Шахтёрам, не дожившим до пенсии, посвящаю
Виталий Шеремет в последний раз примерил спецовку — брезентовую робу горчичного цвета, издающую терпкий, шпалопропитовский запах; завернул для форсу голенищи резиновых сапог, намотал портянки, обулся, ещё раз примерил чёрную фибровую каску — хорошо ли подогнана к голове — и вышел к матери, только что приехавшей с работы.
Мать, уставшая и осунувшаяся, вяло жевала кусок колбасы. Разогреть себе ужин сил не хватило. Заблаговременно вскрытая Виталькой разогреть-только-банка болгарских голубцов стояла нетронутой, мать оставила их для сына. Виталик и рад бы услужить мамке тарелкой разогретого борща, да не знал, когда она вернётся с работы: задержки в полтора-два часа были в порядке вещей. Сынку вменялось в обязанность засыпать печку углём да чистить поддувало, и не более.
Взглянув на стопроцентно экипированного сына, мать посветлела лицом, редкие морщинки разгладились. Мать, слывшая в молодости красавицей, была всё ещё хороша. Другие в её годы выглядели старухами. После гибели в сорок четвёртом политрука Шеремета-старшего замуж она так и не вышла, да и не стремилась, хотя соискателей руки и сердца было достаточно.
Как всегда без стука вошла хозяйка, медоточивая Полина Феоктистовна. Увидев новоявленного шахтёра, театрально всплеснула руками:
— Ну, вот и кормилец тебе, Машенька, подрос, вот он и поилец тебе! Ну-ка, ну-ка, Виталик, повернись! А-арёл, ничего не скажешь, вылитый Стаханов! Давай, сынок, заколачивай денежку для мамы, а то она уж совсем изработалась, сердешная!
Мать поспешила увести разговор с накатанной колеи. Полинка, почти не познавшая материнской радости — единственный сынок умер ещё во младенчестве — завидовала своей квартирантке при виде её сыновей, а Виталий был самым из них младшим, и вот он уже готовился идти в шахту, где заработки бывают очень даже неплохими. Пока не исполнилось восемнадцать лет, он трудился в тарном цехе пивзавода, но там больших денег не заработаешь, а пьянчужкой стать можно запросто. Совершеннолетия ждали с нетерпением и сын, и мать.
— Стаханова давно забыли, — ответила мать, — сегодня в моде Мамай!
— Ну да, ну да, — подхватила Полинка, — «Уголь рубай, как забойщик Мамай!» — это мы слыхали.
— Ну, мне до забойщика, как до Киева на карачках! — уточнил Виталий. — Туда молодых да необученных и близко не подпускают. Для начала придётся на ВШТ поработать!
— Это что ещё за сатана такая? — повела накрашенной бровью хозяйка.
— ВШТ — это участок внутришахтного транспорта. Вот, расчётная книжка моя. Видите, написано «Плитовой подземный участка ВШТ» — Витальке даже расчётная книжка нравилась, наполняла гордостью его ребячье сердце.
— А-а-а, вспоминаю! Вагонетки с углём, рельсы, слепые лошадки... Мой Вася до войны одно время там работал. «А ма-ла-до-ва-а коногона несут с разбитой га-ла-вой!» — пропела Полина Феоктистовна.
Мать нахмурилась, Виталий пожал плечами:
— Ну, головы постараемся не разбивать. Ни себе, ни людям, ни лошадкам даже, которых в шахте давно нет. Я буду науклон работать, откатчиком. А «плитовой», тёть Поля, — это для отвода глаз. У кого ставка четыре рубля в смену, тех по-старинке плитовыми оформляют, чтоб штатное расписание каждый день не менять. А плит на шахте и не осталось уже совсем. Техника развивается, путевое хозяйство тоже, те плиты — вчерашний день, так нам рассказывали в УКК.
— Ну-ну, — прижмурив глаза, горлинкой воркотнула Полина Феоктистовна и подсела к столу, кутаясь в пуховую шаль:
— Смотри, Виталя, в день завтрашний и даже послезавтрашний, да побыстрей в начальство выбивайся! Десятилетку-то на что оканчивал — чтоб на уклоне зарабатывать?
Уж тут и Виталий заёрзал: не любил он эту тему, мать замучила его своей мечтой увидеть сына студентом хотя бы горного техникума, а лучше бы института сразу. Но Полина уже сама завела речь о другом:
— Машенька, дело к тебе есть. Уголька вёдер десять не одолжишь? А то я себе никак не куплю, всё шофера ненадёжные попадаются.
Мать молча кивнула. Полина того угля задолжала тонны полторы, если не больше, но мать про то не напоминала. Такова уж доля квартиранта. Они с сыном терпели, когда скаредная хозяйка тайком выкручивала пробки, чтоб Виталий не засиживался подолгу за книгами. Мать молча сносила мелкие гадости, сына тоже учила прощать.
Поутру Шеремет вошёл в нарядную одним из первых. Узел со спецовкой положил у двери, стал ждать начальника. Нарядная постепенно наполнялась людьми. Они ненавязчиво, искоса разглядывали новичка, а ещё пуще — его сапоги, литые, добротные, не клеенные там какие-то, да и размер самый ходовой. Виталий не подозревал, что его сапожки и уйдут от него в первую очередь: несколько пар внимательных глаз успели слёту оценить их достоинства.
Наконец, пришёл Маркелов, начальник участка, рослый мужчина в расцвете лет, с рельефным лицом, крупным носом и густыми бровями. Серьёзный мужик, от его взгляда нашкодившие буквально цепенели: даже начальник шахты, разговаривая с Маркеловым, невольно понижал голос.
Сегодня Маркелов был на редкость благодушен. При его появлении Виталик вскочил, тот подошёл, пожал новичку руку и взял его расчётную книжку.
— Посиди пока! — бросил на ходу и уселся за стол, к изошедшемуся в звонках телефону.
Прошло с полчаса. Уже большая половина рабочих, получив наряд, ушла переодеваться, а Виталий всё был не востребован. Ушла и смена откатчиков — там был полный комплект — и Шеремет понял, что познакомиться со «своим» уклоном №2 ему не суждено сегодня.
Наконец, Маркелов произнёс, обращаясь к рослому, небритому дядьке:
— Вот, Василий, бери в помощники новичка, покажи ему, что к чему, только учти: он в шахте ещё не работал, только что из УКК. А тому разгильдяю, свату своему, привет от меня передашь. Скажи, что он допрыгается, и допрыгается очень скоро.
Небритый насупился, молча кивнул Шеремету: пошли! Виталий оробел и никак не мог поверить своему счастью: в первую ж рабочую смену стать помощником стволового — такая честь ему и не снилась.
Когда он проходил десятидневное обучение правилам техники безопасности, обязательно для каждого, кто решил стать горняком, ему приходилось четырежды спускаться в шахту. И каждый раз он благоговейно таращился на стволового.
Весь в резине, облитый водой, он напоминал былинного богатыря. У него и шлем был не такой, как у других шахтёров — коричневая каска с широкими полями (такие каски носили метростроевцы тридцатых годов), да под ней резиновый подшлемник, красиво ниспадающий на плечи. Монументальная, могучая фигура. Виталию и невдомёк, что в том резиновом панцире скрывается порой хилое тельце с воробьиной грудью.
Стволовой был велик! С каждым рейсом клети ему два десятка шахтёров вверяли свои жизни. Стволовой — визитная карточка шахты, его могучая фигура — первое, что видел всяк, спустившийся в подземелье. Он мог величавым жестом руки остановить группу оптимистов, устремившихся к стволу, и вернуть их на нары. В представлении Виталика стволовой — вторая по значимости фигура после начальника шахты.
И вот такому матёрому горняку предстояло сегодня помогать. Невероятно! Грандиозно! Вот он мамке расскажет после работы!
Первый час, пока Василий Архипович выдавал людей на-гора, Виталий скромненько просидел подле печки, собранной из электровозных сопротивлений. Её раскалённые докрасна пластины тихо жужжали. На верхней решётке печки сушились рукавицы, портянки, подштанники, другие нехитрые принадлежности.
Потом стволовой переговорил с рукоятчицей по телефону и, наконец, объявил Шеремету:
— Всё, Виталик! Начинаем качать породу. Ну-кось, надень вот это!
Из какой-то хитрой заначки Архипович достал засаленную, заношенную до предела фуфайку и зимнюю шапку, очень похожую на кошку, раздавленную на проезжей части, по которой проехалось полдюжины грузовиков. Фуфайку Шеремет надел под куртку, а шапку с сомненьем вертел в руках: такую гадость пялить на голову было просто противно.
— Надевай, надевай! — велел стволовой. — Тут сифонит не на шутку, без шапки простудишься в один момент! Касочку-то распусти, потом на шапке подгонишь по размеру!
Работа началась. Пройдя на другую сторону ствола, подошли к веренице вагонеток, ожидающих выдачи на-гора. Стволовой показал новичку, как отцеплять от этой вереницы по одному вагону, как отпускать их к стволу под уклон, а потом притормаживать деревянным лепухом перед самой клетью. Сам же он стал на кнопки толкателя и дистанционного управления стрелочным переводом.
Первые полдюжины вагонов, груженных породой, выдали «без сучка, без задоринки». Вагонетка, спущенная с тормозов, с грохотом влетала в клеть, дверцы которой заблаговременно были «пришпилены» вовнутрь, колеса её блокировались фиксаторами; Василий Архипович дёргал сигнальную рукоятку два раза — и клеть взмывала ввысь вместе с вагоном. Она возносилась высоко-высоко, выше нулевой отметки, выше рукоятчицы, в самый верх копра и, повинуясь направляющим кривым, опрокидывалась вместе с вагонеткой. Порода высыпалась в бункер, а клеть с опорожненной вагонеткой немедленно неслась обратно, вниз, в середине ствола разминувшись с другой клетью, выносящей наверх такой же вагон, только неопорожненный.
Работа спорилась. Обе клети весело сновали туда-сюда, вверх-вниз. Не успел Шеремет вдоволь насладиться чёткими действиями своими и своего наставника, как произошла первая заминка.
Шестая вагонетка оказалась с раздутыми бортами и смачно «влипла» в проём клети, издевательски шаркнув кривыми бортами по дверцам. Застряла.
Василий Архипович разинул мохнатую пасть и, отплёвываясь, зашёлся в свирепой матерщине:
— А-а-а, шоб тебя, суку беременную, разорвало, мать твою! — заголосил он дрожащим от негодования голосом и стал выдавать такие словесные композиции, от коих у Витальки мороз пробежал по коже.
Он потерянно стоял с деревянным лепухом в руке и терпеливо ждал, когда ругатель выдохнется. Но тот не умолкал, уж очень был свиреп.
Наконец, Виталий набрался храбрости и тронул стволового за рукав:
— Я думаю... Если нам вдвоём упереться распилами с той стороны, то, может, и выдавим вагонетку из клети?..
Свирепый Архипович живо откликнулся спокойным и даже приветливым голосом:
— А, конешно, Виталя, упрёмся, конешно. Токо мы её, курву, не из клети, а в клеть засодим, ещё как засодим! И выдадим на-гора, пускай девки её, вагонетку эту, выбракуют, штоб в шахте никому больше нервы не трепала!
Закончив объяснения, стволовой набрал в грудь побольше воздуха и снова завопил про мать, про японского городового и прочая, и прочая. При этом он деловито и сноровисто перевёл стрелку, отцепил от партии ещё один вагон. Вдвоём с Виталием они разогнали его и так лупанули по застрявшему, что тот, раскоряка беременная, влетел в клеть, чуть ли не вставши «на дыбки». Фиксаторы зловеще защёлкнулись вокруг колёс калеки, словно наручники на запястьях злодея.
Работа продолжалась, и теперь она показалась Шеремету ещё интересней и азартнее.
К концу смены Виталий знал, что Василий Архипович — добрейшей души человек, а громогласная матерщина — это так, от избытка душевного здоровья, это неотъемлемая деталь трудового процесса. Матюги никогда не предназначались существу одушевлённому. Они доставались: вагону с отломленным бугелем, порвавшемуся тросику лебёдки, расколовшемуся лепуху, струе воды, хлюпнувшей с крыши клети прямо за пазуху. С Виталием он был приветлив и доброжелателен.
Только на следующий день попал Шеремет на своё штатное рабочее место — на грузовой уклон №2. Наставник ему достался угрюмый, не то, что вчерашний Василий Архипович. Кугутоватый Василий Кожемякин, житель хутора Красный Кут широтой души и бесшабашностью не отличался. Он был прижимист, брюзглив и нелюдим. Его гнусавые, недовольные окрики повергли новобранца в гораздо большее смятение, чем цветистая матерщина стволового. Под руководством Кожемякина Шеремету предстояло долгих три месяца постигать премудрости откатчицкой профессии, и лишь после этого он мог рассчитывать на «свободное плавание».
К счастью, практика показала, что упомянутые три месяца — простая формальность. Через две недели смышлёный новичок управлялся со своей работой не хуже наставника своего, и держать их в паре не имело больше смысла.
И их — уже поврозь — стали отвлекать на другие работы. В основном — работать кондукторами при машинисте электровоза.
На шахте ощущался жуткий дефицит рабочих именно этой профессии, да оно и понятно: зачем идти в кондуктора на ставку три рубля двадцать копеек молодому, не сработавшемуся парню, если можно устроиться откатчиком, путевым либо оператором опрокидывателя, где платят четыре рубля за «упряжку»!
И в кондуктора шли одни лишь недотёпы либо престарелые, вроде фронтовика деда Шульгина.
Поэтому властный Маркелов, исходя из сложившейся на сегодня ситуации, учитывая количество отпускников, больных, либо похмельных, время от времени отвлекал откатчиков на кондукторство. И получалось, что раза два в неделю им приходилось втискиваться в электровозную кондукторку и преть в ней целых шесть часов, время от времени выпрыгивая из неё для перевода стрелок, сцепки-расцепки вагонов, и запрыгивая потом обратно. Работа в общем-то примитивная, не тяжёлая, но в ночную смену, когда хочется спать, а горячий двигатель машины весьма этому спопешествует, работа кондуктора превращалась в настоящую пытку. Это была не столько работа, сколько борьба со сном.
Жутко не любил Виталий кондукторскую повинность, но кто же посмеет перечить самому Маркелову!
И приходилось заползать в кондукторку, париться в ней, а к концу смены даже расклеивать пальцами слипающиеся веки. Как-то так получалось, что кондукторить приходилось исключительно в четвёртую смену.
С первой своей получки Виталий купил матери парфюмерный набор «Красная Москва». У матери, вовсе не сентиментальной от природы, увлажнились глаза. Она быстренько сварила картошки, очень кстати оказалась принесённая ею селёдка, да и бутылка портвейна «Три семёрки» в шкафу нашлась.
Хотели посидеть вдвоём, скромно отметить первую получку, но пришла Полина и, как всегда, всё испортила.
А на работу надо было идти в четвёртую смену. Снова носиться по шахте в горячем электровозе и героически бороться со сном.
В полночь Виталий завернул в газету приготовленный матерью тормозок, выставленные на холод, в коридорчик флигеля сардельку, яйцо и огурец, присовокупил спичечный коробок с солью, отрезал краюху хлеба, завернул всё это в газету «Знамя Ильича» и, стараясь не шумнуть, оделся и выскочил на улицу.
Там, подняв воротник «москвички», отворачивая лицо от студёного декабрьского ветра, под редкий, без энтузиазма, лай собак и шелест редких машин, он стремительной походкой заспешил к трамваю.
В трамвае он прыскал в кулак и отворачивался к окну, прикрывая рот рукой. Потому, что через скамеечку от него, лицом к нему, сидела молодая семья. Молодая мама держала на руках младенца, невероятно похожего на Ваську Кожемякина. Годовалый бутуз засыпал на руках, нижняя губка оттопыривалась и соска замирала. Потом, вздрогнув, открывал оловянные глазёнки, соска оживала и начинала ритмично подёргиваться.
А Шереметово воображение услужливо рисовало небритую васькину рожу с голубеньким, с рюшечками, чепчиком на голове вместо каски и с цигаркой вместо соски в зубах. Виталий давился смехом и снова отворачивался к окну. Мышцы лица сводила судорога от усилий перебороть улыбку.
На четвёртом наряде сонные работяги получили инструктаж от сонного пом. начальника участка, сонно расписывались в книге инструктажа, тыча пером не в ту графу, сонно уходили переодеваться. Шеремет достался машинисту Юрке Сипулину, охальнику и зубоскалу лет тридцати, длинноносому блондину. Он уже поджидал Виталия во фляговой, оттопырившись тормозком за пазухой когда-то белой рубахи и держа горячую флягу в сложенной рукавице. Другой рукой силился навернуть крышечку на флягу, но перекрученная цепочка мешала. Юрка беззвучно шевелил сонными губами, снова и снова накручивал алюминиевую крышечку.
— Юрка! — окликнул его другой машинист.
— Н-ну, я за него! — расслабленно откликнулся тот.
— Ну, есть, — ответил неуверенно Юрка, сбитый с толку необычным ударением в слове «кипяток».
— Ну, так вылей его себе в мотню! — заржал шутник. Засмеялись и окружающие. Сипулин снисходительно осклабился:
— А-а-а! Ну ладно, будем считать, что ты меня отхорохорил! — и зловеще добавил: Должок за мной, учти!
Он и сам был не дурак поиздеваться над чужой лопоухостью.
Под стволом кондуктор и машинист, судорожно вздрагивая и, как слепцы, протягивая руки, метнулись к печке. Студёная струя чуть не срывала каски с головы. Погревшись, переглянулись и, поняв друг друга без слов, помчались не на людской уклон, куда устремилась основная масса горняков, а на виталькин грузовой уклон №2. Глупо было путлять под землёй два с лишним километра, убить минут сорок времени, чтоб в итоге вернуться в исходную точку, только метров на триста ниже уровня ствола. Решили спускаться на второй горизонт по грузовому, чтоб сэкономить силы и время. Ездить на грузовых вагонетках запрещалось, но «чем чёрт не шутит, пока Бог спит!»
На уклоне их встретил нелюбезный Васька Кожемякин с трёхдневной щетиной на одутловатом лице, сонный и надутый.
— Што, Виталик, со спутником на вагоны попрёсси?
Виталий промолчал, ему было неловко перед Сипулиным, а Васька продолжал занудничать:
— Это ж, Виталя, токо бутылку распивать скушно в одиночку, а вот правила безопасности нарушать лучше бы всё-таки самому, без помощников и свидетелев. Знаешь же, што Маркел не велит сюда гостей водить!
В принципе, он был прав, как всегда. А без принципов: если в шахте соблюдать технику безопасности, то на работу времени не останется. И поэтому Шеремет снова промолчал, перечить всё ещё формально признанному наставнику было бы бестактностью. Зато взорвался Сипулин:
— Да паш-шёл ты, кугут краснокутский! Что ли, на себе нас повезёшь, харя твоя зарошшая? Это ты, в гостях, а мы, машинисты, основная вэшэтовская кадра, это мы тебе, болвану, масло к хлебу зарабатываем! Безопа-асность, мать твою! Какой дурак её ищет среди ночи!
Вдвоём забрались на буфер последнего по ходу вагона, Кожемякин, проглотив обиду, хмуро дал сигналы отправки.
Внизу их встретил такой же надутый клоун, но у этого повод для уныния был совсем другой. Дед Шульгин, отставной майор, при виде непрошеных гостей раздражённо высморкался и что-то глухо проворчал. Уже заведённый Сипулин не удержался:
— Што, старче? Сватовство майора хреновеньким оказалось, а?
Престарелый откатчик проводил нахала ненавидящим взглядом.
В конце войны бравый майор Шульгин опрометчиво женился на регулировщице, молодой хохотушке Любочке. Разница в возрасте была слишком велика. Теперь каждая ночная «упряжка» супруга воспринималась нестареющей Любочкой как праздник: мужское общежитие было рядом.
Началась работа. Пока разгребали проблемы и проблемки, возникшие по причине пересмены, работа спорилась. Выскакивая поминутно из кондукторки либо соскакивая с электровозного буфера, Виталий поспешал без суеты, то вагоны расцеплял, то забивал для надёжности клинья между рельсом и пером стрелки; пару раз пришлось на рельсы ставить забурившиеся вагонетки — когда с помощью самостава — тяжеленной болванки с прорезями для колёс — когда с помощью рычагов, когда просто подкладывая под колёса всевозможную деревянную дрянь, в изобилии валяющуюся под ногами.
Разбуривание вагонов зачастую превращается в азартную игру, состязание между машинистом и кондуктором в мастерстве. Это своего рода испытание на зрелость. Либо тебя, подавшего свежую, оригинальную идею, после разбуривания зауважают, либо снисходительно похлопают по плечу: «Учись, паря, пока я жив!». И ты молча «утрешься».
В ночную смену такие игрища очень даже помогают справиться со сном. Виталий любил первую половину смены, когда щёки розовеют, глаза блестят, когда суета без паники, когда мышцы только тешатся нагрузкой на них, когда каждый жест скуп и точен, как у кошки на охоте.
Но... Ближе к рассвету настроение меняется. Всё, что забурено, поставлено на рельсы, крепёж и оборудование развезено по лавам, чётко налаженный вагонооборот становится монотонным, голова тоскует по подушке.
Невольно ищешь разнообразие, а где его взять? Вон, за рычагами и кнопками опрокидывателя сидит женщина. Женщина, да не та. Ленка Сизякина баба предпенсионного возраста, смотреть не на что. Не то, что Галка Зонько, у которой краснеющий от смущения Шеремет успел однажды пошарить за пазухой, и та не очень отпихивала прерывисто дышащего салажонка. Или, скажем, всеобщая любимица Клавочка Заступина — та, говорят, ещё свободней в общении.
А тут и глаз положить не на что, не то, что блудливую ладонь. Скукота!
На 2-й разминовке Сипулин высадил кондуктора. Он поедет под лаву «снимать уголь» (увозить вагоны с углём), а Шеремету предписывалось внимательно наблюдать за тем, как толкаемые Сипулиным вагоны будут въезжать на стрелочный перевод. Диспетчер предупредил, что на этой стрелке во вторую смену вагоны уже бурились, стало быть, стрелка ненадёжная — пока не прибудет дежурный путевой, с ней надо быть настороже. В случае чего — вопить что есть мочи и махать лампой; лучше всего, конечно, свистнуть, как это делают опытные машинисты, но Виталик свистеть ещё не научился.
Сипулин уехал, а Виталий расклинил стрелку понадёжней и стал скучать. С запада, куда умчалась машина, не доносилось ни звука. С востока, со стороны опрокида, едва заметно замельтешил огонёк чьей-то лампы.
Виталий, одолеваемый сном, прошёлся туда-сюда, потом потушил коногонку и стал любоваться крепёжными рамами, излучающими сказочный фосфоресцирующий свет. Дерево гнило во влажной рудничной атмосфере, с ножек и верхняка свешивались бороды ослепительно белой плесени.
Свечение со стороны опрокида усиливалось, кто-то приближался к Виталию с востока. Кондуктор включил свою лампу и содрал с крепёжной пары бороду плесени. Вскоре она растаяла, как мыльная пена. Свет справа приближался, уже была видна белая фигура человека, лампу он нёс в руках, так обычно светят себе лица надзора, а не работяги, которые носят лампу на каске. Виталий на всякий случай подобрался: вдруг начальник большой!
Человек, прихрамывающий на ходу, ненадолго вскинул глаза, продолжая светить лампой под ноги, и, поравнявшись, коротко бросил: «Привет!» — «Привет!», — ответил Виталий и зябко поёжился. Странное дело: ему, ещё не успевшему остыть после раскалённой кондукторки, стало вдруг холодно, словно пронесли мимо него распахнутый холодильник.
— Странный какой-то мужик! — сонно подумалось ему, — в допотопных чунях ходит, хотя в штреке сыро и лужи необъятные попадаются. И лицо какое-то не такое, вроде как с одной стороны негр, а с другой — белый; пегий какой-то дядька, где он ухитрился так выпачкаться? Хромой опять же... Я его раньше не видал, ни в шахте, ни на горах!
Тишина. Мимо ног его, попискивая и сверкая в лучах лампы капельками-рубинчиками глаз, пробежала стайка крыс, забилась в щель между нижними затяжками. Вскоре оттуда донёсся пронзительный писк: какая-то хвостатая тварь подверглась экзекуции.
Виталий вздохнул, пнул сапогом изношенный рельс — его подошва была изъедена ржавчиной, особенно в местах наложения костылей. Рельс дробно завибрировал. «Вот почему и бурятся вагоны!» — вяло подумалось. Голова была как чугун.
— Когда вагоны станут приближаться, вибрацию почувствую телом! — подумал Виталий и сел на рельс, — успею вскочить десять раз! Через две минуты опустил голову на скрещенные руки и задремал. В голове поплыли какие-то странные видения: вроде бы сон, да какой-то не такой сон, почти как наяву. Прошедший только что шахтёр в чунях вдруг вернулся и тоже стукнул ногой по рельсу, на котором дремал Шеремет. Рельс завибрировал.
— Спишь, ботинок поллитровый? — услышал Виталий сквозь сон его голос.
— И ничего не сплю! — нарочито бодро ответил Шеремет, но голоса своего не услышал и растерялся.
— А зря! — металлическим голосом выкрикнул шахтёр-полунегр и затрещал как сорока: Зря! Зря-зря-зря-зря-зря-зря!
— А чё это он зрякает? — изумился Виталий, потом до него дошло: да не мужик это в чунях, причём тут мужик! Это ж Васька Кожемякин ручку телефона накручивает: небось захотел старому пердуну Шульгину позвонить: «Зря-зря-зря-зря-зря!...»
— Э-э-э, нет! Что-то тут не то! Это не Кожемякин! Зря-зря-зря-зря-зря! Во дела! Да это ж шахтёр в чунях, преклонив одно колено, накручивает ручку своей «адской машины»! Ка-а-ак ахнет! Странно, а что это он собирается в коренном штреке взрывать? Уж не опрокид ли с постной Ленкой Сизякиной? Тьфу ты, пропасть! Что это с головой моей, всё, как в тумане? Дался мне этот мужик в чунях, за каждым углом мерещится... В чунях, ха! Чуни, чуньки, чунишки... Чунихин Серёга, дружбан мой школьный... Он тут причём?
— Тьфу ты, снова этот запалюга в чунях... «Зря-зря-зря-зря!» — всё ещё наяривает, вращает ручку... Ага, к пусковой рукоятке потянулся... Ну, вот! Порода крякнула сначала, потом ударило в уши: бум-бум-бум!!! Что это, батюшки?
Над головой изумлённого Шеремета взлетело что-то чёрно-белое, похожее на детский мяч, вращаясь на лету, стало падать.
— Мам-ма!.. Да это ж голова того пегого шахтёра! А тело где тогда?! Нету никакого тела! Где оно, туловище его. О-о-о! А-а-ах-х!
Из горла — рвотные звуки: спазмы в желудке. Отку-да это?! Сверху, вращаясь на лету, гулко шлёпаются на зелёную травку руки, ноги, кишки... Ослепительная белизна суставов, яркая кровь, грязно-бурая масса внутренностей...
— О, Боже! И вся эта масса летит откуда-то сверху чуть ли не в Шеремета, шлёпается и подпрыгивает на травку стадиона... — Какой стадион, чёрт возьми, может быть в шахте? Да ещё травка среди зимы... Где я?!!
Смерть настигла его спящим. Проснуться Виталий так и не успел.
Когда Сипулин почувствовал вязкое сопротивление на том конце состава, сердце его тревожно сжалось. Тридцатилетний машинист был достаточно опытен и знал: буреный вагон сопротивляется не так — он жёстко топорщится, цепляясь за шпалы то бугелем, то буфером. А этот — как в подушку.
Обуреваемый дурным предчувствием, он отшвырнул стойку, посредством которой толкал партию угля, и по параллельному пути помчался к стрелке. Машину мотало.
— Так и есть! Так я и думал! — Сипулина ошпарило ледяной водой. А может, обледенелым кипятком окатило. Он с трудом выбрался из кабины и на ватных ногах подошёл поближе.
Два первых вагона были забурены «с двух». Из-под первого торчала окровавленная рука, мизинец её мелко-мелко дрожал; из-под второго выглядывал сапог.
— Виталик! — косноязычно и невнятно сказал он, хотя знал, что никто не отзовётся. В водосборную канавку всё ещё стекала кровь.
— Виталик, бля! — заорал Сипулин визгливым, не своим голосом и, как пьяный, пошатнувшись, схватился рукой за ножку крепёжной рамы. Его стошнило. Поодаль, как ни в чём ни бывало, стайка крыс потрошила несъеденный Виталькин тормозок.
Юрку снова вырвало. Отдышавшись, он круто наклонился вперёд, словно ему саданули ногой в солнечное сплетение, и со всех ног побежал к диспетчеру, нелепо, по-обезьяньи взмахивая руками и спотыкаясь.
