Приютский ангел
На ветровках оседала гадкая морось. По-октябрьски серое небо нехотя поплевывало вниз, попадая то на тощих дворняг, то на раскисшие мусорные кучи, то на головы пятерых подростков, что пробирались через пустырь. Последний день четверти расстроил одних и удовлетворил других, но в каждом разгоралось сладостное предвкушение целой недели осенних каникул.
На самом деле, конечно, никто не верил в Приютского Ангела. Ленка Бархатова и вовсе шла за компанию — поржать над малолетками, ну и, может, покурить в укромном местечке, а то, кажется, весь микрорайон мечтал настучать родителям, что их отличница-виолончелистка не такая уж пай-девочка. Юрка Бархатов, Ленкин брат — младше на год — несмотря на обильные подростковые прыщи наоборот сохранил ту малюсенькую дольку детской веры, что, может быть, не Бог, и не Дед Мороз, но какая-то сила, хоть бы и сама Вселенная, услышит его, Юркины мольбы, сжалится и отсыпет щедрою рукой.
С ними увязалась Алка с так неудачно подходившей ей фамилией Жердяева, отчего к ней не прилипло даже никакой обидной клички. Фамилии своей Алка не соответствовала ровно одной буквой — круглая, сдобная как булочка в столовой, с тяжелыми слоновьими ногами и пеликаньим зобом, она никак не напоминала «жердь». Мама говорила, что у Алки пищевое расстройство и она заедает стресс. Алка всегда соглашалась с этим утверждением, хотя в глубине души осознавала: она просто любит пожрать. Вот и сейчас незаметно от всех достала запасенный из дома батончик и, поотстав, воровато употребила лакомство.
Ромка с невзрачной фамилией Сапрыкин шел поодаль от всех, смурной и загруженный, с печатью смутной надежды на лице — вдруг сработает? Внимательный наблюдатель по белым шерстинкам на одежде и запаху собачьего корма из карманов мог бы узнать в Ромке ярого собачника.
Впереди шагал, гордо выпятив подбородок и яростно сверкая очами, Олег Сизов — инициатор вылазки. Рука нервно теребила карман с телефоном, пальцы то и дело вздрагивали — не вибрирует ли? Но мобильник молчал, и Олега это угнетало. В его голове вертелись только что сочиненные строчки: «Безмолвен и тих сигнал Эсемески, тревогою темной я источен. Голос любимой в бездушной железке...»
Дальше не сочинялось. На поэзию настроения не было, вместо нормальной рифмы ко второй строчке мозг подсовывал быдляцкое «И чо?» От мук творчества отвлекла сестра Бархатова:
— Слышь, Сизов, а кто тебе рассказал про этого идола?
— Ангела, а не идола! — поправил тот.
— Да насрать! С чего ты решил, что оно работает?
— А с того! Помнишь Бердникова?
— Заика чтоль? Из восьмого «В»? Это который ко мне клеился?
— Он и ко мне успел, — не без гордости доложила Жердяева, борясь с одышкой.
— Ну,и? — нетерпеливо спросила Ленка.
— А ты видела, с кем он сейчас мутит? С Анжелкой из одиннадцатого!
— Да ладно, а чего сразу не с Анджелиной Джоли? Хорош заливать!
— Да не заливаю я! Ромыч, подтверди!
— А? — Сапрыкин вынырнул из своих явно тягостных мыслей, кивнул безучастно, пробормотал: — Да не, я их реально вместе видел. И после школы потом, в «Круге».
— Ты-то что там делал? Полотером устраивался? — подстебнул его Бархатов, расплывшись щербатой улыбкой.
— Пошел на хер!
— Ну и че этот Бердников? — нетерпеливо поторопила Ленка.
— А то! — продолжил Сизов. — Об него ноги вытирали, а теперь королем ходит. Я и спросил…
— И он тебе так и ответил!
— Да, ответил. Я ему сетку настраивать помогал. Короче, он мне и рассказал про ангела, который желания исполняет.
— Если это погоняло местного бомжа — я сразу пас! — хохотнула Жердяева.
— Да идите вы в жопу! Я с собой никого не тащу. Не хотите — не надо. Я и один схожу.
— Слышь, Сизов, а ты что загадывать-то будешь? Небось про Сорокину свою…
— Завали, а? Не твое дело…
— Тихо! Болтун идет!
От заброшенного интерната навстречу компании действительно шел человек. Шаткая его походка то и дело переходила в строевой шаг, руки хаотично вращались, будто лопасти мельницы, а все элементы его лица, казалось, жили своей жизнью. Болтун, не обращая внимания ни на кого и ни на что, самозабвенно болтал:
— Да, а нынче уж осень, не погуляешь! Вам-то хорошо, а я-то мерзну. Нет уж, благодарю покорно. Не хочу я сапоги! Я гулять хочу, как все дети. Что вы мне теперь про колодец рассказываете?
Настоящее имя Болтуна, инвалида первой группы и местного сумасшедшего, знали, наверное, только в городской администрации и психоневрологическом диспансере, где тот должен был обязан отмечаться ежемесячно. Весь искривленный и перекошенный, полиомиелитный уродец без ушей и половины пальцев на руках прославился на весь район умением часами вести диалоги с невидимым собеседником. Врачи объясняли такое поведение повреждением ЦНС, что часто случается при тяжелой форме заболевания.
— Мож обойдем? — предложил Юрка Бархатов.
Несмотря на дружное «Че, зассал Болтуна, Бархатыч? Зассал, да?» компания последовала его совету. Болтун же, не замечающий ничего вокруг себя, ожесточенно с кем-то спорил, отчаянно жестикулируя:
— Где я вам возьму робота? Я что — миллионер?
— Жалко мужика, — Ромка печально проводил Болтуна взглядом.
Бархатов тут же нацелился на реванш:
— А че, возьми его к себе домой! Будет у тебя вместо Майло. Ему-то недолго осталось…
— Ты че сказал? — взъярился обычно спокойный Ромка и с силой толкнул Юрку в грудь, да так, что тот не удержался на ногах и уселся в какую-то канаву, откуда возмущенно промычал: — Слы-ы-ышь!
— Спокойно, бля! — накинувшегося было на Юрку Сапрыкина остановила Ленка, перехватив его за запястье и шею. — Хорош!
Сапрыкин тут же присмирел — Ленка ему нравилась. Впрочем, Ленка — высокая, стройная с шикарной гривой огненно-рыжих волос — нравилась всем. Ну или почти всем — Сизов был глубоко и безутешно влюблен в Аню Сорокину, а Юрка Бархатов приходился Ленке братом и в уравнении не учитывался.
— Ладно. Будет с тебя, — Ромка сплюнул через зуб и примирительно поднял руки. Поодаль стоял Сизов и театрально закатывал глаза: — Мы уже дойдем когда-нибудь или нет?
Наконец, показались обшарпанные руины интерната. От здания осталась голая бетонная коробка, окруженная посыпкой из щебня, точно серым газоном. Окна неприветливо скалились клыками выбитых стекол. У входа компания остановилась.
— Там, небось, бомжи или нарики какие тусуются, — с тревогой предположил Бархатов.
— Ссышь? Ну и оставайся, — отрезал Сизов. В его горящем взгляде читалась суровая целеустремленность. — Еще кто зассал?
— Да не зассал я, — оправдался Бархатов, но все же пропустил Ленку вперед.
Ребята по очереди подлезли под провалившийся пол одного из балконов — двери были намертво завалены хламом, а до окон не дотянулся бы и долговязый Сизов. Жердяевой пришлось помогать, подталкивая ее под пухлый зад. Бархатов после брезгливо отряхнул руки.
— Так и че, где этот твой исполнитель желаний?
— На третьем этаже. Должен быть в правом корпусе, — ответил Сизов.
— Слушай, а он ну… реально… м-м-м… исполняет? — спросила Алка, выуживая языком застрявший в зубах арахис.
— Исполняет — дай боже! — заверил Бархатов. — Помнишь, в апреле Тищенко в класс с айфоном пришел? А еще хвастался, что у него новый комп Кризис на максималках тянет? Так вот — все отсюда.
— Нашел, кого слушать! — фыркнула Алка. — Тищенко твой в дурку уехал, и по ходу с концами.
— Слышь, Жердяева, а ты-то что теряешь? — со странной злобой вдруг спросил Сизов. — Мне по барабану, но ты… Как ты вообще так живешь? Неужели ты каждое утро встаешь, подходишь к зеркалу, смотришь и думаешь — я такой останусь навсегда. Неужели тебе не хочется хоть немного верить в чудо? Даже самое несбыточное… Будь я тобой и знай я, что останусь вот таким, — Олег изобразил руками нечто похожее на огромный шар, — честно, я бы выпилился.
— Иди в жопу, мудак! — обиделась Алка.
Дальше шли молча. Взобрались по лестнице без перил. Когда бетонная крошка начала осыпаться, принялись вопить, потом, чтобы сбросить напряжение, нелестно пошутили в адрес Жердяевой, та огрызнулась. Наконец, через несколько минут блужданий по унылым одинаковым коридорам, Сизов торжественно провозгласил:
— Вот оно!
«Оно» стояло посреди широкой палаты, бывшей, видимо, когда-то спальней, и представляло из себя несколько панцирных кроватей, поставленных в форме вигвама. Под ними сворачивался рулет из зассанных и ободранных матрасов, из щелей торчали желтые, с дырками, подушки. Под сенью вигвама в самом центре этой «крепости» восседал громадный одноглазый пупс. Он в несколько раз превышал размеры даже самого крупного младенца, пластик «телесного» цвета облупился и теперь отшелушивался крупной перхотью. Единственный глаз смотрел на мир с неуместным, дебильным радушием. Второй, почерневший, был вплавлен внутрь вогнутой головы, точно кто-то регулярно и методично тушил об него бычки. Вся спина и ноги пупса были густо покрыты грязно-серыми перьями. Но самой заметной деталью была голова — совершенно чудовищного размера, явно от другой игрушки, она тяжело набрякла над тонкой шеей и, казалось, в любой момент отвалится как чужеродный элемент. За его спино й валялись еще какие-то игрушки — тряпичный заяц, инвалидизированный, без гусениц, экскаватор, какие-то мячики и пирамидки.
— Крипота-а-а… — протянула Ленка в странной смеси испуга и восторга.
Стены, бетон пола и матрасы покрывала хаотичная вязь «наскальной живописи». Присутствовали здесь вездесущие фаллосы, отборная матерная ругань переплеталась с признаниями в любви, но главенствовали все же посылы следующего содержания:
«Ищущий да обрящет», «Нажми на кнопку — получишь результат», «Загадай желание, положи записку» и даже «Попроси — потом соси!»
— Я первый! — сказал Сизов после небольшой паузы, после чего выудил из рюкзака обычную школьную тетрадь.
— Достаем двойные листочки! — схохмила Алка. Никто ее не поддержал.
Олег оторвал полоску бумаги, отошел к стене и быстро на ней что-то начеркал — явно продумал текст заранее. После чего приблизился к «вигваму» и, ненадолго замешкавшись, сунул записку пупсу в сжатый кулачок.
— Следующий!
Ромка Сапрыкин тоже думал недолго, достал из кармана какой-то чек, прямо на весу вывел что-то карандашом и, вновь скрутив его в аккуратную трубочку, запихал пупсу в кулачок. Записка провалилась внутрь полностью, не встретив сопротивления, точно в кулачке у пупса находился бездонный колодец. Вздрогнул, когда Ленка щелкнула крышечкой, открывая коктейль.
Алка, прикрывшись от всех локтем, отошла от компании подальше, чтобы доверить бумаге сокровенное, но вновь стала объектом насмешек Бархатова:
— А что же могла пожелать наша Жердяева, дети? Может быть, вертолет? Или пони?
Жердяева промолчала, лишь, проходя мимо, ткнула Юрку локтем под ребра, да так, что тот согнулся пополам. С кряхтеньем нагнулась и всучила записку безразличному пластиковому божку.
— Юрец, а ты чего ничего не пишешь? — вдруг спросил Сизов.
— Да я уже вот…
Юрка попытался проскользнуть мимо ребят, но старшая сестра ловко поймала его за локоть, вывернула руку и развернула записку на розовом стикере. Корявые буквы скакали, стараясь угнаться друг за другом. Не удержавшись, Ленка расхохоталась, прочла вслух:
— «Хочу натрахаться всласть!» Вот это ты дал, братец! Прям секс-гигант. Маленький Юрка большого секса!
— Отдай! — вырвал стикер Бархатов, густо покраснев. — Сучка долбаная!
Наконец, и его порочно-розовая записка с желанием улеглась в руке пупса.
— Лен, ты будешь? — деловито спросил Сизов, точно жрец странного божества.
— Нет уж, спасибо! — тряхнула Бархатова рыжей шевелюрой. — Я все сама как-нибудь.
— Ну, тогда — все.
— И что теперь? — нетерпеливо спросил Юрка.
— А теперь, братец, ходи везде в презервативе, а то вдруг тебе как начнут давать, а ты не готов! — веселилась его сестра — сказывался в спешке выпитый коктейль.
— Пусть лучше жопу вазелином смажет! — отыгрывалась Жердяева. — Ты, Бархатов, желания в следующий раз точнее формулируй, а то завтра придешь в школу, а физрук тебе: «Бархатов! Ко мне в кабинет! И дверь за собой прикрой!»
— Пошли вы! — беззлобно отвечал Юрка, сдерживая улыбку.
— Теперь ждать… И надеяться, что все сбудется, — подытожил Сизов, с какой-то плотоядной мечтательностью глядя вдаль через выбитое окно.
***
Домой Бархатов пришел с пьяным ощущением предстоящего чуда. Верил ли он и в самом деле в силу уродливого ангела, живущего в крепости из заплесневелых подушек и ржавых каркасов? Наверное, нет. Подобный ЖЭК-арт могли сотворить и солевые наркоманы, и пьяные подростки, и даже бомжи — кто знает, каким богам молятся эти потерянные души? Ничуть не менее потерянным ощущал себя и Юрка, несмотря на расписанную, как по нотам жизнь — доучиться до одиннадцатого класса, пойти в выбранный родителями универ — обязательно с военной кафедрой — по специальности юриста, а потом устроиться в отцовскую контору и пахать там до седых мудей. Все это Бархатов видел ярко, будто наяву. И, кажется, в этой предуготовленной для него жизни не было места тому, чего он по-настоящему страстно желал — телок. Шлюх, девок, сучек, которых бы он драл одну за другой, перелезая с тела на тело, как по песчаным барханам. Бесконечные кружки, подготовительные курсы в универе, дополнительные языковые занятия не оставляли времени даже на попытки хоть с кем-то «замутить», а если таковые и случались, в дело вступали крупные вздувшиеся угри, что, подобно противотанковым ежам и бетонным надолбам держали личные границы Юрки на замке. Самой «бодливой» корове в классе вместо рогов достались гнойные фурункулы. Была, однако, у Юрки одна отдушина — час между шестнадцатью-тридцатью и половиной шестого, его собственное святое время, когда родители еще не вернулись с работы, а Ленка уходила на свой кружок виолончели с не по-девчачьи тяжелым футляром, в котором возлегал инструмент с издевательски-соблазнительной талией. Когда этот час наставал, Бархатов честно выжидал пять-семь минут — не вернется ли сестра за забытым мобильником или шарфом, после чего брал ноутбук и мчал со всех ног в ванную. Там, закрывшись, он открывал страницу Ленки в социальной сети и кликал на фотоальбом «Лето 2012». С фотографий на него, улыбаясь, глядела рыжая красотка — тогда еще его ровесница — загорелая, в красном купальнике, инстинктивно позирующая так, чтобы подчеркнуть наиболее соблазнительные изгибы юного тела. Из корзины с грязным бельем Юрка извлекал тонкую кружевную полоску ткани — трусики сестры — прижимал их лицу и жадно вдыхал, слегка затхлый, но еще вполне опознаваемый терпкий женский запах. Спустя минуту манипуляций, Бархатов судорожно извергался на игривый бантик, пришитый к передней стороне стрингов. После чего он старательно застирывал трусики вручную и высушивал их феном — чтобы никто и никогда даже не заподозрил его в этой порочной инцестуальной страсти. Он был очень аккуратен и никогда не оставлял следов.
***
Сизов после «ритуала» домой не спешил — он петлял дворами, пинал комья грязи и банки из-под пива. Уши были заткнуты безмолвствующими наушниками.
Олег стал инициатором похода не просто так. Когда вся твоя жизнь терпит крах, а самые близкие люди вдруг вонзают нож в спину, остается уповать лишь на высшую справедливость, которую и можно выпросить лишь у ангелов.
Сизова бросила девушка. Вернее, как «бросила». Они с Сорокиной никогда по-настоящему не встречались, лишь ходили несколько раз на свидания, где Олег громко и с выражением декламировал ей стихи собственного сочинения, украдкой бросая взгляд на внушительную грудь и миловидное личико со слегка вздернутым носиком. Сорокина откровенно позевывала и глазела по сторонам, а Олег продолжал делать ставку на силу поэзии и писал все более откровенные и даже интимные вещи.
Все решил один неудачный поход в парк. Обычно Сизов для свиданий избирал места пустынные и безлюдные — чтобы никто не мешал декламациям, но Сорокина заартачилась, сказала, что «заикало гулять по ебеням». Пришлось тащиться в горпарк — скопище вялых сосен и орущей мелюзги — и даже раскошелиться на сладкую вату. Тут-то Олег и проворонил — или, как он, посмеиваясь, говорил про себя «просорочил» — свое счастье. Рассчитавшись с носатой бабулькой, которая добрые минуты три отсчитывала ему сдачу, а потом еле-еле наскребла по сусекам на палочку хиленькое облако сахара, Сизов повернулся к скамейке и увидел их. Крупные, на голову выше него, ребята из районной спортивной школы окружили скамейку, и один — Юргин — легендарный вратарь, знакомый Олегу по товарищеским матчам — своей мощной лапищей откровенно лапал Сорокину за талию и пониже. Олег тогда пошел пятнами, лицо исказило гримасой злобы, и к скамейке он подошел, похожий на устрашающего африканского идола, изображающего божество смерти и разрушений. Сквозь зубы он выдавил:
— Извините, здесь занято.
— Да ничего, потеснишься! — совершенно добродушно, без тени угрозы или давления заверил Юргин. Так мог разговаривать взрослый с насупившимся малышом, и разница в габаритах только усиливала это сходство. Остальные спортсмены тоже радушно улыбались, будто и не было никакого намека на конфликт.
— Ань, давай уйдем, — предложил Сизов, из последних сил стараясь сохранить лицо.
— Да зачем уходить? Ты погляди, погода какая! Последние теплые деньки! Гулять надо! — делился Юргин своим нарочитым восторгом. — Моложе мы уже не будем, верно говорю?
Лопатообразная ладонь вдруг метнулась и легонько ущипнула Сорокину за грудь. Та, вопреки ожиданиям Сизова, вместо задыхающегося возмущения, залилась каким-то шлюшьим хихиканьем.
— Ань, ты идешь?
Та лишь тряхнула пергидрольным каре, не сочтя нужным ответить. Сахарная вата отправилась в ближайшую урну вместе с пережеванным и разбитым Сизовским сердцем.
На полоске тетрадного листа в руке одноглазого пупса красовалась по-писательски каллиграфическая строчка: «Желаю возмездия для Сорокиной и Юргина».
***
Майло умирал. Если еще две недели назад казалось, что все можно исправить, все можно вылечить, то после визита к ветеринару надежды не осталось: лимфолейкоз в тяжелой форме. Ромка заливался слезами и прижимал песика к груди, пока безразличная мужеподобная тетка объясняла, что в таком возрасте собака наверняка не переживет лечение.
— Деньги на ветер. Если хотите — можем прямо сейчас усыпить.
Ромка тогда выбежал на улицу и спрятался где-то в окрестных дворах, а отец колесил по округе на своем «Фольксвагене», ища сына добрые часа полтора — Сапрыкин тогда испугался, что родители настоят на усыплении в тот же день.
Майло стал Ромке другом едва ли не с первого дня, как тот себя помнил. Казалось, так было всегда — молчаливый, насупленный мальчик и неугомонный джек-рассел терьер, сбежавший из фильма «Маска», всегда способный развеселить смурного Ромку. Тот сторонился людей, рос скрытным, нелюдимым, к общению с окружающими не стремился, и они отвечали ему тем же. Ромка жил в странной индифферентной гармонии с социумом, а всю свою жажду общения, всю любовь и дружбу вкладывал в белого песика с коричневым пятном на боку. Подолгу гулял с ним, по-настоящему увлеченно играл с Майло в нехитрые собачьи игры. Они на пару с удовольствием исследовали местность и даже спали в одной постели. Все мысли, идеи и секреты Ромки оседали в умильно-наклоненной башке Майло. И вот, Майло умирал.
Сначала пёсик перестал переваривать пищу — выдавал обратно коричневые разбухшие от жидкости катышки собачьего корма. Родители ругались на Ромку, мол, не уследил, и собака съела что-то не то. Потом, когда под лапами и на шее вспухли крупные лимфоузлы — забеспокоились и они. Майло из неугомонного электровеника превратился в жалкий скулящий коврик в углу комнаты, в тень самого себя. Когда однажды утром Майло обнаружили в луже его собственной мочи, стыдливо поджимающего ушки, до Сапрыкиных, наконец, дошло — собака смертельно больна.
И, вернувшись домой из заброшенного интерната, Ромка, конечно же, первым делом бросился к Майло, лежащему на утепленной подстилке. Поставленные рядом миски с водой и едой оставались нетронуты. Песик тяжело, с трудом дышал. В помутневших темных глазках угнездились страдание и усталость. Ромка, сдерживая слезы, почесал Майло между ушек — пальцы нащупали проплешину.
— Как ты, мальчик?
Песик с явным усилием приподнялся на подстилке и еле-еле мотнул хвостом из последних сил приветствуя друга и хозяина.
На чеке за одноразовые пеленки — Майло все чаще гадил под себя — в руке облепленного перьями пупса синели чернила отчаянной мольбы: «Пусть Майло живет!»
***
— Эй, Жирдяева, там за супером вчерашние салаты выкинули, будешь? — крикнули с детской площадки. Алка даже не повернулась на дежурную шутку своих обидчиц — зачем лишний раз давать им повод поглумиться? Гордо тряхнув подбородком — так, что колыхнулся отвисший зоб — она проследовала к своему подъезду. Взглянула на лестницу, проигнорировала укол совести — тот завяз в густом подкожном жиру — и нажала на кнопку вызова лифта. Вряд ли эти крохи потраченных калорий повлияют на общую картину.
Дома никого не было, зато на столе ждала записка: «Котлеты и пюре в холодильнике, торт не трогай — в выходные придут гости. Мама». Алка недовольно скривилась — можно подумать, если бы не предупреждение, она бы схомячила целый торт. Впрочем, в глубине души призналась сама себя — схомячила бы, и ухом не повела. В зеркало глянула на себя лишь мельком — оттуда на нее смотрело что-то гротескное, свиноподобное, совсем непохожее на тех инстаграммных принцесс, которых она разглядывала с совершенно иного рода вожделением, нежели другие. В их точеных скулах, стройных бедрах и плоских животах она видела одновременно и обвинение, и личное оскорбление — Жердяевой никогда не грозило стать похожей на них.
Сложно сказать, что именно стало причиной ее пищевого расстройства: развод родителей, переходный возраст или какие-то еще невыясненные доселе причины. Правда была в том, что Алка обожала жрать. Сам процесс поглощения наполнял не только ее желудок, но и душу каким-то странным греховным удовлетворением, точно заполнял некую внутреннюю пустоту — такую же безразмерную и бездонную, под стать ее излишне крупному телу.
Алка ела, когда ей было грустно и когда было хорошо. Она ела, когда смотрела сериалы или делала домашние задания. Ела, когда читала, ела на переменах, втихую шуршала батончиками на уроках и даже по ночам в каком-то сомнамбулическом трансе подходила голая к холодильнику — от пижам и ночнушек появлялись натертости — и принималась мести с полок все подряд, не отличая сырое от готового.
Жердяева не страдала от своего пагубного чревоугодия, но тяготилась более всего брезгливыми взглядами, что провожали в школьных коридорах, на улицах и даже в родном дворе. Но еще хуже было то, что взгляды становились невольными, нечаянными, как человек случайно бросает взгляд на обделавшегося бомжа или дохлую крысу. На самом деле, никто не хотел смотреть на Алку, и вот из-за этого, оставшись наедине с собой она раздевалась до белья, проводила пальцами по мягким складкам и красноватым опрелостям, прощупывала ребра, тщилась отыскать затерянную в жире талию, листала инстаграммы соседок и одноклассниц и мечтала, что однажды и она сможет выставить напоказ свое тело, а все будут смотреть и жаждать ее.
За несколько кварталов от ее дома в заброшенном интернате для инвалидов пластиковый кулачок сжимал бумажку с бесхитростной формулировкой: «Хочу похудеть!»
***
Когда Ленка вышла с занятий, на улице уже порядком стемнело. Алевтина Игоревна опять заставила задержаться — Ленку собирались отправить на областной гала-концерт, и пожилая женщина добрые полчаса сокрушалась, что «у тебя, Леночка, все хорошо, но твои флажолеты — это ж просто ножом по стеклу!» Вместо привычной толпы школьников на выходе из ДК стоял угрюмый ЧОПовец и меланхолично смолил на редкость вонючую сигарету, а на парапете сидел Болтун, ковырял в загнивающем, без раковины, ухе и вел очередной бессмысленный монолог:
— Вольво — хорошая машина, быстрая. Ну и что, что тебе БМВ больше нравится! А я говорю — Вольво! И вообще — может еще ничего не получится. Откуда вы знаете? Голова — дело тонкое, уж я-то знаю. Надежнее надо как-то. Может, лучше с крыши?
Ленка повела плечами, перехватила поудобнее чехол с виолончелью и зацокала каблучками в сторону дома. Сгорбленные фонари окрашивали все в чахоточно-желтые тона, неправдоподобно-черным заштриховали тени. Как назло, дворы вокруг ДК, где проходили занятия, оказались темны и безлюдны — даже собаки не лаяли. Все это навевало жуть. Вспомнились городские сплетни — о маньяках и насильниках, по спине пробежал холодок. Где-то в центре детской площадки глазами хищников мелькали угольки сигарет. Ленка остановилась, подумала и сменила маршрут — свернула в темный узкий проход между домами. Благо, за раз там мог бы уместиться только один прохожий, а уж от одного Ленка-то отобьется. Лавируя между собачьими какашками и вонючими лужами, Ленка уже покинула было злосчастную щель, когда навстречу ей с той стороны прохода качнулась тень.
— Предупреждаю, у меня баллончик! — визгливо соврала она, выставив перед собой чехол. Тот, кто шел навстречу, никак не отреагировал, но продолжал двигаться вперед, да еще как-то странно — упирался руками в землю, как горилла и переносил на них вес своего бочкообразного тела, а тонкие, будто рудиментарные ножки болтались в воздухе. Парализованная этим фантасмагорическим зрелищем, Ленка застыла, пока неведомое создание прерывистыми скачками приближалось к ней. Вскоре глаза выхватили отдельные подробности — разбухший подгузник и торчащие из него кривые кукольные ножки, мощные, перевитые узлами жил руки и лицо того, кому на роду написано упокоиться в банке с формалином. Гулкое мычание вырвалось из впалой груди жуткого инвалида, заметалось в стакане стен. Глубоко запавшие, невидящие глазки выражали болезненную тоску и скучную, навязчивую злобу. Ленка взвизгнула и, подскользнувшись на собачьей кучке, рванула наружу из стакана. Вслед ей раздался рев и тяжелые шлепки — инвалид явно гнался за ней. Один каблук сломался, но Ленка на одной лишь инерции вырвалась из плена сжимающихся стен, успела крикнуть «Помогите» и потонула в ксеноновом ангельском сиянии, поглотившем ее без остатка. Следом был тяжелый удар в бок, и неожиданно проворный бордюр вдруг прыгнул ей в затылок. Синхронно с позвоночником хрустнул гриф виолончели. Погружаясь во тьму собственной черепной коробки, Ленка слышала чью-то перепалку:
— Ваня, мать твою! Ты что натворил?
— Да я тут причем, она выскочила!
— Я, блядь, говорила тебе, не гоняй по двору, не гоняй!
— Тань, да я тебе клянусь, она сама под колеса прыгнула…
***
Все выходные Олег собирался страдать, писать грустные стихи, думать о смерти и вообще всячески переживать разрыв с Сорокиной. Однако, в его планы вмешался щелчок пришедшего сообщения. Писал Коля Шилов.
«Сизый, здорова. На вписку к Маринке идешь?»
«Чет настроения нет» — честно ответил Олег.
«Да лана, не мудись. Там все будут. Сорокина кстати тоже»
«А мне не похуй?» — был ответ, но сердце Сизова уже билось плененной птицей. Перед глазами возникали возможные линии развития событий одна драматичнее другой: как он в по-Бодлеровски мрачном торжестве тяжко напивается в присутствии Ани, вызывая у той нестерпимые муки совести. Или как он, подобно Есенину, окружает себя безымянными и безликими шлюхами, как бы показывая Сорокиной, что любая подойдет ей на замену. Или как Сорокина, напившись сама, бросается ему на шею и шепчет в пьяном бреду слова извинений и любви. Помедлив, Сизов напечатал:
«Ладно, буду»
***
Автор — German Shenderov
#6EZDHA