Нелюбимый царем и высшим светом разведчик Михаил Лермонтов
Зимой 1840 года в высшем свете столицы Российской империи вовсю обсуждали провокационный стишок неизвестного автора, о прекрасной незнакомке и неком французе:
«Прекрасная Невы богиня,
За ней волочится француз!
Лицо-то у неё, как дыня,
Зато и жопа, как арбуз».
Вскоре в кулуарах «главного» столичного дворца состоялся короткий разговор Михаила Лермонтова с сыном французского посла Эрнестом Барантом, инициировавшим общение tête-à-tête:
- Говорят, вы запустили в столице некий скабрезный куплет про неизвестного француза и одну известную вам особу?
- Я не увлекаюсь эпиграммами.
- В пасквиле чувствуется рука мастера, и он очень похож на одну из ваших злых шуток, которые вы мастак отпускать.
- Приберегите советы, выговоры, и замечания для ваших парижских друзей, не забывайте тут вы в гостях.
- Вы правы, если бы мы были во Франции, я давно бы уже решил это досадное недоразумение явившееся мне в вашем лице.
- Если вы человек чести вас, вряд ли что-то сможет остановить и в «Северной Пальмире», кроме одного препятствия - трусости.
Два дня спустя 18 февраля 1840 года у Черной речки состоялась дуэль Лермонтова с Барантом. После того как у Михаила сломался клинок, спорщики решили воспользоваться пистолетами, француз промазал, а Лермонтов презрительно ухмыльнувшись выстрелил в сторону.
После унизительного приговора комиссии военного суда, обвиняемый в бесчестье поэт был вынужден обратиться у брату императора, великому князю Михаилу Павловичу:
«Ваше императорское высочество!
Признавая в полной мере вину мою и с благоговением покоряясь наказанию, возложенному на меня его императорским величеством, я был ободрен до сих пор надеждой иметь возможность усердною службой загладить мой проступок, но, получив приказание явиться к господину генерал-адъютанту графу Бенкендорфу, я из слов его сиятельства увидел, что на мне лежит еще обвинение в ложном показании, самое тяжкое, какому может подвергнуться человек, дорожащий своей честью. Граф Бенкендорф предлагал мне написать письмо к Баранту, в котором бы я просил извиненья в том, что несправедливо показал в суде, что выстрелил на воздух. Я не мог на то согласиться, ибо это было бы против моей совести; но теперь мысль, что его императорское величество и ваше императорское высочество, может быть, разделяете сомнение в истине слов моих, мысль эта столь невыносима, что я решился обратиться к вашему императорскому высочеству, зная великодушие и справедливость вашу, и будучи уже не раз облагодетельствован вами, и просить вас защитить и оправдать меня во мнении его императорского величества, ибо в противном случае теряю невинно и невозвратно имя благородного человека.
Ваше императорское высочество позволите сказать мне со всею откровенностию: я искренно сожалею, что показание мое оскорбило Баранта: я не предполагал этого, не имел этого намерения; но теперь не могу исправить ошибку посредством лжи, до которой никогда не унижался. Ибо сказав, что выстрелил на воздух, я сказал истину, готов подтвердить оную честным словом, и доказательством может служить то, что на месте дуэли, когда мой секундант, отставной поручик Столыпин, подал мне пистолет, я сказал ему именно, что выстрелю на воздух, что и подтвердит он сам.
Чувствуя в полной мере дерзновение мое, я, однако, осмеливаюсь надеяться, что ваше императорское высочество соблаговолите обратить внимание на горестное мое положение и заступлением вашим восстановить мое доброе имя во мнении его императорского величества и вашем.
С благоговейною преданностию имею счастие пребыть вашего императорского высочества
Всепреданнейший
Михаил Лермонтов».
Лермонтова можно было спасти только одним способом, отправить его воевать на Кавказ, именно этой «милости» и добился для опального поэта сочувствующий ему Великий князь.
В начале июля 1840 года Михаил записался добровольцем в экспедиционный отряд генерала Аполлона Васильевича Галафеева.
Первый раз поэт оказался в бою под аулом Большой Чечень, на реке Валерик.
В той схватке, горцы как всегда заняли самую выгодную позицию, которую наши солдаты штурмовали несколько раз, пока наконец-то не взяли укрепления на штык и шашку. Противник дрогнул, и начал отступать. Избежав полного разгрома, разрозненные группы врага смогли объединиться и мощно атаковать наши порядки, но бойцы Галафеева выдержав напор, погнали неприятеля прочь.
Позже выяснилось, что нашим бойцам противостоял отряд в 7000 сабель под командованием правой руки Шамиля, генерала Ахбердила Мухаммеда. Горцы по численности превышавшие отряд Галафеева в 2,5 раза оборонялись на позициях скрытых в густой «зеленке».
По донесению Галафеева отправленному в штаб поручик Лермонтов в числе первых ворвался за вражеские укрепления:
«Тенгинского пехотного полку поручик Лермонтов, во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик, имел поручение наблюдать за передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда обо всех её успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы».
После боя поэт как уже побывавший в деле офицер написал неизвестной столичной красавице пронзительное стихотворение «Валерик»:
«Я к вам пишу случайно; право
Не знаю как и для чего.
Я потерял уж это право.
И что скажу вам? - ничего!
Что помню вас? - но, боже правый,
Вы это знаете давно;
И вам, конечно, всё равно...».
В Петербург ушло представление на офицеров и солдат отличившихся в бою на реке Валерик, поручика Лермонтова командование просило наградить «Святым Станиславом».
В сентябре поэта отпустили в краткосрочный отпуск, который он провел в Пятигорске.
10 октября 1840 года Михаил добровольно вызвался заменить Дорохова, командира казаков-разведчиков. Это был отряд матерых рубак, поднаторевших в добыче языков, вырезании дозоров, постов и засад горцев. Руфин Иванович Дорохов стал прообразом толстовского лихого гвардейца Фёдора Долохова.
Руфин Иванович участвовал как минимум в 14 дуэлях, и два раза за свое бретерство разжаловался в рядовые. Злые языки утверждали, что в первый раз Дорохова разжаловали в нижний чин после того как в театре он расквасил нос одному невоспитанному статскому советнику, а второй за ношение неподобающей офицеру гражданской одежды.
В 1837 году Дорохов по рекомендации князя Вяземского оказался за одним карточным столом с неким профессиональным «каталой» выступавшим под личиной ротмистра Сверчкова. Когда боевой офицер заметил, что ротмистр передергивает карту, он выхватил нож «скин ду» созданный для скрытого ношения и пригвоздил руку мошенника к игральному столу.
Невзирая на то, что Дорохов наказал шулера, ему светила каторга. По просьбе друзей арестант написал письмо следователю, ведшему его дело:
«Желая как можно скорее загладить безумный поступок мой, я покорнейше прошу Ваше превосходительство благоволить отправить меня как можно скорее к месту назначения, где бы я мог доказать ценою всей крови своей, что не забыл и вновь пламенно желаю служить государю и России.
Лев Михайлович! Я знаю своих кавказских товарищей - они храбры до безумия. Чтобы отличиться в рядах их, надо тысячи раз рисковать жизнью, а мне необходимо, мне стыдно не отличиться: я вечный должник царя нашего и сын покойного Дорохова. Признаюсь, во время следствия по болезненному моему беспамятству, избегая быть запутанным клеветами хитрых на меня доносчиков и чувствуя себя виновным по закону, а не совести, я решился не оправдываться, но с покорностью ждать приговора».
Высшим мастерством у разведчиков считалось - тенью подобраться к цели, тихо сделать дело и незаметно растворится в ночи. Основным оружием для казаков-пластунов служили кинжалы, реже шашки, и почти никогда огнестрельное оружие. Любой выстрел свидетельствовал, что операция провалена.
Часто в «Лермонтовский отряд» шли люди готовые рискнуть жизнью за звонкую монету. Разведчикам первым доставались трофеи: дорогое оружие, драгоценности, деньги, породистые скакуны. Помимо казаков тут можно было встретить татар, кабардинцев, черкесов.
Лермонтов всегда был в окружении своих сорока разведчиков, с ними на биваке он делил хлеб и ел из одного котла.
Генерал Галафеев ходатайствовал перед командованием, что за проявленные в боях героизм и мужество Лермонтов достоин восстановления в гвардии в прежнем звании.
Ордена, золотое оружие «За храбрость», перевод в гвардию, все предложения командования о награждении поручика Лермонтова в Санкт-Петербурге игнорировались.
Так аукались Михаилу Юрьевичу стихотворение «Смерть поэта» и дуэль с Барантом.
В эпиграфе взятым Лермонтовым для своего самого известного стихотворения из поэмы французского сочинителя Ротру, многим при дворе почудилась скрытая угроза:
«Отмщенье, государь, отмщенье!
Паду к ногам твоим:
Будь справедлив и накажи убийцу,
Чтоб казнь его в позднейшие века
Твой правый суд потомству возвестила,
Чтоб видели злодеи в ней пример».
Уверен, царь не случайно приказал серьезно обкатать поручика Лермонтова на фронте.
Женушка и матушка французишки Баранта до дрожи боявшегося повторной встречи с поднаторевшим в боях с горцами Лермонтовым писали свекру и мужу подобного рода письмишки:
«Поговори с Бенкендорфом, можешь ли ты быть уверенным, что он выедет с Кавказа только во внутреннюю Россию, не заезжая в Петербург. Я более чем когда-либо уверена, что они не могут встретиться без того, чтобы не драться на дуэли».
Вот такие вот французские стукачки-с.
Французская семейка спокойно вздохнула летом 1841 года, когда узнала, что Лермонтова убитого на дуэли Мартыновым похоронили на старом пятигорском кладбище.
Николай I узнав о смерти поэта, сказал «Собаке - собачья смерть».
Столичное высшее общество было менее категоричным: «Туда ему господа и дорога».
