, как людей, которые предаются ночным оргиям, затем бросают в огонь младенцев, рожденных от этого соития, и готовят из этого пепла нечто вроде магического порошка. Этим порошком они дули в лицо прохожим, чтобы тут же сделать из них манихеев… Каноны о колдовстве, которые применялись под конец Средневековья, еще не были установлены в XII веке. Но уже в Рейнских землях в 1165 году визионерка Хильдегарда Бингенская совершила обряд экзорцизма над священником, который признался, что часто посещал ночные собрания еретиков и вместе с ними целовал в зад дьявола, принимавшего образ белого кота размером с быка и с длинным мехом с рисунком крыльев. Это объясняет то, что еретиков часто называли катьерами во Фландрии, шатистами в Шампани, катарами между Кёльном и Льежем, то есть колдунами, поклоняющимися коту.

Известно, что к этому названию «катары» применялась и другая этимология, которая постепенно, от Рейнских земель до Монпелье, стала обозначать абсолютных еретиков. Именно их в 1199 году Папа Иннокентий III осудил как преступников против величия Божия… Катары или же катаристы являются адептами старинной манихейской секты, считающими себя чистейшими из чистых, - заявил Экберт из Шёнау, рейнский аббат из окружения великой Хильдегарды в тех же 1160-х годах. Термин, который сделался предметом дискуссий в другое время, все еще имеет коннотацию с манихейством и тут же ассоциируется с образом чужестранца.

Фактически, после хронистов эпохи Тысячелетия Церковь перешла от карикатурной демагогии к доктринальным обвинениям в ереси. Старый аргумент о магии и разврате часто оставался пустым звуком для христианского народа – ведь люди прекрасно видели, что «еретики» отличаются особым благочестием и даже умением вести теологические дебаты. Именно тогда клирикам стало очень выгодно давать этим еретикам по умолчанию имена тех еретиков, которые упоминались в книгах Отцов Церкви, таких как Августин, - манихеями и даже арианами.

Адемар Шабаннский в проповеди, датирующейся первой четвертью XI века, упоминает о «еретических служителях дьявола, которых называют манихеями», и которых жгли в Тулузе и в Аквитании, добавляя к этому, что «они говорят как философы и ведут себя как святые». Они очень опасны, потому что вызывают доверие людей своими красивыми речами. Еретики действительно были монахами, но «служителями» дьявола, а не Бога. Они говорят, что они апостолы, но это «апостолы Сатаны» (Эвервин из Штайнфельда). Их целомудрие ничтожно, поскольку среди них есть женщины. Их благочестие – это только лицемерие. Если они живут в евангельской бедности, то это из чистой злонамеренности, «чтобы полностью извратить весь христианский мир» (Эрбер). Хильдегарда Бингенская теологически проанализировала еретиков как эмиссаров Антихриста и поместила их среди предвестников Апокалипсиса.

Гравюра, представляющая альбигойцев, попираемых Святым Домиником, инквизитором Арнодом и аббатом Сито.

В то время, как в Европе организовывали охоту на еретиков, цистерцианские проповедники извергали из своих уст все более и более оскорбительные термины. Вплоть до официальной кодификации антиеретической риторики, кульминацией которой была помпезная фразеология доминиканской Инквизиции. Если Бернард из Клерво в своих проповедях 1145-х годов видел в еретиках всего лишь вредных «лисенят», о которых Писание говорит, что они «портят виноградники Господни», то Хильдегарда Бингенская между 1160 и 1170 годами уже представляла ересь как нечто более опасное, как лживого змея и великого дракона Апокалипсиса. Она призывала во имя Бога покончить с еретиками как с внутренностями демона. Они столь же зловонны, как и опасны, поскольку «скорпионы кроются в их обычаях, и змееныши – в их делах».

В риторике папских легатов конца XII – начала XIII веков еретики представляют собой настоящий мрачный бестиарий. Хитрые и изворотливые, как лисы, они столь же злобные, как и пожирающие волки. Они живут под землей как кроты, и потому их отвратительный позор символизируется образом рыщущего шакала (Аллан Лилльский). И, наконец, их зловоние является признаком еще более страшной заразы: Бернар из Клерво был, без сомнения, первым, использовавшим образ гангрены ереси; но она также является язвой, неизлечимой лихорадкой и ужасной проказой. «Этот нечистый и неблагочестивый народ будет изгнан, и вернется в свои пещеры» - пророчествует Хильдегарда. Сорок лет спустя монах Петр Сернейский, миссией которого было изгнание окситанских графов и их вассалов с «земель Господних», добавляет, что эта чума или отвратительная зараза, это еретическое извращение, приносящее неверность и суеверия, передается из поколения в поколение.

Когда после двух столетий демонизации еретиков, двадцати лет священной войны (1209-1229) и многих тысяч сожженных, папство установило в покоренном краю могущественную инквизиторскую юрисдикцию, появилась странная риторика, сильно упрощенная, состоящая из формулировок осуждения и приговоров, словно высеченных из римского мрамора. Извращение, лицемерие и еретическая зараза сделались официальными терминами. Передача нераскаявшегося еретика для сожжения светским властям сопровождалась образом больной овцы, которую следует забить, чтобы она не заразила всю отару; в то время, как приговор сожжения рецидивиста, повторно впавшего в ересь, характеризовался как наказание за преступление «собаки, вернувшейся к своей блевотине…». Возможно, упоминание о «нечистом народе», ереси (Хильдегарда), о передачи ее «из поколения в поколение» (Петр Сернейский), а затем о «еретической породе» (Жак Фурнье), и весь этот риторический контекст о распространении заразы был предшественником расовых теорий испанской Инквизиции более позднего времени (Испанская Инквизиия преследовала католиков еврейского и арабского происхождения вплоть до седьмого колена. Прим.пер.). Как бы там ни было, топос обличения еретика, разработанный в мрачной средневековой лаборатории, развивается и дальше в наших христианских обществах, применяясь уже к новым типам исключаемых.

Виновных в ереси передавали светским властям для казни на костре, как показано на этой средневековой миниатюре. Дело не только в том, что огонь считался очищающим элементом, но такой вид казни долженствовал также отпугивать потенциальных сторонников другого вида духовности.

Отсюда

Бог не творит новые души для малых детей. У него было бы слишком много работы. Душа умершего переходит из тела в тело, пока не попадет в руки добрых людей [совершенных катаров].

Жительница Тулузы (Из протоколов судов инквизиции 1273 г)

Раймон Д'Альфар ударил Вильгельма Арно своим жезлом и раздробил ему череп. Арно не мог спастись. Д'Альфар и его товарищи по заговору изрубили Арно, а заодно второго инквизитора и девять их помощников. Арно со свитой гостил в замке в городке Авиньонет на юге Франции. Они прибыли в один из весенних дней 1242 года; Д'Альфар — управляющий графа встретил их и разместил в одном из залов замка своего господина.

Арно был инквизитором из числа доминиканских монахов. Ему и его свите было известно, что на юге Франции их недолюбливают. Наверно поэтому они забаррикадировали дверь зала, прежде чем присесть, чтобы мирно выпить и закусить, а потом лечь спать. Утром они собирались открыть заседание своего трибунала и  начать розыск еретиков-катаров среди жителей городка.

Когда д'Альфар решил, что приезжие уже уснули, он, надев белую накидку и взяв факел, пошел к

маленькой боковой двери в стене замка, через которую впустил группу людей, вооруженных топорами. Среди них были горожане и несколько человек из крепости Монсегюр, в которой обосновались катары. Д'Альфар повел их в зал, где спали инквизиторы. Они выломали дверь и ворвались внутрь.

―Va be, esta be!, — воскликнул д'Альфар. — Вот они! — и с ликованием начал бойню.2 Потом

нападавшие забрали добычу — одежду, книги и лошадей и вернулись в лес, где их поджидали товарищи.

Пьер Роже де Мирпуа, начальник гарнизона Монсегюра, с нетерпением ждал известий. ―Где чаша [Арно]? (то есть, череп) — спросил он у Асерма, одного из убийц.

―Она разбилась, — сказал Асерма.

―Почему вы не принесли мне осколки? Я бы скрепил их золотым обручем и пил из этой чаши вино до самой моей смерти.

Почему Мирпуа так ненавидел инквизиторов? Не только за то, что они преследовали катаров. Но и потому, что они представляли церковь, которая привела армию, чтобы опустошить его край, и отдала земли его предков северянину.

Авиньонетская акция увенчалась успехом, но имела печальные последствия. Она была частью

восстания против власти северян, подчинивших себе Лангедок — область на юге Франции — за тринадцать лет до описываемых событий. Убийство инквизиторов должно было послужить сигналом к общему восстанию. Но после его подавления эти убийства навлекли на катаров гнев церкви и короля и стали причиной их полного уничтожения.

Священники катаров, так называемые совершенные, были миролюбивы и привержены идее

ненасилия. Хотя никто из совершенных не участвовал в этом нападении, среди убийц, вероятно, были катары. Что могло привести их к такому неосторожному поступку, как хладнокровное убийство двух инквизиторов и их свиты?

Плодородная почва

Чтобы понять, почему катары участвовали в этом кровавом нападении, нужно вспомнить события предшествовавших тридцати лет и начать следует с изучения плодородной почвы Лангедока, на которой пустил корни катаризм.

На исходе XII века Лангедок был одним из самых процветающих районов Европы. Его купцы богатели на торговле, которую вели между собой северные земли и страны Средиземноморья. Он отличался особенными архитектурным стилем (романским) и культурой, включавшей литературу, которая дала миру трубадуров. Культура Лангедока была пестрой. Его могущественное купечество поддерживало связи с мусульманским миром. В отличие от большей части Европы Лангедок предоставил евреям права гражданства, и те могли открыто

проповедовать свои идеи.

Область не подчинялась французскому королевскому дому. Ею управляли граф Тулузский и другие бароны. Города обладали статусом независимых республик, граждане которых находились под защитой общего закона.

Еврейские мистики чувствовали себя в этих городах достаточно спокойно, чтобы писать

каббалистические тексты и проповедовать идеи Каббалы. Царившие в области терпимость и утонченность делали ее идеальным местом для расцвета катаризма.

Катары были еретической христианской сектой, считавшей себя истинной христианской церковью. Они исповедовали идеи перевоплощения души и единения с Богом в христианском контексте. Их вера упрочилась в Лангедоке в середине XII столетия. К 1140 году катары создали церковную организацию со своими епископами, литургией и вероучением. Поскольку их центром был город Альби, они получили другое название— альбигойцы.

В отличие от некоторых еретических движений, популярных только среди простого народа, катары старались привлечь на свою сторону также и рыцарство. Их первыми прозелитами стали люди образованные, знатного происхождения, которые распространяли это учение среди бедноты. Церкви было трудно бороться с такой широкой поддержкой этой религии.

Катаризм высветил то жалкое положение, в котором находилась ортодоксальная церковь. В XII и XIII веках католические епископы Лангедока задавали тон остальному духовенству, пренебрегая мессой и, в то же время, торгуя церковными должностями и святынями. Они брали плату за все — от назначения на церковные должности до нарушения завещаний и утверждения незаконных браков. Епископы жили, как знать, посвящая свое время охоте, азартным играм и увеселениям.

Народ высмеивал паразитическую жизнь священников, которые, подобно епископам, манкировали службой, живя на десятину, содержа любовниц. Даже Папа Иннокентий III критиковал свой клир. "По всей этой области прелаты служат предметом насмешек для мирян", — писал он, жалуясь, что и мелкопоместные рыцари, и простолюдины не уважают Бога и церковь.

В 1145 году в Лангедок приехал проповедовать Бернар Клервоский (позднее — святой Бернар). Он сообщал, что церкви остались без прихожан, прихожане без священников, священники без надлежащего к ним почтения и, наконец, христиане без Христа.

Прочная вера

Катары делились на две категории: совершенных и верующих. Совершенные — духовенство катаров — вели аскетическую жизнь, их отделяла от верующих церемония посвящения, или духовного крещения — консоламентум (утешение).

Они проводили время в размышлениях, и от них требовалось соблюдать высокие моральные нормы. Строгие аскеты, они отличались, как правило, бледностью и худобой из-за постов и скудной еды: исключались мясо, яйца и молоко, рыбу есть разрешалось.

Совершенные странствовали пешком из города в город, носили черную одежду из грубой ткани,

служили молебны в частных домах, поддерживали живых и готовили умирающих к вечной жизни. Ведя нищенский образ жизни, они не были настолько отрешены от всего земного, чтобы пренебрегать материальными ценностями. Они раздавали милостыню бедным и часто занимались врачеванием.

Катары отводили видную роль женщинам. Им разрешалось становиться совершенными, хотя и не епископами. Верующие-мужчины почитали совершенных-женщин так же, как и совершенных-мужчин, и слушали их проповеди. Женщины-катары знатного происхождения часто становились совершенными после того, как подрастали их дети.

Они открывали общежития для других женщин-катаров, в которых совершали обряды, учили своей вере и лечили больных. В то время как совершенные следовали строгим нормам, образ жизни рядовых катаров не слишком отличался от того, какой вели их соседи-католики. Приверженцев катаризма можно было найти во всех слоях общества. К ним принадлежало большинство ткачей, встречались они среди купцов и среди крестьян.

Катаризм настолько прочно укоренился в аристократии, что отделение катаров от ортодоксальных христиан привело бы к раздроблению всей страны. Как сказал один рыцарь епископу Тулузскому, когда тот спросил, почему рыцарство не прогонит еретиков: ―Это не в наших силах. Мы все выросли вместе. Многие из них связаны с нами родственными узами. Кроме того, мы и сами видим, что они — люди добропорядочные и заслуживающие уважения.

У катаров не было церквей, свои простые службы они проводили в частных домах. На фоне быстрого роста их общин, несомненно, полупустые нефы католических соборов выглядели жалко.

К середине XII столетия церковь осознала угрозу, которую представляла эта быстро

распространяющаяся ересь, и начала принимать меры для борьбы с ней. Кампания против катаров в Лангедоке началась с мер убеждения. В этот край направили священников, которые должны были увещевать народ вернуться в лоно церкви. Но их усилия не принесли больших плодов. Даже в тех случаях, когда католические проповедники старались вести скромный образ жизни, подобно совершенным катаров, им удавалось обратить в свою веру немногих.

Доминик де Гусман (позднее — святой Доминик) вел еще более аскетическую жизнь, чем совершенные, но, очевидно, его доводы не были столь же убедительными. Один спор, который вели Доминик с помощником против двух совершенных, продолжался восемь дней, но Доминику не удалось обратить ни единого человека.

Святой Бернар писал Папе, что "вера — это дело убеждения, и ее нельзя навязать силой". Но Доминик придерживался другого мнения. Свои бесплодные четырехлетние усилия он, как сообщали, в раздражении подытожил следующим замечанием: "Как говорят в Испании, когда не помогли благословения, — поможет хорошая палка". Он говорил безучастным еретикам: ―Теперь мы поднимем против вас князей и прелатов... Пусть царит сила там, где не смогло воцариться мягкое убеждение.

К 1208 году Папа Иннокентий III был готов применить силу. Непосредственным поводом стало убийство папского легата Пьера де Кастельно якобы по приказу графа Тулузского Раймона VI, которого подозревали в принадлежности к катарам.

Иннокентий призвал начать крестовый поход против Лангедока. До этого термин ―крестовый поход применялся только по отношению к войнам против мусульман. На этот раз крестовый поход впервые предпринимался против христианского народа. Но Папа объявил, что катары заслуживают этого, так как они ― даже хуже, чем сарацины [мусульмане].

Он пообещал участникам похода такую же награду, какую получили крестоносцы, сражавшиеся в Палестине, — отсрочку уплаты долгов на время похода и отпущение всех грехов, что гарантировало доступ в рай. И все это за обязательство принять участие в сорокадневном походе. Папа также обещал трофеи и земли богатых лангедокских городов. Это сочетание земных и небесных благ привлекло целую армию рыцарей и крестьян, главным образом с севера Франции, под знамена креста.

К июню 1209 года армия была готова к выступлению. Богатые горожане и рыцари Лангедока почти не готовились к обороне своих городов. Они не представляли себе, с какой яростью эта "армия божья" собиралась обрушиться на их землю, где католики и катары мирно жили бок о бок.

Конь находит свою подкову

Во что верили катары и какую опасность в них видела церковь? Трудно разобраться в верованиях катаров, так как церковь запутала их так же, как учение гностиков, изобразив его в карикатурном виде и постаравшись, чтобы это представление укоренилось посредством уничтожения всего того, что могло его опровергнуть.

Церковные хроники изображают катаризм как нездоровую веру, делая акцент на отказе катаров от евхаристии, веры в воскресение мертвых и поклонения кресту. Она обвинила катаров в таких противных жизни обычаях, как добровольное самоубийство и отказ от деторождения. Если бы катары действительно совершали такие поступки, их можно было бы обвинить в том, что они представляют опасность для людей.

Однако, согласно историческим сведениям, катары заключали браки и рожали детей, и только

совершенные соблюдали безбрачие. Целые поколения многих знатных семей хранили эту веру, воспитывая в ней своих детей и внуков.

Церковь обвинила некоторых совершенных в практике поста, приводившего к смерти, который

назывался эндура, а в некоторых случаях в намеренном ускорении наступления смерти с помощью яда. Если кто-нибудь и держал такой пост, то это, скорее, было у катаров нововведением‖, а не обычаем.

Несомненно, некоторые верования катаров сегодня могли бы показаться странными. Но сущностью их религии было ни что иное, как возрождение гностическо-оригенистско-арианских идей, которые, как полагала церковь, были выкорчеваны еще шестьсот лет назад!

По-видимому, реинкарнация была неотъемлемой частью их веры с самого начала. Катары считали, что цель перевоплощения состоит в том, чтобы дать душам возможность воплотиться в теле совершенного и, таким образом, прийти к единению с Богом.

Души переходят из одной оболочки в другую, пока не войдут в благую оболочку, то есть в тело

мужчины или женщины, которые поняли, что есть благо, гласит один источник. В этом тексте слова "поняли, что есть благо" использованы в гностическом смысле и означают, что душа стала единым целым с благом, или Богом. Это, как мы увидим, и было целью катаров.

Катары по-разному представляли себе, сколько жизней отведено каждому человеку. Некоторые

считали, что число воплощений ограничено и что, если душа не найдет спасения, то будет потеряна. Другие полагали, что возможность спастись продлевается для всех душ по мере необходимости. Верующие расширяли рамки этой концепции и, возможно, рассказывали о своих прошлых жизнях.

Концепция катаров о перевоплощении включала и представление о том, что души могут переселяться в тела животных. Инквизиция выжала из одной последовательницы катаризма следующую забавную историю, дающую представление об идее переселения душ в животных: ―Душа одного человека, покинув тело, вошла в тело коня. Некоторое время он принадлежал помещику. Однажды вечером помещик верхом на этом коне преследовал своих врагов. Дорога была каменистой. Нога коня попала между камнями. Он с трудом высвободил ногу, но потерял подкову. Когда он умер, его душа перешла в тело человека, который стал добрым христианином [совершенным].

Однажды он с другим еретиком [катаром] проходил мимо того места, где, будучи конем, потерял

подкову. Он рассказал своему спутнику, что, когда был конем, то потерял на этом месте подкову, и оба стали искать подкову между камней и нашли ее.

Женщина сообщила инквизиторам о том, что, когда она обычно рассказывала эту историю, ее

слушатели громко смеялись. Можно вообразить эту сцену, скажем, в средневековой харчевне, как она угощает без разбора и католиков, и катаров этой сказкой о прошлой жизни.

Перевоплощение ереси

Можно проследить формирование веры катаров от гностиков, оригенистов и ариан IV-V веков. После того как Константин и другие римские императоры начали преследовать христианских еретиков, те ушли на восток — в Армению, а затем на запад — в Болгарию. Балканы стали тем местом, где перемешались все ереси.

Около 950 года болгарский священник по имени Богомил основал богомильство—веру, построенную из элементов раннехристианского еретического мистицизма. К XI столетию она распространилась по всей Малой Азии.

В какой-то период в XII веке богомилы покинули Болгарию и пришли в Боснию, где им было разрешено открыто исповедовать свою веру. Богомилы рассылали своих проповедников по всему христианскому миру. Они оказали влияние на знатные семьи в Константинополе, включая патриарха, а также в византийских колониях в Италии. Приблизительно в это же время французские крестоносцы узнали в святой земле о богомильстве и по возвращении в Южную Францию, возможно, в сопровождении проповедников-богомилов, основали катаризм.

Если более внимательно рассмотреть догмы катаров, то можно найти другие параллели с

гностицизмом, оригенизмом и арианством. Катары, подобно гностикам, не поклонялись кресту, и их обвиняли в принятии еретических идей Оригена, в том числе и веры в то, что воскресение не связано с плотью.

Подобно протестантам XVI столетия, катары сосредоточивали внимание на просвещении личности и чтении Писания на родном языке. (Совершенные ходили с переводом Евангелия от Иоанна, подвешенным к поясу.)

Но в отличие от протестантов катары не принимали Ветхий Завет и Никейский символ веры. Вместо этого они, по-видимому, сохранили до-никейскую форму христианства. Подобно арианам, они говорили, что люди по природе своей причастны Иисусу и что им назначено уподобиться ему. Это сказалось и на их представлении о спасении. Катары верили, что им суждено достигнуть тесного духовного союза, когда душа соединится с Духом, который она покинула на небе.

Одеяние Христа

Одной из самых священных церемоний у богомилов и катаров был консоламентум — принятие Святого Духа, во время которого совершенный возлагал руки на голову верующего. Эта церемония обычно совершалась только один раз в жизни верующего. После нее верующий должен был вести себя как совершенный. Катары верили, что во время этой церемонии падшая душа возвращается к своему Святому Духу и состоянию божественного единения. Они считали, что, получив консоламентум при жизни, избегнут перевоплощения и останутся с этим Духом.

При условии достижения этого союза душе было назначено после смерти облечься в одеяние Христа и занять место рядом с ангелами. Очевидно, что это— описание вобожествления или единения с Богом. Как мы уже знаем, идея вобожествления пронизывает гностицизм, оригенизм и арианство. Следовательно, катары подхватили эту идею, снова связав и ее, и идею реинкарнации с христианством.

Богомилы и катары даже сохранили текст под названием "Видение Исаии", написанный евреями-христианами во втором веке. Он повествует о странствии Исаии в небесном Царстве и его превращение в ангела. Манускрипт не только описывает восхождение Исаии на небо, но и побуждает читателя последовать за ним.

Исаия сообщает, что, по словам ангела, вернувшись на небо после смерти, он будет носить духовные одежды, небесный покров. И тогда он станет ―равен ангелам, которые (пребывают) на седьмом небе‖. Исаия ясно дает понять, что другие могут повторить его судьбу. Он ликует при мысли о том, что те, кто любит Всемогущего и Его Возлюбленного [Сына], после своей смерти поднимутся туда [на седьмое небо] через ангела Святого Духа. Там они получат одеяние, престол и венец славы. В иудейском мистицизме облачиться в одеяние, получить венец и воссесть на престол — было символом союза с Богом.

Наличие такого текста среди священных книг катаров, показывает, что катары (подобно гностикам) сохранили учения о странствиях души, которые приводят к вобожествлению. А как мы увидим в пятой части этой книги, подобное представление о странствиях души было также частью раннего христианства.

Как говорят историки, катары, по-видимому, сохранили и остатки раннехристианских обрядов. Это дает дополнительное свидетельство о том, что у них был доступ к изначальной форме христианства. Тогда можно считать, что катары получили истинное учение Иисуса и, возможно, его тайные наставления.

Но катарам юга Франции недолго довелось следовать этому учению. В то время как совершенные катаров искали корону славы небесной, католических прелатов больше заботило сохранение их земного царства.

"Убивайте всех"

Армию, насчитывавшую свыше 15 000 крестоносцев и наемников, вел не полководец, а назначенный самим Папой легат — Арно Амори. Их первой целью был богатый укрепленный город Безье.

Католический епископ Безье попытался не допустить осады города, вступив в переговоры с

крестоносцами. Он предложил выдать 222 еретика, если армия обойдет город, но когда представил свой план гражданам-католикам, те отвергли эту сделку. Они сочли ее нарушением своего суверенитета и предательством своих друзей-катаров.

Католики заявили, что скорее дадут утопить себя в морской воде, чем примут эти условия. Они

предпочитают довериться высоким стенам, воротам и рвам вокруг своего города, которые защитят их от армии. Поэтому епископ выехал из города, бросив там и католиков, и катаров, а заодно и своих священников.

Казалось, что Безье способен выдержать длительную осаду. Но уже на следующий день, 22 июля 1209 года, группа горожан совершила вылазку за стены города, предприняв плохо подготовленное нападение на наемников. Поднятые по тревоге, эти бывалые вояки взяли штурмом ворота и захватили стены. Они хлынули на улицы, убивая застигнутых врасплох горожан, а за ними последовала вся армия.

Многие люди в панике искали убежища в церквях. Крестоносцы выламывали их двери и убивали

каждого, кого находили внутри — мужчин, женщин, детей, больных и священников. Крестоносцы старались отнять добычу у грабителей-наемников. Взбешенные этим, наемники подожгли город, и его охватило ревущее пламя. Пожар уничтожил даже каменный собор, в стенах которого образовалась трещина, и он рухнул, развалившись надвое.

Четыре дня спустя армия оставила тлеющие развалины и горы изрубленных тел католиков и катаров и двинулась дальше под развевающимися на ветру знаменами.

Как сообщал один монах-цистерцианец, который вел хронику этого похода, крестоносцы не знали, как отличить католиков от катаров. Они не хотели убивать добрых католиков, но и не хотели дать улизнуть нечестивым, выдающим себя за добрых.

Согласно легенде. Арно Амори, папский легат, предложил простое решение: Убивайте всех; Бог узнает своих. Сказал он так на самом деле или нет, эти слова стали лозунгом похода. Сея ужас повсюду, где города оказывали сопротивление, крестоносцы казнили католиков, словно они были еретиками.

Именно эта политика противопоставила Лангедок церкви и привела к тому зловещему событию, когда жезл Раймона д'Альфара сокрушил череп инквизитора-доминиканца. За долгие кровавые годы этого крестового похода обе стороны совершили злодейские преступления. Но население Лангедока заплатило самую дорогую цену.

(После провала своей проповеднической кампании против катаризма св. Доминик выступил в

поддержку применения силы для уничтожения ереси. Тысячи катаров были казнены и сожжены заживо во время крестового похода и судов инквизиции. Доминик умер до создания инквизиции, но члены основанного им ордена стали первыми и самыми ревностными инквизиторами).

Выжженная земля

Поход продолжался двадцать лет. Хотя Лангедок и получал временами передышку благодаря своим рыцарям, они не могли противостоять непрерывным ударам свежих частей крестоносцев, которых поддерживали и французская корона, и церковь. Поскольку католики не хотели ни отказаться от своей независимости, ни повернуть оружие против своих соседей-катаров, они страдали вместе в этой одной из самых жестоких войн средневековья. Не полагаясь только на силу оружия, армии северян также стремились подчинить себе людей голодом, систематически уничтожая посевы и виноградники и убивая скот.

Некоторые города избегали участи Безье, если предлагали своим совершенным на выбор покаяние или казнь на костре. Но другие посетил неописуемый ужас. Французские крестоносцы вырывали своим пленникам глаза и отрезали губы, убивали женщин и детей. Они насмерть забили камнями последовательницу катаризма Жирод — жену смотрителя замка Лавор, известную благотворительницу.

Крестоносцы устроили такую кровавую бойню в городе Марманд, что утопавшие в крови улицы были усеяны мозгами, отрубленными конечностями и кусками печени и сердец. Никто, от рыцаря до младенца, не остался в живых.

Папа и его епископы знали об этих зверствах. Но как отмечает историк Зои Ольденбург, ―ни одним своим решением курия не заклеймила злодейства, совершенные христовым воинством, и не запретила подобную практику‖. Крестовый поход заставил население — катаров и католиков, рыцарей и простой народ—сражаться бок о бок. Во время обороны Тулузы, столицы Лангедока, богатые горожане вооружались кирками и лопатами и сражались рядом с простыми тружениками. От служанок до знатных особ, женщины сражались рядом со своими мужьями, отцами и детьми.

К 1229 году силы страны истощились и население страдало от голода, она ничем не напоминала тот крупный центр ремесла, торговли и культуры, каким была за двадцать лет до этого. Хотя население Лангедока было готово бороться до конца, ни церковь, ни французский король не остановились бы, пока полностью не подчинили область. Папа созвал совет епископов, которые провозгласили короля Франции полноправным сувереном Лангедока.

Раймон VII, граф Тулузский, согласился подписать жестокий мирный договор, вероятно, в надежде получить передышку. Вместо этого он потерял свой край. Лангедок уже никогда более не смог подняться на сопротивление после подписания этого договора, который требовал, чтобы Раймон отдал права на две трети своих земель и разоружил многие из крепостей и чтобы после его смерти остальная часть области отошла короне, если у его дочери и ее мужа не будет детей.

Но, несмотря на все кровопролития и разрушения, цель — уничтожение ереси — не была достигнута. Крестоносцы сожгли на кострах сотни совершенных, но епископы и совершенные катаров продолжали тайно совершать службы на протяжении всего крестового похода. Народ продолжал осуждать церковь и еще сильнее держался веры катаров. Она стала воплощением национальной самобытности, за сохранение которой они боролись.

Семена недоверия

К 1233 году церковь выработала новую стратегию борьбы с еретиками-катарами — допросы с

пристрастием, которые проводили монахи, опиравшиеся на силу французских солдат. Папа объявил о создании инквизиции, которая будет терроризировать Европу в течение по крайней мере шестисот лет. Там, где потерпела поражение тупая сила вторжения, церковь стала использовать более тонкое оружие, рассчитанное на то, чтобы выискивать еретиков, восстанавливая соседей друг против друга.

Церковь действовала просто. Монахи приезжали в город, создавали трибунал и начинали с обещания помилования тем еретикам, которые признаются добровольно. Монахи составляли списки на основании таких добровольных признаний, налагали на признавшихся епитимью и приступали к розыскам. Поскольку признания делались втайне, без присутствия представителей закона, люди часто пользовались возможностью, чтобы обвинить своих врагов, независимо от того, были те катарами или нет.

Инквизиторы арестовывали людей и держали их, пока те не признаются и не назовут другие имена. Арестовывали даже тех, кто исповедовал ортодоксальную веру, чтобы выявить, выражаясь словами историка Генри Ли, их тайные заблуждения.

Церковь создала новые законы, которые предписывали гражданским властям повиноваться монахам в случае ареста и наказания еретиков. Условия содержания заключенных были неописуемы. Обвиняемых часто держали в полной темноте или в таких маленьких камерах, где нельзя было ни лечь, ни встать. Королю Людовику пришлось построить новые тюрьмы для потока обвиненных в ереси. Обвинения разрастались, как снежный ком, и даже мертвых не оставляли в покое.

Если в ереси обвиняли умершего, его тело эксгумировали и сжигали. И что более важно, его имущество могли конфисковать и отдать в королевскую казну. Еретиков, отказавшихся покаяться, сажали в тюрьму или сжигали. Отказавшихся от своей веры подвергали суровому церковному покаянию и отпускали. Степень наказания колебалась от длительного паломничества до конфискации домов и имущества. Паломничества вели к

распространению бедности и голода, так как поля оставались невозделанными, а семьи лишались кормильцев, покуда паломники добирались до Рима или Компостелы в Испании.

Инквизиция преуспела там, где не принес результата двадцатилетний крестовый поход. Ее тактика создала атмосферу подозрительности и страха, самые близкие друзья могли оказаться информаторами, а малейшее подозрение в поддержке катаров сказывалось на жизни всей семьи.

Доминиканский орден, основанный святым Домиником, находился на передней линии борьбы. И Вильгельм Арно, которого ждал кровавый конец в Авиньонете, был одним из первых доминиканцев, отобранных в инквизиторы. Он колесил по провинции, проводя трибуналы и осуждая еретиков.

В городе Муассак он, по-видимому, наткнулся на богатую жилу ереси: Арно со своим коллегой-

инквизитором приговорили 210 человек к сожжению на костре. Неудивительно, что один его приезд в Авиньонет мог посеять ужас среди населения и вызвать зарождение того заговора, который привел к его смерти.

Один из убийц Арно, Вильгельм де Ма-Сен-Пюэль, был бейлифом, против своей воли участвовавшим в арестах и сожжении еретиков. Наверно, убийством Арно он хотел положить конец страданиям и недоверию, которые испытывали граждане Лангедока друг к другу.

Но, в конце концов, усилия инквизиторов дали плоды. Медленно и мучительно они приучали народ к мысли, что добрососедские отношения между католиком и катаром недопустимы. Катаров нужно было избегать и разоблачать.

Протоколы инквизиции показывают, насколько церковь стала неодобрительно относиться к контактам, которые прежде могла посчитать случайными. Одного священника лишили прихода за то, что он говорил с еретиками, читал их книги и ел с ними груши. Других наказывали за то, что они принимали от еретиков медицинскую помощь или ели вместе с ними. Снабжение их припасами, например, едой, вином, шерстью или одеждой, считалось преступлением.

Последний погребальный костер

Инквизиции удалось загнать веру катаров в подполье. Но она держалась десятилетиями, а

совершенные скрывались в лесных хижинах и убежищах в Пиренеях. Самое известное из них — горную крепость Монсегюр — около двухсот совершенных выбрали своим последним оплотом.

Рыцари, спустившиеся из Монсепора, чтобы возглавить нападение на инквизиторов в Авиньонете той роковой ночью 1242 года, входили в состав гарнизона, который оборонял Монсегюр. Возможно, они приняли участие в вылазке вопреки совету совершенных. В любом случае, их глупые действия подняли церковь и государство против этой последней группы руководителей катаров.

Эта маленькая крепость, имевшая в плане форму неправильного пятиугольника, стояла на вершине горы высотой в тысячу футов. С трех сторон ее окружали обрывы. С четвертой стороны к воротам крепости подходила крутая и извилистая дорога.

Когда инквизиция начала затягивать петлю, Монсегюр стал популярным пристанищем для беженцев и паломников, которые просто хотели открыто исповедовать свою веру. Скоро он превратился в штаб-квартиру церкви катаров в Лангедоке.

В итоге крепость стала приютом для четырех-пяти сотен человек — около двухсот совершенных и от пятидесяти до ста солдат, их жен, маркитантов и слуг.

Среди совершенных был епископ Раймон Эгийе, который провел жизнь в пассивном сопротивлении и за сорок лет до этого участвовал в дискуссии со святым Домиником.

Убийства в Авиньонете убедили церковь, что настало время нанести катарам последний удар.

Из чата:

xxx: Человек должен быть, точка. Не быть человек не должен. Иначе получается разнообразная нежить и нечисть: зомби там, вампиры...

yyy: С зомбаками справлюсь, опыт имею)) главное, дробовик найти)

zzz: На зомбаков нужен личный портативный святой. Достаёшь его из-за пазухи, а он такой обнимает ближайшего зомби и говорит ласково: "Что же ты, чадо заблудшее?.." Мертвяк рыдает, раскаивается и аннигилирует с тихим "пшшш".

(иллюстрация — фанарт к циклу "Конгрегация", автор — https://vk.com/buriedinembers)

Автор - Герман Шендеров

Ворожеи не оставляй в живых.

Исход 22, 18

Всеми силами души, как того требует пастырское попечение, стремимся мы, чтобы католическая вера в наше время всюду возрастала и процветала, а всякое еретическое нечестие искоренялось из среды верных.

Иннокентий VIII, Summis desiderantes affectibus, 5 декабря 1484

- Ты была с дьяволом?

- А тебе что?

- Я не из любопытства, мне очень нужно. Хочу с ним встретиться.

- Зачем?

- Мне надо расспросить его о Боге. Уж он-то знает. Он или никто.

- Можешь увидеть его когда угодно.

- Как?

- Сделай то, что я скажу. Смотри мне в глаза... Ну, видишь, видишь его?

- В твоих глазах я вижу только немой страх.

Из х/ф "Седьмая печать"

"Нет на свете более мертвой тишины, чем в этих сырых кельях". - Думал инквизитор Ульрих Дритцен, спускаясь по скользким ступеням в неверном свете факелов.

"И это Божий дом, где живут его благословленные слуги? Среди крыс, мрака и холода? В кельях, половина которых переделана в камеры для еретиков?"

Тяжелая дверь отворилась с тягостным скрипом, который эхом прокатился по пустынному коридору.

- Вот, вот она. - Судорожно крестясь, прошипел молодой монах. - Я тут за дверью вас обожду.

Инквизитор кивнул и зашел в холодный сумрак каменной комнаты, тут же развеявшийся от лица огня. Камеру обычно освещало лишь одно крохотное окошко, расположенное под самым потолком.

Дверь шумно захлопнулась, поколебав желтое пламя инквизиторского факела.

На убогой кровати сидела женщина, одетая в дырявое полотнище. Ее волосы спутались и теперь висели грязными колтунами. Она даже не подняла взгляда на одинокого посетителя, молча разглядывая свои белые худые руки. Но заговорила женщина первой.

- Не боишься оставаться со мной наедине, монах? - В голосе ее послышалась угроза.

- Боюсь. Но выбора у меня нет.

Женщина подняла лицо и подслеповато прищурилась, рассматривая темную фигуру Ульриха.

- Ах! - Наконец, выдохнула она. - Ты инквизитор.

- Да. А ты, надо полагать, ведьма?

- Иначе бы ни меня, ни тебя здесь не было. Конечно, ведьма.

Женщина широко улыбнулась, и Ульрих приметил отсутствие всех четырех клыков.

- Зачем ты убила своих детей?

- Я уже призналась, что тебе еще нужно? - Теперь в ее голосе проскользнула нотка отчаянья.

- Понимаешь, я не верю в колдовство.

Ведьма истерично расхохоталась.

- Так и тебе, я вижу, костер светит! Неверие в колдовство та же ересь! Да еще и для инквизитора! - Ее смех перешел в какое-то хриплое карканье.

Ульрих дождался полной тишины. И только тогда заговорил вновь.

- Зачем ты убила своих детей?

- Чтобы вызвать дьявола и всех его демонов, дабы они утопили в крови весь этот поганый городишко, вместе с твоими братцами, жирнобрюхими монахами!

- Зачем ты убила своих детей?

- Чтоб они твоей поганой рожи не видели никогда. - Ведьма перешла на шипение.

- Зачем ты убила своих детей?

- Еще раз спросишь, я тебе горло перегрызу.

- Зачем ты убила своих детей?

- Я в твоей крови искупаюсь.

- Зачем ты убила своих детей?

Она кинулась. Нелепо растопырив руки, с гримасой ненависти на изможденном лице. Тянулась ведьма не к шее, а к глазам.

Ульрих был готов.

Он сделал быстрый шаг в сторону, коротко ударил женщину в переносицу, услышал влажный хруст, пнул, уже падающую, в солнечное сплетение и вновь принял свою мирную позу. Ведьма лежала около его ног, пытаясь, сквозь судорожные всхлипы, восстановить сбитое дыхание.

- Зачем ты убила своих детей?

В ответ мокрые рыдания.

- Зачем ты убила своих детей?

Хриплые вздохи.

- Зачем ты убила своих детей?

Тишина.

- Ты одно пойми. Пока я не услышу правды, я отсюда не уйду. - Тихо произнес инквизитор. - Так зачем ты убила своих детей?

Ульрих слышал ее тяжелое дыхание и ждал. Но ответа не было.

- Зачем ты у...

- Готовила отвар от потницы, но напутала. - Глухо произнесла женщина.

- Продолжай.

- Ягоды оказались ядовитыми или травы, я не знаю. Но слегли все четверо. Да, у нас каждая вторая эти отвары делает, как зима приближается! Откуда ж я могла знать, что напутаю? - Она опять зарыдала.

Ульрих ждал.

Наконец, женщина взяла себя в руки.

- А поутру они все скрюченные и синие так в кроватях и лежали. Я к соседям, а они как детей увидели, так сразу кричать, что я кровь у них высосала. Зубы мне вырвали. А там уже и стража за мной пришла. Доволен теперь?

- И ты решила умереть?

- А какая разница? Что у вас за отвары теперь не сжигают? На дыбу не кладут, что ли? В воде не топят?

- Топят. Но лучше утонуть, чем сгореть, согласись.

В камере снова стало тихо. Только пламя факела издавало редкие, гулкие щелчки.

- Зачем ты из меня это все вытянул?

- Чтобы знать правду. Я тебе говорил, что не верю в колдовство.

Наутро вода приняла ее. Монахи, градоправители, да и вся городская чернь удостоверились, что женщина не была ведьмой. Потревоженная жизнь небольшого городка, вернулась в прежнее спокойное русло.

"Слишком красивая. Слишком светлые и слишком чистые волосы. Слишком голубые глаза. Слишком нежная кожа. И, наверное, слишком белые зубы". - Ульрих смотрел на девушку. Юную. Не больше четырнадцати лет. Ее привязали к уродливому деревянному трону, что покоился в глубинах княжеских темниц.

В воздухе висел тяжелый запах гнили.

"Зависть? Воля князя? Скорее всего, обычная зависть. Как это бывало во все времена. Но и без знати, конечно, не обошлось. О, люди!"

Девушка смотрела прямо в глаза инквизитору своим ясным, небесно-голубым взглядом и в нем лежала немая надежда с огоньком зарождающегося страха.

- Меня зовут Ульрих Дритцен. Меня прислали из Трира. А вы Элиза?

Девушка кивнула.

- Против вас свидетельствовали шесть женщин и один мужчина, вы знаете об этом?

Девушка кивнула.

- Вы знаете, в чем вас обвиняют?

Девушка покачала головой.

- Не знаете. Следовало ожидать. Вас обвиняют в колдовстве и чудодействе с целью приворожить княжеского сына. Колдовстве, как они утверждают, весьма успешном. - Инквизитор сделал паузу, но Элиза продолжила хранить молчание.

- Вы дочь мельника?

Девушка кивнула.

- Вам пророчили мезальянс.

Глаза девушки расширились, но это было не удивление. Скорее радость.

"Красивая, но дура" - Ульрих вздохнул.

- Элиза, семь человек обвиняют вас в колдовстве, среди них две служанки из замка. Вы понимаете, что вам грозит? Князь за вас не заступится, о местном духовенстве даже и говорить нечего. Если вы продолжите молчать, то кончится все это на дыбе.

- Альберт сказал, чтобы я молчала и тогда все будет хорошо. - Прощебетала Элиза.

- Все уже очень плохо. - Инквизитор повысил голос. - Вы колдовали?

- Нет. Конечно, нет!

- Готовили приворотные зелья?

- Нет. Я ничего такого не делала!

- Как тогда вы объясните, что сын князя проявлял к вам, гм, симпатию?

- Он меня любит и...

- Он вас любит? Почему тогда семь преступников еще не болтаются на деревьях за лжесвидетельство? Отвечайте!

- Я не знаю... - На глазах девушки выступили слезы, страх разгорелся.

- Элиза, я буду говорить с вами прямо, вас уже ничего не спасет. Ничего.

- Но я невиновна!

- Ваше слово против речей семи уважаемых членов общества. Все они говорят, что видели, как вы приносите в жертву летучих мышей, кроликов и крыс. Пятеро утверждают, что видели вас на кладбище, где вы читали заговор над могилой своей прабабки. Служанки свидетельствуют, что вы не раз приносили с собой волшебную воду, которой опаивали Альберта.

- Я ничего такого не делала! Они лгут! Все они...

- Вы бесполезно тратите мое время. Поймите Элиза, если бы на вашем месте была настоящая ведьма, продавшая свою душу диаволу, то она говорила бы то же самое. Ибо диавол - отец лжи.

- Я не колдовала. Я не... - Девушка заплакала.

- Боюсь, что это не имеет никакого значения.

Ульрих тяжело вздохнул и отвернулся.

- Я не верю, что ты виновна. Но и помочь тебе не могу. Если я заявлю о твоей невиновности, то они просто пришлют другого. А там будет и дыба и, в конце концов, костер. Понимаешь?

Но девушка бессильно плакала, лишенная возможности даже закрыть лицо руками. Ее голова лежала на груди, и слезы капали на холщовую юбку.

"Бедное дитя. Такие большие надежды, разбившиеся об зависть, об высокомерие, об разницу положений! Нет ничего страшнее, чем попасть в перемалывающие жернова церковного суда!"

- Элиза. Послушай меня. Для тебя все потеряно. Тебе в любом случае придется сознаться в колдовстве, понимаешь? Если не сейчас, то на дыбе. Но ты можешь назвать своих сообщников.

- Нет у меня никаких сообщников. - Она говорила сквозь безнадежные слезы.

- Есть, Элиза. У тебя есть семь сообщников, я их всех допрашивал, и они попытались сложить всю вину на тебя. Но на такое мощное заклинание, поразившее благородную кровь, только твоих сил недостаточно.

Девушка широко раскрыла свои голубые глаза и даже перестала плакать. Юная, чуть опухшая со слез, совсем ребенок.

- Элиза ты отреклась от диавола и в доказательство возвращения в лоно Святой Церкви, назвала семерых колдунов и ведьм, которые творили дьявольское волшебство вместе с тобой. За счет мезальянса они хотели получить от тебя привилегии, но когда ты по-настоящему полюбила Альберта и отказала им в этом безумном требовании, они отомстили, предав тебя церковному суду. Я правильно записываю?

- Но зачем им так рисковать? Разве не проще меня просто убить?

- Они верили, что ты будешь предана диаволу до своего последнего вздоха. И, конечно, это еще и развлечение. Демоны любят дурачить церковь, понимаешь? Но твоя любовь, Элиза, была сильна. И не пытки разрушили дьявольское наваждение, но Бог, который и есть любовь.

- Но я даже не знаю, кто эти семеро!

- Ты только что назвала Иоганна Свона, кожевника? Не пугайся, продолжай дитя. Он руководил шабашем? Хорошо. Ингрид Градгерд? Неужели, сама хозяйка местной корчмы?! А у нее же распятие висит в самой главной зале. Ничего не боится чертовка! Говори громче Элиза! Сара и Петра, служанки? Именно они подмешивали дьявольское зелье юному Альберту? Ох, князю не понравится, что он пригрел на груди змей. Гертруда-повитуха? Записал. Своими пакостными руками, она принимала христианских детей и брала их кровь для ритуалов. Хельга и Мария, сестры. Женились в один год, не обошлось без приворотных зелий... И тебя научили их варить? Именно они? Записал. Ты очень помогла святой церкви, дитя мое. Господь этого не забудет.

- Эти люди донесли на меня? Но это все бессмысленно! Вы же понимаете! Я просто не хочу умирать. - Девушка снова заплакала.

- Я не могу даровать тебе жизнь, дитя. Но своей жертвой ты погубишь настоящих слуг диавола. Тех, кто готов выпускать из своих клыков лживый яд, ради мелочного богатства.

Девушка давилась слезами и даже не слушала инквизитора. Ульрих закрыл глаза. Несколько минут судья и осужденная провели в молчании.

- Приготовь свою душу, дитя мое. Я исповедую тебя. Смерть не так страшна, как ты ее представляешь. Вода скорее усыпляет, чем убивает. Ты просто заснешь, а проснешься в Царствие Небесном, поверь.

Инквизитор подошел к девушке и положил свою ладонь, в черной кожаной перчатке, на белые волосы Элизы. Она долго не могла перестать рыдать. Но, в конце концов, исповедовалась.

Целую неделю шел тяжелый процесс. Руки местного палача покрылись мозолями от рычагов старой дыбы. Чан с раскаленными углями не остывал даже по ночам.

Инквизитор знал свою работу. Признались все. Даже кожевник, который умер сразу, как его сняли с дыбы. Остальных решено было казнить на рассвете.

Толпа собралась засветло, гудела и перешептывалась в набожном возбуждении и почти языческой жажде крови. Семь столбов вкопали несколько дней назад, а ночью принесли сухой хворост.

Ульрих стоял по правую руку от князя. Между ним и его сыном. Прыщавым юношей, который постепенно превращался в мужчину. Юноша дрожал, то ли от холода, то ли от ужаса. Инквизитору тоже хотелось дрожать, но он улыбался. Отеческой теплой улыбкой, как и положено пастырю избранного стада.

Смерть кожевника заставила власть изменить задуманную программу. И Элизу вместо воды, приговорили к очищению огнем, раз уж один из столбов, так кстати, освободился.

Выглянул край солнца и тогда из недр замка повели приговоренных. Точнее даже не повели - идти могла только Элиза. Остальных женщин тащили с ненужной грубостью. Все семеро, конечно, плакали.

Толпа взорвалась проклятиями и ругательствами, свистом, неприличным смехом и откровенной злобой.

"Даже их можно понять". - С отвращением думал инквизитор - "Эту их животную радость, что на вертел попал не ты. Пусть хоть кто, но не ты. Но как они могли во все это поверить? Поверить в невозможное колдовство, которое они даже в глаза не видели! Да еще и угодливо припоминать подробности, рожденные только их убогой фантазией? Куда катится этот мир!"

Ульрих так и не понял: на него ли смотрела Элиза или на юного Альберта. Но в ее взгляде не было осуждения, только смирение, смирение маленькой мышки, еще живой, но уже умирающей в зубастой пасти кота.

Княженок трясся и не смотрел, как осужденных привязывают к столбам.

"Еще одна юная душа, познакомившаяся с жестокими порядками этого мира. Интересно, он хотя бы понимает, что его несостоявшуюся любовь сжигает не инквизиция, а его собственные родители, которые не могли позволить неравную свадьбу?" - Ульрих положил руку на плечо юноши и тот вздрогнул.

- Не отворачивайся. - Шепнул инквизитор. - Она будет до конца смотреть на тебя.

Альберт послушался. И больше не пытался отвернуться.

Палач поднес горящий факел к первой куче хвороста, пламя вспыхнуло и звонко завизжало, почти одновременно с полноватой повитухой. Вскоре горели все семь женщин, беспомощно извиваясь, рыча, перекрикивая веселую толпу, которая требовала подкинуть еще дровишек.

Визжала и Элиза. Огонь объял ее гибкий стан и Ульрих молился, чтобы она скорее потеряла сознание от удушливого дыма.

Потом пахло горелым мясом и плавящимися волосами. Экзекуция кончилась. Князь увел до смерти напуганного Альберта, а инквизитор еще некоторое время смотрел на закопчённые, обгорелые тела девушек и женщин.

"В чем церковь права, так это в том, что дьявол придумал колдовство. Но все молчат о том, что тот же дьявол заставил нас в это колдовство поверить".

От деревни несло навозом и дымом, валившим из многочисленных труб.

Солнце ушло за горизонт, но на улице все еще было светло, когда Ульрих въехал в это небольшое селение. Конь аккуратно ступал по подмерзшей грязи и тревожно вертел головой: наверняка, в окрестных лесах водились волки.

Инквизитор ехал медленно. Осматривал пустые улицы своим острым взглядом и пытался найти корчму. Останавливаться в местной церквушке ему не хотелось.

"За все семь лет, что я служу в инквизиции, я не прочитал ни единого экзорцизма. Зато хоть кого-то оправдывал. Да. Конфисковал огромные состояния у евреев во славу церкви, принимал искупительную жертву золотом у богатых "гусситов", которые даже не знали кто такой Ян Гус. Но они оставались живы, что, наверное, главное".

Корчма пустовала. Ульриху пришлось самому заводить коня в стойло.

Внутри домика оказалось натоплено. Удушливо пахло жареным салом.

- Живые тут есть? - Громко поинтересовался инквизитор.

- Иду ужо, кого еще черт принес на ночь глядя? - Грубовато ответил мужской голос из подсобки.

Вскоре появился и его обладатель. Грузный мужчина с бычьим лицом и такой же шеей. Он тупо уставился на черную фигуру инквизитора. Потом его нижняя губа отвисла, а брови поползли вверх.

- Меня прислали из Трира. Инквизитор Ульрих Дритцен. По делу некой Маргариты.

- Эээ... - Протянул корчмарь. - Ваше преосвященство, це-церковь вышнее по дороге...

- Я хочу остановиться здесь.

- Это, это большая честь, господин. - Детина поклонился. - Желаете откушать?

- Да, пожалуй. - Ульрих сел за один из засаленных столов.

- У меня тут припасен хороший окорок для осо...

- Я семь лет не ем мяса. Запах вызывает нездоровые ассоциации. Личный пост.

- Понимаю, понимаю. Тогда может рыбы?

- Да, рыба подойдет. А к ней принеси кувшинчик вина. И после трапезы, я, пожалуй, вымоюсь. Так, что не забудь приготовить бадью.

- Слушаюсь, господин. - Корчмарь поклонился и мелкими шажками, в подобострастном полусогнутом состоянии, скрылся в подсобке.

Инквизитор съел рыбу и выпил полкувшина вина, когда на него нашло желание поговорить. Благо детина, сделав все, что от него требовалось, сидел неподалеку в тревожной готовности угодить высокому гостю.

- И что, позволь узнать, случилось с вашей Маргаритой? - Инквизитор заглянул в карие глаза корчмаря и тот отвел взгляд.

- Ну-у-у, об этом вашему сиятельству лучше с преподобным Мартином поговорить...

- Не уходи от ответа. - Мягко возразил Ульрих.

- Я и не ду-думал, что-то скрывать! Я же простой крестьянин, куда мне до ученого це...

- Не уходи от ответа. Что произошло с вашей Маргаритой?

Детина робко глянул в лицо инквизитору и тут же снова отвел глаза.

- Бес в нее вселился, вот что. Бегала по деревне, окаянная, богохульства такие кричала, что слушать страшно. Вшестером насилу скрутили и то не сразу! Руки у нее, что железо стали! Из кузнеца нашего, одним ударом дух выбила, только через день очнулся. Думали, помер уж. А потом, связанная, вопить не переставала, а на третий день кровавый дождь прошел. - Корчмарь перекрестился - Тогда и поняли, что ваше высокопреподобие нужно вызывать.

- Прямо кровавый дождь?

- Как свиной кровью поливало, Богом клянусь!

- Понятно. А раньше за Маргаритой ничего особенного не замечали?

- Да, хорошая девка была, приглядная. Сиротой пару зим назад осталась.

- Спасибо. - Сказал инквизитор и тепло улыбнулся.

"Маленькая, поганая деревенька. Наверняка, опять все сговорились, чтобы разворовать оставшееся имущество сиротки". - Думал инквизитор, подходя к небольшой деревянной дверке.

Маргариту закрыли в крохотной спальне преподобного Мартина, сам Мартин жил все это время у кого-то из паствы.

- Не шли бы вы туда в одиночку. Мы даже кормили ее по трое. Она страшной силы колдунья!

- Что же она тогда не сбежала, преподобный?

- Святые стены церкви ее силу умалили! Но не до конца, увы. Дождь же смогла вызвать!

- Я, все-таки, рискну. И, да, сегодня с утра ещё несколько инквизиторов должны приехать. Препроводите их к заключенной, пожалуйста.

Священник пожал плечами и отворил дверку. Ульрих зашел в комнату, кивнул преподобному, и затворил за собой дверь. Девушка сидела на кровати, руки и ноги ее были связаны какими-то грязными тряпками, но сама она оказалась абсолютно нагой.

"Ну, вот еще. По трое кормили они ее, конечно". - Ульрих посмотрел ей в глаза и ничего не увидел. Взгляд был пустым.

- Маргарита?

В глазах девушки вспыхнула искра, будто она только что заметила присутствие инквизитора.

- Вызвали, все-таки. - Буркнула она себе под нос.

- Не бойся. Я не палач. Я тут, чтобы во всем разобраться, понимаешь?

- Не палач?

- Нет.

- Тогда почему у тебя глаза убийцы?

Инквизитор на долю секунды растерялся, но через мгновение на его лице уже играла добрая улыбка.

- Прежде мне приходилось воевать. Но это было в далекой юности. Я был младше, чем ты. Но вернемся к нашему разговору. Расскажи: в чем тебя обвиняют?

- Разве тебе не сказали?

- Мне необходимо выслушивать обе стороны, чтобы вынести правильный приговор.

Девушка усмехнулась.

- Будет по-твоему. Моя семья переехала сюда, когда мне было восемь лет. Я лишилась отца в двенадцать. Старшего брата в четырнадцать. Мать умерла, когда мне только-только исполнилось пятнадцать. Я стала сиротой. А значит ничьим ребенком. Неприкаянной девочкой, даже без дальних родственников. А, когда ты не принадлежишь никому, то ты принадлежишь всем. Жрать было нечего, лишний рот никому не нужен, а вот лишняя дырка это, пожалуйста, никто не против. Да и со шлюхами здесь как-то не задалось. Продолжать?

Маргарита потрясла головой, чтобы убрать со своего лица непослушные пряди.

- Продолжай.

- Впервые это случилось через несколько недель после смерти мамы. Сынок кузнеца изнасиловал меня первым. А через день принес кусок пирога и изнасиловал снова. Потом папаша его с буханкой хлеба. Потом оба брата мельничьих. Так и повелось. Все ходили, кто с чем. А мне что делать? Жрать-то хочется. В жены, естественно, я больше никому не годилась, зато как дешевая шлюха каждому мужику впрок, а им мое согласие и не важно. Два чертовых года меня пользовали все кому не лень. Даже преподобный отличился разок, когда пива перепил. Ты можешь его за это сжечь?

От спокойствия девушки, Ульриху становилось не по себе.

- Епископство не позволит. И не поверит обвинению колдуньи. - Он больше не улыбался.

- Тебя же разобраться во всем сюда прислали? Верно?

- Верно. Продолжай.

Маргарита пожала плечами и придала своему приятному лицу ожесточенное, почти злое выражение.

- Два года в аду, вот, что это было. И так бы и продолжалось, наверное, до самой моей смерти, если бы месяц назад ко мне не пришел дьявол.

- Сам сатана?

- Сам. Он пришел ночью, посмотрел на меня вот так же как ты, остро, глубоко, казалось, что все про меня знает. И предложил избавить меня от мучений. Два месяца, сказал он, или даже один и тебе будут завидовать все земные женщины.

- Что попросил взамен? Душу, конечно? - Ульрих не смог скрыть скептической улыбки.

- Да, ему больше ничего не интересно. Душу. Только не мою, а твою, инквизитор.

- Неужели? – Он продолжал улыбаться.

- Да. Так и сказал. Что, мол, ты и так уже в аду побывала, да и душа у тебя больно чистая. Совестно, сказал, мне душу твою брать. А вот явится за тобой через месяц или два человек, который одним взглядом до костей пробирать будет, так ты с ним и заключи договор.

- Договор? Ты же ни писать, ни читать не умеешь.

- А ты, что же, готов?

- Нет. Я ведь инквизитор. Я служу Богу.

- Богу? А ты веришь в него?

Ульрих, не переставая улыбаться, прищурился.

- Конечно.

- А почему тогда в колдовство не веришь, а?

Глаза инквизитора невольно широко раскрылись, и он попытался отыскать в памяти момент, когда поведал об этом Маргарите.

- Колдовство? Это другое. Я не верю, что дьявол может дать человеку власть над природой. И за семь долгих лет, я не встретил ни одной настоящей ведьмы.

- Ну, вот же я. Перед тобой.

- Ты просто испуганный, истерзанный ребёнок, который сошел с ума. – Грустно произнес инквизитор.

- Тогда соглашайся. – Маргарита широко и счастливо улыбнулась.

- И что же со мной произойдет, если я соглашусь?

- Избавишься от сомнений. От своего вечного чувства вины. Твоя вера станет такой крепкой, как ни у кого на всём свете! Ведь ты будешь знать точно. А вообще Он всё исполнит. Ну, и ты спасёшь меня. Неужели у тебя хватит совести сжечь истерзанного, невинного ребенка, который и жизни-то не видел?

- Я сжигал.

- Я знаю. Но тогда у тебя не было выбора. А теперь есть. Соглашайся, от тебя не убудет. Ничего не случится? И замечательно, будет у тебя ещё одно доказательство того, что магии не существует. А если случится, то ты всю церковь перетряхнуть сможешь! Создать её заново! Чистую, непорочную, где спасение не будет зависеть от денег или чего-то ещё, а только от веры! Веры, Ульрих!

По коже инквизитора побежали мурашки. Он смотрел в замаранное лицо девочки и не понимал, что его пугает больше, то что она знает его имя или, то что он начинает ей верить.

- Мне нужно поговорить с жителями деревни, Маргарита.

- Уйдешь, и я покончу с собой. И ты никогда себе не простишь, что ты не протянул руку, дабы узнать истину.

Инквизитор видел, что она не врёт, или ему казалось. Он чувствовал, что колеблется. Так легко было узнать истину, действительно истину. Или же окончательно утвердить своё неверие.

- Ну, давай свой договор. – Тихо сказал он.

- Ты должен меня поцеловать.

- Поцеловать?

- Да. В губы. Крепко, как жену.

- И всё?

- Всё.

Ульрих нерешительно подошел к ней, глядя в жаждущие темные глаза. А потом нагнулся и поцеловал её грязные, сухие губы, почувствовал движения её мягкого языка.

Он слишком давно не целовался.

Так давно, что инквизитор даже не заметил, как за его спиной резко открылась дверь.