— Проснись, дядько! Проснись, дядько Демьян, скорее!

Знаток открыл глаза — темень, хоть глаз коли. По небу широкой полосой рассыпался сахар созвездий.

— Вон там, гляди! — шептал мальчонка. Сощурившись, Демьян еле-еле выцепил взглядом фигуру, бредущую по дороге — ровно к хате Сухощавого. И сердце пропустило удар-другой: голова фигуры вздымалась высоко над крышей домишки, а бледная луна озаряла голову верзилы, будто нимб.

— Ховайся в сено, быстро! — прошипел знаток.

Что за дрянь приковыляла посередь ночи к дому старого колдуна, он не знал, но в каждом движении тощих долговязых конечностей, в дерганых и неловких шагах, в странном ритмичном шорохе — будто мешок гальки трясли, Демьян узнавал — не человек это и не навий даже, — Вось связался, старый хер…

А фигура дошла до калитки, переложила ношу из руки в руку — у него и правда был с собою мешок — и настойчиво стукнула в дверь. Раз-другой. Та отворилась, да с такой прытью, что, пожалуй, произошло это без участия хозяина дома. Пригнувшись почти в половину роста, ночной гость вошел в хату, и из окошек послышались жалобные стариковские мольбы:

— Не треба, не треба! Не губи! Да будь ты человеком! Отдам я тебе все, отдам, дай ты срок…

— Сиди здесь тихо! — пригрозил знаток Максимке, а сам перехватил клюку покрепче да двинулся к хате киловяза. Застыл у калитки — шляпки гвоздей все еще угрожающе блестели.

— Чур меня-чур меня-чур. Во имя Отца, Сына и Святого Духа, — прошептал Демьян, перекрестился. Добавил на всякий случай, — За Родину, за Сталина.

И, зажмурившись, шагнул через порог. Выдохнул. Кажется, ничего не произошло. Вдруг в конуре вспыхнули два злобных огонька. По двору разлилось, будто разогретое масло, утробное рычание.

— А ну-ка цыц! — наудачу бросил Демьян, и тварь в конуре действительно затихла. Погасли злобные огоньки. Знаток шагнул в приоткрытую дверь и замер на пороге, завороженный зрелищем.

На скамье сидел полураздетый, в саване — старик. Над ним, склонившись в три погибели — будь то человек, сломал бы хребет — нависал ночной гость. В длиннопалой руке он сжимал клещи, и теми ворошил в окровавленной пасти Сухощавого. Раздался омерзительный, скребущий по самым нервам хруст, и верзила облегченно выдрал клещи из стариковского рта. Повертев в руках желтый, с обломанными корнями, зуб, долговязая тварь бросила его со стуком в раскрытый мешок, где лежало не меньше пуда таких же, желтых и обломанных зубов.

Увидев Демьяна, Сухощавый замычал, и верзила тотчас же повернулся в его сторону. Не в первый раз знаток смотрел в лицо твари, пришедшей из таких глубин, что и словами не выскажешь, однако дрожь сама вцепилась в позвоночник, тряханула как кутенка. Демьян волевым усилием взял себя в руки, не отвел взгляда от жуткой образины: пасть твари будто выворачивалась наружу и разрасталась как плесень во все лицо. Круглый рот пиявки был выворочен наружу, отчего щеки, подбородок, переносицу покрывали скопления крупных человеческих зубов — клыки и моляры вперемешку. Из-под широких надбровных дух, также покрытых зубами, белели блеклые безразличные глазища.

— Ну приве-е-ет, знаток, — протянуло трубно существо — и где звук только умещается? Не в впалой же, с торчащими ребрами груди, — Нешто за товарища долг отдать решил? Своих не хватает?

Сухощавый воспользовался передышкой между пытками — сплюнул кровь на дощатый пол, промычал что-то. Демьян старался не терять лица:

— А что, много задолжал товарищ?

— Да мелочь. Не много, не мало, а все оставшиеся зубья.

— Прям таки все? — удивился знаток, лихорадочно соображая, что можно предпринять. Он бы и на русалку так вот без подготовки с голыми руками не сунулся, а уж на эту тварь… — Чем же он жевать будет?

— Тю, не больно-то ты знаток! Коли у киловяза зубья кончились, то ему жевать и незачем — ждут его уже. Все замученные да спорченные, все обманутые да хворями сморенные — все ждут, почет да уважение воздать, как говорится. Вот я сейчас оставшиеся-то зубья приберу и…

— Я оыам! — силился что-то сказать старый колдун, отпихивая ногами экзекутора — тот уже щелкал клещами над левым нижним клыком.

— Отдашь-отдашь. Вот щас и отдашь! — крякнул верзила. С хрустом вцепился ржавыми клещами в зуб, потянул.

— Погоди! — воскликнул Демьян, — Можа я за него поручуся?

— Ты уж поручился. Со своими долгами сперва расплатись. Фроська-то тебе приветы передавала. Скоренько свидишься.

Перед глазами знатка встала заполненная дымом баня, под руками, казалось, вновь извивается разгоряченное тело, и дышит смрадом, и душу рвет крючьями — на зуб пробует.

— Дяденька! — раздалось из окошка. Над подоконником выросла любопытная Максимкина морда.

— А ну пшел отседа! — рыкнул Демьян. Не хватало еще пацана втянуть. Но тот не внял словам наставника. Тварь заинтересованно обернулась, не разжимая клещей.

— Дяденька! Вам зубья потребны?

— Ну… допустим, потребны. А что, свои предлагаешь? — ощерилось создание.

— Так точно. Предлагаю.

— Не смей, дурак! — рычал знаток, но зубодер уже оторвался от Сухощавого, всей своей длинной ломкой фигурой перетек к окну.

— А ты знаешь, зачем нам зубы? — уродливая образина каким-то непостижимым образом растянулась в жуткой, самоповторяющейся ухмылке. — Мы те зубья в батоги да плети вкручиваем, а теми батогами и плетьми колдунов хлещем, что душу свою не уберегли. Свои-то зубы больней всего калечат.

— Души нема. Ее попы выдумали! Мне так в школе говорили…

— Беги, малохольный, беги, кому говорю!

Демьян было рванул наперерез к окошку, но тулово твари извернулось, выросло между знатком и Максимкой стеной — не пройдешь.

— Души, значит, нет… — ухмылка зубодера растянулась, дошла почти до самого затылка. — Что ж, и с тобой дела вести можно. Открывай-ка рот…

— Зачем? Зубы-то вось они…

Что-то со стуком посыпалось на подоконник.

— Вось, забирайте. Мне от них толку нема…

Демьян перегнулся через торс — мягкий, склизкий, будто подгнившее мясо — взглянул на то, что высыпал Максимка. На замызганном платочке лежали мелкие белые жемчужинки. «Молочные» — догадался знаток.

— Подойдет, нет?

— Подойде-е-ет, — прошелестела тварь, слизывая зубы длинным, похожим на кишку языком. — Знай теперь, Максимка, и на тебя теперь в аду есть твоя личная плеть.

— А это уж мы поглядим, да, дядько Демьян?

— Ага, — ошарашенно выдохнул знаток. Сухощавый тоже глядел во все глаза, даже рот забыл закрыть. А верзила стал растворяться в воздухе, превращаться в черную дымку, которая тонкой струйкой вытекала в окно. Демьян был готов поклясться, что заметил в курящемся дыму несколько белых точек. Зубодер испарился.

— Ну-ка, залезай… — Демьян подал руку Максимке.

— Игыа! Тьфу! Игла! Иглу достань з подоконника! — крикнул хозяин.

Демьян осторожно вытянул загнутую ржавую цыганскую иглу с хищно блестящим острием. Та гнулась в разные стороны, все норовила прошить пальцы. Ухватив Максимку за ворот, знаток с легкостью втянул мальчишку в хату. Поставил перед собой, оглядел, спросил:

— Жив?

Тот кивнул, а через секунду получил такую оплеуху, что у Демьяна самого аж в ушах зазвенело.

— Дядько, за что?

— За дело! Ты, собака, куда полез? А ежели он бы тебя с собой забрал? Ты крещеный, нет?

— Ай, дядько, перестань!

— Крещеный, спрашиваю?

— Нет, дядько… Ай, больно!

— А ежели он бы тебя, некрещеного, самого в тот мешок посадил, а?

— Ухо, дядько, ухо…

— Хорош! — рявкнул Сухощавый. Пальцы Демьяна, выкручивавшие уже синее Максимкино ухо ощутили укол, разжались. — Чего его таперича поучать?

— Еще раз…

— Да хорош, говорю, мальчонку кошмарить! — хозяин дома, наконец, поднялся с лавки, выпрямился. Выглядел он, прямо сказать, не ахти — казалось, будто кожу сняли с какого-то другого старика — повыше и побольше — а потом натянули на плюгавый, горбящийся скелет, и так получился Сухощавый. Темные, недобрые глаза сидели глубоко в черепе; один бешено, безбожно косил. — Чай, ему до Пекла далеко, выдюжит еще как-нибудь…

— Ага, ты-то выдюжил, — ворчал Демьян, — Ты пошто Пеклу в долги влез? Хоть дельное чего?

— Дельное. Мазь он мне от радикулита носит. Вишь, разогнуться не могу…

— Нашел, зачем бесов гонять…

— С мое скрюченный походишь — ты с ними хушь в постелю ляжешь. Хотя, ты вроде и…

— Ладно-ладно, — спешно перебил его Демьян, — не до твоих болячек. Мы по делу.

— По делу? А шо, в дупу дорогу не нашли? — крякнул Сухощавый, — Ладно уж, коли выручили — выкладывайте, чего у вас там.

— Кружку не потерял? — рыкнул знаток на Максимку. Тот спешно достал тару с червячком. Червячок неистово извивался и непрестанно матерился на своем червячьем языке, — Ну что, узнаешь? Твоя работа?

Сухощавый принял кружку, склонился над ней; вывернул голову, чтоб взглянуть на червячка косящим своим глазом.

— Могучая гадость. Не абы как портили, со злобой, с ненавистью. Заморить хотели. Ни, я такого уж давно не вязал. Я что — корову спортить, или там чтоб до ветру постоянно хотелось, а это… Тут смертию пахнет.

— Снять сможешь?

Сухощавый пригляделся. Достал червячка, лизнул. Скривился.

— Ни, такое не сдюжу. Уж больно крепкая хворь. Такая и меня прикончит, и от носителя не отцепится. Не возьмусь. Тут уж тот снимать должон, кто портил.

— А вызнать, кто портил, можешь?

— Ну, Демьяшка, кабы не мальчонка — послал бы тебя… Эх, была-не была.

Сухощавый выудил мозолистыми пальцами червячка, зажмурился и… закинул его в рот. Старика скрючило, он осел на пол. Под бледной кожей явственно перекатывалось что-то большое, черное. Максимка дернулся, запричитал:

— Дедушка-дедушка, что с вами?

— Воды ему лучше набери — вон, в ведерке.

Максимка вернулся с кружкой холодной до ломоты в зубах водицы, а Сухощавого уже выворачивало на доски. Изо рта лилась серая, как сигаретный пепел, слизь. Оказываясь на полу, она не растекалась, а рассыпалась и проваливалась прямо насквозь — куда-то под землю. Проблевавшись, старик вцепился в кружку и принялся пить жадными глотками. Осушив кружку, припал к ведру и еще добрые минуты три голодно лакал, пока воды не осталось на самом дне. Отвалившись от жестяного бортика, киловяз уселся прямо на пол, помотал головой. Проблеял хрипло:

— Крепкая хвороба. Крепкая. С кровью. С ненавистью. Это вам не понос недельный. Не снять тебе это, Демьян, никак. Скажи, хай гроб готовят. Не спасти…

— Да як жеж не спасти? Что ж там такое-то?

— Самое сильное проклятие из всех, какие есть, — горько ответил Сухощавый. — Крепче ненависти не бывает, потому что из любви выросла. Не простое это проклятие, Демьяшка, а материнское…

— Вот тебе и урок номер раз...

Брови знатка сами собой сошлись над переносицей.

***

На обратном пути Демьян все больше помалкивал, чесал русую бороду, глубокомысленно хмыкал. Понемногу рассветало. Мелкая нечисть, вдоволь набегавшись и накуражившись, искала убежища в норах, под кустами и на крышах хат.

— Видали-видали, дядько Демьян? Эк драпанула! — попискивал восторженно мальчонка, провожая взглядом тощую одичавшую шишигу. А следом принимался шумно зевать после бессонной ночи.

— Угу… — только и мычал тот в ответ, погруженный в мысли.

Максимка смекнул что-то, спросил осторожно:

— А что, материнское проклятие — это совсем дрянно? Выходит, баба Нюра — ведьма? А сама все молилась да с иконами…

— В том-то и дело, что ниякая не ведьма, — ответил Демьян и принялся, скорее не объяснять, а рассуждать вслух, — Оно ж как обычно? Коли кто спортил — отшептал, отмолил да забыли. А если киловяз нашелся — то и ему на орехи достанется. Другое дело, кады оно родовое — тут уж весь род чистить надо, до самых до могил; все, что разложиться не успело. Но и это понятно. А вот с кровными порчами… с ними тяжче всего.

— Почему?

— Да потому. Нюрка-то никакая не ведьма — ее нос к носу хоть с самим Чернобогом поставь, все равно ничего не убачит, потому что обыкновенная она, як веник березовый. Но даже обыкновенный человек иногда так может взненавидеть, что там, — знаток со значением ткнул тростью в землю; та ответила столбиком пыли, — почуют. И помогут. Они вообще, знаешь ли — надо не надо — помогать любят. Да только спросят потом — мало не покажется. И вот такую порчу никому нипочем не снять, покуда тот, кто портил, сам не одумается.

— Так нам нужно же всего лишь бабу Нюру уговорить! Она ж это точно случайно, не со зла, да, дядько Демьян?

— Хотел бы я верить. Хотел бы.

***

Председатель встречал их под указателем на Задорье — в семейных трусах, валенках и шинели на голые плечи. В зубах подрагивала папироска. Едва завидев знатка и его подмастерья — побежал навстречу.

— Ей ночью хуже стало… Я к вам, а вас нету… Всех на уши поднял — никто ничего не знает, ушли, мол, и все тут! — затараторил круглый человечек с укором.

— Сказал же, до рассвета обернусь, — огрызнулся Демьян. — Проконсультироваться надо было.

— И? Что? Сказал чего ваш консультант?

— Сказал… — знаток не знал, что говорить. Коли игоша бы молодую жену сосать повадился, или жупка на полатях появился, тут все ясно — с глаз долой, пинком под зад. А тут… — Много чего сказал. Тебе того знать не надобно. Ты лучше это…

— А идите вы, Евгений Николаевич, головастиков наловите! — неожиданно выпалил Максимка, угадав настроение наставника.

— Головастиков? — удивился председатель.

— Ага, зелье буду варить, — подтвердил Демьян, — Змеиная кожа, совиное перо… Вот, головастики закончились. Сбегаешь? Там вон, у мельницы их шмат…

— Я… Если меня в таком виде, — засмущался Евгений Николаевич, запыхтел папироской, сплюнул, — К черту! Ради Аллочки… Я сейчас! Мигом!

— Побольше наловите! Полный сачок надобно! — крикнул вслед Максимка.

Демьян ничего говорить не стал, лишь усмехнулся довольно в бороду — а парень-то далеко пойдет.

В доме председателя царил хаос. Осколки посуды повсюду, с потолка свисает драная простыня, пахнет кислятиной. Посреди хаты валялся бюстик Ленина. Вождю ополовинили череп по самые брови и откололи нос как египетскому сфинксу. Всюду поблескивали пятна бурой жижи, в которой что-то лениво извивалось. Аллочку заметили не сразу. А как заметили — Демьян даже Максимке глаза забыл прикрыть. На потолку в самом углу висела, расставив ноги аки паучиха, нагая жена председателя. Бешеные глаза смотрели каждый в свою сторону — зрачки с булавочную головку. Все тело опутывали вздувшиеся темные жилы, а из выставленного наружу женского срама стекала какая-то темно-багровая дрянь.

— Сама себя переваривает… — только и успел выдохнуть Демьян, когда Аллочка с жутким визгом бросилась на непрошенных гостей.

Максимку отбросила грязной пяткой, да так, что тот об печку саданулся. Накинулась на Демьяна. Измазанные, будто сажей, зубы, защелкали у самого его кадыка, а глотка Аллочки не переставала непостижимым образом изрыгать матершину пополам с угрозами:

— Я тебе, такому-растакому, кишки через дупу выну, хер отгрызу, глаза твои поганые высмокчу…

Знаток было замахнулся клюкой, но обретшая какую-то нечеловеческую силу Аллочка легонько от нее отмахнулась, и та с треском отлетела на тот конец хаты. Пришедший в себя Максимка было рванулся за ней, но Демьян успел прохрипеть:

— Не чапай!

Аллочка все наседала на Демьяна, рвала ему когтями грудь и лицо, жевала выставленные перед горлом локти. В капельках слюны, под кожей, в уголках глаз неистово кружились черви.

— Максимка! Полотенец мне какое дай! — кое-как выдавил знаток, — Хушь пасть заткну шоб не кусалась!

Мальчонка ринулся к печке — но куда там, все разбросано, где что лежит — не разберешь. Сунулся на полати, и ойкнул — оттуда вдруг вынырнуло чье-то пучеглазое морщинистое лицо.

— Баба Нюра… это ж вы! — мальчишка отшатнулся от безумного взгляда старухиных глаз. А баба Нюра примерилась, спрыгнула с края печки — подошла к дочери. Взбаламошная, простоволосая. Поглядела на Аллочку, склонила голову. В темных глазах искрило сумасшествие.

— Не о том я Господа просила. Не о том, — шептали старухины губы.

— Как же так, Нюрка, а? Ты ж мать! — рычал Демьян, отбиваясь от одичавшей Аллочки.

— А нехай и мать! — голос бабы Нюры набирал силу, — Сказано в Писании: кто розги жалеет — тот ненавидит дитя свое. А она… якое она мне дитя? Безбожница, шлюха комсомольская! Значки нацепила, галстух… Молчала я, покуда большевики церкву рушили; молчала, пока они пока Христа на Ильича заменяли… Но чтоб родная дочь!

Баба Нюра содрогнулась всем телом от всхлипа.

— Я эти иконы от прабабки сохранила! Сначала от краснопузых, опосля от немцев прятала! Як зеницу ока берегла! На них еще твоя прапрабабка молилась! А эта сука их в печь, в горнило, мать ее, мировой революции! А в красный угол, значит, этого Будь ты проклята, потаскуха! Подстилка большевистская! Будь проклята и ты, и выблядки твои в галстучках! Нет у меня больше дочери!

— Максика, полотенец, скорее! — подгонял Демьян. Челюсти Аллочки скребли по кадыку, цепляли кожу — еще на пол-ногтя и…

Хрясь!

Нож вошел Аллочке глубоко в шею, мерзко скребанул о позвонки и вышел аккурат под подбородком. Аллочка застыла на мгновение, будто не веря в произошедшее, вывернула голову — до хруста, на самом пределе своей анатомии. Черные от текущей из нутра дряни губы натужно прошептали:

— Мама…

И Аллочка тяжело грохнулась на Демьяна. Черные прожилки отлили из-под кожи, та даже порозовела, став выглядеть в смерти живее, чем при жизни. Мышцы на лице бедной жены председателя разгладились, наполнились неким умиротворением. Старуха с чавканьем выдернула длинный, сточенный до толщины шила, нож из шеи дочери, отшатнулась. Всхлипнула всей грудью.

— Боже! Боже… Дочушка! Что же я… Господи!

Глаза бабы Нюры метнулись в угол — куда-то за спину застывшему с полотенцем в руке Максимкой и вверх, в красный угол.

— Господи, ты пришел прибрать меня? Господи?

А дальше старуха завизжала. Завизжала так, будто горела заживо, будто пришли разом и немцы и большевики, будто само ее существование стало таким кошмарным и невыносимым, что не оставалось ничего иного, кроме как визжать. Пуча глаза, она глядела в угол и вжималась в печь все сильнее, будто кто-то шел прямо на нее. Дрожащая рука метнулась в вырез над массивной грудью, сдернула нательный крестик, и тот потонул в кровавой луже. Вторая же рука, действуя словно отдельно от своей хозяйки, медленно направляла нож прямо в глаз старухе. И казалось, что движение ножа каким-то странным образом синхронизировано с шагами того ужасного, невидимого, от кого вжималась в печь баба Нюра. Демьян не успел выбраться из-под тела Аллочки — в секунды все было кончено. Старуха ввела себе тонкое зазубренное лезвие в глаз и вдавливала до тех пор, пока оно не уперлось во внутреннюю стенку черепа. После — медленно сползла по печке на пол. Труп ее дернулся несколько раз, грубо, неестественно, точно кто встряхивал, пытаясь разбудить. Застывший взгляд оставшегося старухиного взгляда обратился к Демьяну. И вдруг из мертвой глотки раздалось нечто, похожее на гадливые смешки одной лишь утробой — будто говяжьи легкие смеются. Послышался голос, до боли знакомый:

— Вишь, Демьянушка, долг платежом красен. Гляди, як я для тоби расстаралася, яки спектакль сладила, почище синематографа… Все ради тебя, Демьянушка. А ты мне должен, ой должен. Спрошу ведь — за все ответить придется. Ой, придется… Я выносила — тебе выхаживать!

— Заткнись! Заткнись, тварь! — рыкнул знаток, вывернулся из-под Аллочкиного трупа. Забрал у Максимки полотенце и вбил его бабе Нюре в самую глотку. Схватил с пола еще какую-то тряпку, потом еще и еще — и давай ими набивать старухину пасть, будто карманы яблоками. Челюсть раскрылась на какой-то противоестественный градус на грани вывиха.

— Дядько Демьян, ты чего? — спросил мальчонка, наконец осмелившись.

— Что? — обернулся Демьян, злой, взъерошенный.

— Зачем ее… полотенцами? Она ж… ну, все она.

— В смысле? Ты не… — знаток продолжать не стал. Лишь обернулся вновь на старуху. Та была мертвее мертвого. Тряпки пропитались текущей из глазницы кровью. Второй глаз потерял всякое выражение, на него уселась муха и принялась ехидно потирать лапки — мол, ничего ты мне не сделаешь, — Она…

— Вот! Принес! Полное ведро! — радостно воскликнул кто-то за спиной. Потом Евгеша ойкнул, выронил ведерко, бросился с измученному телу жены, обнял и завыл. Горько и безутешно. На дощатом полу колотили хвостиками, не желая умирать, бессчетные головастики.

***

Конец главы. Продолжение следует.

Автор - Герман Шендеров