Крыса пискнула и замерла, гипнотизируя женщину своими глазами-бусинками, затем злорадно зашипела. В открытой пасти грызуна не было привычных зубов, было что-то другое. Хвост крысы дёрнулся – раз, другой, третий…

Люда не сразу поверила своим глазам, но, рассмотрев, поняла, что от уменьшившейся в несколько раз крысиной головы отходят в стороны мягкие рожки. В раззявленной пасти красовалась острая, округлая, как половинка гребня, пластина. Люда была уверена, что пластина очень и очень острая.

Крыса шикнула. Сквозь шиканье прорезался резкий свист, бьющий по нервам, как от неожиданно засвистевшего на плите чайника. Крыса прыгнула вниз, кидаясь женщине под ноги.

Инстинктивный шаг назад – и Людка уперлась спиной во что-то мягкое, зловонное, большое. На её плечи легли бледные и раздутые ладони в коростах, мягко, но настойчиво сжали её за плечи и сильно потянули назад. Кожа ладоней завхоза выглядела натянутой, как кожура на барабане, в котором живёт и жужжит осиный рой.

Людка замерла, не в силах заставить себя обернуться. Страх исказил её былой громкий и уверенный голос. Всё, что женщина через силу могла из себя выдавить охрипшим и писклявым голосом, было смешно и неубедительно даже для неё самой:

- Трещёткин что происходит? Живо отпусти, алкаш хренов!

- Еда, еда, - промычал стоящий за её спиной лже-завхоз.

Внезапно горла женщины коснулось нечто горячее, шершавое, влажное. Оно, будто пробуя на вкус её кожу, лизнуло и на мгновение исчезло.

Люда задрожала, отчаянно трепыхаясь, как мотылёк, и пытаясь вырваться из стальной хватки мужчины.

Но его руки ещё крепче впились в её плечи

Свет, точно издеваясь, мигнул и погас уже насовсем.

Глубоко вздохнув, женщина нашла в себе силы, чтобы отчаянно завопить: «Кто-нибудь! Помогите!»

Жадно чмокнув, снова раскрылся рот стоящего позади неё мужчины. На Люду разом дохнуло гнилью, и острые зубы завхоза впились в её горло, с лёгкостью прогрызая плоть.

Насыщаясь, мужчина жадно глотал куски тёплого кровавого мяса. Вскоре женские крики в его объятиях утихли, замерло слабое трепыхание остывающего тела.

- Тебе не кажется это странным? - спросил Чебурек у Воробьёва, сидевшего по-турецки на коврике перед телевизором.

- Что именно? - спросил Воробьёв, не отрываясь от экрана, где Луи де Фюнес строил хитроумные планы по поимке Фантомаса.

- Когда это мы смотрели телевизор одни, а?

Воробьёв задумался, смешно нахмурив высокий лоб.

- Однажды было, точно помню. Когда сюда театр приезжал, а нас наказали, заперли в спальне. Помнишь, как мы тогда выбрались через окно и чуть не свалились в кусты? Топали по карнизу, обошли здание и по пожарной лестнице пробрались сюда, в зал.

- Может быть, они там сейчас нам готовят в спальне сюрприз, - угрюмо пробормотал Чебурек.

- А может быть, они просто нашли себе занятие поинтересней. Режутся в карты или вообще на стройке выдохлись.

- Не все же разом. Думаю, что они сговорились – и точка, - пожал толстыми плечами рослый Чебурек.

- Ну и ладно. Расслабься, - произнёс Воробьёв. - Чему быть, того не миновать, - изрек философски. - Давай просто фильм посмотрим.

Чебурек вздохнул и смирился.

… Медсестра расправилась с папками около часа ночи. Зинаида Григорьевна устало зевнула и, протерев стёкла очков, прислушалась.

Женщине казалось, что стоящая в кабинете тишина физически оглушает. Стягивает нервы в узел, холодком крадётся по позвоночному столбу и плотным комком тревоги замирает в центре лопаток. Мертвая. Дикая тишина. Она снова прислушалась.

Не слышно ни храпа, ни стонов, ни скрипа пружин старых кроватей в изоляторе. Точно и не спали там, за дверью, подростки.

Медсестра вздохнула и встала, сильно потягиваясь, выпрямляя застывшую спину. Пока до приятного хруста не щёлкнуло в шее. Затем она выключила свет, оставив гореть настольную лампу, и отправилась в изолятор.

Зинаида Григорьевна открыла дверь в помещение и ахнула от дикого холода, ударившего в лицо. Окна оказались распахнуты, шторы поддёргивал ветер, а в палату залетал снег. Медсестра, щёлкнув выключателем, осветила комнату. Окинула недоумённым взглядом пустые кровати.

Простыни и пододеяльники испачканы странными тёмными чешуйками и буровато-чёрными пятнами. «Что происходит?» - задала себе вопрос женщина, и непрошеная паника тугим комком подкатила к горлу.

Она подошла к окну, закрыла одно, затем другое и продолжала машинально закрывать окна по одному, пока не закрыла их все.

Единственный фонарь за забором то и дело мигал, но женщина всё равно рассмотрела, как во дворе кто-то цепочками вёл детей в сторону кухонного блока. Что происходит? Она в очередной раз задала себе этот вопрос.

В кармане халата лежал мобильный телефон, но, как назло, он оказался разряжен. До висящего в коридоре на стене аппарата связи идти далековато. Она вернулась в свой кабинет, закрыв за собой дверь изолятора.

Непонятный приступ страха не давал женщине собраться с мыслями и покинуть безопасный кабинет, в котором было тепло и горел свет. Медсестра поставила телефон на зарядку и, укоряя себя за малодушие, собралась с духом и вышла в коридор.

- Галина Петровна, это вы? – обратилась Зинаида Григорьевна к скукожившейся на маленьком диванчике женщине в цветастой ночной рубашке. В ответ донеслось протяжное мычание.

Внезапно повариха дернулась и с кашлем исторгла из себя на белесый кафельный пол мутно-коричневую жидкость. «Плохи дела, - решила медсестра. - Нужно срочно позвонить в больницу, пусть пришлют скорую».

Подходя к женщине, Зинаида Григорьевна уловила ядреный запах – смесь разложения и тухлятины, и поморщилась от отвращения, но всё же положила руку на плечо женщины.

- Эй, милая… - Слова замерли на губах медсестры.

Бормоча что-то бессвязное, повариха обернулась. На лице женщины подрагивали, точно дышали, округлые пятнистые язвы.

- Господи Боже!.. - выдохнула Зинаида Григорьевна и резко отдернула руку.

Черные, точно облепленные коростой, пальцы поварихи схватили медсестру за полу халата и со скрипом рвущейся ткани потянули её на себя.

От невыносимого зловония, исходящего от женщины, трудно было дышать. Паника вызвала вспышку адреналина в крови медсестры, мгновенно развеяв ступор.

Женщина жёстко ударила ногой повариху по голени, но Галина Петровна явно не чувствовала боли. Ее рука всё так же крепко держала полу халата и тянула Зинаиду Григорьевну всё ближе и ближе к себе. В отчаянии медсестра закричала.

Наконец ладонь поварихи сомкнулась на кисти медсестры, пальцы сдавили запястье так сильно, что перекрывали поток крови. Женщина снова попыталась вырваться, свободной рукой отталкивая повариху, избегая встречаться с её мутными, точно у дохлой рыбы, глазами.

Повариха была на десяток сантиметров выше и раза в два массивней медсестры. Она, как тучная, но не до конца проснувшаяся великанша, захватившая добычу, медленно наклонялась над медсестрой, пока её лицо не оказалось напротив лица женщины, а тёмные глаза с пеленой поймали взгляд своей добычи.

Повариха ухмыльнулась, с краешка её рта потянулась густая, точно сопля, нитка слюны, упала на ткань ночнушки. Неожиданно женщина плюнула в лицо медсестры клейкой зловонной массой, точно мечущая выделения паучиха, только вот выделения были горячими и копошились, как муравьи, цепляясь за лицо медсестры своими жгутиками.

Кожу щеки Зинаиды Григорьевны опекло, свободной рукой женщина попыталась отодрать с лица извивающееся пятно.

Собственная беспомощность в один миг лишила её всех сил, сбила дыхание - и повторный крик так и не вырвался из груди.

Сердце заухало раненой совой, замерло, уткнувшись в рёбра, и: «Бух-бух-бух!» -  пустилось в галоп. В висках женщины неистово бился пульс. «Бух-бух-бух...» Обжигающий сгусток настойчиво продвигался к ноздрям. Она не могла собраться. Она не могла дышать.

Перед глазами медсестры чернели пятна, от сгустка на лице никак не удавалось избавиться. Ногти вязли, бесполезно цепляясь за него, словно налипшее на щеку вещество было резиновым.

Повариха раскрывала рот всё шире и шире, как капкан, в котором извивался распухший, покрытый пятнами язык. Именно её жуткий язык и привёл медсестру снова в чувство.

Она глубоко вздохнула и вспомнила прием, который в юности показывал ей двоюродный брат, спортсмен.

Зинаида Григорьевна резко упала на пол, заставляя превратившуюся в чудовище повариху последовать за собой и тем самым от растерянности на мгновение ослабить хватку.

Медсестра вырвала одну руку и откатилась в сторону, сразу же попытавшись двумя руками сорвать слизкий комок, облепивший ноздри и губы. Комок заблокировал ноздри, и она чувствовала, как тепловатая слизь ползёт внутрь, точно живой слизень. Но её рот оказался свободным. Медсестра с резким «чпок» отодрала слизь от губ вместе с кожицей, и поток горячей крови хлынул ей на подбородок.

Зинаида Григорьевна жадно вдохнула ртом и, заметив, что повариха, кряхтя и исходя слюной, снова тянется к её лодыжкам, подавила крик, намереваясь бежать.

Слизь из ноздрей пробралась в гортань и заволокла нёбо. Медсестра чувствовала, как она растекается по гортани, устремляясь в пищевод.

Повариха, шатаясь, как пьяная, поднималась с пола, по-видимому, изменив планы:  нарост на её лице вдруг лопнул, взметнув в воздух едкую пыль горчично-ржавого цвета. Тело Галины Петровны задрожало и кулем осело на пол.

Слизь, застрявшая в горле медсестры, не отхаркивалась, как ни старалась женщина исторгнуть её из себя, надрываясь от кашля. От усердия на её глазах выступили слезы, и медсестра закричала, ощутив, как слизь скатилась в желудок. «Соберись. Соберись. Ты тряпка. Возьми себя в руки или сдохнешь!»

За поворотом тьма смыкала собой коридор, превращая его в бесконечное тёмное пятно. Чтобы включить свет, нужно пройти несколько метров в темноте. А до пожарного выхода надо всего лишь свернуть возле окошка. Вот и решение.

Медсестра обошла диванчик и чёрно-бурую труху под ночнушкой с останками поварихи, и остановилась возле маленького окошка, на котором были опущены жалюзи.

Она вздохнула. Близко за дверью стояла вышка с несущим вахту крепким, как шкаф, Савельичем. «Он-то поможет. Мигом скорую вызовет и тревогу поднимет».

Ручка двери оказалась холодной. Медсестра со щелчком повернула задвижку и открыла дверь, затем вышла наружу.

Меньше всего Зинаида Григорьевна ожидала, что охранная вышка окажется пуста, а на её громкие крики о помощи прибегут вовсе не охранники, посменно патрулирующие периметр и стоящие у центральных ворот, а покинувшие изолятор подростки. Подкрадутся и окружат, как полуголые призраки в трусах и майках да смешных пижамах, затем накинутся всем скопом, повалят на свежевыпавший снег и вгрызутся в её тело очень острыми и длинными зубами-пластинами, точно оголодавшие, сбившиеся в стаю звери.

Чебурек и Пашка вернулись в корпусную спальню далеко за полночь. Удивительно, что их киносеанс никто не прервал: ни комендантша, ни другая ребятня.

В спальне была включена лампочка у двери, такая тусклая и жёлтая, что использовалась в роли ночника, который, кроме выходных дней, никогда на ночь не выключался. Но и без света было понятно, что в спальне, кроме пришедших мальчишек, удивительно мало подростков. А тех, кто есть, легко можно сосчитать по пальцам.

Подростки стонали и храпели, то и дело ворочаясь, скрипя пружинами постелей, и периодически успокаивались, чтобы почесаться. А вот Быка, его шайки и остальных подкаблучников не было. И неизвестно было ребятам, считать ли это хорошим знаком…

Мальчишки разделись и улеглись в кровати, поерзали, устраиваясь поудобнее, а Пашка накрылся своим летним одеялом.

Простыни были холодными. Из щелей, из старых трухлявых окон да из-за неплотно прикрытой двери всегда поддувало. Чебурек вздохнул. Воробьев отбросил в сторону летнее одеяло.

Потом, понимающе переглянувшись с другом, Пашка всё же встал с постели и забрал из шкафчика своё зимнее одеяло, которое из вредности засунул туда прошлой ночью Бык.

- Наверное, карантин объявят, - шепнул Чебурек вместо спокойной ночи.

Воробьёв зевнул и, сразу повернувшись набок, лицом к стене, заснул.

Пашке снился кошмар. Во сне его мир снова переворачивался вверх дном. Прошлое возвращалось, и точно наяву голову мальчишки в очередной красный день календаря, объявленный таким волей садиста Быка, крепко держали мускулистые руки с толстыми пальцами и топили в вонючем унитазе, а затем прижигали низ живота и подмышки тлеющими окурками.

Он брыкался и извивался и всё без толку орал и орал. А сон плавно видоизменялся: на этот раз не его, а Чебурека на глазах у беспомощного, скрученного шайкой Быка Пашки, чтобы не мог вмешаться, закармливали очистками, стянутыми из помойного кухонного ведра. Закармливали до тех пор, пока Генка не блевал, весь позеленевший, со слезами на глазах.

А Бык ухмылялся. Его прихвостни стояли рядом и, как мерины, ржали, захлебываясь от собственного смеха, протяжно всхлипывая, точно от рыданий.

Собственный яростный крик во сне сводил беспомощного Пашку с ума. Он не мог не кричать. Он не мог отвернуться и не смотреть. И снова, как и в реальности, не находил сил что-то сделать.

Кто-то дёргал Воробьёва за плечо, тормошил и всё торопливо говорил что-то малопонятное. От паники проглатывая слова:

- Проснись, Воробьев, ну же! Проснись, кореш! Беда!

- Что случилось? - вырвался из кошмара Пашка и глубоко вздохнул, пытаясь угомонить бешеное сердцебиение. Всего лишь сон. Черт, это был всего лишь сон.

- Смотри, - прошипел Чебурек и показал в сторону окна.

Свет далекой лампочки, висевшей над дверью, едва достигал кроватей, искажая тени, скрывая углы. Но и без того Пашке стало понятно, что оставшиеся в спальне ребята, делают что-то из ряда вон выходящее.

Они без единого слова и звука направлялись к окнам. Открыли рамы и поочередно, в трусах и майках, босые, стали взбираться на подоконник, чтобы сигануть вниз, в холодную февральскую ночь с падающим с небес снегом.

- Все – что? Умом тронулись? - прошептал Воробьёв.

- Тш… - прошипел Чебурек. От страха его сковал озноб. Волоски на руках встали дыбом. Происходящее в спальне напоминало кошмар наяву. Но это был не сон.

Холодный ветер из окна коснулся лица Генки. Тревога сдавила мочевой пузырь. Он сглотнул и схватил руку Воробьёва, сильно сжал его кисть, словно пытаясь уцепиться за друга, как за якорь привычной нормальности.

- Мож-жет, это розыгрыш, а, Чебурек? - произнёс Пашка фальцетом от внезапно накатившего приступа паники: в такие моменты он всегда начинал ещё и заикаться.

На их глазах последний мальчишка (кажется, это был недотёпа Карасев), в трусах и футболке с длинными рукавами, сиганул вниз.

- Давай глянем, - предложил Чебурек и разжал свою хватку, освобождая запястье Пашки. Затем стремительно для своего тучного тела выбрался из постели, поспешил к окну, забыв про свои ушастые пушистые тапки, спасающие его ноги от холодного пола.

Воробьёв вздрогнул. Помассировал ноющее запястье и поспешил за другом.

Какой бы тёплой ни казалось постель, в ней отчего-то вот так разом стало небезопасно. Они подошли к окну и посмотрели вниз.

Снег всё сыпал и сыпал с небес, роясь на ветру, точно перья из огромной подушки. В обуявшей двор белизне и отдалённом желтушном, каком-то болезненном свете фонаря, располагающегося за высоким блочным забором, они видели, что не все из мальчишек приземлились удачно. На белом снегу чернела кровь, и некоторые подростки пошатывались и подтягивали – даже, правильнее сказать, волочили ноги, – один за другим, цепочкой, будто нешуточно торопились по очень важным делам, постепенно скрываясь за кирпичным кухонным блоком.

- Нужно что-то сделать! - сказал Чебурек.

Воробьев первым отошёл от окна и стал одеваться.

- Куда ты собрался? - почти взвизгнул Генка.

- За ними, - отозвался Воробьёв.

- Но как же… - растерянно развёл руками Чебурек. - Ты – что? Сдурел, кореш! Это опасно! – воскликнул мальчишка, повинуясь инстинкту.

- Я думаю, что это не розыгрыш, потому что постоянно бдящий на вышке Савельич увидел бы их чудачества и мигом поднял тревогу. Так что одевайся. Мы пойдём и узнаем, что происходит, а потом уже будем думать, что делать дальше.

- Я не хочу. Не хочу идти за ними, - задрожал Чебурек и прижался массивным,  тучным телом к стене. - Я лучше к медсестре пойду. Она хорошая, она всё поймёт.

Воробьев подумал минутку-другую, понимая, что друг, в общем-то, прав, затем натянул брюки и сказал:

- Ладно, так и быть, зайдём к Зинаиде Григорьевне. Она уж точно ругаться не будет. Но если её в кабинете не будет, то тогда будем разбираться во всём сами по себе.

- Хорошо, - вздохнул Чебурек и стянул со спинки стула свой широченный джинсовый комбинезон и полосатый свитер.

Генка успокоился. Мысль, что им придётся следить за свихнувшимися и в одиночестве во всём разбираться, делала его ноги неповоротливыми, а тело непослушным, как у мягкой тряпичной куклы.

Как хорошо, что Пашка к нему прислушался. Уж очень происходящее Чебуреку не нравилось.

В медблоке было пусто и холодно, точно запасная дверь с улицы была не заперта. По ходу, так и было. Они осторожно прикрыли дверь на защелку и пошли дальше.

На гладком, всегда чистом полу в коридоре мальчишки разглядели пятна и горки чего-то напоминающего ржавую пыль, а возле диванчика лежал ворох перепачканных вещей, с виду – комплект женской пижамы большого размера.

Мальчишки молча углубились в коридор и, повернув, остановились у кабинета медсестры. Деревянная дверь со вставным стеклом до пола была не заперта. Свет в кабинете горел.

Мобильный телефон Зинаиды Григорьевны сиротливо лежал на столе, а её пальто висело на вешалке, только вот сама медсестра куда-то исчезла. В изоляторе было темно, и мальчишки не стали заходить внутрь помещения.

Как оказалось, свет был включён только в левом коридоре медблока и в кабинете медсестры.

- Нет, всё это явно ненормально! - по-бабски истерично взвизгнул Чебурек и громко сказал: - Мы должны немедленно позвонить в полицию.

- Идиотина, угомонись, - прошептал Воробьёв, хватая друга за руку. - Давай спокойно проанализируем ситуацию, иначе попадём в неприятности, как лопухи.

- Всё очень плохо, - упрямо сказал Чебурек и добавил: - Нутром чую.

- Ну, тогда нам остаётся выявить все факты и действовать по обстоятельствам. Пошли, прогуляемся, - решительно предложил Воробьёв, направляясь обратно в коридор, утаскивая впавшего в ступор Чебурека за собой.

На улице снова воцарилась зима. Кружащийся густыми хлопьями снег снижал обзор, и, покинув корпус медблока через пожарный выход, мальчишки озябли.

Лениво переваливая ноги, погруженный в собственные мысли Чебурек, неожиданно задрал голову вверх, вглядываясь в очертания тёмной вышки, и истуканом замер на месте.

- Пашка, я не пойду дальше. Ты как хочешь, но сам гляди: свет у Савельича не горит. Так быть не должно. Это нарушение должностной инструкции. Точно тебе говорю.

- Не дрейфь, Генка, идём до конца, - нарочито бодро выдавил Воробьёв, потому что только присутствие друга, которому нужна была его поддержка, не давало ему самому сдаться под наплывом собственного страха. - Нам осталось только дойти до пищеблока и глянуть, куда подевались ребята. А заодно посмотрим на пост охраны у центральных ворот, - успокаивающе сказал он и крепко сжал пальцы Чебурека.

- Но… но… как же, – замямлил Чебурек, вглядываясь сквозь налипшие на ресницы снежинки в лицо тощего друга.

- Ты же не дрищ, Чебурек, или я ошибался? Тогда давай топай назад и не трави мне потом байки, как ты сиганул в реку с моста и следил в дремучем лесу за двоюродным братом и его сисястой шлюшкой.

Чебурек сжал зубы, затем глубоко вздохнул, точно смирился с собственной участью, и, крепко сцепив руки в замок, сказал:

- Ладно, уговорил ты меня, Пашка. Пошли, разберёмся со всем этим фиговым дерьмом, пока я не превратился здесь в сосульку.

Воробьёв натянуто улыбнулся и хлопнул друга по плечу.

Часы на потрескавшейся стене столовой, окрашенной в цвет детской неожиданности, ходом стрелок отметили полвосьмого утра. Ещё десять минут до отбоя. Затем Пашку отправят к трудовику, а Чебурек и большинство подростков из трудколонии поедут на стройку.

Воробьев вздохнул. Он плохо спал ночью, потому что кто-то из шайки Быка утащил его тёплое одеяло - и мальчишке пришлось довольствоваться тонким, летним.

Когда закончился завтрак, за большим, на полстены, окном, расположенным возле раздаточной, ещё только едва рассвело.

Галина Петровна всю ночь чувствовала себя плохо, а утром едва сумела встать с постели и приготовить завтрак. Кости ломило. Всё тело чесалось, точно искусали муравьи, к тому же женщина постоянно чихала.

Слизь из носа на бумажных салфетках, куда она высморкалась, выглядела странной: серой, с вкраплениями не то крови, не то пыльной черноты. Это её встревожило.

Возможно, предположила Галина Петровна, у неё просто разыгралась аллергия. Но до первой цветочной пыльцы оставалась ещё пара месяцев, а на картофель и обычную пыль у неё аллергии сроду не было. «Скорее всего, Галюня, ты просто сильно простыла».

Правильно было бы ей первым делом поехать в поликлинику, но слабость сковала всё тело женщины, глаза закрывались, и крепкий кофе, которым была запита таблетка спазмалгона, ни капельки не помог.

К тому же из-за вчерашнего инцидента с картошкой внутри поварихи накипело: следовало сделать выговор завхозу. Тягать тяжёлые вёдра из подвала ей, с её полнотой и варикозом, не шибко-то приятное дело.

Галина Петровна зябко повела плечами и накинула поверх белого халата меховую жилетку. Затем, дожидаясь прихода сменщицы, начала дочищать принесённую вчера картошку.

… Посудомойка Люда старательно мыла посуду и расставляла её в сушилку. Спина пожилой женщины ныла от нагрузки. Лицо раскраснелось - и её заложенный с выходных нос от горячей воды очистился и снова мог распознавать запахи.

Женщина принюхалась, вдыхая аромат кухонного жира и моющего средства. Шумно гудела, работая, как вол, картофелечистка. Находясь возле ванны, Люда видела только спину Галины Петровны, сидящей в холодном цеху и дочищающей картофельные клубни.

Запершило в носу. Она чихнула и высморкалась в полотенце, всунутое в карман клеёнчатого передника. Снова принюхалась и удивилась сильному запаху не то гнили, не то плесени, стоящему на кухне. Неужели так отвратительно пахнет пропускаемая в картофелечистке картошка? Ей хотелось спросить об этом у Петровны, но кричать Люде не было смысла: из-за шума машины повариха её всё равно не услышала.

Вскоре посудомойка справилась с работой, насухо вытерла руки - и наконец-то решила спокойно позавтракать.

… Сразу после урока труда, где толстый и постоянно потный трудовик, всё время носивший один и тот же тёмно-коричневый костюм и то и дело вытиравший высокий лоб смятым носовым платком, принял работы немногочисленных пришедших. Это были скворечники, которые подростки – кто со старанием, кто – без, готовили к весне для птиц.

Трудовик крякнул, хмыкнул, осмотрел худо-бедно, но с любовью сделанное творение Воробьёва и поставил ему зачет.

Мальчишка облегчённо вздохнул. Сегодня для него, кроме математики да биологии, что вела одна и та же преподавательница с жестким, бесстрастным лицом терминаторши, и мгновенно пролетевшего урока труда, по расписанию ничего не было.

Когда закончились занятия, Пашка отправился в библиотеку – единственное место в трудколонии, где он чувствовал себя спокойно и уютно.

Мальчишка вздохнул, потому что хотелось есть, а до обеда, согласно расписанию, проходящему в два часа после полудня, оставалось ещё около часа. Поэтому на это время Воробьёву лучше всего было затеряться в книжках, представить, что он в свои тринадцать с половиной лет находится где угодно, но только не в трудколонии, в этом жестком и наводящем тоску месте в окружении высоких бетонных стен.

Маленький раздел с фантастикой Воробьёв изучил вдоль и поперёк, но при желании мальчишка всегда мог перечитать особо любимые книги.

Для сегодняшнего вечера Воробьёв приберёг «Графа Монте Кристо», которого он вслух почитает себе и одногодке Генке, пока все остальные будут смотреть телевизор.

Телевизор с видеомагнитофоном располагался в игровой комнате, и вечерами туда ему с Генкой и ещё кое-кому из малолетней ребятни из-за шестнадцатилетнего Быка и его шайки лоботрясов прохода не предоставлялось.

Пашка выбрал с полки антологию фантастики и уселся на пришибленное, стоящее подле батареи кресло. Тощая и старая библиотекарша, с узлом сальных волос, скрученных на затылке, и огромными сидящими на носу очками, глянула на него и снова, как ни в чём не бывало, стала заниматься своими делами: с шуршанием раскладывала в папки какие-то бумаги да маленькими глоточками попивала крепкий чёрный чай из простого столовского стакана.

Галина Петровна дождалась сменщицы и была свободна, но её голова всё равно невыносимо раскалывалась, как будто женщина и не принимала таблетку. Кости во всём теле ломило, а на руках поварихи от расчёсов уже красовались царапины.

Галина Петровна недоумевала, где она могла так простыть, да то и дело раздумывала, сможет ли самостоятельно доехать до поликлиники, или лучше всё-таки зайти к медсестре померить температуру и выслушать рекомендации опытной женщины.

Повариха уселась на стул и, держа сумку в руках, наблюдала, как её молодая сменщица Катя, мать троих детей и оттого, наверное, пышная, как сдобная булка, со сноровкой быстренько перетаскивала нужные для ужина продукты из склада, при этом пыхтя, как самовар.

- Люда, - обратилась Петровна к мойщице посуды, - я к медсестре схожу. Что-то мне совсем плохо.

- Иди! - крикнула Люда, после завтрака усердно драившая моечную ванну дешёвым и вонючим порошком, от которого у неё сильно першило в носу.

Каморка медсестры ютилась в самом тёмном и холодном крыле спального блока. Полки в кабинете были плотно заставлены папками. Старый пожелтевший холодильник «Минск» урчал и часто трясся, точно припадочный.

- Одну минуточку посиди, милая, - ласково обратилась к Галине Петровне похожая на старинную фарфоровую куколку, пожилая, но всё ещё красивая медсестра.

Она как раз заканчивала осматривать последнего, очень высокого и крепкого подростка, с недобрым прищуром тёмных глаз.

- Вот, Бычков, выпьешь ещё таблетку на ночь, понял? От твоей аллергии должно помочь. И не чешись, терпи, милый, - добавила женщина, замечая, что мальчишка снова тянет свои толстые пальцы к расчёсанным до крови предплечьям.

- Иди, иди, Бычков. Не глазей, аскорбинка на прошлой неделе закончилась, - строго сказала медсестра и закрыла за ним дверь.

- Дурдом какой-то, - выдохнула медсестра. - Я уже с ног сбилась. У всех сегодня поголовно или чесотка, или аллергия. Запас «супрастина» извела. Ну, да ладно, - выдохнула она и, ласково улыбнувшись, спросила у Галины, сидящей на деревянном стуле, возле письменного стола: - Так что случилось, милая? Заболела?

- Ой, что-то плохо мне, Зинка, ой, как плохо. Ломит с самого утра.

- Так-с, давай тогда для начала померим температуру.

Выдвинув ящик из стола, медсестра извлекла пластиковую коробочку с термометром и протянула бледной и замученной поварихе. Когда термометр оказался у поварихи под мышкой, медсестра, обеспокоенная внешним видом женщины, всё так же ласково предложила:

- Рассказывай. Что беспокоит, что болит, Галина?

Повариха тяжело вздохнула и, почесав сквозь ткань одежды предплечье и область груди, стала рассказывать.

- Так-так, - цокнула языком медсестра, обнаружив у поварихи, кроме высокой температуры, ещё и ярко-красную точечную сыпь на спине и груди. - У тебя такая же аллергия, милая, как и у мальчишек, - уверенно сказала Зинаида Григорьевна. - Только вот не пойму, чем вызвана температура. Горло-то у тебя не красное, лимфоузлы не воспалены. Только дышишь ты, Галька, всё равно тяжело, с хрипами. - Она внимательно посмотрела в лицо поварихи и, сделав заметки в карточке, сказала: - Рекомендую, кроме супрастина и обильного питья, съездить тебе в поликлинику, милая, сделать флюорографию. – А потом  пробормотала, словно про себя: - Одинаковые симптомы у всех… Я должна поставить в известность заведующую поликлиникой.

- Сроду аллергии не было ни на что, разве что на цветение. Сама не пойму, что со мной такое, - всхлипнув, сказала повариха. - Да и дома никого: сын в Москву на заработки уехал. Боюсь я, Зина, как представлю себя в таком состоянии в пустой квартире.

- Ну что ты, как дитё малое, хнычешь. Давай лучше тогда переночуй в изоляторе сегодня. Я как раз в ночную смену дежурю.

Галина Петровна снова тяжко вздохнула и, глянув медсестре прямо в глаза, долго молчала, а потом просто, смирившись, кивнула.

Зинаида Григорьевна отвела повариху в изолятор. Здесь она дала больной таблетку жаропонижающего и напоила тёплой водой с лимоном и мёдом, затем уложила в постель и накрыла одеялом.

На рабочем столе у неё ещё оставалось много бумажной работы. Медсестра заварила себе крепкий чай и решила прогуляться в буфет, купить сдобную булку, забыв о мимолётной тревоге насчёт одинаковых симптомов...

За окном медленно падал снег вперемешку с дождём. Зинаида Григорьевна поёжилась. Она ненавидела зиму именно из-за слякоти и вечной промозглой сырости, вызывающей ноющие боли в её старых костях.

Воробьёв полностью погрузился в фантастические миры, переживая приключения героев, как собственные, а поэтому покинул библиотеку, когда за окном уже стемнело.

Привыкнув к его ежедневным посещениям, строгая библиотекарша как всегда не выгнала мальчишку, наверное, потому что он из всей ребятни, похоже, был единственным читателем, кто вообще сюда заглядывал за долгие годы её работы.

Старые наручные часы, доставшиеся Пашке от отца, защелкивались ближе к локтю, чтобы не свалиться с тощей кисти. Секундная стрелка отмотала круг, показывая полшестого. Еще чуть-чуть – и он опоздает на ужин.

В столовой сегодняшним вечером было на удивление немноголюдно, и Быка Воробьёв не увидел, а вот Чебурек уже сидел за столом возле стены и уплетал запеканку.

- Как дела, Генка? - спросил Воробьёв, усаживаясь на лавку и отпивая глоток яблочного сока с мякотью, явно разбавленного водой, но всё равно вкусного. - Где все?

- Да чёрт их знает. У Быка и его шайки, как и у большинства пацанов из стройотряда, сегодня не то понос, не то золотуха. Они как приехали, так сразу к медсестре пошли. Еле день на стройке оттарабанили. Чешутся все, как коты лишайные, поэтому и злые.

- Думаешь, карантин объявят? - сказал с набитым ртом Воробьев и выплюнул на тарелку попавшую в рот изюминку.

- Это было бы здорово! Тогда занятий точно не будет, и, может, даже домой отпустят.

- Да, вот только их всех в изолятор не запрут, места не хватит, - с видом знатока утвердил Воробьёв, расплываясь в ухмылке, и добавил: мол, мечтать насчёт домой не вредно.

- Ты печенье-то своё будешь? - с надеждой глядя в глаза Воробьёва, спросил Чебурек и тоскливо уставился на крохотную округлую печенюшку, лежавшую на блюдечке, подле стакана сока. Свою печенюшку Генка уже слопал.

- Ешь уже, не майся своим нытьём, работничек, - сжалился над ним Пашка, знающий, что друг жить не может без сладкого.

Чебурек пропустил «работничка» мимо ушей и, схватив печенюшку и забросив её в рот, начал с хрустом жевать.  

Пашка вздохнул, понимая, что Генке-то было бы куда податься в случае карантина, а ему самому в этом плане не повезло. Дома отчим злющий и вечно недовольный, чуть что не так – колошматит его, а мать, всё видя, не смеет и слова сказать, боится, забившись, как мышь в угол. Поэтому Воробьёв нахмурился, тотчас теряя возникший аппетит от осознания, что, скорее всего, ему придётся сидеть в спальне в компании злых чесоточников и в одиночестве отражать атаки недружелюбных субъектов.

- Сплюнь, Чебурек, - всё-таки выдавил из себя Воробьёв. - Не надо нам карантина. Скоро лето – и нас с тобой точно за примерное поведение выпустят. А Бык и его компашка зависнут тут надолго, до совершеннолетия.

Чебурек хмыкнул и допил свой сок. Воробьев доковырял запеканку и, запивая её соком, смотрел по сторонам, замечая угрюмые лица подростков и отсутствие привычного шума и весёлого галдёжа.

Большинство подростков, да и буфетчица с пышнотелой молодой поварихой, которая стояла на раздаточной и о чём-то говорила по телефону, периодически и остервенело чесались.

Предплечья, запястья, грудь и спина – казалось, всё, до чего могли дотянуться их пальцы, то и дело подвергалось злостным расчесываниям, точно и впрямь началась массовая эпидемия чесотки или лишая. Затем на несколько секунд почёсывания прекращались, чтобы возобновиться с удвоенной силой.

В столовой происходило явно что-то непонятое, не укладывающееся в привычную, нормальную жизнь.

Обозревая происходящее, Воробьёв ощутил жуть и отвернулся. Чебурек зевнул и сказал:

- А давай пойдём отсюда. Если повезёт, то телевизор сегодня вдоволь посмотрим.

… Медсестра не справлялась с наплывом больных и совсем сбилась с ног. Все запасы таблеток от аллергии в шкафу и в маленьком складском помещении, где хранились лекарства про запас, закончились, а поток приходящих подростков не иссякал.

Она отдала последнюю таблетку рослому удальцу Бычкову, который снова пришёл из-за поднявшейся температуры. Затем медсестра натянула перчатки и осмотрела расчёсы на телах мальчишек, сидящих на кушетке, удивляясь их обилию и красноте проклюнувшихся на коже нарывов.

- Зинаида Григорьевна, можно уже идти? - спросил Бычков, пристально рассматривая стеклянную полку в шкафу, на которой раньше всегда лежали, точно конфетки, сладкие аскорбинки.

- Иди, - нахмурившись, сказала медсестра, из-за неопределённого диагноза не решаясь пока объявлять общий карантин на территории трудколонии. Нужно дождаться утра, а тогда уже она позвонит куда следует.

- А вы останьтесь, молодой человек, - обратилась Зинаида Григорьевна к вихрастому лопоухому мальчишке.

Женщине не нравились его бледность, отёчность лица и ненормально высокая температура. Такими же отёчными и больными выглядели ещё несколько детей.

- Ребята, пройдёмте-ка со мной, - обеспокоенно сказала медсестра и направилась в сторону изолятора, вспоминая, что хотела позвонить заведующей, но так и не позвонила.

Пышнотелой поварихе Екатерине Дмитриевне давно было уже пора отправиться домой, но сегодня всё в этом мире словно действовало против неё. Утром она не повела в сад хныкающих из-за кашля детей, оставив их с бабушкой. А теперь вот и сменщица Галина Петровна, похоже, заболела.

Хорошо, что посудомойка согласилась помочь и самолично отправилась за картошкой, потому что ни завхоза, ни кладовщика на работе второй день как не было.

Куда они все подевались? Нужно бы пойти с жалобой к директору и решить возникшее недоразумение, но сплетница буфетчица сказала, что ещё в понедельник директор уехал на семинар.

Екатерина уселась за стол, заварила чай и стала работать с меню, делая пометки на листочке.

Разогретая от работы Люда шмыгнула носом и накинула телогрейку, затем переобулась в бурки и, уточнив у поварихи нужное количество картофеля и овощей, направилась в кладовку за вёдрами.

… На улице снова падал снег. Было сыро и зябко, хотя и практически безветренно.

Посудомойка гремела вёдрами и, озираясь по сторонам, взглядом пытаясь усмотреть запропастившегося куда-то кота, который наведывался каждый день и надрывно мяукал, пока не получал свой паёк из остатков пищи. Кот не приходил уже два дня. Люда с беспокойством отметила этот факт про себя и возле мусорок свернула к овощехранилищу.

Плафон высокого фонаря за забором из-за непогоды, как всегда, то и дело мигал, но даже издалека женщина поняла, что дверь в овощехранилище не заперта.

Она остановилась возле двери, понимая, что что-то не так. Лёгкий ветерок роем снежинок ударил в лицо, и Люда ощутила зловоние. Фух. Запах был едким, напоминающим гремучую смесь из тухлых яиц, испорченной рыбы и чего-то еще – омерзительно сладковатого. Некий неопознаваемый приторный душок, вызывающий у женщины беспокойство и даже рвотные позывы.

Может, там, внизу, несколько крыс просто сдохли? Или ещё чего покрупнее завелось. Может, и кот, их мусорный Полосатик, тоже помер?

«Произвол», - решила уставшая от мелких проблем женщина - и, вдохнув на улице свежего воздуха, решительно зашла с вёдрами на площадку с рубильником.

Внутри подвала воздух был спёрт. Люда вспотела, пока преодолела все крутые ступени. Затем вытерла со лба пот тыльной стороной ладони, очень удивившись царившей внизу теплоте. Неужели завхоз умудрился тайком установить здесь электрический обогреватель?

«Расточительство! - обозлилась женщина. - Трещёткин и Медведев пропали на пару и даже не удосужились выключить обогреватель на выходные? Вот оттого, - решила она, - и пахнет здесь премерзко».

Люда осмотрелась, выжидая увидеть что-то такое, что уняло бы её тревогу. Затем поставила ведра на пол, намереваясь набрать картошки, но внезапно женщину осенила идея. Нужно найти обогреватель и выключить его, тем самым прекратить безобразие с овощами, которые сгниют напрочь из-за излишнего тепла.

Посудомойка решительным шагом направилась вдоль стеллажей с картошкой, продвигаясь внутрь подвала. То и дело она замирала, часто дыша ртом. Нос хлюпал, приходилось высмаркиваться в лежавший всегда вместе с хозяйственными перчатками в кармане обрывок тряпки. Тогда-то женщина и услыхала лёгкое, едва слышное поскрёбывание. Так крадутся мыши на своих тонких и мягких лапках… Нет, судя по звуку - это скорее всего крысы. Она стала рассматривать стеллажи, перевела взгляд на лежащие штабелями мешки с картофелем.

Плюх - и под ноги ей упала большая картошина. Люда подняла голову, мельком уловив движение. Что-то массивное резво шмыгнуло за мешок картошки. Свет мигнул и погас.

- Ай! - вздрогнула женщина, неожиданно получив по лбу от ещё одной картофелины, мягкой и влажной. От удара на её лице остался липкий отпечаток.

Грызунов посудомойщица, в отличие от поварих, на кухне не боялась. Но здесь, в подвале, у неё по коже пробежал озноб.

Женщина сделала шаг назад и уперлась во что-то громоздкое. Секундой раньше позади неё ничего не было. Раздавшийся голос был глухой и заторможенный, словно говорящий подбирал слова и буквы, но в тишине подвала звук выходил неожиданно громким.

- Еда! - тихо прошипел он.

- Что? - взвизгнула женщина, интуитивно узнавая голос пропавшего завхоза.

- Еда, еда! - завыл за спиной посудомойки мужчина. Что-то щелкнуло. Заскреблось и зашуршало вверху, на мешках картофеля.

Но мужики, когда оказались совсем на мели, позвонили наудачу, прочитав объявление в газете «Из рук в руки». А после часового собеседования они ещё контракт подписали о неразглашении – вот диво дивное!.. Ну, да Бог с ним, с этим контрактом. Главным для мужиков было, что их на работу взяли.

- Смотри, Тимофеич, опять та гадость ползёт! - толкнул Семёныч напарника в бок.

Гадостью называл Семёныч бурых пятнистых слизней, вымахавших на картофельном поле до неприлично крупных размеров.

- Ага, точно ползёт, как на ипподром самолёт, - хмыкнул Тимофеич, щуря свои и без того подслеповатые глаза.

- Щас я его лопатой. Хрясь – и нету! - замахнулся было Семёныч, но напарник сказал:

- Да не надо, сам окочурится. Тут же земля вся и так намертво пропиталась химией.

Засигналила грузовая машина, намекая, что пора поднажать, если они хотят управиться с рабочей нормой до заката.

- Ох, ну елки, не сдохнет ведь, скотина ползучая, не сдохнет. Тут только рукоприкладством навести бы толк. Проклятая химия, - зычно пробасил Семёныч, - их гадов-то, мутантов-то, не берёт.

- Ха, насмешил, - буркнул Тимофеич и упер руки в бока, давая продых уставшей спине.

Семеныч цокнул, выставляя напоказ щербатые зубы, и начал собирать картошку в ведро. Тимофеич вздохнул и стал наполнять второе пустое ведро, стоявшее подле.

Было невыносимо жарко. Душно. Но ни единой мошки, ни мухи или стрекозы с комариком не пролетало и не жужжало точно над зачарованным полем.

А совсем другая картина наблюдалась у полевой кухни. Там и мухи докучали своим жужжанием, и комары наседали, оравой скрывавшиеся от жары в стеблях высокой травы.

- Слышал я, что на зону эту картошку спихнут. Зэки жрать будут, - с откровенным разочарованием произнёс Семёныч и запыхтел, мечтая о перекуре.

- Зэки, так зэки, - ответил Тимофеич и выгрузил картофель в кузов грузовика.

- Я вот слышал, что это правительственный эксперимент с генной инженерией и сверхсекретными разработками удобрений. На зэках-то можно и не такие эксперименты проводить - гэ, они как тараканы, живучие, не передохнут, - продолжал гнуть свою линию Семёныч.

- Хватит чушь пороть, – строго произнёс Тимофеич. – Поди, снова насмотрелся шарлатанских программ и теперь лапшу мне на уши вешаешь. Не поведусь.

- Да честно, я от Зинки с соседнего участка слышал, – обиженно ответил Семёныч, разглядывая, как низко садится за горизонт ярко-красное солнце.

- Давай, заканчивай язык чесать - и поднажмём. Вон солнце почти село, а нам ещё две во каких больших борозды осталось, - повысил голос Тимофеич и развёл руками в стороны, напоминая. Затем принялся за работу.

Его напарник вздохнул. Он снова увидел глазёнки-бусинки толстого крапчатого слизняка, снующего под картофельным клубнем, наглого, как заправский хозяин всего поля.

Слизняков мужчина уже успел возненавидеть. Они внушали ему омерзение. Такие неестественно крупные, странной крапчатой расцветки. Брр. Этих тварей в природе быть не должно. Это он знал точно, наверняка.

Глаза слизняка влажно блестели, а усики шевелились, словно в мозгу природной аномалии кипела нешуточная работа. И как они расплодились? Непонятно. Что, спрашивается, жрали-то, а?

Выкопанные картофелины все как одна - целые, неужели слизни оприходовали ботву? А может, это они съели всех жучков, паучков и мошкару со слепнями. Кто знает? Или слизни удобрением лакомились – тем, что в синих пакетах без названия, которое при посеве картофеля они с Тимофеичем щедро сыпали в почву и, перед этим следуя инструкции, надевали маски-респираторы?..

- Побыстрее там, лоботрясы! - гаркнул водитель грузовика. - Смена заканчивается!

Разговоры прекратились. Все мысли мужчин снова переключились на работу.

Тимофеич с Семёнычем прекрасно знали, что если сегодня не успеют выполнить заданную норму, то изрядно потеряют в деньгах.

Солнце зашло. Загруженный доверху грузовик повез картофель на базу. Семёныч и Тимофеевич, наконец, улучили момент и, напившись тёплой минералки, вовсю дымили дешёвой «примой».

- А я ведь не шутил про зэков, - сказал Семёныч, поёживаясь и поплотнее запахивая рабочую куртку.

- Прекращай уже грузить мозг, напарник. Не наше дело, куда едет картошка и что тут вообще происходит. Нам за квартиру платить и женушкам отстёгивать на алименты – вот и всё, что тебя должно заботить. А зэки… к чёрту зэков. Мне вообще не нравится эта картошка. И бесплатно бы такую есть не стал.

Напарник молчал, пока миновали лес и выходили к точке, в которой их должен был подобрать выделенный фирмой автобус.

- И всё же мне как-то тревожно, Тимофеич, неспокойно мне, уж очень неспокойно, - почти неслышно сказал мужчина, за что получил дружеский хлопок по плечу и ироничное высказывание.

- Попей-ка лучше вместе со своим мурзатым Васькой на пару валерьянки, глядишь - и все твои волнения мигом утрясутся.

- А ну тебя! - отмахнулся мужчина.

Подул ветер, дыша ночной прохладой, а издали затарахтел приближающийся автобус.

… Подвал в трудколонии для подростков был большой, точно самолётный ангар, и практически доверху загружен картофелем. Внутри воняло пылью, затхлостью и чуток гнилью, которая всегда усиливалась, когда дюжие холода сменялись оттепелью.

Лампочки на подвальном потолке, закрученные в корявых плафонах, покрытых паутиной и дохлой мошкарой, то и дело беспричинно мигали в самый неподходящий момент, а то и вовсе свет вырубался ни с того ни с сего. Оттого тощему седому мужику с пропитым носом приходилось на ощупь добираться к лестнице, которую он тоже не любил из-за неровных, крутых бетонных ступеней, куда отчаянно не хотели становиться его дрожащие ноги: так вот, на самом верху лестницы, на площадке, располагался рубильник. К рубильнику же и направлялся старый Василий Трещёткин, завхоз и по совместительству кладовщик, когда его друг пропадал в очередном запое.

Наладить свет в подвале мог только приходящий раз в месяц электрик. Мужик вёрткий и толстый, как маленький колобок, избегающий как чумки лишний раз повернуться и что-то сделать своими руками. Но электрику до абсурда везло, золотые руки мужчины знали, как и что подкрутить, чтобы всё временно заработало, потому что потом, с его уходом, как назло действовал закон подлости: все неисправности вскоре возвращались.

В этот раз свет в подвале снова барахлил, и, как ни дёргал рубильник Василий, всё было без толку, свет не загорался.

Он собрался было пойти наверх, в свой кабинет, за огарком свечи (в фонарике давно сели батарейки), да вспомнил, что в кармане есть зажигалка, поэтому решил вернуться в подвал.

На улице темно. Заканчивался февраль, и из-под двери, за которой лестница вела наверх, дуло сыростью. От промозглого воздуха завхозу хотелось поёжиться да спрятаться куда-нибудь, где тепло, но Василий опасался закрыть дверь и лишиться хоть серого и слабого, но источника света.

Он спустился вниз, щёлкнул зажигалкой и звонко брякнул носком ботинка по спинкам дырявых металлических вёдер, в которых собирался тащить наверх картошку.

Василий углубился в помещение, минуя мешки с картошкой, - и смачно выругался, когда дверь наверху с лязгом захлопнулась.

Трещёткин вновь щелкнул зажигалкой, сверяясь со своим местонахождением. Затем он стал накладывать картошку в ведро и ощутил зловонный душок то ли гнили, то ли разложения. Крыса, что ли, снова окочурилась, а?

В конце минувшей недели кладовщик Медведев сам лично брал у него крысиный яд и всё докучал жалобами, что привезённая в конце января та самая крупная и удивительно дешёвая картошка сильно погнила. А теперь вот Трещёткин сам ощутил этот смердящий дух разложения.

Видимо, всё дело в минувших январских холодах, когда температура целый месяц держалась на отметке минус сорок. Тут уж как ни накрывай картофель, как ни утепляй дверь, все без толку. От диких холодов даже глубокий подвал не спасал.

Василий услышал шорох. Неужели в подвале действительно завелась крыса? Он снова щёлкнул зажигалкой, тщательно осветив всё вокруг, убедился, что никого нет, - и стал накладывать картошку.

Сюда бы сейчас того толстого серого кота, что любил лениво сидеть на перилах и зычным мяуканьем выпрашивать что поесть, благо обитал около кухонного блока.

Когда завхоз наполнил картофелем два ведра из запланированных шести, то снова послышался шорох - и что-то мягко шлёпнуло по полу.

Наверное, снова сполз мешок с картошкой, а из дырок в хозяйственной сетке покатились на деревянный пол клубни. Правда, шорох был ближе и вызывал у завхоза непонятную тревогу.

Трещёткин снова щёлкнул зажигалкой и никого не увидел. Только скрипнула под порывом ветра дверь наверху, чуть открывшись. Затем ветер опять сильно хлопнул дверью и практически закрыл её, усиливая вокруг и без того чернильно-чёрную темноту.

Завхоз всё же наполнил картошкой почти все вёдра на ощупь, в полной темноте, когда его рука в матерчатых перчатках коснулась чего-то мягкого - это что-то хлопнуло, точно взорвалось.

- Фу, мерзость! Гнилой клубень, етить-колотить, попался!

Мужчина хотел разжать пальцы и выпустить клубень, как снова с лязгом хлопнула дверь наверху... Его носа коснулось отменно ядрёное зловоние, мужчина тут же скривился и выругался сквозь стиснутые зубы.

Неожиданно замигал и включился свет. Василий зажмурил привыкшие к темноте глаза, а когда открыл их, то мельком периферийным зрением почувствовал и увидел, как что-то сплющенное, коричневое, с крапинками чёрного цвета, точно жгутом, обвило его руку и, обжигая своими выделениями, точно кислотой, плюхнуло на лицо.

На матерчатой рукавице растеклось отвратительное пятно. Вонь опечатала ноздри мужчины, вызывая рвоту.

Он только успел открыть рот, набирая воздух для отчаянного крика, как существо, по ощущениям – похожее на гигантскую, распухшую крысу, шлепнулось откуда-то сверху, придавливая Трещёткина к полу. Влажные усики твари коснулись лба мужчины.

От нахлынувшей паники он онемел, тело превратилось в неподвижную копну сена. Крик комом застрял в горле. Сердце билось галопом, как у той испуганной лошади, на которой Трещёткин вздумал разок прокатиться, когда ещё был ребёнком. Тогда он отделался испугом и сломанной рукой.

Свет в подвале снова мигнул и погас. Василий собрался закричать, но вместо крика из его горла вырвался слабый писк.

«Шорх... Шорх...» - зашуршало в углу - и Трещёткина потащили в самую глубь подвала, в дышащую гнилью темноту.

Галина Петровна, шеф-повар трудколонии для несовершеннолетних, сегодня работала в вечернюю смену. Раздав ужин, она то и дело посматривала на дверь в кладовую, прислушиваясь: не скрипнет ли ржавая петля, оповещая ее, что картошку на завтрашний день всё же удосужились принести из подвала?

Сегодня завхоз должен был лично спуститься в подвал, так как пропойца Медведев после юбилея жены, выпавшего как раз на минувшие выходные, в понедельник с утра на работу так и не явился.

Она вздохнула. Картошка запаздывала, а её ведь ещё нужно почистить, чтобы не запороть завтрак.

Повариха уже протёрла плиты и раздачу, а дверь так и не скрипнула.

Вскоре стихли голоса поужинавших подростков, и высокие двухстворчатые двери столовой закрыли.

На кухне, кроме Галины Петровны, осталась трудолюбивая и чистоплотная, но тощая, как таранка, Люда – мойщица посуды.

Странно – посмотрела на настенные часы в зале Галина Петровна и отметила, что уже восьмой час и завхоз уже давным-давно должен был появиться и принести картошку. Но его нет.

Повариха упёрла руки в бока и выпила тёплого чая. Она негодовала. Василий в работе зарекомендовал себя как человек хоть и пьющий, но к любому делу ответственный. Может, что-то случилось?

Женщина подождала ещё пятнадцать минут, за это время развесив сахар. Затем Галина Петровна накинула на белый халат залатанную на рукавах фуфайку, переобулась и вышла в тёмный двор.

Пристройка завхоза располагалась рядом с котельной. Свет в окнах не горел. Дверь оказалась не заперта. Повариха вошла внутрь и громко произнесла:

- Василий?

Ответа не последовало, но женщина заглянула в его рабочий кабинет, удивившись царившему на столе беспорядку: чашка на столе накрыта крышкой, точно Трещеткин только что вышел. Что-то было неладно.

Галина Петровна решила самостоятельно разобраться, в чём, собственно, дело, и сперва наведаться в подвал.

В слякоти подтаявшего снега её резиновые сапоги то и дело скользили и чавкали, издавая смешной звук: шпок-шпок. Фонари у высокого блочного забора с проволокой сверху, на которую подавался ток, уже загорелись, как и окна в спальном корпусе, где проживали  подростки.

Она свернула налево возле мусорных ящиков и оказалась у овощехранилища.

Дверь в подвал была открыта. Ключ торчал в замке с широкой дужкой.

Повариха открыла дверь, окидывая взглядом кутающиеся в темноту и ведущие в глубь подвала бетонные ступени. Спускаться, если честно, женщине не хотелось.

Она сделала шаг вперёд, встала на узкую площадку и дернула вверх ручку рубильника, подающего свет. Внизу зажглась одинокая лампа.

Галина Петровна ещё только стала спускаться, как внезапно резкий запах гнили ударил в нос, вызывая отвращение. С каждой пройденной ступенькой воздух наполнялся духом тухлятины всё сильнее. Пахло так, точно кто-то сдох и уже разлагался. Повариха была в этом уверена, потому что за годы работы на кухне не раз находила в кладовой мёртвых от крысиного яда грызунов.

Спустившись, Галина Петровна увидела краешек белых ведер, стоящих возле начатого мешка с картошкой. Женщина облегчённо вздохнула, потому что теперь ей не нужно было углубляться внутрь огромного подвала. Значит, Василий был здесь, затем всё бросил, что на него совсем не похоже. Но факты говорили об обратном.

Что ж, она ещё ему это припомнит – решила женщина и быстренько наложила из мешка в вёдра картофельные клубни, затем поспешила вытащить вёдра на поверхность. И, только покинув овощехранилище и закрыв за собой дверь, Галина Петровна ощутила небывалое облегчение, причину которого так и не могла себе объяснить.

- Я всё помню, дебилы мелкие. Неужели вы думали – я забыл, что сегодня ваш красный день календаря, а, говнюки? - недобро усмехнулся верзила по прозвищу Бык и лихим движением сбросил со стола две тарелки с завтраком.

Толстый Чебурек вскочил со скамейки первым и начал что-то лепетать, заливаясь нездоровым малиновым цветом и вызывая у Быка и его прихвостней, которые стояли в очереди на раздаче, раскатистый смех. Его друг Пашка Воробьёв, чудак из чудаков, любивший яркие вещи, научную фантастику, а также имевший ловкие руки, за что сюда и загремел, вздрогнул, уставился на Быка ненавидящим взглядом. Аж желваки заиграли на лице мальчишки, но наконец он выдавил из себя:

- Гад ты, ах гад же! Что творишь?!

Бык склонился над столом с высоты своего двухметрового роста и насмешливо переспросил:

- Чего?

А затем двинул Воробьёва ложкой по руке, сжимающей кусочек хлеба. После чего переключил внимание, на Чебурека, своим властным взглядом заставляя того присесть на скамейку и уткнуть глаза в тёмный чай в стакане.

Руки Воробьева от злости сами собой затряслись, в уме он гневно подбирал слова, но ноги отказывались подчиняться мысленному приказу встать и сделать хоть что-нибудь.

НОВОСИБИРСК, 28 ноября. /ТАСС/. Уполномоченная по правам человека в Новосибирской области Нина Шалабаева предложила ввести уголовную ответственность за уклонение беременных женщин с диагнозом ВИЧ и СПИД от лечения, поскольку это может привести к заражению ребенка. Об этом она сообщила в пресс-центре ТАСС.

"Когда женщина инфицирована, беременна, она может отказаться от лечения. Я считаю, что это неправильно, потому что есть риск, что и ребенок заболеет. Поэтому я бы внесла [предложение] об уголовной ответственности за то, что [беременные] уклоняются от этого", - сказала она.

В настоящее время в УК РФ существует статья 112, предполагающая уголовную ответственность, если человек заведомо поставил другое лицо в опасность заражения ВИЧ. Максимальная санкция статьи предусматривает лишение свободы на срок до года. Ответственности за уклонение от лечения ВИЧ/СПИД сейчас в российском законодательстве нет.

Как сообщали ранее в Роспотребнадзоре, за 2022 год количество ВИЧ-инфицированных в Новосибирской области увеличилось на 20,1% - до 3 082 человек. Заболеваемость в регионе в два раза превышает уровень в РФ и Сибирском федеральном округе. Согласно докладу Росстата "Социально-экономическое положение России в январе - марте 2023 года", Новосибирская область оказалась в числе субъектов с наибольшим уровнем заболевших. Как отмечала в декабре прошлого года заведующая отделением профилактики центра СПИД Городской инфекционной клинической больницы № 1 Елена Пудова, в регионе увеличивается количество ВИЧ-инфицированных женщин, которые планируют беременность.

В Новосибирской области остро стоит проблема борьбы со СПИДом. 

ТАСС