Серия «ужасы, хорроры, мистика»

Десятый круг ада.

Короткая история ужасов, написанная по событиям реальности.

Небольшое вступление: на работе, так сложилось, что достаточно длительный период времени, мне пришлось работать вовсе без выходных, а порою и на ночные смены дополнительно оставаться. Длился этот период лет этак семь, чего хватило, для «изменения сознания» - профессиональной деформации, что повлияло на сны.

Прогудел гудок эхато по-над цехом, прогундосил громогласное свое «У-У-У-У» и народ – работяги, отступили от своих работ, от слесарных столов, от сверлильных станков, расточник, потягиваясь, выбрался из-за пульта своего громадного станка и заковылял, чуть прихрамывая, к чайной, куда уже стягивался и прочий персонал. Все вокруг было грязно, пыльно, муторно, мрак таился вдоль стен, смотрел, наблюдал, как в освещенном пространстве цеха бредут уставшие, в грязных спецовках, работяги к светящемуся желтым светом аквариуму чайной.

Там, в чайной, народ расселся по лавкам, забурлила вода в термостате, загремела за стенкой вода о тонкое железо раковины, дзенькнула микроволновка, закончив разогревать чей-то обед. Ели молча, бессловесно, не отрывая взгляда от своих тарелок, судков, а когда пили чай, всё больше смотрели в стену, или как-то сквозь. Ни у кого не было желания на разговоры – все устали, все очень устали.

-У-у-у-у, - снова раскатисто понеслось по пролетам цеха, и народ, едва успевший ополовинить кружки с чаем, нехотя поднялся, и поплелись обратно, к рабочим местам, и снова все загудело, завизжало, загремело – продолжился рабочий день. И конца и края не видно ему, не чувствуется: маешься, мучаешься, употел уже до самых трусов, на часы глянул, что висят над конторкой мастера, а время вроде и не идет, стрелка минутная будто прилипла, дергается бессильно, как муха на липучке под потолком, а всё одно – на месте стоит.

- Иваныч, - раздался крик как раз от конторки мастера, и я оторвался от недособранного редуктора, положил на тряпицу ветоши метиз, что только-только собирался нажевулить на место, и пошел вперед, к мастеру, что стоял под застывшими часами.

- Да, что там? – голос у меня уже был сиплый, забитый заводской пылью, шумом этим всем, уставшим.

- Пойдем, поговорить надо.

- Пошли, - вздохнул, чуть пожал плечами. Хорошего от таких разговоров ожидать не приходилось, тут же память податливо подкинула воспоминания, где должной протяжки, возможно, не сделал, потому как поленился поискать пропавший динамометрический ключ, где не проверил наличие уплотнялок, да и вообще – наказать можно и на пустом месте, а не за что-то.

Мы прошли в конторку к Андрею Петровичу, он, как-то странно, воровато, оглянулся на цех, притворил за собою дверь, и шум притух, стал глухим, едва слышным.

- Ты садись, садись, вон, чаю налей, - сам он тем временем дверь и вовсе на замок закрыл, для надежности за ручку ее дернул, и только потом прошел на свое место, уселся.

- Иваныч, - обратился ко мне как-то хрипло, будто испуганно.

- Да.

- Слушай, тебе сны снятся?

- Не знаю. Раньше снились, а сейчас, с этой работой, авралом… без задних лап. Пришел, бултых и утро – снова на работу.

- А что раньше снилось? – он посмотрел в мои глаза, и будто увидел, услышал, что я хочу сказать о сновидениях из детства: ярких, солнечных, наполненных красками и полетами, и быстро добавил, - Раньше, но не в детстве, как тут работать начал.

- Не, ну… Андрей Петрович, я бы… - я стал припоминать, что мне тут снилось, и рассказывать совсем не захотелось.

- Не-не-не, Иваныч, ты давай, рассказывай, или давай я тебе расскажу, а ты… а ты может мне скажешь чего, ты ж у нас с высшим образованием… - сглотнул, - по профилю - психолог. Может мне просто отдохнуть надо и…

- Рассказывай, - я тяжело вздохнул, и грудь мне сжало, потому что испугался, что услышу всё то же самое, что и я видел, что я помню, а это уже последствия для Андрея.

- Иваныч, только никому, пожалуйста. Вы там клятву гиппократа или этика эта ваша врачебная, что там у вас у психологов.

- Слово я тебе даю, нормальное, честное слово.

- А, ну ладно, это сойдет. Короче… Иваныч… Мне снится, не поверишь, вот каждую ночь мне снится, что я работаю. Вот как здесь, только цех это, понимаешь, цех в какой-то яме, в глубине, а выходы – все там, наверху. И мы работаем, не то что как рабы, нет, у нас всё есть что надо, и хавка и спецовку – всё кидают, а мы… мы все там – в яме, и вылезти – нет, ну никак не вылезти – это понимаешь. И давит это всё, вдавливает. Я утром просыпаюсь, с авралом этим, просыпаюсь, и считай не спал – смену ночную только оттарабанил и всё, и снова на работу. А знаешь что еще страшно, - наверх там, во сне, охота, вылезти из этой ямы, из этого огромного высоченного подземного цеха. Я же вижу, что там, наверху, ходят такие же как мы, в касках, а ни лестниц – ничего, понимаешь, не лифтов. И всё как вживую помню, по настоящему. Я ж там и сварочник уже притащил, спрятал, ну там, во сне, и скоб нагнул, думаю по тихому лестницу начать наверх варить. Жуть… Да? Это нормально?

- Это аврал, Андрей Петрович, а ты просто устал. Выгораешь. Нормально всё будет, хорошо всё будет. Закончится эта свистопляска, отоспишься пару дней, отдохнешь, отгул возьмешь, или… только я тебе этого не говорил, - прибухнешь хорошенько – уйдет всё это. Поверь на слово. Ладно, Андрей Петрович, ты ж меня сам и накажешь за невыполненный план, открывай.

- Ну-да, ну-да… - сам себе сказал Андрей, встал, пошел к дверям. Щелкнул замок, распахнулась дверь, и снова грохот, снова лязг цеха, визг болгарок, вой компрессора – производственный шум.

Вышел, пришел на свое место, сел на корточки у слесарного стола, закурил, закрыл глаза. Эх, Андрей Петрович, не знаешь ты, не знаешь, что наша жизнь – всего лишь сон, а сон – это и есть явь. И да – есть яма, есть цех в глубине, где без удержу работаешь и ты, и остальные, а тут – это отдых от той бешеной работы в реальности, в страшной реальности. Таблетка подконтрольной релаксации, где у нас есть утро, дорога на работу, дорога с работы, чуть-чуть семьи и жизни. Да… а там только яма и бесконечное производство. И я когда-то сбежал оттуда, поднялся вверх, а там – лишь новый ярус бесконечного колодца, и те кто выше… говорят что там, где-то, на самом верху, где стоит это нечто громадное, высоченное, титаническое, адски циклопическое производственное помещение – глухие стены, заваренные ворота и нет пути на свободу, в жизнь. А может это и есть – такой ад.

Сделал пометку в памяти: найти сварочник на нижнем ярусе. Усилить дозу релаксанта для Андрея, для новенького нашего, взявшегося из ниоткуда, как и все мы – может и попустит его в этой реальности. Может и попустит…

Автор Волченко П.Н.

Заранее говорю, тут не будет ужасов и прочего "на камеру". Это именно легкая и грустная мистика. Не ужасы. Трудно определить жанр текста, и ближе всего он, вроде как, для этой группы.

На святки

За запотевшим, с разводами дождя, окном мелькали деревья, дома, иногда, вдали, за поросшими лесом пригорками, блестела вода – озеро. А еще, иногда, мимо, с шумом, проносились встречные машины: одинаково грязные, одинаково серые, одинаково безразличные.

Костя смотрел в окно не отрываясь: прислонился лбом к холодному стеклу и изредка протирал его ладошкой. Было слякотно и холодно, даже в машинные.

- Костя, пить хочешь? – спросила тетя Нина, обернувшись с переднего пассажирского сиденья.

- Отстань от него, - тихо сказал дядя Сергей.

- Нет. Спасибо. – ответил Костя. Окно опять запотело, и он, безразлично, провел ладонью по стеклу, вниз, оставляя за собой дорожки на матовой запотевшей глади, скатились капельки, как слезы.

- Нет! – он схватил здоровенного пластмассового трансформера за ноги, размахнулся, и едва не запустил его об стену, но игрушку стало жалко – бросил на диван. – Я хотел автобота, а  это десептикон!

- Костя, - мама посмотрела на него с укором, - ну откуда я знала.

- Мам! – Костя был непримирим. Если честно, трансформер ему понравился, но они с Вовкой договорились, что у них будут автоботы! И это был первый новый год, когда Костя сам сказал маме, что бы он хотел получить в подарок и вот – результат! – Мама! Мне нужен автобот.

- Ну ладно, будет тебе твой автобот! – зло буркнул папа из кресла, с шумом сложил газету, бросил на журнальный столик. – Сейчас, скатаюсь.

- Подожди, - засуетилась мама, - я с тобой.

- Только быстро. – папа был недоволен. Он посмотрел на наручные часы, перевел взгляд на настенные, сунул руки в карманы, добавил, - А то магазины закроются.

Костя для виду еще недовольно побурчал что-то, взял с дивана трансформера, поднял с пола глянцевую, наполовину прозрачную коробку, стал укладывать туда игрушку. Конечно хотелось бы, чтобы и автобота ему купили, и этот трансформер остался, но он подозревал, что мама игрушку попросту обменяет.

- Ну, скоро она там? – папа сложил руки на груди, вздохнул.

- Все-все, - мама выскочила из комнаты уже одетая в толстый мягкий свитер, в теплые джинсы, - я готова.

- Поехали. – папа пошел в коридор, следом мама, на ходу не забыв взять из Костиных рук коробку с трансформером. Уже из коридора Костя услышал папин голос:

- Автобота?

- Да, автобота! – отозвался Костя и вздохнул – ему уже было жаль отдавать такого красивого трансформера. Кто знает, что они там ему выберут?

- Костя, Костя, ну нарисуй, ну пожалуйста! – маленький Вовчик, сын тети Нины и дяди Сергея, едва ли не приплясывал рядом с Костей, то так, то этак подсовывая ему свой альбом для рисования. В школу он еще не ходил – маленький совсем, пять лет только, но рисование у них в садике уже было, и домашнее задание им задавали. Вообще-то Вова обычно сам рисовал: клал на стол альбом, открывал его, а после натаскивал изо всех шкафов, изо всех ящиков карандаши, фломастеры, краски, и только потом, обставленный всем этим великолепием, брался за рисование. Рисовал он громко: пыхтел, шмыгал носом, то и дело менял карандаши, а еще язык высовывал, когда длинные линии вырисовывал. Но вчера какая-то Катя обошла его, и воспитатель хвалила не Вовин рисунок, а ее, говорила, что надо вот так, как Катя рисовать.

- А она сама, я знаю, - твердил Вова, - даже домика не может нарисовать. Это ей мама рисовала, я знаю! – и он снова подсунул раскрытый альбом Косте. – Ну нарисуй.

- Я плохо рисую. – Костя смотрел в окно, Костя почти не слушал, что ему говорил Вова. За окном уже выпал первый снег: тонкое еще совсем покрывало припорошило пожелтевшую траву, черными пятнами проглядывались большие лужи, где снег сразу таял. Вечерело: уже зажглись фонари, но было еще не темно. Костя вздохнул, вот уже скоро и зима.

- Ты умеешь, я знаю, я видел! Ну Костя, - вдруг обиженно всхлипнул Вова, утер нос, и дернул Костю за рукав, - ну пожалуйста.

- Хорошо, - Костя, со вздохом, отвернулся от окна, взял у Вовы альбом, - чего рисовать то?

- Нас! – радостно вскрикнул Вова, - Маму, папу, меня – нас!

- Вас… - Костя еще раз вздохнул, повторил грустно, - вас.

- Вот, - Вова достал из большого нагрудного кармана своих штанов цветастую коробку карандашей, - вот, на, я тебе принес! Заточенные!

- Спасибо. – Костя взял карандаши и вместе с альбомом положил их на подоконник, снова уставился в окно – уже темнело, мало помалу сгущались сумерки, тени становились чернее, непрогляднее, желтый свет фонарей набухал, словно брюшка огромных светлячков.

- Костя, - снова захныкал Вова.

- Я нарисую, обещаю. – ответил Костя не оборачиваясь.

- Точно?

- Точно. Нарисую.

- Спасибо! – и Вова, шумно топоча, выбежал из комнаты, за ним громко захлопнулась дверь. Костя провел пальцами по стеклу, и сказал грустно, - Мама, папа… они…

Костя дорисовал рисунок ночью, когда Вова уже спал. Получилось очень красиво: и мама, и папа, и маленький мальчик между ними, за руки держится и все они радостные, счастливые, улыбающиеся. Костя прокрался к Вове в комнату и положил рисунок на тумбочку рядом с Вовиной постелью. Он думал, что малыш уже спит, но, как только за ним закрылась дверь, Вова вскочил, включил ночник, радостно схватил рисунок, посмотрел на него, улыбаясь, а потом, растерянно, спросил:

- А почему у мамы волосы рыжие?

Костя не беспокоился. И раньше мама с папой оставляли его дома одного надолго, папа так и говорил: «Костя, ты уже большой, остаешься дома за старшего. Понял?» - и Костя в ответ кивал, очень уж ему нравилось это «за старшего», да и вообще – интересно было. Можно было полазить по шкафам, между зимних вещей в шифоньере поползать, почувствовать нафталинный запах, а можно было вытащить большие альбомы с фотографиями и подолгу их листать, а еще можно было… Много чего можно было, что при родителях особенно и не поделаешь. Правда сегодня, когда родители поехали в магазин, папа не сказал свое «остаешься за старшего», но это так, мелочи. А потом Костя еще и вспомнил про то, что мама, вроде бы, хотела заехать к бабушке, узнать про здоровье, про самочувствие. Костю всегда смущало это «узнать про здоровье» - тоскливо становилось от того, что бабушка болеет, ведь он помнил, как она играла с ним, когда он был совсем маленький, как она улыбалась ему, сухой морщинистой рукой гладила его по голове. А теперь, когда они заезжали к ней в гости, все было по другому: бабушка почти не улыбалась, часто вздыхала, а еще у нее дома пахло как… как в больнице.

Костя открыл застекленные дверцы книжного шкафа, с интересом посмотрел на корешки книг. Тут были и красивые, красные, с золотым тиснением, и старые, истертые книги, и какие-то невзрачные, черные томики. Костя провел по ним пальцем, уцепился за один корешок, вытащил – Луи Буссенар «Капитан Сорви-голова». Обложка красивая, цветная: какой-то конный разъезд, все при ружьях, а один, самый первый, с таким взглядом, сразу видно – главный! Наверно он и есть этот самый капитан Сорви-голова.

В дверь позвонили, и Костя, быстро запихав книгу обратно на полку, бросился в коридор:

- Мама, папа! – радовался он на бегу, радовался, ухватившись пальцами за щеколду замка, и вдруг отступил от двери. Точно, ведь мама с папой ушли, когда он в зале был, он их не провожал, и закрывали дверь они сами, он даже слышал, как ключ в замке поворачивался.

- Кто там? – спросил Костя.

- Милиция, откройте.

- Милиция? – Костя тут же вспомнил, как он в школе на парте написал «Веня дурак!» и ему стало страшно.- А зачем? Родителей нет дома, может…

- Откройте. – пробасил голос из-за двери, и Костя, покорно, вновь потянулся к замку, и только когда звонко открылась защелка, вспомнил, что должен был сначала посмотреть в глазок.

На пороге стоял милиционер – большущий дядька в зимней форме с мохнатым воротником, пухлый весь какой-то из-за толстой своей зимней формы, и пахло от него трескучим морозом. В руках у него была большая черная папка.

- Квартира Шушариных?

- А? – не понял он, и тут же кивнул, - Да, Шушарины…

- Ясно, ясно, - и он по хозяйски перешагнул порог, от высоких шнурованных ботинок его остались грязно мокрые снежные следы. Не разуваясь он прошел по ковру в зал, сел на диван, положил папку на стол.

- Чего стоишь, сюда иди, - Костя подошел, - Садись. Как звать?

- Костя, - он сел на краешек дивана. Что то неправильное было во всем этом, не должно было вот так вот, чтобы не разуваясь, чтобы по хозяйски, чтобы квартира Шушариных…

- Брат, сестра – есть?

- Нет, - Костя мотнул головой.

- Один значит… - милиционер вздохнул, стянул с рук перчатки, положил их рядом с папкой, открыл блестящую хромом защелку, достал какие-то бумаги, карточки. Единственное, что успел заметить Костя – это холодный блеск глянца фотографий.

- Так-так, - милиционер перебрал фотографии, выбрал одну, - вот эта пойдет. Посмотри, узнаешь?

И он протянул Косте фотографию, одну, а на ней – белое лицо, рыжие, разметавшиеся волосы, закрытые глаза...

Под ногами хрустел снег, мороз щипал нос, дыханье вырывалось густым паром. Они шли все вместе – вчетвером: тетя Нина, дядя Сережа, маленький, вечно забегающий вперед Вова, и, как всегда грустный, смотрящий будто бы в никуда, Костя. Шли они в садик, на утренник. Тетя Нина взяла с собой фотоаппарат, дядя Сережа  нес большой пакет, в котором был замечательный, пушистый, снежно белый костюм зайца – Вова его сам выбирал. А Костя, Костя шел просто так, за компанию, чтобы не грустить в одиночку дома.

- А там дед мороз другой будет? – спросил Вова, подбежав к маме.

- Как другой? – деланно удивилась мама, - Дед мороз только один бывает.

Вова пожал плечами, и к Косте подошел, дернул за рукав дубленки.

- Настоящий Дед Мороз один, а у нас дядя Игорь был, дворник – я его узнал. – он оглянулся на маму, и шепнул скоро, - А еще он пьяный был.

Костя кивнул, прошептал в ответ:

- Наверное тогда другой будет.

- Это хорошо, - Вова широко улыбнулся, и снова, вприпрыжку, побежал вперед, и там, впереди, у поворота, под разлапистой елью, остановился, хватанул из сугроба снега, скомкал в варежках и бросил снежком в Костю! Попал в грудь, снег разлетелся, да так, что даже за шиворот попало.

- Ах ты! – Костя хватанул голыми ладонями холодного снега, скомкал и, что есть сил запустил, снежком в Вовку!

Вовка увернулся, Костя слепил еще снежок, а в него уже летел новый снаряд из-за укутанной снегом ели. И он бросал снежки, и он смеялся, и он догонял заливисто хохочущего Вовку и они вместе кувырком покатились в сугроб, а тетя Нина и дядя Сережа смотрели на них, и тоже смеялись.

И на утреннике Костя веселился: водил хороводы, играл в догонялки, в ручейках мячик катал, Вовку на плечах катал, и домой шел радостный, веселый краснощекий – будто закончилась его тоска разом, вышла, истерлась… А потом, вечером, когда они вернулись домой, они играли в святочные гадания, а потом в желания на монетках, и когда маленькому Вове выпала счастливая монетка, он вдруг стал неожиданно серьезным, крепко-крепко сжал пятачок в маленьком своем кулачке и сказал серьезно, как будто и не малыш он вовсе, а взрослый уже:

- Я хочу, чтобы у Кости снова мама с папой были!

Дядя Сережа посмотрел на Вову сурово, а тетя Нина шепнула громко: «Вова, нельзя так», а Костя сказал:

- Спасибо, - вздохнул, кивнул, поднялся, - Я спать пойду, устал.

- Иди. – ответила тетя Нина и еще раз сурово посмотрела на Вову, а тот даже плечами не пожал, все монетку в кулачке сжимал.

А ночью, когда все легли спать, когда в доме напротив погасли почти все окна, Костя вдруг заплакал, так, как он не плакал, наверное, никогда. Слезы лились потоком, он всхлипывал, он утирал раскрасневшийся нос, давил плач в сырой подушке, чтобы его не услышали, и все плакал и плакал, как будто только сейчас осознал свою утрату.

В той аварии мало что уцелело. Машину смяло, скомкало и тот милиционер выбрал, пожалуй, единственно возможную фотографию, какую было бы не так страшно показать ребенку – остальные были ужасны. Это Костя узнал потом от тети Нины. Но была одна вещь, которая уцелела, невероятно, непонятно как, но все же уцелела – красочная коробка, а внутри, за тонкой блестящей пленкой, трансформер – автобот, тот самый, который просил Костя. Ему его потом отдали, уже после того, как перед самым новым годом, тетя Нина и дядя Сергей похоронили Костиных родителей.

Автобота того он потерял. Шел по улице с нераспечатанной коробкой, не смотрел никуда, и вроде бы даже из рук не выпускал, а вернулся домой с улицы, и нет автобота – пусто. Косте после этого стало чуть-чуть полегче, но все равно – тоска и вина давили его каждый день, наваливались, заставляли молчать, заставляли кричать и ссориться, а потом просто пришло безразличие. Он жил будто во сне, не хотел ничего и никого, а внутри было черно и пусто.

И вдруг, сегодня этот снежок – холодный, с колючими снежинками за шиворот и смех этот Вовкин, и словно что-то изменилось, другим стало, будто смысл какой-то появился и Костя проснулся. Вот только, легче ли от этого? Эх, почему нельзя как Вова, взять да и поверить в то, что есть настоящий Дед Мороз, и, хоть он и один, но все же он есть, а значит есть и чудеса, и значит можно желание загадать с пятачком в кулачке, и мама с папой могут в новый год… Очень хочется, очень хочется чуда. Очень…

Костя не заметил как уснул. Муть, темная, непроглядная, и будто падает он куда-то, а потом, вдруг, тот день: и мама стоит удивленная и обиженная, почему он тогда не увидел, что она обиделась? Почему он тогда так глупо и упорно требовал поменять десептикона на автобота? И папа недовольно шуршит газетой, и он, Костя, с той коробкой в руках, и она глянцем блестит, а в ней трансформер. И вот папа встает, уходит, а за ним мама, и Костя один в комнате, и сейчас дверь захлопнется, хотя… Нет, сейчас папа крикнет из прихожей:

- Автобота?

- Да, автобо… - начинает отвечать тогдашний Костя, счастливый Костя, Костя у которого есть родители и…

- Нет! – изо всех сил кричит теперешний Костя, тот, кто видел фотографию, тот, кто год прожил будто во сне, в кошмарном сне, - Нет! Папа! Нет!

- Что? – папа с мамой вбежали в зал, оба испуганные, оба уже одетые: папа в дубленке, мама в шубе, - Что случилось?

- Не надо мне ничего, не уезжайте, пожалуйста. – и Костя соскочил, подбежал, обнял их крепко-крепко, прижался щекой к маминой теплой шубе. – Не уходите…

- Маленький, - мама погладила, его по голове, - ну что ты?

- Не уходите, - Костя уже плакал, - не уходите никуда, ничего мне не надо, не уходите…

Но уже поздно, таяло все, и сил больше не было обнимать родителей, руки слабели, и скользил он, скользил щекой по пушистой маминой шубе, скользил в темную непроглядную муть – в темноту…

Костя проснулся, когда еще было темно. Он открыл глаза, уставясь в черный потолок, провел рукой по щеке, она до сих пор чувствовала то касание. Неужели это всего лишь сон? Такой настоящий и… Всего лишь сон.

Он снова шмыгнул носом, уткнулся в подушку и заплакал. Где то, в соседней комнате, щелкнул выключатель, послышались шаги, а потом распахнулась дверь в комнату, чья-то рука погладила Костю по голове и тихий нежный голос сказал:

- Ну что же ты плачешь, сынок…

Для желающих прослушать аудиоверсию

Автор Волченко П.Н.

Ссылка на первую часть:

В поисках мистики (мистика) Часть 1

Листок в сторону!

Нет! Хватаю, рву его, и снова и снова, и вот только мелкие обрывки записей.

- Пошли вы со своей мистикой! – говорю вслух.

- Что? – доносится голос Аллы из соседнего кабинета.

- Ничего. Это я о своем, о женском.

День только начинается, мне уже страшно ждать вечера. Времени ухода с работы. Сбежать бы сейчас, при свете дня, оставить на кого-то блуждания по пустому цеху – домой. Прочь.

Сегодня Бирюков спустился в бомбоубежище один. Сегодня почему-то это было ему не страшно. Значит вчера был один из таких дней, когда нельзя. Почему нельзя? Лучше не знать. Уже колотит ящик. Иванов с Соскиным заканчивают работы, Люнин параллельно подкрашивает смыкатель там, где не будет мешать процессу. Работа прет и вроде бы все хорошо. Главное не думать о вечере, главное забыть обо всей этой мистике.

Весь день носился по цеху, не оставался ни на минуту наедине сам с собою. Народ нервничает. Раз начальник весь на рысях, значит грядет что-то нехорошее. Постоянно подходят с вопросами:

- Что? На Актюбинск что?

- Нормально.

Актюбинск – вечная больная тема. Долгий монтаж, да и казахи эти, им бы только оборудование угробить, сколько уже головняков по ним было. А головняк – это разбор, поиск виноватых, зачастую и лишение премий.

На обеде шушукаются, ко мне не подходят. Настроения нездоровые. Мечущийся начальник производства – не есть хороший признак для работяг.

Вечер. Никого. Закрываю цех.

Проверил калитку на хоздвор. Иду прочь, оставляя за спиной токарный участок, прохожу мимо термички, и…

- Бумс! – бухается тяжелая металлическая болванка где-то там, позади, в темноте. Замираю. В груди заполошно бьется сердце. Выдох замер в легких. Что упало? Вернуться? Проверить?

Разворачиваюсь. Делаю шаг вперед.

- Ба-бах! – еще более тяжеловесное падение. Всё. Я не те ребята из фильмов ужасов, что прут на странные-страшные звуки. Нафиг-нафиг-нафиг.

Прочь!

Вылетаю в первый пролет. Еще тут гасить свет.

Нет уж, ребятки-товарищи, сегодня будете спать с включенным светом. Нафиг-нафиг мне такие пирожки с котятами.

Пролетаю мимо всех автоматов, нигде не погасил ни единого прожектора – немного побогаче встанет счет за электричество, ну и ничего страшного – переживет товарищ главный директор.

Наверх, к себе. По шустренькому переодеться, да и валить прочь. Сейчас, накину куртку, сумка, шаг к двери.

Скрип лестницы. Будто кто встал на ступеньку.

Нет же никого в цеху. НИКОГО В ЦЕХУ НЕТ!

Но стою. Не могу сдвинуться с места. Еще скрип, и ногами через пол чую, что на ступень там, внизу, встало что-то тяжелое – бытовочка моя из пеноблока, легенькая, хорошо передает движуху.

Беру за хвостовик сверло на шестьдесят со стеллажа. Оно тяжелое, увесистое, длинное – как хороший, добротный гибрид дубинки и булавы. И только после этого, резко, с удара ноги, распахиваю дверь.

В цеху светло. Льют свет прожектора. На лестнице, конечно же, никого нет. Я, как дурак, стою со сверлом-дубиной наперевес, руки перепачканы в консервационной смазке.

Но нет – оружие не брошу! Вместе со сверлом до двери. Сигналка. Дверь. Замок. Сверло за мульду со стружкой – чтобы ночью не сперли. Все. Домой. Пошли вы все к чертям!

Прохожу мимо цеха, вот и холм бомбоубежища в зарослях голых, кривляющихся на ветру ветвей кленов. И там, меж этих кленов, в слабом серебряном свете луны, силуэт. Будто стоит кто-то недвижно. Капюшон на голове. Кто-то нахохлился на пронзающем мерзлом ветру, замер.

Увидел его, и все у меня внутри замерзло, как будто разом кровь заледенела.

Мимо, бегом, бегом мля! Пробежал не останавливаясь до улиц города, туда где люди, где свет, где дорога и машины.

Домой!

И вот вам и здрасьте. День сегодняшний. День сдачи работы на дуэль – сегодня. Сегодня второе апреля. Я ничего не начал писать. И не начну. Хватит, покопался я в этой мистике, увяз. Доискался. Как будто она сама меня стала искать в ответ. Как там это… На охотника и зверь бежит? Ну да. Только нафиг мне такой зверь. НАФИГ!

Да, кстати, сейчас день. И, вроде бы, еще далеко-далеко до конца рабочей смены и до темноты. А я уже почему-то на нервах. А рассказать почему? Конечно рассказать, ты же, кто бы ты ни был, кто читает это, не сидишь напротив, не можешь сбежать от меня, утомившего тебя собеседника.

Итак. Сегодня мне пришлось полазить по хоздвору. Ничего страшного. Дело обычное. Да и чего может быть там не так? Искал прокат. Ползал там с рулеткой, лопатой и штангелем. Обмерял листы, откидывал снег лопатой там, где еще не оттаяло, не растаяло. Угваздался. Грязный вернулся, как чертушко.

Пошел мыть руки в душевую. А она, душевая, у нас плохенькая. Грязненькая, бетонная, серенькая, еще и лампочка там моргает, позвякивает, делает тихое «дзенькь» и снова вспыхивает. Душевая кабина самодельная, шторка из полиэтилена, рядом умывальник, над ним зеркало.

Зеркало грязное, запыленное. Захожу. Мерцает свет. Смотрю в зеркало на грязную свою рожу. Намыливаю руки, харю, а свет, падла, мерцает. Дзенькь, дзенькь, дзенькь – твердит лампочка.

Мне, отчего то, страшновато. День. Но страшновато. Стараюсь не отводить взгляда от отражения в мутном зеркале. Но надо же и смыть мыло. Нагибаюсь. Смываю. Отфыркиваюсь. Вскидываю голову и упираюсь взглядом в свои глаза в там, в мутном зазеркалье. И гаснет свет. И шуршит занавеска душевой рядом. И тянет холодом. Я стою одну секунду на месте, а после бегом вылетаю в дверь, спотыкаюсь о порожек, выпадаю. Удачно упал. Только руку ссадил. Коленки грязные, сам целый. Оглядываюсь на дверь. А та медленно, скрипуче закрывается. Медленно. Медленно. И там, за дверью. Темно. А потом дзенькь – вспыхивает свет, и дверь просвет закрыт окончательно. Вот только увидел, что шторка душевой открыта – успел я это увидеть!

Открыть проверить?

Нашли дебила!

Вот сел, сижу. Пишу. Зачем пишу? А знаете – страшно. Вот реально мне страшно. Что это было? Предупреждение? На след мой там, в том иномирье напали? Может не я эту мистику искал, а она меня. Или фантазия больная. Только если вот что – как-то не хочется, чтобы следов не осталось. Так что озаглавим это дело «Записки мертвеца», сохраню на рабочий стол – чтобы на виду лежало. Ну и вот… Если все нормально будет, а оно будет нормально, ну просто настроение сейчас такое шизовое, просто мысли не в ту шизь убежали, фантазия разыгралась – все нормально будет. Так вот – если все нормально будет, то потом увижу эту текстовку на рабочем столе. Открою, может даже почитаю, да и поржу от души. А я вот что думаю. Пойду сейчас докопаюсь до Демона, до Димки Галинина. Скажу ему мол де так и так, товарищ дорогой, срочные дела у меня дома нарисовались, надо бежать, прям лететь домой срочно! А ты, пожалуйста, вечерком цех закрой. Дела всем раздам, чтобы производство не встало, нагружу по полной. Ну и сам, с чистой совестью…

Вечер.

Темно на улице.

Демону ничего не сказал. Надо встречать свои страхи лицом к лицу. Нет, я не дебил. По ночной поре не полезу я в бомбоубежище, и прочих храбрых идиотизмов делать не буду. Просто надо как-то укладывать свою жизнь обратно, в нормальное русло. Начну бегать, до добра не доведет. А так: спокойненько обойти цех, сделать все как предписано, да и пошкандыбать домой неспешным шагом – вот и буду так обратно успокаиваться.

Мистика? Где она эта ваша мистика? Только в россказнях бабушек, в домыслах всяких, в пересрачках по делу да не по делу. На самом деле все просто. Есть крысы, есть плохо работающая проводка или лампочки, есть спускные клапаны на станках, есть ветер, есть шум – а все это в комплексе и дает пищу для буйной фантазии. Как-то так.

Сейчас оденусь и пойду.

Вот сейчас прямо встану и пойду.

Вам смешно? И мне было бы смешно если было бы не страшно.

Кстати – сверлышко, то самое, на шестьдесят, у меня под рукой.

Все.

Встаю и иду.

Пока-пока, всем до завтра.

Вот вам и завтра.

Что я могу вам сказать в свое оправдание. Ничегошеньки.

Погасил я вчера свет в цеху в первом и втором пролете?

Фиг-то там.

Ну хоть все ворота закрыл – уже неплохо.

Сверло у меня в сумке осталось. Тяжелое, падла, но как-то с ним спокойнее было.

А теперь, милые мои, расскажу-ка я вам о другом.

Я не погасил свет.

Не подходил я к автоматам. Вот только когда со второго пролета выходил, свет и без моей помощи погас. Сам. Переступил я проход от второго пролета к первому и так бамс – и всё! За спиной темно, впереди светло.

Весело? Очень!

И вы думаете, что я как в фильмах испуганно там обернулся, фонарик включил, светом из стороны в сторону ширк-ширк? Нифига не так. Вы со своим ширк-ширк идите в ж…, короче – идите  строевым шагом. А вдруг там кто в этой темноте. Ага-да? А если уверенность в том, что кто-то там у вас гораздо больше, чем в том, что там никого? И вы повернетесь, и увидите, и… что тогда? Посветите?

Я тоже не светил.

Наверх. К себе в кабинет, чтобы свет погасить – в кабинете то я тоже свет оставил. Но это я так – говорю просто, мол свет выключить. Нет – не потому, а потому, что там – СВЕТ, не темно там, вот и ломанулся.

Ну так вот, вверх значит, в кабинет. Я по лесенке так топ-топ-топ – к дверям то. А потом и встал. В цеху то тихо, а в кабинете то не очень. Досочки скрипят там, как будто под тяжелой поступью. Я у двери, на лестнице, постоял с секунду, ну так – достаточно для того, чтобы обгадится и бегом к выходу из цеха.

Сигналку не включил, будь она неладна. Дверь захлопнул, замок навесил, и тут на те! Ба-бамс! Изнутри по двери! Как тараном! Ох, как я оказывается прикольно ору! Не как девочка конечно, но прикольно. И чуть реально не обгадился, вот ей богу – чуть не обгадился! Здоровый, мля, сорокалетний мужичок.

Че там бумкнуло в дверь изнутри? Да хрен знает! И пусть знает, лишь бы мне не рассказывал! Хрен с ним, с хреном. Что-то у меня состояние под истерику подкатывает. Одно обрадовало – замок то я успел в петли продернуть, вот дверца то и не открылась. Вот и славненько вышло, вот и хорошо.

Только знаете, что, братцы кролики. Радости то мои на этом не закончились. Мне ж мимо холмика еще бежать. А там, этак близонько-близонько к дороге, по которой я обычно хожу, но не выходя из рощицы голоствольной кленовой, уже не один, а трое ребяток стояло. И что-то, сука, жизни великой в этой троице не наблюдалось мне. Неподвижные, не лицом друг к другу – а ко мне силуэтики повернуты. Позырили мы друг на дружку с пару секунд и я, то ли с криком, то ли с воем мимо этой троицы бегом промчался.

Во сколько радостей у меня вчерась приключилось. Прям чуть реально полные штаны этой веселухи не отложились.

Твою мать… Мать твою! мля!

Мля!

И я вот что сейчас думаю. Может хотят они – трое те, чтобы я про них людям рассказал? Чтобы помнили там, не забывали, а может и вдруг прочитает кто причастный к их смерти сии строки. Короче – нахера, мля, на меня им охотиться, если смысла с этого – только меня раскатать? Ну нет же смысла! Нет его! Может надо, чтобы я написал всё это, рассказал. Ну там может еще что узнал о том как, когда они там кончились, кто их кончил, кто убийца…

Я не из следственных органов все же. Поэтому особо много узнать – явно не могу. Что мог – я сделал, чем явно нашего арендодателя, Виктора Владимировича, удивил. Позвонил ему сегодня, докопался. А правда ли, Виктор Владимирович, что тут народ о трупаках в бомбоубежище рассказывал?

Правда, говорит, были трупаки. Только это в лихих девяностых было, когда и приватизация началась и прочие веселости. Короче трупаки были. Ему об этом приватизатор первый рассказывал, у которого он цех выкупал.

Хорошо, говорю, Виктор Владимирович, а не подскажете ли вы мне, как их, погибших, звали-величали, кто такие, завалил их  кто?

Ничего, говорит, я не знаю. Знаю, что у одного была наколка на костяшках «Вова», и знаю, что тех, кто их завалил – не нашли. Говорит менты как-то приходили, по новой там внизу шарились, искали еще чего-то. Нашли не нашли – не известно, не рассказывали. Да и не очень-то и интересно было.

Так что вот. Знаю, что трое их было. Знаю, что у одного наколка Вова была. Знаю, что промсектор Ебурга рядом с ремонтно-механическим заводом. Вот и все что знаю. Так что, уважаемые покойнички, всё что знал – я тут рассказал.

За сим – отправляю этот текст на дуэль, и увидят его там многие. Нет, не тысячи, но пара сотен людей прочтут, узнают.

Очень надеюсь, что сегодня в темноте ни с кем не пересекусь.

Очень надеюсь, что сделал всё что должно и теперь от меня отстанут.

«Огромное спасибо» за тему для дуэльки. Если все нормально будет – век буду помнить, до последних дней своих не забуду.

Пока-пока вам дорогие читатели. Пожелайте мне удачи. Ну а ежели, вдруг, не дай бог конечно, я с сайта пропаду – поставьте свечку за Димку, одно из множества авторов сайта нами любимого.

Всё. Долгие проводы – лишние слезы.

Всем счастливо, всем счастья, всем благоденствия – не поминайте лихом.

P.S.

Не обижайтесь, но текстовку переименую. А то «Записки мертвеца» - как-то не хотелось бы себе пророчить… Надеюсь – до свиданья, а если что… прощайте.

Иллюстрация от нейросети

Автор текста Волченко П.Н.

(небольшое обязательное вступление.

На литературных сайтах существует такая штука как "литературная дуэль". Сходятся два и более авторов, должных написать произведения на заданную тему с заданным жанром, а после, по результатам голосования, выбирается победитель. Именно таковая дуэль тут и подразумевается)

В поисках мистики.

Итак, решил начать дневник, после того… После того…

Черт дернул меня вписаться в эту дуэль, больше никак это не назвать. Именно черт, именно он своим шепотком, своим злым умыслом, подтолкнул меня к этой самой литературной дуэли. И вроде бы все так просто, и вроде бы такая широкая тема, можно даже сказать безграничная. Жанр – мистика, тема «В поиске». Прямо глаза разбегаются, пиши – не хочу! Тут можно и поиски древности, тут можно и про реинкарнацию писать и писать, тут можно… Ну да ладно, обо всем по порядку. Вернусь к истокам, благо пока есть еще время.

***

Это было уже почти  две недели назад, две недели сроку было дано на написания текста для нашего литературного баловства. Отнесся я к этому очень несерьезно, так как считал своего противника, противницу, если уж сохранять гендерную привязанность, не очень могучей. Считал, что все это будет этаким легким приключением, как прохождение первого уровня марио на денди.

Заныкался в своей бенденге начальника производства, спрятался за компьютером, взял стопочку старых, ненужных чертежей и на их обратной стороне принялся за идеетворчество. Есть у меня такая особенность – создавать идеи не на компьютере, не в ворде, а по простецкому, на листочках, да ручками. Шумел цех, монотонно грохотал здоровый расточной станок, гудел, набирая обороты карусельный станочек прямо под моим окном второго этажа бендежки – все это настраивало на  должный рабочий лад.

Задумался на минуту, покусал колпачок ручки, и написал на листке.

«Мистика. В поиске…

Идея первая.

Перерождения. Главный герой ищет некий сакральный предмет в неком сакральном месте. Связь с ним, с местом и неизвестным ему предметом, прослеживать во снах через ощущения и мысли других людей, кои, в последствии, как выяснится – будут являться его предыдущими инкарнациями. По сути он будет идти по своим же мертвым телам к цели. Достигнув цели… А что за предмет он ищет? Зачем? Что стоит сотни его смертей? Вселенское зло? Вселенское добро? Сундучок Пандоры с последней тайной? Что он будет искать?»

Задумался. Прикрыл глаза. Представлялась мрачная пещера, свет фонарика выхватывал сталактиты, сталагмиты, огромные валуны, высокий свод пещеры был где-то далеко. Одиночество, холод, слякоть под ногами, где то гудит-гремит подземная река в глубине скалы, кругом, на стенах, на сталактитах, сталагмитах капли воды с их холодным «кап» в итоге. Истлевший труп на пути, придавленный валуном,  или еще что и тот самый сакральный предмет рядом с мертвым телом – сундучок, медальон, может еще что… ключ… пергамент… Нет – пергамент истлел бы и осыпался пылью… а может…

- Дмитрий Николаевич, - в кабинет, едва протиснувшись своими габаритами, ввалился мастер, Андрюха, - Звони этим дебилам, у нас каретка не бьется.

- Где.

- По колее, позиционирующий рельс…

Через пару секунд вместе громыхаем вниз по лестнице в цех, скорым шагом летим к «крокодилу» - здоровенному, модернизированному расточному станку во второй пролет, там все выставлено, индикатор « лапкой» прислонен к круглому рельсу, Серега – расточник, задумчиво вглядывается в чертежи, веером разметанные по столику у пульта.

- Так, что у нас здесь? – устремляю взгляд в ворох бумаг, выхватываю нужный чертеж, добавляю, - Чертежи на каретку ищи.

Вопрос решен. Я снова наверху, снова в кабинете, снова сижу за тем самым листочком, на котором начал измышлять первую идею. Вчитываюсь, хоть и помню всё что понаписал. Подписываю внизу резюме своей первой идеи:

«Ересь. Глупость. К тому же, по моему, где то читал.

Идея №2.

Мессия. Сны. Зло. Нужна кровь и убийства. Все снова через сны. Главный герой – человек со странностями. Пускай он не хочет того что его ждет, но предчувствует свое сверхпредназначение. Во снах он находится в месте силы. Пускай будет древний храм, капище, прямо в скале высеченном, нет, высеченный нашли бы. Внутри пещеры (опять пещера) зала-храм, ну и там все дела. Во снах он должен наблюдать своих саратников мертвыми, много крови, а он, типа, избранный. А кто их поубивал? Зло надо, которое противится чему-то там. И что – их зло убивает? Наив. Случайности и духи – глупо. Пускай оно будет бестелесно, будет внедряться в его единоверцев, ну и уже те… Тогда и главгер тоже руки в своей прошлой ипостаси замарает. Нормально – добавит боевку, хотя бы одну сцену, где он убивает нынешнего носителя зла и… Потом. Так, значит главгер – студент, отправляется в это капище с другим студентом - психологом, которому интересен главгер, как подопытный, ну и конечно фоновая команда спелеологов. Там вся эта резня, зло, прочие мистические моменты, главгер – единственный выживший, выбирается из пещеры и что… он становится носителем зла? Все к этому что ли? Как то подростково.»

Откидываюсь на спинку стула. Думаю. Хрень выходит. Да – можно рассказ замутить, но он будет каким-то… каким-то трешово молодежным, этак в стиле «Крика» - молодняк, резня, типа триллер, где и так все ясно заранее. Глупая идея.

- Дим, смены сверим? – Алла с листочками нормировочными по людям.

- Конечно, - открываю табель, спрашиваю, - с какого?

- С двадцать четвертого.

- Хорошо. Какшонов с двадцать четвертого – все смены с восьми до двадцати. Милостов двадцать пятого восемь восемнадцать, двадцать шестого восемь двадцать…

Пробегаемся по всему рабочему составу. И снова свободен. Пишу:

«Идея №3.»

Задумываюсь. Телефонный звонок. Беру трубку.

- Дмитрий Николаевич, - голос директора.

- Да, слушаю вас.

- По текущим, по Астрахани и Иркутску надо провести оперативку с конструкторами.

Внутренне ликую – сколько я уже эту оперативку требовал!

- Во сколько?

- Давайте на четыре ориентировочно.

- Хорошо.

- Готовьтесь пока.

Всё – листочки в сторону! Подгребаю к себе текущие чертежи, спецификации, заказную документацию – работа.

Совещались до семи. Приперся в кабинет. Башка гудит. Короткий взгляд на листочек с идеями. Идея номер три. И какова она будет? Нет. Уже не сегодня – в башке пустота, а еще надо расписать конструкторам и снабженцам очередность, приоритетность, просчитать заготовку, резка, плазма, сторонние заказы… Точно не сегодня.

Просидел почти до одиннадцати вечера. Больше никак, опоздаю на последнюю маршрутку. В цеху уже давно никого – разбежались в восемь часов по домам. Надо все гасить, закрывать все калитки, ставить на сигнализацию.

Пустой цех – это не очень приятное дело, особенно тогда, когда темно на улице и чуть-чуть страшновато. Завалы металла, баллоны кислородные и со смесью, продукция – узенькие проходики, изредка завывающий дурным воем компрессор, внезапные бульки в трубах, вздохи разводки по пневматики, да еще и эти крысы, что носятся караванами туда-сюда по цеху, и металл под ними погромыхивает, когда, как на качелях, перевешивает там швеллер какой, или двутавр на одну, потом на другую сторону. И все время кажется, что есть тут кто-то. Немного страшно. И вроде бы уже даже далеко не третий год вот так, по вечерам закрываю цех, а все одно – страшновато. В особенности от пневматики. Где подспускает и кажется, что будто кто выдохнул протяжно и тоскливо. Бухает металл – крыски побежали, а может и не крыски… На баллон кислородный накинута фуфайка, а когда полумрак – кажется, будто кто застыл там недвижно. Страшновато.

Быстренько погасил свет, мрак – только фонариком на сотовом освещается пространство, и кажется, что вдруг, при очередном движении в круг света попадет… что-то, чего не должно быть. По скоренькому ввел на пульте пароль сигнализации, захлопнул за собою тяжелую дверь  калитки, повесил замок. Убедился что загорелась красная лампа над воротами – сигналка работает. Домой – на последнюю маршрутку.

Дома писать никогда не получается. Дома дети, жена вечно злится, если вдруг сяду за свою писанину, да и усталость. Хочется набузгаться от пуза, да развалиться на кровати, а после – спать.

***

«Идея №3.» - надпись смотрит на меня с листочка этак обвиняюще, этак с обидой. Забросил я все это дело. Уже как пару дней не прикасался. Не думал. Нет, думал конечно, но ничего не записывал. Идея №3.

Сколько их уже было этих идей. Призрак в старом доме – стандартные поиски, стандартные шугаловки, какой-то опять молодняк, страшилки, атмосфера, а идея, сопереживания – на уровне первого класса начальной школы.  Да, можно расписать все этак атмосферно, но просто не хочется писать подобное, просто не хочется. Глупо и прозаично.

Вампирские бредни с постепенным перевоплощением главного героя, с поисками какой-то общины, коей обещана вечная жизнь и которая обслуживает древнего вампира – заезжано. Оборотни – не мистика, а ужастики. Мистика в стиле Говарда Лавкрафта с его Шуб-нигуратами и Ктулхами – никогда не любил подобную тематику. Да – мистика, только все это как-то неприложно: мы познаем, что есть сие древнее и мрачное зло, что дремлет по сей день, а если проснется, то будет всем звездец – ну круто. Ну поняли мы, что есть это зло. Только всё это Лавкрафтовское плюшево и нереально. Где эти боги древности? Какое нам до них дело. Я же хочу, чтобы читатель был со мною, а в Ктулху поверить… Да хрен-то там. Это надо измененное состояние психики, должный декадансткий настрой, а всё это ушло в ту давнюю эпоху, когда запретили опиумные курильни в девятнадцатом или там может в начале двадцатого века.

Ересь, глупость, повторение.

Мистика. Мистика. Мистика.

- Думай, думай, Димка, - охватываю виски и пялюсь в надпись «Идея №3».

Мистика – это вам не хоррор. Не ужастик. Тут должно быть что-то зыбкое, на уровне «правда-неправда», мрачный дух, ощущение нависающего нечто над собой.

- Дим, там, - это Жаров, сварной, а что там и так ясно – рама смесителя, изначально противная конструкция, которая должна быть жестко параллельна и перпендикулярна и всё это из под сварки без механической обработки. Так не бывает, сварка на то и сварка, что ведет, уводит, размеры уходят, хоть по какой угодно бережной технологии их не вари.

Идем, мудрим, вымеряем, носимся с рулетками, угольниками, рейсмусами. Диагонали, высоты, линейные замеры, мозгодробительные размышления о том, не отскочит ли, когда сбросим кондукторы с фланцев – там уже напряги по железу такие, что струбцины от стола отгибает.

Стою в задумчивости у сварочного стола. Мозги кипят. Решение уже принято, но не отхожу. А вдруг можно придумать лучше? Может вязать это на штифтовке и потом обваривать? Муторно, но… нет, всё равно разбежится. Хотя…

Дергают за рукав, оборачиваюсь. Рядом Андрей Натанович, начальник снабженцев.

- Чего завис?

- Да так. Что случилось?

- На Актюбинск груз где?

- Что?

- Актюбинск. Деловыми линиями. Где груз?

- Какой груз?

- Звони узнавай, я ваще не е… не знаю. Мне сказали – груз, остальное твое.

- Капец…

Звоню директору, узнаю, что отправлять смыкатель. Смыкатель не готов по разводке пневматики, смыкатель не покрашен, банально шильдики не развешены. Еще проверить на то, что травят не травят по давлению корпуса – делов выше крыши. Ну и конечно обрешетка – ящик под это дело колотить. Ловлю Соскина, Иванова – обоих на доработку, вызваниваю конструкторов, чтобы скинули схему разводки, электронщика – чтобы добил шкаф управления. Так… Ящик…

- Бирюков! – кричу новичку, что стоит за лентопильным станком, - Дуй сюда!

Беру за рукав, тащу к смыкателю.

- Нужен ящик под него. Делаешь в габарит. Подложки сюда и сюда. Ясно.

- Ага, - кивает исполнительно, хотя по глазам видно, что нихрена не понял. Ничего, Соскин ему втолкует правду жизни, а Иванов добавит – тут можно не беспокоиться, - А доски где?

- Пошли.

Веду его в старое бомбоубежище, что через дорогу от цеха. Хранить доски в цеху – попросту нет места. Хранить на хоздворе – потырят. Это к гадалке не ходи. Потому сюда – в заросший холмик с прогнившей арматурной дверью бомбоубежища. Днем сюда не сунутся, а по ночам – страшновато под землю лезть.

Там, когда-то, наверное еще на закате советской эпохи, было освещение, а потом – его не стало. Когда-то, наверное тоже на закате советской эпохи, было решено отдать данное помещение людям под стайки, под их сарайки, и были там вдоль стен выстроены дощатые переборки, дощатые же двери на скрипучих петлях, запертые на тяжелые висячие замки, а еще появился запах сгнившей, лежалой картошки, да и в добавку, для полной картины, сырость, которой тут раньше не было места – бомбоубежище всё таки. Потом, в девяностые, замки повскрывали, проводку варварски вырубили со стен, остались лишь разграбленные щитки, картошку и прочий скарб повынесли, а еще, поговаривали… Ну это скорее слухи, что передавались из уст в уста от всех арендаторов. Говорят, что там, в этих катакомбах, нашли то ли двоих то ли троих трупаков, подвешенных на крючья к потолку. Говорят, что нещадно над этими ребятами поизгалялись, перед тем как отпустить их в мир иной. Но это так, слухи. Никаких последствий, по типу оборванной пломбировки на арматурной воротине – не было, да и внизу, в самом бомбоубежище, никаких проушин для крючьев на потолке не обнаружилось. Байка. Но байка качественная, потому как внизу не было ни нагажено ни нассано – не было характерного амбре. Значит отпугнул слушок от загулов всякой нечистоплотной братии.

Подвожу я Бирюкова к этой самой арматурной двери меж густой, припорошенной снегом,  поросли кленов, тычу пальцем в темноту сбегающей вниз лестницы. Туда, где вечный мрак, откуда несет холодом и до сих пор слегка пованивает картофельной гнилью.

- Тут доски.

- А свет.

- Возьмешь налобный фонарик у механиков.

- У лысой шпалы?

- Ага, у лысой шпалы, только ты ему так не скажи. Он Виктор, для тебя Виктор Данилович. Запомнил?

- Да.

Уматываю обратно к себе в кабинет, зависаю над листком, над идеей номер три.

Подводный мир, щупальца, древние знания и начертания на камнях. Атланты и снова… Ктулху, Шуб-нигурат, некрономикон сумасшедшего Аль-хазреда – блин, опять в Лавкравфтчину понесло. Маразм. Да и писать про подводные приключения – скучно и неинтересно.

Пойти по японскому пути. Злые призраки, заброшенный дом, проклятье, что настигнет в догонку и все закончится с того же с чего началось. Злой дух останется, а народ попросту сгинет. Этакий «Звонок» на российских просторах – ой утомительно, невтемяшно и глупо.

Да, во всех текстах, во всех идеях во главу угла надо будет поставить атмосферу. Этакий сгущающийся сумрак, ночные тени, шорохи, шумы, ощущение грядущей беды, неизбежности какой-то. Вот только идею эту мне дайте. Дайте мне эту идею. Сижу, туплю, смотрю на листок, где не прибавилось ни единой строчки.

Робкий стук в дверь.

- Да, войдите.

Заходит Бирюков. На лбу тот самый фонарик, даже зажженный, так и хочется сказать:  «А во лбу звезда горит».

- Что? – промелькивает страх, что доски потырили, уже готовлюсь внутренне к тому, что сейчас придется звонить снабженцам, срочно заказывать хотя бы кубометр доски.

- Дмитрий Николаевич, а можно… напарника.

- По одной доске перетащишь – нормально, не тяжелые, - сам таскал, знаю.

- Дмитрий Николаевич, - по глазам вижу, что не решается мне сказать главного, - мне… мне одному страшно.

- Блин, ну здоровый же мужик, чего ты… Пошли, - все загружены на срочняке, кого я ему сдерну, вот и вывод: напарник – это я.

Снова арматурные, извечно открытые наполовину двери, сбегающая вниз лестница, а там, в полумраке густом, ощущение сокрыто, будто что-то сейчас должно произойти. А еще эти поиски мистики у меня – нашелся, тот еще храбрец. Достаю телефон, включаю на нем фонарик, говорю:

- Пошли, - начинаю спускаться вниз по лестнице. Ой, что-то мне туда сегодня не хочется. Прям ну вообще не хочется. И вспоминаю, бывают дни, когда и один забежишь, сбежишь вниз проверить отсутствие-наличие складированного, а бывают дни, когда и вдвоем туда спускаться не хочется. Будто не стоит туда в эти дни идти, ну совсем не стоит. И всегда находятся причины, почему не надо. Именно вот сегодня и не надо… Вот только именно сегодня сошлись обстоятельства, что вот так вот надо – позарез, по горло надо.

Звонок. Едва не вскрикиваю от неожиданности. Останавливаюсь на середине спуска, и Бирюков у меня за спиной громко выдыхает.

- Да, - отвечаю на вызов.

- Ты где? – голос Жеки, водилы снабженца.

- А где надо?

- У токарки.

- Что привез?

- С резки, масло, и что-то там, говорят срочное. Пара коробок. Отправь на разгрузку.

- Пошли, - уже Бирюкову говорю, и с радостью, едва ли не на крыльях счастья выбегаю обратно на солнечный свет, оглядываюсь и там, в сумраке, вроде бы, вроде-бы… вроде-бы, замечаю легкое движенье, этакое дуновенье мрака, будто саван тени под порывом ветра колыхнулся.

Выдыхаю облегченно и к токарке, где уже стоит Жекина газелька, и сам он, грузный и мордатый, откидывает тент с кузова. Заглядываю в кузов – не мало. На тех самых коробках, что срочные, надписи «Гидравия».

- Разгружай, - говорю Бирюкову, - коробки ко мне неси, разбираться будем.

В кабинет. Там уже меня ждут Какшонов со Стасиком – сладкая парочка.  Наши местные Ох и Ах. Стасик вечно ноет, что не получится, Какшонов же из тех, у кого работа в руках горит. Вечные друзья, всегда вместе гоняют на рыбалку, постоянно друг друга подкалывают, подкладывают подлянки. Не разлей вода в общем.

- Что?

- Заготовку скажи перетащить, - это Какшонов.

- Дим Николаич, тут с видом «Е» как смотреть, они же… - уже перед глазами лист с чертежом, где как раз весьма замудреный разрез «Е-Е», что не понять с какой стороны чертежник его резал. Работа. Как классно, что все так усердно отвлекают, как классно, что сейчас решу этот вопрос, и Бирюков уже подтащит коробки – я смогу не думать о том движении тени, о страхе, смогу забыть и «проехать» ситуацию.

Вечер. Все ушли. Я снова один в цеху. Снова засиделся. Снова пыльные высокие окна черны, как уголь. Снова вздыхает пневматика, где-то капает вода – тэны на крыше со снегом не справляются, вот и подтаивает, вот и подтекает через древнюю кровлю.

Пора домой. Пора закрывать ворота, отключать компрессор, что как раз завыл дурниной, а главное, и самое неприятное – гасить свет. Надо докопаться до Горохова, чтобы вывел он все рубильники освещения к калитке, где пульт сигнализации. Чтобы было светло, а потом, как ввел пароль, один автомат вниз, и всё – цех погас, а я пулей выскочил на улицу, бахнул тяжелой железной дверью и навесной замок в проушины. Чтобы не надо было пробираться меж теней в густом сумраке, подсвечивая себе дорогу телефоном.

Промелькнула клякса на полу впереди,  звякнул металл, я вздрогнул – крыса пробежала. Где-то в отдалении заполошно задышал спусковой клапан на каком-то из чпушных фрезеров. Блин! Ну до чего же эти вздохи пугают. Заскрипело что-то, зашуршало и следом отдаленно взвыло – воротину ветром подтолкнуло, вот она и скрипит, войлоком обивки по полу бетонному шуршит. Ясно, понятно, но… страшно.

Отключил все автоматы, взбежал вверх по лестнице в кабинет. Скинул рабочую рубаху, накинул домашнюю, куртку, шапку, сумку через плечо, погасил свет в кабинете, вышел на балкончик, от которого вниз, в цех, сбегала лестница.

С балкончика этого прекрасно виден весь цех. А сейчас, в свете единственного желтого прожектора дежурного света цех населен силуэтами, недвижными тенями, мраком. Застыл у лестнице, вцепившись рукой в перила, и всматриваюсь в темноту. Зачем? Чего я жду. Тишина, только гудит в отдалении трансформаторная.

Чего жду?

Почему не иду?

Боюсь или что?

Звякнуло что-то в соседнем пролете и как сигнал для меня – скоро сбежал вниз по лестнице, выскочил за дверь, навесил замок, выдохнул и только тут вспомнил – не включил сигналку.

- Да пошло оно, - выпалил неожиданно для себя и пошел прочь. Мимо этого гребанного холма бомбоубежища. Хорошо хоть, что вход с другой стороны, не видать отсюда калитки арматурной, не видно провала черного. Быстрей домой.

Прошлепал по заледеневшим лужам, вывалился из черного закутка промсектора на освещенные городские улицы и выдохнул. Попал в мир жизни, в мир людей. Хорошо. Горят фонари, проносятся мимо машины, идут прохожие – жизнь! И тут же испарились страхи, показалось глупостью, и даже дуростью то, что не открыл снова дверь цеха, не нажал заветные четыре цифры пароля, не поставил на сигналку. А вдруг, ночью всё же вскроют, всё же ломанут цех… Остановился. Хотел было развернуться и пойти обратно.

- Да пошло оно! – повторил вслух и скорым шагом на остановку.

***

Автор Волченко П.Н.

Ссылка на первую часть

Лекарство от скуки (апокалипсис/война с адом) Часть 1

Над головой полоснуло белой ветвистой молнией, по ушам ударило трескучим раскатом грома. Не успел бы пригнуться и молнией сожгло бы и скаф, и меня в нем. Я, почти не метясь, нажал на курок, и ствол «абакана» зло огрызнулся куцым пламенем, вдалеке, за пеленой черного дыма, низко взвыло нечеловеческое горло. Не знаю в кого, но все же я попал.

Соскочил, одна рука малость тяжело двигалась – возможно повредило сервомотор, а может и меня в скафе зацепило, просто пока боли еще не почувствовал. Рыбкой прыгнул в темную клубящуюся пелену перед собой, перекатился – не видать ни черта, побежал вперед, сзади загудело, будто динамо машина набирала обороты. На ходу сдернул с разгрузки гранату, бросил через плечо. Затрещал электрический разряд, готовящийся сорваться с неведомой руки мне в спину, и тут же раскатисто ухнула граната, меня бросило вперед, я повалился, черный туман над моей головой разметало клочьями, будто не туман это был, а живое полотнище.

Я не торопился подниматься, лежал и ждал. Нет, даже не ждал – я отдыхал. Несколько часов, несколько часов непрекращающегося боя, разгрузка, почти пустая, пара гранат, пара рожков, лента боезапаса из скафа закончилась уже давно. А еще я противоречу всем теоретическим выкладкам выживания в бою. Единица пехоты в условиях интенсивного боя живет несколько минут, максимум полчаса, а я… Я скосил глаза вниз, там где красным цветом на внутренней стороне забрала светилось время – уже четыре часа. Четыре!

Послышался громкий хруст, размеренный, механичный, а потом тяжеловесные, ухающие раскаты – это свои, танки идут. А они должны были быть на острие атаки. Значит я, как-то, ушел вперед, обогнал их, на свою голову.

Гусеницы крошили спекшуюся землю уже близко, слышно было как гудят мощные двигатели, как зло фыркают дюзы ускорителей, как коротко и зло огрызаются пулеметы. Близко. Сейчас пройдут мимо, и я пойду следом, хватит лезть впереди всех, хватит.

Тяжелый танк вывернул из-за развалин, снеся на ходу уцелевший кирпичный угол здания, медленно развернулась башня, будто нюхом пытаясь учуять врага, грянул оглушающий выстрел, танк качнуло, где то там, впереди, раскатисто отгремело взрывом, по земле прошла дрожь.

Я не вставал.

Танк вывернул на дорогу, скоро покатил вперед, проехал мимо, встал, взрыкнув двигателем, замер. Открылся закопченный люк, из башни высунулась грязная разлохмаченная голова в сбитом на бок танковом шлеме.

- Живой? – заорала голова.

- Живой, - ответил я, поднимаясь, отряхиваясь.

Голова высунулась повыше, так что и плечи показались, на плечах были капитанские погоны.

- С какого подразделения?

- Второй пехотный, - я подошел к танку, задрал голову, смотря в лицо капитана.

- Второй пехотный? – он вытаращился на меня, - Ты что тут делаешь? Вы же… Блин! – капитан нагнулся, заорал в танк, - Он со второго пехотного!

Открылся люк механика, оттуда вынырнул грязный, будто подкопченный солдат, уставился на меня и спросил недоверчиво:

- Второй пехотный?

- Ага.

- Ну ты, паря… Как ты еще. Вас же всех там, на входе… - и солдат замолчал.

- Фигово я. – я нажал на броневой лист скафа, с шипением отодвинулась пластинка на уровне живота – за ней должна была быть аккуратно уложенная патронная лента, но сейчас там было пусто.

- Спинной ранец тоже пустой. – добавил я.

- Ну ты даешь! Ну ты даешь! – не унимался механик, уперев в меня неверящий взгляд.

- Назад иди, - сказал капитан, серьезно, - ты свою боевую задачу уже на два порядка перевыполнил.

И отдал честь, механик оглянулся на него, и тоже приложил ладонь к ушастому танковому шлему.

- Ладно, - только сейчас я почувствовал, как устал, плечи опустились и «абакан» в руках вдруг стал бесконечно тяжелым, - пойду я.

Я развернулся, услышал, как с железным лязгом закрываются люки, как вновь взрыкивают многолошадные двигатели, как хрустко крошится земля под траками танка. Я шел обратно, к своим, шел едва волоча ноги. До прорыва Его в наш мир оставался всего день, и за этот день необходимо было взять под контроль точку выхода – врата, а иначе… Иначе будет очень плохо.

***

В голове гудел хмель, стало жарко, я даже чуть-чуть вспотел. Отец поставил свой бокал на стол, его друг же наоборот, налил себе по новой, снова вдохнул аромат, блаженно улыбнулся, сказал восторженно:

- Хорош!

- Не то слово, - вздохнул отец, - совершенен.

- Да-да, именно! Совершенен! – прикрыв веки, потянул носом аромат, - А у тебя не найдется пары бутылочек мне про запас?

- Совершенство может быть только в единственном экземпляре, - отец тоже закрыл глаза, раскачиваясь в своем кресле, продолжил задумчиво, - допьешь это совершенство, будет новое, другое, но тоже совершенство.

Друг кивнул, а я не удержался, и спросил:

- Другое совершенство? Как это?

- О, наш юный друг заговорил, - обрадовался друг отца.

- И сразу ляпнул глупость. – сказал отец.

- Позволь я, - друг отпил из бокала, почмокал губами и начал, - представь себе прекрасную юную деву.

- Ну опять ты за свое. – недовольно буркнул отец.

- Да, за свое, но низменные истины понятнее. Итак, представь. Юная, белокурая, снежная красавица – ангел во плоти. И представь, что она – само совершенство. Ну? Представил?

Я задумался и кивнул.

- Молодец! Хороший мальчик. А теперь, - он подался вперед и сказал заговорщицким тоном, - А теперь, мой юный друг, представь себе другую деву. Брюнетка, жаркая, как этот коньяк, страстная, со жгучим взглядом из под черных ресниц, с острыми пальчиками, на них кровавый лак, и шея, тонкая, длинная, с бьющейся жилкой – нежная. Представил?

Какой там представил, я ее увидел! И понял – она прекрасна, она совершенно. Я сухо сглотнул и кивнул. Друг отца широко и искренне улыбнулся:

- Ну вот ты и усвоил урок о совершенстве.

- Пошляк, - сказал из своего кресла отец, - неисправимый пошляк.

- Отнюдь, - друг устроился в кресле поудобнее, затянулся трубкой, выпустил несколько дымных колец, и довершил фразу, - я романтик.

- Ну да… В этом ты толк знаешь.

- Знаю, и тем горжусь!

А я уселся на пол, и влюблено вздохнул, припомнив образ той жаркой брюнетки.

***

«Резервы будут подтянуты в течении двенадцати часов» - так заявлялось, так было сказано перед атакой. Хорошо знать, что не все зависит от тебя, что через двенадцать часов придут другие, закованные в броню, приедут на гремящих траках гусениц, прилетят на огне дюз, придут и вонзятся в подъеденную первой атакой оборону противника, протиснутся вглубь, до сердца, и убьют… Хорошо, знать, что можно погибнуть с легкой душой и с улыбкой, выполнив свою маленькую боевую задачку. Но так было до того, как началась атака, до того, как врата извергли из себя Его, и свиту Его за ним.

На этот раз апокалипсис был не так добр, как в первые дни, когда с небес сыпался огненный дождь, когда стальная саранча жрала все, до чего дотягивалась – теперь погибло все, все за пределами мертвого города. Огненная стена, огненный шквал сожрал все вокруг, поглотил весь земной шар, оставив одну маленькую черную оспину города в океане гудящего пламени. Погибли резервы, что должны были прийти через двенадцать часов, погибли поселения, где прятались не способные к бою гражданские – все погибло. Остались только те, кто должен был пойти в последнюю атаку на Него, на явившегося на Землю из глубин тартара хозяина тьмы. И уже нельзя погибнуть, зная, что придет кто-то и довершит начатое тобой – нет больше никого, просто нет…

Когда началась атака, я уже не помнил, я ничего не помнил, а часы в скафе выжгло вместе с забралом. Да и сам скаф уже можно было списать в расход. Боекомплект пуст, в руках тяжелый пулемет сорванный с оплавленной громадины танка, от выстрелов отбрасывает назад, руки  когда то давно они устали держать рвущееся в бешеной отдаче оружие, потом они болели, а теперь я их не чувствую – будто и нет их. Хотя, может и правда нет? Смотрю и вижу – на месте, держат пулемет, и ноги тоже уже не чувствуют. Идут, сами идут, а я лишь вновь и вновь повторяю про себя приказ «иди». А может быть я уже давно погиб? Может быть это мой личный ад, где я все так же бьюсь, рвусь через пламя, и так будет вечно, день за днем, до скончания времен… Нет! Не хочу!

- Нет! – пытаюсь я закричать вслух, но рот открывается беззвучно, наверное сжег горло, а может… Почему я ничего не слышу? Обдало горячим ветром, слева от меня медленно заваливается на бок стальной остов башни. Она должна скрипеть, металл должен выть, кричать, да в конце то концов, должен был быть слышен взрыв! Я ничего не слышу… Не слышу…

Я кричу, и не слышу себя… и не жалко, уже не жалко.

Сквозь огонь чуть впереди меня несется на реактивной тяге танк, он багрово красный, раскаленный, внутри него уже нет никого живого, просто не может быть – они запеклись, изжарились до хрустящей корочки, а это всего лишь мертвый кусок металла, что рвется вперед в мертвой своей стальной агонии…

Я иду следом, иду по сгоревшим улицам, вижу кого-то, стреляю куда-то, зачем-то падаю, зачем-то поднимаюсь, зачем-то… и снова… и все в звенящей тишине.

Кто-то хватает за плечо, разворачиваюсь – это кто-то живой, это, наверное, человек: лицо в черной корке ожога, в крови, без респиратора. Мне кричат в лицо, а я не слышу, ничего не слышу… Меня бросают, я снова разворачиваюсь и снова иду вперед, как машина, как тот танк – внутри меня уже пусто, душа сгорела в огне.

На мне почему-то больше нет скафа, и в руках у меня «кедр» - я не помню, когда я потерял пулемет, когда распрощался с броней, и мне это безразлично. Мне вообще – все безразлично.

Кто-то бежит на меня, их трое, не вижу кто, перед глазами все плывет. Поднимаю руку, она дрожит, «кедр» выблевывает из себя остатки свинца и умолкает – все. Это был последний магазин. Все трое лежат на земле, один ползет. Я, прохожу рядом, он пытается до меня дотянуться – не может, а у меня нет сил его добить. И…

Вдруг все заканчивается. Я выхожу из огня, из взрывов на пустую площадь, с разрушенным памятником посередине, и мне кажется что тут, на площади, тихо не от того, что я оглох, а просто – тихо. Никого, ни демонов, ни чертей, ни тварей, а только человек  на лавочке. Один.

Я иду, я знаю, что он враг, рука сама вытягивает нож – последнее, что у меня осталось. Это должен быть Он, просто больше некому, - это Он, это Дьявол, и я его убью.

- Здравствуй, - звучит у меня в голове, губы человека не шевелятся, он просто смотрит на меня и улыбается, а я иду к нему. Медленно, очень медленно. Тяжело идти, и мыслей никаких нет.

- Здравствуй. – снова голос, и вопрос, глупый, нелепый вопрос, - Ты хочешь убить меня?

Не могу ответить, пусто в голове. Я уже близко, а Он все там же, не двигается, сидит, и все с той же широкой, по-детски наивной улыбкой, смотрит на меня снизу вверх, на меня, на страшного, на обожженного, на искореженного, оплавившегося едва ли не до костей. Я будто вижу себя его глазами. Я подхожу, и коротко, как бандит ночью в темной подворотне, загоняю нож ему в грудь. Глубоко. По рукоятку. Выпускаю нож и сажусь рядом с дьяволом на лавку, а он, обмякнув, валится мне на колени и я сижу, пустой внутри, и глажу не чувствующими, сгоревшими пальцами его черные кудрявые волосы.

Я победил…

***

- Скучно, - друг отца ставит пустой бокал на стол, рядом кладет трубку, встает, - даже с коньяком скучно.

- Да, - соглашается отец, - очень скучно.

- А может? – друг облизывает губы, - Может быть еще партию? А?

- Не знаю. - отец останавливает мерное раскачивание кресла, встает, смотрит на меня. Долго смотрит, пронзительно, а потом спрашивает: - Сын, ты хочешь еще играть?

И тут я понимаю, что мне тоже очень скучно. Тут можно узнать все, можно сделать все, можно все попробовать – отец позволит, но тут неимоверно скучно. Я встаю с пола, задумчиво подхожу к окну, там темно, как будто черный бархат, на котором лежат маленькие крупинки звезд, свернулись неимоверные завихренные узоры галактик – мироздание, вечность. И она плывет мимо нас, или мы плывем мимо нее – это не имеет значения. Отец небесный, Бог может сделать чтобы было и так и этак.

- Ну? Сынок? – отцу не терпится начать игру по новой, а вот друг его молчит, ждет. Он, наверное, еще помнит, как я ткнул его ножом меж ребер прямо в сердце. Он вообще меня малость побаивается с тех пор, хоть тут он и большой, много выше меня, а я, как маленький ребенок меж них. Да я собственно и хотел стать ребенком – последняя воля у меня такая была, когда кончился Мир. А Рай и Ад – не хотел я туда, ни гимны хвалебные петь, ни, тем более, в котлах вариться. Тупо это, не жизнь это. А хотел я детства, того полузабытого ощущения, когда трава была большая, когда прохладный ветер в листве, когда солнце и заливистый смех на качелях. Отец мне вернул детское тело, но не смог дать того восторга. Скучно.

Оборачиваюсь, смотрю на отца – Бога, на друга его – Дьявола. Они знают все и им скучно, а я… А я хочу еще жить и жизнь эта будет только тогда, когда они начнут очередную партию в Жизнь, в Мир, в борьбу Добра и Зла – им больше нечем заняться, - это единственная игра, что им еще интересна. А я… У меня нет другого шанса на жизнь.

- Ну, что скажешь, Адам? – спрашивает Дьявол.

- Давайте, - я улыбаюсь, - давайте еще одну партию…

Картинка от нейросести

Автор Волченко П.Н.

- Может в  города? – спросил отец у друга, зевнул и потянулся.

Я посмотрел на него снизу вверх, тоже потянулся, взял со стола яблоко, и хрустко откусил сочный кус от зеленого бока. Яблоко было вкусное, чуть с кислинкой, и в меру сладкое.

- Нет, - друг отца поерзал в кресле, вздохнул грустно, - в города не хочу, в города – скучно.

- Да, скучно, - согласился отец, а я, тем временем, прошел вдоль высоких книжных полок, встал на цыпочки, пытаясь достать до самого красивого, самого золотистого корешка книги – чуть-чуть роста не хватило.

- Отрок, что ты там ищешь? – заинтересовался друг. Мне тут же стало стыдно, я опустил глаза, виновато улыбнулся и уселся рядом со шкафом на мягкий ворс ковра.

- Ну-ну, что ты его смущаешь, - я знал, что хоть отец и говорит серьезно, но в глубине его бороды явно скрывается добрая усмешка, - сынок, если тебе что-то нужно, ты попроси.

- Угу, - я кивнул, не поднимая глаз, и снова откусил яблоко. Сок брызнул, и одна нечаянная капля, золотясь в солнечных лучах из широкого окна, упала на ковер…

***

Оплавленная земля крошилась под толстыми рифлеными подошвами, хрустела, как вафля, с изломов поднималась тонкая, как сажа, пыль. Даже через плотно прижатый к лицу универсальный респиратор-противогаз чувствовалась эта пыль, хрустела на зубах, забивала ноздри своим горелым запахом. Тяжело идти, хоть и не в полной амуниции, обоз из нескольких тяжелых БМП медленно ползет позади колонны пехоты, но все равно – тяжело. Солнце жарит, фильтры респиратора подзабились, легкий пластиковый латкомбез липнет к вспотевшей спине – тяжело.

- Колонна, стой! – гремит глухой голос сержанта через маску респиратора, и мы останавливаемся, вся колонна, почти две сотни человек. Все одинаковые: все в латкомбезах, все пропыленные, все с «абаканами» наперевес. – Привал! Шесть часов личного времени! Рекомендую отоспаться.

- А то может уже и не придется, - говорит кто-то рядом со мной. И он прав. Остановка днем, солнце едва-едва за половину небосвода перешло, - это недобрый знак. Да еще и отоспаться. Значит будет ночью бросок, а мы… Мы резерв, а может и не резерв, может и передовые силы.

Я посмотрел вперед, туда, где высились, словно бы оплавленные, черные развалины большого города, светофильтры широких, в половину лица очков, мгновенно притушили яркость солнца над руинами. Что это за город был и не скажешь: может Уфа, может Магнитогорск, а может и еще что-нибудь – сложно узнать по обгорелым остовам, а ориентироваться на сожженной до черноты местности под ярким белым солнцем в прожаренных небесах, я не умею.

- Думаешь там будет? – спросил глухой голос из-за спины. Я обернулся, еще один мой близнец: латкомбез в пыльных пятнах, маска, очки, вот только номерок слева на груди: «26-16А» - Артем.

- Да, наверное там, - киваю, усаживаюсь прямо на землю и добавляю грустно, - наверное  там, Артем.

- Как думаешь, вытянем? – Артем усаживается рядом. Он еще с детских пор, с тех времен, когда мы вместе с ним гоняли по дворам, да лазили по деревьям, спрашивал меня о успехе всех затей, всех начинаний. Я почему-то почти всегда угадывал: получится, или же влетит нам обоим от родителей по первое число.

- А куда денемся, - я вздыхаю, провожу пальцем по земле, соскребая с твердой сплавленной корки слой сажи, - давай спать.

О том, что у меня плохое предчувствие, я говорить Артему не хочу.

***

- А может в картишки перекинемся? – друг весь подбирается в кресле, улыбается широко, и в его длинных пальцах, словно из ниоткуда, появляется колода карт. – Малой, на тебя сдавать? Во что играем? В дурака, в мавра, может пульку распишем? Малой, ты в преферанс обучен?

Мне стыдно, потому как в преферанс я играть не умею, а правила мавра забыл. В дурачка конечно сыграть бы можно, но… Я мотнул головой, и отвернулся.

- Нет, - отец едва не смеется, - с тобой, да в карты? Увольте.

- А что так? – в голосе друга слышится удивление едва ли не граничащее с возмущением.

Я оборачиваюсь, и вижу, как отец примирительно поднимает руки.

- Прости-прости, ничего такого. Просто, не везет мне в карты, - короткий хохоток, - судьба у меня такая.

- Судьба, - друг отца криво ухмыляется, как ни странно, но такая ухмылка ему идет, - Судьба – это интересная штука.

- Да-да, весьма интересная! – подхватывает отец, и было открывает рот, дабы высказать свои мысли, теории, но, под взглядом друга, замолкает, плечи его опадают, и он говорит, - Хотя, кажется, мы об этом уже говорили?

- Да, - соглашается друг, - говорили, и уже не один десяток раз.

- Если не одну сотню.

А вот мне интересно узнать побольше про судьбу, но только спрашивать у них, мне стыдно.

***

Земля все так же предательски хрустела под ногами - ну слышно же, слышно! Почему же так… Можно было быстро пробежать по черной дорожке тротуара, пробухать тяжелыми подошвами по залитому лунным светом асфальтовому языку, и залечь, вот только… Заметят. Слух у них не очень, а вот на зрение они никогда не жаловались – это я по обучающим фильмам хорошо запомнил. Здоровые, землистого цвета гарпии сидели на искореженной арматуре, как попугаи на насесте, то и дело поворачивая страшные свои гротескные морды то так, то этак, всматривались в ночную хмарь. Пока еще они никого не заметили, и не услышали, но какое-то беспокойство меж ними было. Интересно, где Артем? Или его отправили на левое крыло атаки? Не знаю…

Я, не отрывая спины от стены, оглянулся налево – там стоял такой же как и я солдат, только теперь мы были снаряжены куда как более тяжело, нежели чем днем. Уже не легкие латкомбезы, а тусклые скафы полной защиты с сервоприводами, со встроенными в запястья циркулярными ножами, с датчиками, с детекторами, с затаившимися иглами вдоль позвоночника, что должны в тяжелую минуту вогнать в кровь ударную дозу боевого коктейля из амфетаминов, адреналина и серотонина. Вот только в руках все тот же «абакан», правда кроме рожка к нему, прямо из скафа, тянется лента с патронами, но все же это тот же «абакан» - лучшего пока не имеется.

Я кивнул своему напарнику, сказал тихо в микрофон:

- В высотке гарпии, похоже квартал просматривается.

Напарник не ответил, кивнул. Мне было хорошо видно, чувствительность света в скафе выставлена на максимум.

Сейчас бы выскочить, дать длинную очередь по этим тварям, не жалея патронов, да вот только… Сначала надо распределиться по секторам, предписанным командованием, а потом уже начинать – в этом то и отличия боя в городе и на открытых пространствах. Хотя, по мне так это без разницы: с самого начала надо было пальбу открыть!

Послышалось громкое хлопанье кожистых крыльев, будто парус на ветру мотало. Я облизнул губы и снова выглянул – пара гарпий взмыла в воздух и тяжело, глубоко проваливаясь вниз на каждом замахе, кружили над руинами. Точно, что-то почуяли.

- Уходить надо, - в наушнике голос напарника, - отходим.

- Хорошо, - я кивнул. И мы, таясь в глубоких ночных тенях, заскользили прочь, подальше от гарпий. Вот только горелая земля слишком громко хрустела под толстыми подошвами…

Пронзительный птичий крик взрезал ночь, словно осколок битого стекла плоть, и тут же свист, будто пущенная в спину стрела. Я успел обернуться, вскинуть «абакан», но в прицел тварь уже не поймал – слишком быстрая. Мы вместе с ней повалились на землю, покатились по хрустящей земле, завизжали циркулярные ножи в запястьях, глухо замолотили когтистые лапы по броне скафа. Если бы не сервоприводы и броня, меня бы разорвали в первое мгновение, но сейчас… Медленно, но верно жужжащая сталь ножей приближалась к худому, с остро выделяющимся кадыком, горлу гарпии. Ее гротескная полуженская, полуптичья морда щерилась в адском оскале, глаза зло буравили зеркальное забрало скафа. И вот жужжание ножей будто захлебнулось, стало влажным, на забрало брызнуло черной кровью…

Я еле успел соскочить и посмотреть в темное небо, прежде чем оттуда на нас с напарником стальным дождем посыпались гарпии. Трескуче загрохотал «абакан», гортанные птичьи крики, визг ножей, и где-то вдалеке протяжный ухающий вой просыпающегося нечто…

***

- Сынок, принеси, пожалуйста, - отец пощелкал пальцами, припоминая слово, - там, на столе… Ну эти, типа шахмат.

- Го? – то ли спросил, то ли подсказал друг.

- Да, го. - подтвердил отец. Я соскочил, припустился к высоким дверям.

- Не-не, в го играть не буду. Скучно, да и предсказуемо это.

- Не без этого. - согласился отец. Он поднялся со своего огромного мягкого кресла у стола, прошелся по комнате, остановился рядом со мной, потрепал по волосам, вздохнул, вернулся к столу, и снова сел, только теперь не в мягкое велюровое кресло, а в плетеное кресло-качалку, оттолкнулся. Полозья кресла размеренно заскрипели. Скрип – туда, скрип- обратно, скрип – туда, скрип…

Друг отца вздохнул, достал из кармана трубку, постучал ею о стол, выбивая пепел, выудил из другого кармана кисет, развязал тесемки, подсыпал чуть табачку в трубку, вдохнул аромат еще не раскуренного курева, снова вздохнул, и только потом сунул трубку в рот и чиркнул спичкой. По комнате поплыл аромат хорошего табака.

- При ребенке бы не курил… - сказал отец, грустно, но настаивать не стал. Он и сам любил, когда рядом курили, может быть он бы и сам курил, но его натура не позволяла иметь вредных привычек – характер.

Я, как всегда промолчал. Табачный дух мне ничуть не мешал, да, к тому же, пока про меня забыли, я снова совершил набег на книжный шкаф, сдернул с полки толстенький фолиант, на корешке которого значилось «Оружие», и, уложив его на пол перед собой, открыл на середине. Со странице на меня смотрело черное жерло пушки, старой пушки – века этак восемнадцатого, литая, толстенькая такая, на дубовом лафете, рядом пирамида из тяжелых ядер.

***

- Уходи, уходи! – орал я кому-то, хрипя в микрофон, не понимая, что сгорел к чертям уже передатчик, и вообще, вся спина скафа выгорела до дыр, до прорех и сквозит оттого жаром во внутрь, будто в печь попал. Замигал красным индикатор слева, значит скаф на последнем издыхании, сейчас откажет. И тут же в спину разом сотня уколов – прощальный подарок, боевой коктейль и хлопок – части скафа разлетаются в стороны, оставляя меня в легком латкомбезе. А кровь в жилах уже горит, бурлит в венах боевой коктейль, и я бегу, бегу на грани возможного прочь от огня, льющегося из рук демонов словно из стволов огнемета. Жар, дикий жар, снаружи от огня, внутри от кипящей крови, а в руках нет ничего… Струя пламени прямо в лицо, едва успел бухнуться на живот, перекатился, к распластанному телу в оплавившемся скафе, рву с черного скафа гранату, бросаю, а сам, из последних сил, пытаюсь прикрыться тяжелым мертвецом. Взрыв, жаркая волна воздуха, словно огромный мешок с мукой больно и мягко бьет по телу, и я слышу как грохот боя застилает звенящей тишиной контузии, и все вокруг становится таким смазанным, таким медленным и тягучим…

- Боец, боец? Ты как? – голос глухой, выданный на гора из глубин скафа через динамики, меня толкают, и я понимаю – живой. Открываю глаза – все то же, все так же, только больше нет струй огня из когтистых лап демонов, и в голове гудит, и скаф, которым я прикрывался, валяется рядом бесформенной, иссеченной осколками, кучей. А звуки боя уже где-то далеко, там все так же ухает, трещит, воет, вздымается высокими пламенными столбами.

- Живой я… - поднимаюсь, меня мутит, все болит, но сила есть – может еще коктейль не отпустил? Солдат в скафе, что склонился надо мной, кивает, на ноге у него, с шипением, открывается резервная кобура – там куцый, тупорылый «кедр» и два магазина к нему.

- Бери. – голос из динамика скафа хриплый, шипящий, и не понять, то ли дефект динамиков, то ли сам солдат уже поистрепался, легкие подпалил.

- Спасибо, – я вытягиваю из кобуры «кедр», магазины. Кобура, с шипением, закрывается. Солдат идет вперед, туда где гремит, где рокочет бой. А я следом, солдат оглядывается, кивает, говорит все так же хрипло, с сипеньем и шипеньем:

- За мной держись, - я согласно киваю и понимаю – это не дефект динамиков, это у него голос такой.

И мы идем меж развалин, меж черных остовов, меж мертвецов и потрескивающего пламени, хотя чему гореть в городе обглоданном огнем до арматурных костей?

***

- Есть коньяк, - отец с кресла качалки не встал, все так же размеренно поскрипывали полозья, тихонько тикали красивые часы на полке над камином, в камине тихонько потрескивало пламя, приютившееся на паре полешек, - коньяк будешь?

- Коньяк? – друг, вынул трубку изо рта, задумчиво огладил выбритый до синевы подбородок, проговорил отрешенно - Коньяк. Да, можно бы и коньячку.

- Сынок, принеси, пожалуйста, - отец даже не оглянулся на меня, но кресло, скрипнув, остановилось.

Я, со вздохом, отодвинул книгу, встал, и полез в сервант. Бутылка коньяка стояла высоко, мне пришлось подняться на цыпочки, но все равно – пальцы едва-едва касались дна бутылки.

- Позволь, - друг отца подошел, я посторонился, посмотрел на него снизу вверх. Друг достал бутылку, элегантно прихватил два пузатых бокала за ножки, вернулся к столу, поставил бокалы, сел, и задумчиво уставился на бутылку, хмыкнул. – Хороший коньяк.

- А откуда мне плохой взять? – то ли с сожалением, то ли с грустью сказал отец.

- И не говори, - друг легко распечатал бутылку, разлил коньяк в пузатые бокалы. В комнате, к запаху хорошего табака примешался вкусный шоколадный аромат с терпкой ноткой алкоголя. Очень приятный запах, вкусный.

Друг поймал мой взгляд, передвинул трубку в уголок рта, и спросил у отца:

- Чадо тоже жаждет прильнуть к источнику.

- Мал он еще, - сварливо ответил отец, но тут же сменил гнев на милость. – Хотя плесни ему чуть-чуть, - я не удержался, жадно сглотнул, - на пробу.

- Как скажешь. – ответил друг и подмигнул мне, я тут же опустил взгляд, и почувствовал, как жарко краснеют мои щеки. Друг хохотнул, сказал наигранным тоном: - Стыдлив отрок, сие есть благо.

- Стыдлив? – отец усмехнулся, - Ой ли, ты его плохо знаешь.

- Думаешь? – друг чуть склонил голову на бок, пристально посмотрел на меня. – А мне кажется, что он у нас весьма скромен.

- Когда кажется - тогда крестятся, - ответил отец, друг поперхнулся дымом, посмотрел на отца и рассмеялся, отец тоже пару раз хохотнул. Я улыбнулся.

***

- Что? – сложно было различить крик однорукого полковника через гул дюз под ногами, через уносящий все звуки ветер, рвущийся в дыры в обшивке боевого флаера, - Что?

- Най…шь Арх…по..а, п…нял… - пытался доораться до меня полковник, сидящий напротив, но ничего у него не получалось.

Я отстегнулся ремни, прижимающие меня к твердой лавке, привинченной к стенке и полу, подался вперед, едва не впечатавшись ухом в лицо полковника и снова заорал:

- Что?

- В штабе найдешь Архипова, понял? – я кивнул, полковник продолжил, - Архипову скажешь, что скоро будет прорыв. Придет… - полковник примолк, может быть это и глупое суеверие, но называть того, кто должен будет прийти по имени – это не к добру, - Скажешь, что придет Он. Все силы, понял, все силы надо! Остальное – чушь!

- Понял! – проорал я, усаживаясь на свое место и пристегиваясь. Вовремя, флаер так тряхнуло, что я прикусил язык, а в кишках будто оборвалось что-то. Послышался дикий вой снаружи, глухой звук удара, флаер бросило в сторону и вниз, и на один короткий миг я увидел в треснутом иллюминаторе нечто крылатое, красное, с фиолетово-синим загривком плазменного пламени. Тут же заухали тяжелы автоматические пушки флаера, пол затрясло, нас прижало перегрузкой – пилот завалил флаер в штопор, уходя от огня противника. Полковник закусил губу, закатил глаза, лицо его будто ввалилось, заострилось – сильно нас вдавило.

Еще один удар по обшивке, как раз за спиной полковника, толстую броню прогнуло во внутрь, не пробило, но… Видимо удар был сильный, полковник обмяк, единственная рука упала и безвольно моталась повинуясь виражам флаера. Можно было надеяться, что старика просто оглушило, но… Я не верил в это. Не высадится он в расположении своей части, не судьба.

Пушки флаера отгрохотали еще с секунду и примолкли, гул дюз под ногами стал ровнее, прекратилась дрожь. Я отстегнулся от скамьи и, придерживаясь за торчащий из стены поручен, проковылял до кабины пилотов. Пилот был один, там, где должен был сидеть второй пилот, ничего не было, даже кресла – только искореженный металл, и огромная дыра впереди, половина стеклянного фонаря кабины снесена. Я согнулся над оставшимся пилотом, заорал тому в ухо:

- Полковник убит, в штаб.

Пилот кивнул, заложил вираж, меня едва не снесло ветром, мы легли на новый курс.

***

- Итак, - отец раскачивался в кресле, в руке его покоился бокал с коньяком, под потолком недвижно висела тонкая пелена табачного дыма, - как тебе коньяк?

- Амброзия! – друг пронес бокал под носом, вдохнул, и повторил, - Таки амброзия!

- Таки? – отец вопросительно нагнул голову, - а не кажется ли вам, мой добрый друг, что сей акцент вам не к лицу?

- Да что вы говорите, - друг включился в игру, и добавил приподняв брови, - Муня.

- Муня? Какой последний поц сказал вам это имя?

- Таки и поц?

- Да, и скажите ему при встрече, что сам папа, и если он даже последний поц, то он знает кто такой  папа, так скажите ему, что папа, сказал, что он поц и не морочьте мне мозг своими… - отец хитро приподнял бровь смотря на то, как друг, капитулируя, поднимает руки.

- Все-все! Признаю поражение! Никогда не мог я понять этой вашей мелкой склочности.

- Это не мелкая склочность, это баталия, это сражение!

- Буря в стакане, - парировал друг.

- Нет, это шторм в девять баллов с грозами и молниями, это кораблекрушения, это залп тонущих армад, на прощание в низкое пузо грозового неба! Это… - пожевал губами, вздохнул, - Да, это буря в стакане. Зато такая милая буря.

- Вот за это-то вас и не любят.

- Думаешь?

- Знаю.

И снова замолчали. Оба все знали, и оба не хотели вновь идти по уже давно пройденному кругу спора. Громко тикали часы, потрескивал огонь в камине.

- Скучно. - сказал друг.

- Скучно. -  подтвердил отец, и отпил из бокала, сморщился и крякнул. Алкоголь, даже хороший, он никогда пить не умел: морщился, крякал, кашлял – натура у него такая.

Я кивнул, отпил из маленького фужерчика, куда друг отца милостиво чуть-чуть набулькал коньяку и для меня. Вкус был и правда отменный, сильный характерный аромат, а вот алкоголь почти не чувствовался, только жаркое тепло, разом согревшее и рот и нутро. Вкусно, и чего отец морщится?

За окном темнело.

(в дополнение несколько картинок от нейросети, что мне показались подходящими)

Картинка от нейросети

Автор Волченко П.Н.

Миниатюра рождена на основе сна, когда увлекался чтением книг незабвенного Круза.

Пока были патроны – была надежда, надежда на то, что все будет по нормальному, что мы сможем, мы выживем, вот только…

- Джек! – Сид брызжет слюной, в отчаянье дергает затвор своего кехлера, а тот раз за разом дает осечку. Одна надежда – патрон заклинило, не хочется верить, что рожок пуст, потому как больше и нет ни одного у него, - Заклинило, время!

Только чего кричать? В моем колчане болтов осталось раз-два да обчелся. Взвожу тетиву, вскидываю руку, тугой щелчок и болт едва ли не на вылет прошибает башку ближайшего мертвеца – только оперение торчит над пергаментно коричневой кожей. И мертвяк валится, будто марионетка, у которой разом перерезали все нити.

Наши бегут, я бросаю короткий взгляд назад – вон они, пытаются шмыгнуть за угол трехэтажной облезлой хибары. Мы должны дать им время – время! Вот что сейчас главное. У Сида там жена и ребенок – ясноглазый Курт, смешливый мальчуган, у которого даже этот новый, страшный мир не выбил привычки улыбаться. А у меня – моя Синди, вон она, в джинсах, в бесформенной теплой кофте, длинные рыжие волосы развеваются огненным пламенем.

Снова поставить арбалет на взвод, выбрать цель и… Крик сзади.

Я оглядываюсь, едва не заваливаясь назад, кирпич под ногу попал, - наши все несутся из-за этой чертовой хибары, а за ними из подворотни выгребает целая толпа разномастных мертвяков.

- Сид! Валим! Наших прижали!

И мы бежим, так что ветер свистит в ушах, откуда только силы берутся. Наперерез к нашим, а из черного провала в подземку с другой стороны наперерез несется еще одна толпа жмуров. Откуда их тут столько, повыползали, повыбегали – на выстрелы что ли?

Короткий взгляд в сторону Сида, он таки сдергивает рожок на бегу, короткий взгляд в его нутро, и хеклер летит в сторону – пустой.

Навстречу мне летит разлапив обгрызенные руки мертвяк, на ходу срываю из за спины топор и, не останавливаясь, не притормаживая даже, наотмашь бью по его зеленоватому, отекшему лицу – хруст, топор едва в руках остался. Бежать! Бежать не останавливаясь!

Нас отдавливают – возможности отбиваться нет. Что за район, какого черта мы вообще сюда поперлись? Понадеялись на то, что тут нет ни магазинов ни других моментов, для рефлекторной памяти этих тварей, но нет – работа, оказывается, тоже сидит в их рефлексах. Вот они тут все и собрались. Чертов промышленный район, да плюс этот чертов карьер, к которому нас прижали.

Каждый теперь на своем бугорке возле общей пропасти за спиной. Топор тяжелеет в руках, а отступать уже не куда. Как там Сид и его семья? Я не вижу за толпами тянущих к нам рук и тел, но я слышал оттуда крики, я слышал крик Курта, до чего же страшно, и только улыбка эта его добрая перед глазами. И я тоже, может быть бы, закричал, но мне было нельзя, чтобы Синди не услышала моей боли, когда тварь вцепилась мне в запястье, а теперь…

Перед нами насыпь из камней – она пока спасает. Неловким мертвецам сложно перебраться через нее, они оскальзываются, падают, а я бью и бью и бью – я весь в крови, но это уже агония.

Я оглядываюсь на Синди, в одно мгновение и вижу ужас в ее глазах, и ничем… я ничем не могу помочь. Все. Это конец.

Еще удар, но мимо, крепкая, но мертвая рука хватает за топорище – я безоружен - все.

Шаг назад, мертвец застрял ногой меж россыпи валунов, дергается – не дает пройти другим, а у нас, дальше, за нами – отвесный обрыв карьера – многие метры полета и освобождения.

- Синди… - я обнимаю ее, - Синди, так будет лучше. Так будет лучше.

Она понимает, она кивает, закрывает глаза. Я обнимаю ее, целую, меня уже мутит – вирус слишком быстр, мне осталась только малость. Один шаг до края.

- Я люблю тебя, - говорю одними губами и вместе с Синди делаю один последний шаг…

Ветер в ушах, тьма и…

Я рядом с кроватью, в моих объятиях моя Мариша, мы лежим на полу, и она гневно тычет меня под ребра локтем.

- Кость, ты че творишь? – сонный, с хрипотцой голос.

- Так… это… мы же…

- Давай спать. Отпусти меня. Завтра же на работу.

Мы снова залазим на кровать, устраиваемся, засыпаем. А я, в преддверии сна, оглаживаю запястье – место, где у меня с далекого, позабытого уже детства, шрам, а может и не с детства… Теперь, вдруг, эта, моя теперешняя жизнь показалась мне какой-то слишком новой, слишком неправдоподобной, слишком пресной. Может… Толком не помню детства, юношества – обрывки воспоминаний, будто взяли и вставили в память, а там – я помню, там все было иначе, больше, сильнее, полнее. И… может это мой рай?

- Синди, - тихо шепчу я уже уснувшей жене.

- Джек, - тихо отвечает она, и прижимается ко мне всем телом.