Жду новый пост

Серия «ужасы, хорроры, мистика»

История основана на рассказе соседки

Автор Волченко П.Н.

Мама опять была на работе.

Маленькая Ира решила, что уж сегодня она точно будет храброй, сегодня она сможет стать отважной и не побежит, как всегда на балкон от своих страхов. Она включила свет во всех комнатах, она сделала бутерброд с маслом и вареньем, включила телевизор погромче, и уселась в зале на диване напротив телевизора. Вроде пока удавалось не бояться. Тут ведь главное что: не смотреть в сторону прихожки, где хотя и горит яркий свет двух лампочек плафонных, но все же…

И она таки взглянула в сторону, и увидела мгновенно исчезнувшую тень, будто показалось, а может и не показалось – черная собака черной кляксой отпечаталась в ее сознании, в кратком миге воспоминания. Она все же дожевала кусок бутерброда, проглотила, уставилась в телевизор. Как жаль, что телевизор стоит вот так, в сторонке от входа, и толком не увидишь, что там в прихожке творится, и в то же время полностью никак не отвернешься. Вот и кажутся все эти тени на самом краешке взгляда, и становится от этого еще страшнее, еще холоднее внутри, особенно когда вот так вот – когда одна, когда мама на работе, а за окном уже темно, почти ночь, хотя почему почти? Для нее, для маленькой Иры – это уже ночь, она уже должна, как хорошая девочка, включить ночник, лечь в кроватку и пытаться заснуть, как она и делала на старой квартире, до переезда. Но тут… тут так не получалось. Все ей казались какие то силуэты, какие-то шорохи, какой-то сквозняк, и потому, оставаться дома одной, а тем более одной ложиться спать – она не могла.

По телевизору шло «Ну погоди», Ирина улыбалась, но вот рассмеяться никак не могла – ползли мурашки по спине, да и улыбалась она вымученно, потому как надо было вроде как улыбаться – так проще побеждать свои страхи и всяких там Бук да Бабаек.

Снова что-то промелькнуло, но она даже не вздрогнула – была к этому готова. А потом еще что-то зашуршало, тут она уже еле удержалась от того чтобы не взвизгнуть, но все же держалась, сама себя успокаивала, что может это у соседей, может еще что, может…

Скрипнула половица и совсем рядом будто зашипела змея. Ирина не выдержала, завизжала во весь голос и опрометью метнулась к балкону, к своей холодной крепости. Выскочила на улицу, захлопнула за собой балконную дверь, и тут же съежилась от порыва холодного ветра. Поздняя осень, блестит первый снег в желтом свете уличных фонарей, холодно. А она в футболке и в шортах. Глянула через окно балконной двери в зал: мягкий теплый свет, телевизор, на полу бутерброд валяется, конечно же маслом и вареньем вниз – все тихо, все спокойно, вот только не вернется она туда, и будет мерзнуть тут, на балконе, пока не увидит внизу, как мама входит в подъезд.

Страшно.

Приехал двоюродный брат из деревни в гости. Большой, сильный, высокий, розовощекий, и с холода, когда он зашел в квартиру, от него просто дохнуло этаким запахом морозным, новогодним, да еще и снежинки эти, что блестками налипли на его воротник, на шапку его. Ирина радовалась, прыгала вокруг него, лезла с расспросами, а он, то и дело, подхватывал ее на руки, подбрасывал к потолку, щекотал, да расспрашивал, как она в школе учится, что сейчас проходят, просил показать рисунки, да и вообще – веселый-веселый, простой и надежный. Рядом с ним Ирине становилось спокойно и весело.

Он привез два огромных баула с гостинцами: варенья, соленья, целлофановые пакеты с зелеными хрусткими яблоками, копченое сало, которое Ира конечно же не любила, но все же с каким то бурным воодушевлением рассматривающая эти пласты, а брат рассказывал какая вкусная получается картошка, если на этом сале жарить. И так ей той картошки захотелось! Аж слюнки потекли.

А потом они вытащили в зал стол, мама достала новую, хрустящую скатерть, и пили чай с тортиком. Было вкусно и весело, за окном уже темнело, а потом брат глянул в сторону прихожки и… сушка выпала из его рук, звякнула тихонько о край блюдца и покатилась по столу.

- Леша, ты чего? – спросила тихо мама.

- У вас там… что-то, - лицо его было бледным, весь румянец враз сошел и глаза расширенные от испуга.

- Что? – спросила мама, а Ира прямо обмерла. Неужели он тоже видит, неужели он тоже что-то заметил? Может это и правда, может это не она такая трусиха а…

- Тени.

- Какие тени?

- Я такие маленьким видел, когда бабка Марфа к нам переехала. Помнишь ее?

- Конечно. Такую гром бабу не забыть.

- Она же со всем добром приехала, и домового, говорила, на венике принесла.

- Да помню я, Леш, что за глупости говоришь. И про то как вы попа звали тоже помню. В каком веке то живешь?

- А вы не замечали сами… - он все же повернулся в их сторону и посмотрел сначала маме в глаза, а потом Ирине.

- Ну что ты… - начала мама, но Ира ее перебила.

- Видела-видела-видела! Я видела! Я только никому не говорила! Я боялась, что меня трусихой назовут. А я видела! И слышала, и холодные они еще, и страшные!

- И я… - тихо призналась мама, - только думала, что мне показалось.

Через два дня приехал батюшка. Большущий, огромный, в черной рясе, и борода у него была огромная – лопатой, вот только не седая, а, почему-то, рыжая, потешная, хоть волосы его были и черны как смоль.

Батюшка шутил, ходил по дому, читал какие-то молитвы и делал пальцами Ире козу, отчего та фыркала и смеялась. А потом он остановился в прихожке, сел на корточки и сказал с доброй улыбкой, толком ни к кому вроде и не обращаясь

- Два хозяина у вас в доме, вот и дерутся. Чего деретесь, бедолаги, все ваше, и пугать своих гостей не надо.

- Каких гостей? – спросила Ира испуганно.

- Вы их гости, а они в доме вашем хозяева. Кормите их, молочко оставляйте, печенья крошки и все у вас будет хорошо. А вы, братцы, не пугайте никого, в мире живите. И вон, смотрите, какая красавица в доме вашем на выданье растет. Вот мужа найдет, и пойдет она к нему жить, а один из вас с нею уйдет, чтоб под присмотром, чтоб ничего плохого у нее в жизни не было. Договорились, а?

Улыбнулся, раскланялся, чмокнул Иру на прощанье в щечку, да и ушел.

И не было в доме с тех пор страхов, и все дела их домашние спорились, а когда Ира замуж вышла и в новый дом ушла, то принесла она туда веник из отчего дома, и может был на том венике хозяин – домовой, и жили они с мужем ее ладно, да славно.

Автор Волченко П.Н.

Жанр у произведения не совсем понятный, но, теоретически, приближен к мистике, поэтому публикую в этой группе.

Портрет с натуры

«За что они так со мной? Почему?» - то и дело повторял он в мыслях, но понимание не шло к нему, не приходило. Одни лишь обрывки мыслей, лоскуты воспоминаний, окрашенные багрянцем боли, - ничего вразумительного, и вопросы возвращались вновь: «За что? Почему? За что?». И так до бесконечности.

Путь был долгий, а может быть ему просто казалось, что долгий. Дорога бесконечной змеей вилась вверх, в гору, и босые ноги не хотели ступать по ней, они отказывались чувствовать острый жар прожаренного солнцем песка, они устали, они больше не хотели оставлять красных следов на желтых песчинках. Но его подталкивал, давил вперед и вниз тяжелый крест, его тянул вверх по дороге взрезающий кожу волосяной аркан на шее и он шел, переставлял ноги, и в голове одни и те же вопросы.

Усталость… Уже ничего не осталось, даже вопросов, только усталость и даже боль не так страшна, как эта усталость.

Пришли, дернули сильно и резко, - в жаркий песок всем телом и тяжестью вдоль спины крест. Теперь все, теперь можно отдыхать, уже в который раз можно отдыхать и проклинать, но не хочется ни того и ни другого. Закрыть глаза, дышать, отдать безвольное свое тело им всем, и пусть делают что хотят.

Перевернули, одну руку в сторону, вверх, туго, до чего туго перетягивают петлями веревок, жмут к занозистому кресту, другую руку… Удар, один за одним и тело воет, тело кричит, а в голове ничего, даже отзвука от мыслей не осталось, только воет долго и протяжно дикое А-А-А-А. И так, пока не вгонят гвозди в запястья – боль.

«Это не со мной, не со мной» - где то кричит подсознание, оно еще пытается трепыхаться, оно еще живет. Крест поднимают, ставят медленно и скрипуче, он толчками, словно тупой нож в непокорную плоть, входит глубоко в яму – стоит.

Тело – струна, тело натянуто,  оно не хочет боли, оно стоит пока есть силы на тонкой жердочке внизу, оно не хочет срываться и рвать пронзенные гвоздями руки. И только нет сил, чтобы поднять голову, но надо, он знает, что надо, он помнит, что надо…

В сторону, из последних сил, в сторону и вверх, туда, где чужие стоны, - они. Их двое: один, подальше, лысый с жарким солнечным бликом на круглой потной голове– не тот, другой. Другой – тот, что с перебитым носом, с бородой и усами, длинными волосами – венок, острые переплетения длинных шипов. Глаза в белое жаркое небо, к белому жаркому солнцу и губы, сухие, вспоротые черными трещинами губы, шепчут неслышно и слезы, застывшие в высохших глазах. Он, - это он.

Ноги срываются, и мысль гаснет в черно-кровавом мраке боли и сиплого вскрика… Тьма… Мрак… Освобождение…

Он открыл глаза, тихо застонал, посмотрел на руки – кровят стигматы. Глупо, пусто и глупо. И больно. Губы сухие, измученные, стопы будто истертые до костей, обожженные. Опять уснул в кресле. Встать, тяжелым шагом прочь, туда, где его крест, - к холсту. Рука находит кисть, палитра с другой стороны, холст натянут на подрамник: набросок, подмалевок – все готово: безжалостное, прокаленное белизной небо, черное дерево креста позади, и лицо, портрет с натуры, икона Иисуса Христа в профиль…

Автор Волченко П.Н.

Ссылка на первую часть

Кап... (мистическая драма) Часть 1

- Вас надо госпитализировать.

- Я не хочу, - стоило мне только представить, что окажусь вдалеке от ванны, от воды – жутко стало.

- Будете писать отказ?

- Да, - молодой, почти мальчишка на вид, врач скорой помощи, посмотрел на меня с этакой грустинкой в глазах.

- Может быть подумаете? С сердцем шутить нельзя.

- У меня противопоказания к госпитализации.

- Какие?

- Кожа.

- Глупо. Значит просто не хотите.

- Да.

- Тогда вызовите завтра участкового врача. Пусть он вас осмотрит.

- Хорошо.

После укола мне стало лучше, боль отпустила. Смогла подняться, проводить врача с его волшебным оранжевым чемоданчиком до двери, закрыть дверь. И снова в ванну. Открыла кран. И снова мои таблетки. И снова в воду.

Кап…

Кап…

Кап…

Медленная, редкая капель из крана в наполненное нутро моего вместилища. Смотрю, как растет капля на хромированном блеске крана, и вот капля отрывается, падает в воду – кап.

Х  Х  Х

Записка была вложена учебник. Уже не дети, уже одиннадцатый класс, скоро экзамены, скоро взрослая жизнь. А тут – записка, словно снова дети.

На выпускной я не собиралась – зачем? Нет подруг, нет друзей, нет любимых учителей, да и вообще – слезливости этой о «прощании с любимой школой». Ничего этого не было. Было только ощущение, что я тут всем противна, что я – мишень для смеха, издевательств, злых слов. Не хотела и не собиралась идти. Если бы не эта записка.

Красивые стихи, хоть и сильно неумелые. Особенно красивые тем, что написанные для меня.

Инга - полнит вечер имя,

Имя на моих губах,

На губах от анонима,

Вижу я тебя во снах.

Твои губы, взгляд зеленый…

Я выучила этот стих наизусть, хоть сейчас могу повторить его от первого до последнего слова, хоть и пыталась забыть, выкинуть из памяти, как страшный сон. Не смогла.

Поэтому пошла на выпускной. Я думала о Мише, я мечтала о нем, мечтала о своем Бяшке. Почему? Не знаю. Вроде бы все мои мытарства начались именно с него, с тех самых пор, когда я… Но почему-то все еще мечтала о нем.

Я выпросила у родителей денег на шикарное, как мне казалось, платье, потом сидела в салоне красоты, где меня пудрили, красили, взметали и завивали мою прическу в нечто, что должно было стать божественно красивым. И я мечтала, закрывала глаза и видела, как в полумраке мы танцуем с Мишей, говорим негромко друг-другу какие-то нежные глупости, и я, в конце-концов, смогу пройтись своими пальцами по его кудрявым волосам, и скажу ему тихо-тихо: «Бяшка».

На самом деле все сложилось очень плохо. Поэтому я и ревела за постом ДПС, пока остальные фотографировались и пили шампанское. Поэтому я и не пошла на сам выпускной, а доехала до школы со всеми, пряча лицо в ладонях, а после ушла в своем дорогом платье в парк, где и сидела на лавочке до самой ночи.

Конечно же Миша меня не любил, и, конечно, не он писал записку. Только тогда я думала, что это… Это он сделал, чтобы поиздеваться, хотя – глупо так заморачиваться, чтобы довести до слез, а после просто не обращать внимания. Он не был таким жестоким, он попросту не замечал меня, вот и все, а я уже раздула всё в своей голове с шикарной прической до жуткого абсурда и создала из него, в своих фантазиях, этакого злодея из блогбастера, что смеется зловещим, издевательским смехом.

В автобусе рядом со мною ехал кто-то. Я не смотрела кто. Мне было стыдно за слезы, за свою глупость. Кто-то, при тряске касался меня своим плечом, а когда я снова начала реветь, нежно погладил по руке, а я вот взяла, да руку и отдернула. Потом рядом со мною уже никого не было – пересели. Я так и не узнала, кто был этот «кто-то».

Но он меня, оказывается, помнил. И он сказал мне Инга, там, у поста ДПС, у такси. Он жил одиноко, и я жила одиноко. Мы были одни. И он хотел сохранить мои стихи.

Скрипнула дверь, я не открывала глаза, я вспоминала, какой он был тогда, каким был Витька Сопля в школе. И толком ничего не могла вспомнить.  Помню, как он опускал голову, когда мы случайно встречались взглядами, помню, как он иногда заикался, а над ним смеялись. Он тогда краснел, и опускал голову, шмыгал носом. Сопля. Его тоже шпыняли. Сопля. Интересно, а какой он был? Мы же играли с ним, когда не началась вся эта подростковая херня. Как это странно. Девчонка играла с мальчишкой. Мы даже были друзьями одно лето. Самыми настоящими. Вместе сидели на клене, смотрели вниз, сдергивали с ветвей желтые подсохшие вертолетики семян и бросали их вниз, смотрели как те вертятся, кружат и медленно падают на расчерченный классиками асфальт. Под нами шли прохожие, над нами светило солнце, а мы говорили черт вспомнит о чем, и запускали вертолетики с дерева.

Кольнуло.

Завтра надо вызвать врача.

Жалко Витю. Витю Семенова, того десятилетнего мальчишку с задорными глазами, и открытой улыбкой. И жалко маленькую девочку Ингу… хотя себя жалеть не стоит. Но хочется. И хочется, чтобы кто-то пожалел.

Выбралась из ванной. Таблетки, диван, сон.

А еще… еще – очень одиноко.

Кап.

Открываю глаза.

Темно.

Не ванна.

Воняет гнилым и противным.

Кап.

Больно.

Молчит телевизор.

Давит грудь.

Сиплое дыхание рядом.

- Кто здесь, - хочу кричать, но получается шепот.

Вспыхивает свет.

Никого.

Скорый бег удаляющихся шагов, будто ребенок бежит.

Детский смех то ли из подъезда, то ли…

Смотрю на часы.

Два ночи.

Вызвала врача с утра.

Сделала уборку, чтобы не так стыдно было впускать гостей. Смела все ошметки своей кожи с пола, с дивана, с кровати. Перестелила постельное. Открыла замок входной двери в квартиру.

Снова в ванную. Халат наготове, нижнее белье тоже. Открыла воду. Пошла на кухню выпить очередную порцию таблеток.

Посидела, упершись взглядом в телевизор.

Что было ночью? Старалась гнать от себя эти мысли.

Инга – не сложившаяся поэтесса. Одна в доме, изгой в школе, изгой в жизни. Почему она – жизнь, не сложилась? Из-за той обиды на выпускном? Может быть… Инга. На поверку это оказалось не «В дали», время показало что Инга – это «Одна».

Пошла в ванну. Залезла. Закрыла глаза. Вспомнила, что забыла положить часы на крышку унитаза. Плевать. Жду звонка домофона.

Ходят.

Пускай.

Кто-то пробежался в зале.

Вроде бы говорят.

А может стихи написал Сопля?

Его тонкие, мальчишеские пальцы срывают желтый вертолетик ясеня. Я смотрю на него, а он смотрит вертолетик на свет, щурится. Вокруг нас шумит листва, легкий прохладный ветерок. Дети. Он отпускает его, и тот, кружа, медленно планирует вниз. Скоро в школу. Все будет хорошо. Он мне улыбается, и что-то говорит, а я не слышу слов. Я вижу, как солнце запуталось в его волосах. Скоро вечер, желтится солнце.

Ходят.

Больно.

Мы же с ним раньше сидели за одной партой. Почему в этот раз он не решился сесть со мною рядом. Я спросила его и он, вдруг начав заикаться, опустив взгляд, что-то начал говорить. Он же не заикался до этого. Почему? Может быть я его обидела? Мы же всегда, еще с садика, были друзьями. Жили в одном доме. Он в первом подъезде, я в пятом.

Очень больно.

Не хочу просыпаться.

Пусть больно.

Смешно, но мне сначала завидовали. Пришли на первый урок, а там, на моей парте, на моем месте, красиво выложены желтые листья клена, рябиновая гроздь, и ворох блестящих конфет. Кто это сделал? Девчонки завидовали, говорили, что у меня появился тайный воздыхатель. А мне было смешно и весело, а еще это грело сердце, и становилось до судорожности приятно, когда я думала, что нравлюсь кому-то. Миша к нам еще не перевелся. Четвертый класс.

Очень больно.

Сжать зубы.

Спать.

Он хотел сохранить мои стихи. Он назвал меня по имени. Мальчишка с запутавшимся в волосах солнцем. Мы с ним играли в дочки матери. Он был папой, я была мамой, а нашей дочкой была моя любимая кукла Маша. У Маши всегда западал один глаз. И она еще умела говорить «мама», но потом разучилась. Он назвал меня по имени…

- Инга, - ласковый голос.

Отодвигается занавеска.

Открываю глаза.

Витя стоит рядом. Мы тогда хотели быть вместе. Как я это могла забыть?

Витя туманный, расплывчатый и страшный, не как в воспоминаниях.

Он гнилой и мертвый.

Закрываю глаза.

Больно и ватно.

Я хочу спать.

Мы хотели, чтобы у нас была семья. Хотели назвать дочку Машей. А еще он говорил, что у всякого мальчишки должен быть наследник – сын. Я смеялась и говорила, что я же одна у своего папы, и брата у меня нет. А Витя говорил, что это не правильно. И я снова смеялась. И тогда он злился и говорил:

- Инга!

Открываю глаза.

- Витя, - говорить не хочется, - уходи.

- Маша ждет.

- Витя… - он уже не страшный.

- Вылазь уже, сколько можно плескаться.

- Я… - поднимаю руку, она чистая, красивая, без размякших корост. Золотистая кожа.

- Мам, - из-за спины Вити выглядывает смешная курносая мордашка с россыпью веснушек, как и у меня раньше, - пошли уже.

- Куда.

- Гулять.

«Сейчас, уже сейчас пойдем», - не говорю, а думаю. Больно…

Х  Х  Х

Труп Инги обнаружил участковый врач. По заключению патологоанатома причиной смерти была сердечная недостаточность.

Автор Волченко П.Н.

Кап!

Капля упала, звук широкий и в то же время камерный, как обычно это и бывает в ванной.

Вынырнула из дремоты, но лишь на краткий миг. Распахнула глаза. Все так же. Розовая занавеска ванны задернута, ровный желтый свет лампы, тихо. Хотя… вроде бы в зале ходят… снова что-то слышится… и уже вот, в коридоре скорее чувствуются, чем слышны тяжелые шаги. Зачем я задергиваю занавеску? Живу то одна. Наверное потому, что боюсь тех, кто ходит там, за занавеской. Можно проснуться совсем, подняться, наскоро отереться, и выйти за дверь. Но их уже не будет там, они живут только на грани сна и яви.

Снова закрываю глаза, снова задремываю, погружаюсь в мысли, а что еще делать… сон…

Х  Х  Х

Я вспоминаю о том, как когда-то писала стихи. Их было много и почему-то думалось, что я будущая поэтесса. Листочки, записные книжки, и даже целые тетради залитые слезливыми строками. Цветные ручки, цветочки на полях, мне так нравилось подрисовывать под стишком как бы портретики тех, про кого  писала. А потом был здоровый гроссбух, на который клеила наклейки из жвачек, а когда подросла и вошла в декадентство, обклеила обложку глянцевито-синей пленкой. Всё вдруг стало серьезным, грустным, и даже депрессивным. Просто стал такой возраст – возраст потерянной некрасивой девушки подростка, слишком полненькой, слишком прыщавенькой, слишком затюканной. Возраст депрессии, из которого так и не выросла до сих пор.

А потом я решила забыть это всё! Сжечь все эти листочки, тетради, записные книжки! Я была пьяна, хотела сделать что-то резкое, сильное, что изменит мою жизнь раз и навсегда, а волосы стричь было жалко… Пьяным голосом, в два часа ночи, заказала такси, скидала всю эту макулатуру в пакеты, и отправилась вниз по лестнице, к сиреневому опелю с номером О765РК. До сих пор помню этот номер. Села в машину, и только тут вспомнила, что забыла и сигареты, и зажигалку, а вот бутылку вина – не забыла, она лежала в одном из пакетов с моими стишками.

- Му-мужчина, а не угостите даму сигаретой? – сказала я пьяно-пьяно и залилась смехом от пошлости и глупости своих слов. Как в каком-то дешевом фильме, с такими же дешевыми персонажами.

- У меня в машине не курят, - мы ехали по ночному городу, мимо проплывали фонари, световые вывески, желтые окна домов. Редкий, но крупный как пух, снежок  соскальзывал с лобового стекла.  Мы ехали за город, к стелле на въезде в город. Там, у стеллы, всегда было пустынно, а летом у ее постамента разбивали клумбу. Это то, что знали все. А я знала еще про тропку, что была за заброшенной будкой поста ДПС. Я ехала к ней.

Тропинка убегала в густое переплетение ветвей, и выходила к маленькому тенистому пятачку, на котором торчала будка сортира, а еще там была пара лавочек, стол, и здоровенный мангал, сложенный из кирпича. Я там была на выпускном. Плакала, сидя на лавочке, пока одноклассники весело позировали и пили шампанское у стелы. Это было как-то так диссонирующее… там веселье и смех и шампанское, а тут вонь сортирная, мангал с древними углями, и я, гадкий утенок нашего 11 Б, сижу да реву как дура в праздничном платье, размазывая тушь по щекам.

И почему-то мне, когда назюзюкалась и решилась спалить к чертям все свои стихи, сразу вспомнилось это место и вонь распахнутого сортира в жаркий летний день. Мне тогда показалось это таким символичным: в леске, ночью, под звездным небом, и чтобы заснеженный сортир, и чтобы в этом чудовищном кирпичном мангале пылали, потрескивали, осыпаясь пеплом, мои стихи. Еще бы вонь сортирную для значимости, для символизма, что все это – вонь, миазмы и говно.

Ехали молча, без музыки, в тишине, только заунывный гул двигателя.

- Вас там встретят? – спросил таксист.

- Твое какое дело, - огрызнулась, потянулась за бутылкой в пакете, но решила что это будет слишком.

- Ночь, место пустое, не хорошо… Вас кто-то обидел? Поссорились?

- Вас, - усмехнулась, ко мне всегда обращались на «вы». А так хочется, чтобы на «ты», чтобы ближе я стала кому-то… Ответила таксисту, - Нет, я взрослая, самодо.. самодоста… са-мо-до-ста-точ-ная женщина. Меня никто не сможет обидеть.

- Хотите курить? – спросил он.

- Да! И пить тоже, - покосилась в его сторону, - а вы хотите выпить?

- Нет, спасибо, - он, не отвлекаясь от дороги, вытащил из нагрудного кармана пачку, протянул мне, - угощайтесь.

- У вас же не курят.

- Вам, наверное, можно.

Я взяла пачку, открыла, внутрь была вложена и зажигалка. Выудила кое-как одну сигаретку, попыталась прикурить, но только выбила искры кременька, а пламя так и не загоралось. И тут я расплакалась. Молча. Просто потекли слезы, задрожали плечи.

- Закуривайте, вам полегчает, - он правой рукой взял зажигалку из моих рук, запалил огонек и я сделала затяжку, - вы только не плачьте. Может вам не надо… может не надо вам туда ехать?

- Надо! И ты… Вы мне не указывайте!

- Не буду.

Остановились. Вот она стелла, вот надгробным холмиком под снегом клумба, а вон, поодаль, брошенный пост ДПС.

- Тут никого, - зачем то сказал таксист.

- Вижу, не тв… не Ваше дело.

- Инга, может не тут? Может не стоит вам здесь оставаться.

- Инга… Я называла свое имя?

- Да.

- Совсем пьяная, - но все же взглянула на него с подозрением, за ним светил фонарь, не разглядеть ни черт, ни лица. Но что-то знакомое в фигуре, в положении тела что-ли – узнаваемость.

- Давайте я вас подожду, если вы по делу.

- Зачем.

- Просто. Все равно обратно пустой поеду. Подвезу до дома.

- Тогда помогай…те. Берите пакеты.

И я как настоящая королева с собственным пажом прошествовала с бутылкой вина в руках до заснеженного поста, свернула за него, тропинка так и осталась, правда теперь она была не в траве, а протоптана в снегу. Мы дошли до пятачка, и я распорядилась.

- Сыпьте всю эту гадость сюда! И поджигайте! – просительно и тихо добавила, - Пожалуйста…

Он вытряхнул первый пакет, спросил:

- Это… это личное?

- Это мусор!

- Хорошо…

Выпростал второй пакет туда же – в кирпичное горнило, поднес зажигалку, чиркнул, и пламя весело занялось в снежной купели. Как я и хотела. Над нами было звездное небо, под нами блестел снег, и даже чуть-чуть пованивало от сортира, к которому тоже была протоптана тропка. Я сидела на лавочке, в одной руке дымящаяся сигарета, в другой откупоренная бутылка вина. Я пила и курила и смотрела, как уходят в небытие, истлевают в дым и уносится в черное ничто космоса все то, на что положила многие часы своей жизни. Стихи…

Рядом с пламенем мангала стоял таксист и держал в руках тот самый огромный гроссбух в синей пленке, отражаясь на его глянце танцевало пламя.

- Бросайте, - приказала я, - все в огонь!

Он открыл гроссбух, пролистал, сказал:

- Стихи.

- Говно.

- Можно я оставлю?

- В огонь! – но он не подчинился, и я подошла, вырвала у него из рук гроссбух, бросила его в пламя. Пленка тут же занялась, стала сворачиваться в огне, и из под нее показались те самые цветастые наклейки из детства.

Таксист замер, глядя, как загораются, курятся уголки гроссбуха, как он набухает от жара, начинают коробиться страницы, а после, вдруг, схватил, выбросил его из пламени на наст, забросал сверху снегом.

- Отдай! – выкрикнула я.

- Нет, я не хочу. Раз вам не нужно, оставлю себе, - и просительно, с мольбой и болью в голосе, - Инга, пожалуйста.

- Черт с тобой, оставляй, - развернулась зло, пошла к лавочке, к сиротливо ожидающей меня бутылке вина.

Обратно ехали молча. Опаленный гроссбух валялся на заднем сиденье. Доехали до подъезда, остановились.

- До свидания, Инга, - сказал он, а я ничего не сказала, захлопнула за собою дверь, гораздо сильнее чем надо, и пошла прочь. Я уже трезвела, и очень хотелось все вернуть, стихи, гроссбух, и, может даже, поговорить с таксистом. Интересный он, вот только… Решилась, значит решилась - сожгла мосты. А еще я не могла припомнить, как он, таксист, выглядел. Помнила только распахнутую куртку, осеннюю кепку на голове, горбатый нос – человек-тень, силуэт.

Х  Х  Х

Зазвонил домофон, вздрогнула, соскользнула в глубину ванны, вынырнула. Домофон не умолкал, раз за разом повторяя свой противный трезвон. Я никого не жду. Вылезать из ванны не хотелось, тем более не хотелось брать трубку домофона, что-то отвечать, а может и открывать кому-то дверь подъезда. Это или почтальонша, или кто-то балуется, или ошиблись квартирой. А может и просто бомж хочет протиснуться на ночь в теплый подъезд, да и свалиться кучкой хламья в закутке, у двери в подвал – поспать. Все зависит от времени. Утро – почтальонша, вечер – бомж, день – баловство. Который сейчас час?

Посмотрела на часы, что лежали на закрытой крышке унитаза – десять вечера. Во сколько я залезла в ванну? Не помню. Давно. Вода уже даже не теплая, вспоминаю, как проснулась, пошла на кухню, поставила чайник, съела пару печенюшек, открыла воду в ванной – пусть набирается. По телевизору что-то бормотали какие-то лица, какого-то ток шоу – я на это внимания не обращала. Включила для фона. Сколько было времени? Не знаю, не помню.

Звонок оборвался на середине трели. Ну и ладно, ну и черт с ним. Поднялась, выпростала размякшее тело свое из воды,  и, не отираясь полотенцем, накинула халат. Взяла часы, открыла унитаз, уселась. Заструилась вода, снова вода, теперь уже из меня.

Снова домофон. Кому так надо в подъезд? Все же поднялась, взяла трубку:

- Кто? – тишина, молчат, - Я не открою, если не скажете, - вру, конечно открою, какая мне разница, но все одно – молчат. Нажала на кнопку открытия двери. Всё. Пошла в зал. Там все так же негромко балаболил телевизор.

Прошла на кухню, налила кружку воды. Открыла лоток с таблетками – вот они все тут, каждая не понять от чего, но надо. Набираю их одну за другой в ладонь. Эту, еще эту, потом вон ту, и еще ту синенькую – почти десяток таблеток на ладони. Закидываю их разом в рот, запиваю водой, иду в зал. Скоро вновь накатит сонливость от всей этой медицинско-лекарственной феерии, и я усну. Возможно даже смогу проспать до утра.

Ложусь в зале на диван, закрываю глаза. Негромко треплется невыключаемый телевизор, горит свет, я его тоже не выключаю - боюсь проснуться, услышав шаги, открыть глаза и увидеть темноту. Очень боюсь. А так: просыпаюсь, хлопаю глазами, и никого, только чувство, что кто-то тут был, кто-то тут только что был. А иногда кажется, что вижу истлевающие тонким туманом силуэты. И тишина, только бормочет и бормочет телевизор о чем-то своем, глупом извечном и низком, горит лампочка под потолком, за окном ночь.

Засыпаю. Стараюсь уснуть поскорее, пока напитая водой кожа не высохла. Помогают лекарства. И тут же, кажется, будто только глаза прикрыла, просыпаюсь.

Очень раннее утро. Едва брезжит белесый рассвет за окном, и мне уже больно. Терплю. Кожа зудит, колет, будто растерли наждачной шкуркой и посыпали солью. Медленно встаю, через силу, чувствуя как любое движение отдается мириадами раздражающих укольчиков, бреду в ванну.

Сбрасываю халат, под ним ничего - не ношу белья. Любая лишняя одежда бесит: шуршит, царапает, скрежещет по больной коже. Включаю воду, затыкаю пробкой слив, иду на кухню. Вода, таблетки, снова в ванную. Забираюсь в холодное ее нутро. Поясницу и задницу жжет горячей, почти до кипятка, водой, спину обжигает белый холод стенок ванны. Часы кладу на закрытую крышку унитаза, бросаю взгляд на их электронный циферблат – четыре утра. Закрываю глаза, стараясь не двигаться, чтобы вода обтекала тело, поглощала, размачивала сухую кожу.

Х  Х  Х

Знаете ли вы, что такое экзема? Это просто – когда чешется и зудится, и чешешь без памяти, а там уже много-много язвочек, раночек, и все покрывается этакой бело-бурой коростой.  А знаете, что такое – хроническая экзема? Это когда она долго-долго не проходит. А знаете, что такое мокнущая экзема? Это когда образуются такие вот болячечки, называются папулы, а в них гной, и это вскрывается раз да через раз, и все это говно истекает долго-долго из вскрытых гнойников, и сохнет в хрустящую, как желтые чипсы корку. Немного неприятно.

А еще больше это неприятно, когда такой экземой поражено почти восемьдесят процентов тела. Шкура сохнет и сходит лоскутами. Это вам не тонкая пленочка снятого загара – это вполне себе серьезные куски плоти, что можно снять вместе с водолазкой, блузкой,  джинсами, про чулки или колготки не говорю – чулки, колготки – это ад! Лоскуты сорванной корки-кожи -  плотные, белесо-коричневые, сухие, шуршащие, и больше походят на этакий толстый и плотный полиэтилен. Неприятно? Очень неприятно. И, когда вместе с мертвой шкурой тянет еще и живую, с кровью – это еще и очень больно, до криков, а если и не вскрикнешь, закусишь губу, то льются слезы, сами по себе льются.

А есть еще и волосы, волоски, пушок на коже… Это было бы все не так страшно, если бы не эти проклятые волосюшки, что произрастают по всему телу, и выглядят как едва заметный светлый пушок, то, из-за чего раньше мои редкие нечаянные партнеры называли мою кожу бархатной. Красиво, нежно, мило. Это все было так, а теперь, когда короста по всему телу, на руках, ногах, когда линяешь лоскутами изо дня в день, лохмотьями опадаешь, эти волосы – проклятье! Проклятье! Они растут, они должны расти из своих фаликул, или как там это называется, а расти им некуда. Над ними твердая корка засохшего гноя из папул, из омертвевшей дермы, из самих этих папул, из крови, сукровицы и еще какой чертовой мерзости, и волосики, маленькие, тоненькие, нежненькие, шелковистые, разворачиваются! Да, они разворачиваются и тонкими иглами начинают врастать в тело! Изваляйтесь от души в стекловате, так, чтобы эта жалящая пудра забилась в самые глубины пор, и попытайтесь жить с этим. Навсегда! Навсегда… Попробуйте, и может быть вы меня тогда поймете. Хотя бы на чуть-чуть. Когда твое же тело, твои же волосы, острыми жалами не дают тебе ни уснуть, ни расслабиться, ни полежать, ни даже пройтись, потому что тело, при движениях, изгибается, мнется, комкается складочками. И каждый раз, когда что-то давит на что-то, все эти микроскопические иглы острой щеткой колют, жалят, терзают так, что не можешь пройти сотню метров без слез, и останавливаешься через каждые десять шагов, чтобы и отдышаться... утереть холодный пот и слезы. И да, еще и этот самый соленый пот – он жжет как кислота…  

А ванна, вода – это спасение. Распаривает корку, превращает ее в какое-то подобие тянущейся хлипкой то ли слизи, то ли бумаги, и можно по чуть-чуть счищать с себя всю эту мерзость. Счищать, реветь, а потом блаженно выпрямляться, закрывать глаза и засыпать…

Х  Х  Х

Я снова вспоминаю о стихах. Инга – это же такое красивое, для поэтессы, имя. Когда была мелкой, мечтала о своем сборнике стихов. И даже придумала название для него. От кого-то услышала, что на старо-старо-старо славянском «га» обозначает «далеко», а на уроке английского узнала, что «in» - это «в». Так и хотела, чтобы на сборнике стихов было так: вверху написано «Инга», а ниже название – «В дали». Полное сочетание имени поэтессы и названия сборника. И стихи, чтобы были о высоком, вечном – о вселенной, о бытие, о мироздании, о том как узреть красоту в единственной песчинке, в прозрачной капле воды…

И, как только тогда сошлось у меня в голове это Инга и «В дали», так тут же и случилась первая моя школьная любовь. Пятый класс, я – мелкая девчонка, запорошенная веснушками, зеленый взгляд, сбитые коленки, и он – Миша, новенький в классе.  Самый высокий из всех наших мальчишек, серьезный прищур глаз, и волосы барашком. И кличка ему привязалась именно эта – Барашек. Я называла его в своих мечтах Бяшкой, и тихонечко вздыхала, поглядывая в сторону его парты. А он меня и не замечал,  совсем не замечал. Какая там вечность, какое там «В дали», когда все мысли были о нем, и все стихи – тоже о нем.

Смешно. Как там у меня было в той записулечке, которую я ему накалякала дома печатными буквами и подбросила на парту, чтобы никто не догадался:

«Ты, мой миленький барашек,

Глаз с тебя свести никак…»

Дальше не помню, и хорошо, что не помню, до сих пор стыдно. А еще стыднее стало, когда он с этой записулькой пошел к своим друзьям, а те к девчонкам, а те в мою сторону поглядывали, шушукались, хихикали. Глупышка, сама себя подставила, лучше бы так и вздыхала в сторонке. Лучше бы просто вздыхала… Да еще Сопля, Витька, одноклассник, почему-то зыркал в мою сторону острым блеском глаз, и тут же отворачивался.

А потом мы стали подростками, и стало только хуже. Злее. Смех надо мной громче, жизнь страшнее.

Глупая. Глупая-глупая Инга.

Размеренные капли, размеренные мысли, размеренное дыхание, размеренные шаги где-то там, за дверью, за занавеской ванны. Я не хочу вываливаться из своей дремы, пускай ходят, если им так нравится. Слышу, как скрипит диван, хотя как я это могу услышать? Он скрипит тихо, а дверь в ванную закрыта, закрыта не просто до щелчка, а еще и на замок, как я делаю с тех самых пор, как услышала скрип половиц в первый раз. Это же так не сложно, взять и повернуть язычок на круглой, желтого блеска, ручке двери. И телевизор бормочет, и я слышу его, и…

Распахнула глаза, уставилась на занавеску, будто могла сквозь ее розовую плоть узреть то, что за нею, замерла, перестала дышать. И услышала скрип… скрип двери! Закричать, но грудь сдавило тугим бандажом боли, и вместо крика получился сип.

И все. Все разом прошло. Скрипы, шумы, шаги – все, только боль осталась, и мои выпученные глаза. Схватилась за сердце, тяжело дышать, ой как тяжело…

Попыталась подняться. Ноги глупые и ватные – скользят, вяло болтаются. Бесполезные. Дышать. Упала спиной на твердь ванной. Закатила глаза. Дышать… дышать… хочу дышать. Смотрю в потолок, хочу дышать.

- Эыа-ыыаА! – вдох как крик и разом отпустило.

- Все… - выдыхаю, а сердце стучит, колошматит прямо по ушам.  Долбит, будто хочет прошибить мои ребра. Дышать. Могу, - Все…

Поднимаюсь, резко отдергиваю в сторону занавеску. Так и есть – забыла закрыть дверь в ванную, вот и дура, сама себя запугала. Запугала до панической атаки, или сонного паралича – не знаю, что со мною было. Не знаю… А может и не забыла закрыть… может закрыла…

Глаза вниз – на крышку унитаза, на часы – вечер. Восемнадцать часов. Только сейчас чувствую, что вода снова холодная.

Выползаю кое-как, кружит голову. Таблетки и спать. Спать… Вечно спать.

Х  Х  Х

Кажется, что вся жизнь превратилась в это полусонное существование, где есть только ванна, таблетки, постель. Прошло всего три года, как началась эта экзема. Три года бесполезного лечения. А теперь – это уже вечность.  Кажется, что вся моя жизнь, все мои сорок пять лет всегда были такими: проснуться, выпить таблетки, погрузиться в пучины вод, снова таблетки, снова сон. Поначалу немного трепыхалась. Пыталась работать по удаленке, но быстро «сохла», и снова все начинало шуршать, колоться, болеть, щипать и приходилось убегать от ноута, и снова в воду. Сидела с сотовым в той же ванной, «занималась саморазвитием», но таблеточки не позволяли ни понимать прочитанное, ни, тем более, что то запоминать.

Теперь  жизнь – это состояние в трех точках, просто местонахождение без меня самой там. А я сама плаваю где-то в воспоминаниях. Я о чем-то думаю, что-то вновь переживаю, и задремываю, засыпаю. Кухня, зал, ванная, ванная, зал, кухня и снова все в круг.

А еще меня «развлекает» ощущение присутствия еще кого-то. Иногда пугает до усрачки, как было вчера с этим сонным параличом. Или, как было сегодня утром, вернее днем. Сначала звонок домофона. Проснулась, дошла до трубки, снова тишина. Вернулась в зал, уставилась осоловелыми глазами в телевизор и…

Плюхающийся звук из ванной, детский смех. Не шаги, не скрип, не силуэты, не то что можно скинуть на больной бред укутанного препаратами сознания, а звук! Настоящий и чистый.

Я укуталась одеялом и сидела не дыша, вслушивалась. Сидела, боялась, слушала, терпела зуд. Сколько я так сидела – не знаю, смотрела в телевизор, а там негромко шло какое-то шоу, кто-то о чем то рассказывал, потом был какой-то мультик, а потом… А может быть я уснула. Местные новости, а в них «криминальная сводка». Я бы и не слушала, если бы не…

На экране кран, какой-то полицейский что-то рассказывает, а на заднем фоне, из воды вытягивают машину.  Гнилую, облупившуюся, измятую. Но хорошо виден значок опеля, и цвет необычный, не популярный – сиреневый. А еще номер, номер, который я запомнила давно-давно, еще в тридцать с небольшим лет - О765РК. Хоть номерной знак и изжеван, хоть и треснула краска и пошла рыжая ржа, но номер видно. Смена кадра и вот его показывают крупным планом и если раньше можно было сослаться на то, что почудилось, то теперь…

О765РК.

Тот самый – без сомнений. Стала вслушиваться.

- Как стало известно, - закадровый голос диктора вещал спокойно и размеренно, - транспортным средством управлял Виктор Семенов, объявленный пропавшим без вести двенадцать лет назад.

Виктор Семенов. Таксист с горбатым носом и моими стихами на заднем сиденье. А еще он откуда-то узнал мое имя, хотя я не помнила, как называлась ему. И, Виктор Семенов – это созвучие, что-то… Что-то в памяти, как тот самый вросший под кожу волос – зудит, колет.

Фотография Семенова возникла на экране, и голос диктора продолжил:

- Семенов проживал в Октябрьском поселке один. О его пропаже заявили соседи. Отзывались о нем, как о хорошем и тихом человеке.

Дальше я не слушала, уловила в чертах то самое – едва уловимое, растворяющееся с возрастом, с отдалением от детства мальчишеское лицо. Витька, он сидел в нашем классе на соседнем ряду, у окна, и все его называли не по имени, а по кличке – Сопля. Маленький, вечно шмыгающий носом, такой же тихий и безответный, как я.

Значит он тогда узнал меня, узнал и вспомнил, а я – пьяная, и решительная, резкая, как настоящая стерва. И это еще мое: «-Му-мужчина, а не угостите даму сигаретой?» - прекрасно дополнило образ опустившейся профурсетки.

- Сопля, - я грустно улыбнулась, - это был ты и…

Не успела договорить, снова обхватило стальным обручем грудь, ни вдохнуть ни выдохнуть, в глазах потемнело, и, сквозь этот навалившийся сумрак, будто увидела силуэт в комнате, и снова услышала и шаги, и смех детский, и все разом – все свалилось в кучу. Ухватилась руками за грудь, растягивая в стороны халат, раздирая корку, кожу на груди – больно. Больно!

Упала на бок и…

Будто гладит кто по голове, нежно и ласково. Открыла глаза. Могу дышать, никто не гладит. Грудь болит, больно, но дышать могу, хоть и больно.

Села.

Хотела дойти до стола, взять мобильник, позвонить в скорую, но ноги подкосились, упала.

Полежала.

Снова вставать…

Нет.

На четвереньках.

Мобильник.

- Ало… Скорая. Мне с сердцем плохо. Адрес…

Кое-как добралась до коридора, до дверей. Открыла замок. Привалилась спиной к стене под домофоном. Сипела.

Х  Х  Х

Автор Волченко П.Н.

Вместо вступления: Гиппократия (греч. ἱπποκρατία — лошадиная власть) — политический режим, при котором основным источником власти являются лошади.

Гиппократия

Будет ласковый дождь, будет запах земли,

Щебет юрких стрижей от зари до зари,

И ночные рулады лягушек в прудах,

И цветение слив в белопенных садах.

Огнегрудый комочек слетит на забор,

И малиновки трель выткет звонкий узор.

И никто, и никто не вспомянет войну —

Пережито-забыто, ворошить ни к чему.

И ни птица, ни ива слезы не прольёт,

Если сгинет с Земли человеческий род.

И весна… и весна встретит новый рассвет,

Не заметив, что нас уже нет.

Сара Тисдэйл (перевод Льва Жданова)

Мир крякнул.

Крякнул неожиданно и лихо.

С утра, задав корма птенцам и обойдя свои нехитрые владения, я включил телек, и тут – на тебе.

Планета сошла с ума. Там землетрясение, там вулкан бомбанул, тут с этого шухера ураган начался, торнадо, цунами и прочие радости вселенских катастроф. Я же тогда что смекнул, это наша матушка Земля и задумала, раз этим коньим вирусом, то бишь коронавирусом нас задавить не получилось – вот и взбрыкнула уже не хирургически точно, чтобы только по людскому роду, а так – тактическим оружием массового поражения.

Тогда весь день от телека не отлипал, как зомби, лупился весь день, и только успевал отпадающую челюсть подхватывать, да на место ставить.

- Твою ж мать! – кажется, если исключить крепкие нецензурные выражения, я только это и говорил. Чего-то вменяемого от меня услышать было нельзя. А по телеку тем временем шло одно срочное сообщение за другим, менялись картинки так, что шуба заворачивалась!

- Невероятной силы торнадо, - говорил репортер, придерживая зачем то прическу, будто это была шляпа, или накладка парика, а может и была, а на заднем фоне пейзаж: пустыня, кактусы, убегающая вдаль и ввысь, к черному небу прямая полоса дороги, и невероятный, исполинский извивающийся столб торнадо. Внутри него синие вспышки молний, ветер взметает песчаные бури, что сиротливо ютятся под гигантским столбом торнадо.

Следующая картинка:

- Давно дремлющий вулкан, - желтолицый, с характерным разрезом глаз, репортер, позади него бегают люди по городской улице, транспортный коллапс, с неба сыплет крупными хлопьями сизо-черный вулканический пепел, а там – над городом, черная гора и красное жерло со взметающимися вулканическими брызгами.

Переключаю канал:

- Удар волны цунами не оставил от пригорода, - и снова репортер, залитый дождем, стоит, похоже, на крыше, а позади него, там, внизу, коричневая, бурая вода, из которой торчат крыши и верхние этажи далеко не хибар каких, а вполне себе полноценных пятиэтажек, а может и больше. Но кто угадает то по крышам, сколько там этажей в глубине вод сокрыто. Машины плывут по полноводным рекам улиц, мусор, какие-то бревна, мебель, меж всего этого несущегося, плывущего по бурным водам, видны мелкие фигурки людей, попавшие в поток. И на прочих крышах, еще не затопленных, тоже люди.

Щелчок пульта:

- Страшной силы пожар, - диктор вещает с борта вертолета, а под ними, на земле – пламенно-черное море пылающего пожара. От дыма не видно ничего толком – только огонь внизу, будто влетели на вертолете в черное марево над океаном Ада.

Щелчок.

Щелчок.

Щелчок.

Отбросил пульт в сторону, выскочил на улицу, уставился в одну сторону, в другую, в третью. Тишь да гладь да божья благодать. Зеленые поля, чуть подвыгоревшие от жаркого лета, едва-едва угадывается шум далекой реки, виден ее блеск, горы вдали все так же таранят своими белыми шапками облачные выси, леса, неловко замершие в отдалении от моих золотых полей пшеницы, перешептываются кронами. И плывут благостные, отнюдь не штормовые, облачка по синей глади неба.

Ничего.

А где-то далеко сейчас ураганы, шторма, пожары, извержения, цунами. Где то умирают люди, рушатся города, огненная лава потоками подступает к наводненным транспортом и людьми улицам, и смерть-смерть-смерть.

Я будто оказался на другой планете, будто разделилось все разом на здесь и там. Там был ад, а здесь был рай.

Даже мысль предательская проскочила: может я с ума сошел? Может привиделось? Может…

Вбежал в дом, уставился в телек.

Нет.

Не привиделось.

Итак стал первый день Большого кряка привычного мироздания.

***

Следующий день был не лучше, да вот только на следующий день я старался особенно не заглядывать в то, что вещает там этот зомбоящик. Побольше провел времени в поле, побольше с цыплятами, а особенно хорошо прогулялся с Цезарем и Витькой. Цезарь – старая моя добрая коняка, тихий, спокойный, добрый до полного безобразия. А Витька – это мой ослик, тоже друг не первой молодости. Да, понимаю, что должен был их обозвать Юлием и Моисеем, в виду того самого мультика, да только появились они у меня чуть пораньше, чем увидел я злоключения Алеши Поповича.

Но все же, ожидание, жуть от грядущих, затаившихся в зомбоящике, новостей – не отпускали. Как дыра на месте высаженного зуба – так и хотелось проверить, а чего там случилось еще? А где? А как? В Австралии? Или таки на США примчалась жуть несусветная? А может опять многострадальным японцам досталось откуда не ждали? Хотя нет – те ко всему и всегда готовы.

Зашел в дом, когда уже стемнело. Ноги гудели от усталости, глаза слипались после долгой прогулки, после трудов дня. Перед тем, как скрипнуть дверью в сенцы, уселся на лавочку у дома, уставился в далекое ночное небо, закурил. Спокойно же все – вон, звездочки перемигиваются, балуют, кузнечики развеселились, почуяв ночную прохладу, и  давай как запевать своим хоровым стрекотом, луна уставилась вниз, на меня, на горы, на поля, и тоже этак благосклонно поглядывала своим рябоватым округлым ликом.

Вообще, в близи от города, не бывает ни звезд таких, ни Луны, ни, тем более, заздравных песен ночных полей. Там машины, там неподалеку заводы громыхают, шумят, пугают, там дым, там смог, там гвалт людской – все это вспугивает природу тихую, а природа же – она тишину любит. Хотя, и водопады есть, а те шумят то – дай дороги! Ну да и ладно, у каждого свое мнение о том как в мире все устроено, у меня такое вот – природа это тишина, да чистое небо.

Притушил чинарик об нос кирзового сапога, бросил его в банку, да и пошел в дом. Там разжег печь, закинул пару поленцев – тепло еще, зачем топить по серьезному, поставил чайник. Зомбоящик принципиально не включал. Пусть все страсти в нем побудут, а мне тут поспокойнее от этого станет. Скоро вон, вообще забот будет полон рот. Осень. Страда. Делов – уйма!

Включил шарманку старого винилового проигрывателя, еще родительский, чего добру пропадать – зачем выбрасывать, да и винил, говорят, в цене только растет, поставил Высоцкого, пока шуршало еще до песни, взял с тумбочки книжку, Рея Бредбери вроде, про Марсиан там, про красных и зеленых человечков, да и уселся в кресло.

Понял, что не то, когда одну и ту же строчку с десяток раз перечитал, а в промежутках все на зомбоящик поглядывал. Не – не уймется душенька, пока не посмотрю, что там творится. Но все одно не торопился. Чаю заварил, неспешно сваял себе пару бутеров, и только потом, усевшись все в то же кресло, поставив перед собой на столик снедь, взял пульт. Нажал на зеленую кнопочку и…

Вчера то хоть по разным каналам можно было что-то найти из того, что сначала включать собирались. Там музычка какая, ток шоу, или кино, а сейчас. По всем каналам только репортеры да говорящие головы дикторов. Там, тут, вон там, и до кучи еще где то здесь, что-то случилось и приключилось.

Остановился на канале, где серьезный дядька в очках и при хомуле, рассказывал об ужасах прошедшего дня. Не хотелось сейчас смотреть на эти жуткие репортажи. Он перечислял попросту где и что приключилось. Особенно я про Россию матушку внимательно слушал, днем то я, дурак, все ж надеялся, хоть и ни разу в это не верил, что, блин, богоизбранная земля, что не коснется нас ничего, но нет.

Дядька в очках да при хомуле, рассказал, что Чукотку попросту порвало извержениями, что нет уже здравниц ни Сочи, ни Анапы, да и Крым уже не наш, а скорее владения седобородого старика Посейдона.  Где-то там, ближе к Армении, опять потряхивает от землятресений, а тут, в нашей до толе спокойной области – заполыхали пожары, да еще и откуда-то из восточных земель, прется в нашу сторону напасть какой и не было отродясь – саранча. Я истерически расхохотался:

- Саранча! – хлопнул себя по колену, - Казни Египетские. Еще и небо огненное, и реки наполненные кровью подать сюда…

И заткнулся, потому как дошло. Это уже не там, это уже где то здесь. Не сложилось у меня пожить в мире поделенном на два – там и здесь, не сложилось.

Выскочил из дому, добежал до середины поля, остановился. Да, тихо, да, ветер волнами колышет подкрашенную серебром луны колоски, да вот только – вон там, далеко-далеко еще красное зарево то ли в небе отражаясь, то ли над пожарищем – горит. Там идет огонь. Вон он – новый мир. Вон он…

Пошел спать. Да какой там спать. Бухать.

***

Утро, завывает за окном злой ветер, дребезжат стекла. Пасмурно. Башка трещит. Воняет гарью. Двинул рукой, послышался звон стекла, что-то глухо упало на ковер. Сел, уставился перед собой. Две пустые бутылки на столе, одна на дорожке ковровой, с горлышка булькает, темное сырое пятно под горлышком ширится. Взгляд на окно. Сумрачно, какие-то хлопья поналипли на стекло, мимо проносятся. Вонь еще эта от гари забивает нос.

Встаю. Еще не отошел, еще пьян, хоть и бодун уже схватил.

Подхожу к окну. Вглядываюсь. Ничего не понимаю. Открываю форточку и тут же захлопываю ее. Гарь. Пепел несет. Ветер как из печки – горячий, знойный, злой.

- Как бы не сгореть, - мычу себе под нос, прусь в сенцы, прихватив по дороге чайник с печи. Пью на ходу.

Выхожу на двор. Палит. Пожара не видно, но все застлано дымом, вонь прет, еще и жара бешеная, и ветер – откуда такой ветер взялся? Почти как ураган.

Бросаю взгляд на птичник, а тот распахнут, пара куриц и небольшой выводок цыплят – все что не разбежалось. И когда это я открыть успел? Видимо по пьяни. Чтобы, значит, не передохла зазря животина.

Иду к «конюшне», как я ее называю. Сарайка простая, здоровая. Подхожу, вижу, что и там ворота распахнуты. Значит ушли мои и Цезарь и Витька.

Захожу – нет. Стоят. Хоть и отвязаны. Никуда не уходят.

Цезарь испуганно всхрапывает, Витька стоит молча и большими глазами смотрит на меня, будто спрашивая: «Что делать будем?».

- Уходить будем, - отвечаю на его взгляд. Подхожу, оглаживаю по мордам и Витьку и Цезаря. Цезарь копытом бьет, всхрапывает громче – не любит он запах перегара, а вот Витька, тот посообразительней что ли, относится к вони из моей пасти с пониманием, тычется в меня большим своим лбом, прядает длинными ушами.

Иду в дом. Включаю телевизор, и под его бубнеж, начинаю потрошить шкафы. На пол летят вещи, не такие, какие на выход, те что в город одевал, а простое и ноское. Набиваю рюкзак, сумку, изредка поглядываю на экран, в голове какая-то пустота и отупение, никак после вчерашнего не могу прийти в себя.

Какие-то репортажи, то и дело помехи рябью пробегают по экрану, диктор растрепанный, взгляд в камеру потерянный, читает то ли от волнения, то ли от того, что голова не на месте, сбивчиво, едва ли не по слогам иногда. Выглядит он явно как человек не на своем месте. Нет ни лоска, ни ухватистости, да еще и это чувство, будто он, диктор этот, туповат. Как слова спортсмена депутата: что-то говорит, но по всему видно, что сам своих слов не догоняет, не понимает, и скорее даже не рассказывает, а пересказывает – вольно и с ошибками. Так и тут – читает, рассказывает, но никак не погружается сознанием.

Собрал рюкзак, две спортивные сумки, и еще пару сумок с продуктами. Сделал две ходки в конюшню, навьючил своих верных животин. Глянул на горизонт. Огня не видно, но над кромкой вершин деревьев видно уже пляшущее марево. Прислушался – вертолетов не слыхать, значит тушить не будут. Да и как тушить, если всему и сразу амба наступила. Сильный порыв ветра забил легкие острой гарью, так что закашлялся, глаза защипало.

Но уходить рано. Выловил оставшихся птенцов и наседок, выбросил их за плетень. Теперь пусть сами разбираются – не оставлять же их тут, а так… может и выкарабкаются.

Снова дом, выгреб из холодильника жратву, из подпола достал, то что можно унести, бросил сверху на хавчик пару книг, и все. Остановился на пороге, оглядев на прощанье все то, к чему так привык. Кухонька, печка, вход в комнату, где на стене веселенькие обои. Все думал, что обженюсь когда-то, будет ребеночек, и комната эта будет детской, в сторону взглянул, там зал, там телек что-то бормочет. В голове муть, пустота – думать тяжко. Наверное от дыма, да и от бухла то же… Как и тот диктор – не на своем месте, тоже тупой, тоже растрепанный, и глаза, наверное, как у обдолбанного таракана.

- Прощай, - сказал пустому дому, бормочащему телевизору, и вышел.

Дорога до города была не из близких. Обычно на машине ехал, а сейчас… смешно сказать – не вспомнилось мне что-то про машину. Уже когда выезжать стали с Цезарем да Витькой, тогда только вспомнил.

Соскочил с телеги, подбежал к гаражу, калитку распахнул, за руль сел – ключи у меня всегда в замке зажигания висят, раз-другой попытался завести – фырчит и глохнет. Только когда вылез глянуть, почему же не заводится, дошло, что не открыл ворота.

Открыл ворота, откинул капот. Уставился на мешанину внутренностей. Уставился и не понимал, а в чем же дело. Даже ни единой мысли не проскочило – с чего начать смотреть? В голове крутились умные слова: карбюратор, аккумулятор, свечи, поршни, да только вот слова словами и оставались. Ничего не мог сообразить, будто не отлаживал свою ниву из сезона в сезон, будто я ее вдоль и поперек не перебирал с десяток другой раз.

Вышел, тут же ветром надуло на спине пузырем ветровку, уставился на горизонт. Дыма то сколько, и может кажется, а может и нет, но вроде как слышу, как там, далеко-далеко, идет огненный пал, треск слышу. Наверное причудилось, придумалось. Ветер крепчал, ой – не ко времени он, совсем не ко времени. А на небе – ни облачка. Как специально, как будто для того, чтобы пожару проще шлось. И саранча…

Рассмеялся, аж до коликов, до молоточков в висках, до слез. Саранча – смех да и только.

И снова к Цезарю и Витьке, к телеге. Уже мысль была, что ушли они, нет – стоят, щиплют траву, большими глазами поблескивают – по сторонам смотрят, фыркают.

- Поехали, братцы, - взгромоздился на телегу, взял вожжи. Цезарь тронулся с места даже без лаконичного «Но», и Витька поплелся рядом.

Город. До города далеко.

***

Пустая дорога, долгая. Это на машине, поддав газа по пыльной дороге, можно было долететь за день, а так, на Цезаре, чтобы не загонять – это все было медленно и неспешно. Хорошо, что хоть через мост, через реку проехали – и то большая радость. Через вечно гремящие пороги внизу через марево влажных брызг, дым переходил нехотя, терял свою едкую злость, становился неприятно пахнущей дымкой.

Как только перебрались через реку Цезарь пошел бойчее, а Витька, так и вовсе огласил окрестности своим радостным «Иии-аааа!», и, этак бойко и радостно ударяя копытами о дорожную пыль, пошел на обгон.

- Витька, не буянь, - сказал я, достал из сумки полторашку с водой, отхлебнул. Оглянулся – там уже видно было зарево пожара, хоть и не ночь еще, но уже вечерело. Вовремя ушли, если бы задержались на денек – лежать нам сейчас там.

Пока ехали, видели исход животных. Нет, ни медведей, ни волков не повстречалось, а вот зайчишки, да один разок лось – попались. Бежит живность. Ну и верно делают.

Пока не отошел еще день, достал книгу. Все ту же самую, про марсианских человечков, как же там автора этого… Глянул на обложку, и едва не по слогам прочел «Мар-сиа-нские хро-ники». Хроники – слово какое интересное. Это же уродов, ну там неполноценных так называют. И отчего этот… Забыл глянуть, как его..

Снова посмотрел на обложку. Рей Бред-бе-ри. Да, Рей этот, и чего он про уродов то писал? Посмотрел на торчащую закладку – почти середина книги. А было ли там про уродов? Почему-то вспоминалось с трудом. Надышался. Как есть надышался. Открыл книгу, стал пытаться читать – ничего из этого не выходило. Слова прыгали, буквы быстрыми тараканами уворачивались от взгляда, не давались.

- Поздно, - не понятно к кому обращаясь, будто перед кем оправдываясь, сказал я, - Спать пора. Эй, братцы кролики, спать будем?

Телега все так же скрипела, все так же неспешно шел цезарь, впереди маячил серый зад с  хвостом с кисточкой Витьки, да еще и уши забавно от этого зада в стороны торчали. Я вдруг рассмеялся, мне показалось это очень смешным, что вот так – задница с ушами ослиными. И тут же вспомнил о саранче и почему-то расплакался. Глупо.

- Тпррр, - натянул поводья, Цезарь встал, поднял голову, прядая ушами. Не обернулся, - Спать будем.

Снял с него хомут, чтобы мог попастись, сам залез в телегу, сумку с вещами под голову, и закрыл глаза.

***

- А ведь ты хорошая скотина, умная, я ж по глазам то вижу, - голос сквозь сон, а может и снится.

- А хозяин то твой, дурак, и спит же и… - не снится!

Соскочил, разул глаза. Светлое марево рассветное, стелется белый туман, гарь эта в нос опять набилась. Зябко и холодно. Рядом с Цезарем мужик какой-то в джинсе стоит, в кроссовках модных белых, треплет коняку моего по гриве.

- Ты кто? – выпалил я.

- Дед пихто, - бросил в ответ мужик, и ко мне повернулся и я увидел ствол у него заткнутый за пояс, - сам то кто?

- Димка я, - протер глаза, - ты откуда взялся.

- Приехал, мля, ты че скотину на ночь не привязал?

- А Витька где, - до самого так и не дошел правильный смысл его слов. Вдруг бы ночью Цезарь ушел, а Витька… тот похоже ушел.

- Кто?

- Осел.

- Сам ты осел. Там он, - ткнул пальцем куда-то мне за спину, - пасется.

Я оглянулся, увидел квадроцикл, и дальше, за ним, на небольшом пятачке стоял мой Витька, на меня поглядывал, будто спрашивая: «Что за кипишь?».

- Откуда ты? – снова я.

- Откуда надо. Сам откуда?

- С… - тяжело было вспомнить, откуда я. Помнил дом, помнил как уходил, ниву свою в гараже белую вспомнил, а как в народе это называлось… Слово сложное. На «Займ» похожее, но денег там вроде не было, - с заи… заим…

- С заимки?

- Ага, - быстро кивнул.

- Это там где поле.

- Да, было поле.

- Не местный что ли? Вспоминаешь.

- Хозяин я там. Был.

- То-то, что и был. Там вроде горит все.

- Ага.

Мы замолчали. Я что-то пытался понять. Вроде бы он мне чего-то не сказал. А, да. Кто он.

- Ты кто?

- Миша.

- Откуда?

- Там, внизу, - снова пальцем ткнул, - я там. Там этот. Как его. Особняк. Дом короче. На выходные взяли… взял. С братками.

- Сняли?

- Точно! Сняли! Ты башка, парень. Сняли!

- А это у тебя, - пальцем в пистолет ткнул, - настоящий?

- Что? А, это… Да, настоящий. Хочешь пострелять? Я знаешь как стреляю. У меня патронов много. Вот. – он откинул в сторону полу джинсовки и я увидел кучу обойм в специальных кармашках.

- Можно?

- Да. Только я с утра тоже хотел пострелять. А он не работает.

- Как?

- А хрен знает. На. Попробуй.

Мне все не давало покоя глупость какая-то во всем этом. Все казалось каким-то неправильным, вот только я не понимал, что именно. Я ехал в город, да, я вчера собрал вещи и поехал в город. А поехал я в город, потому что саранча… Нет – потому что пожар. Огонь. Я выпустил птиц, и поехал в город. А еще я не мог разобраться с машиной. И книга…

- Эй, брат, ты чего затупил-то? Стрелять будешь?

- Да подожди ты, - я оглянулся. Вот она. Книжка про тех уродов. Название смешное: «хро-ни-ки», - слышь, Миш, а хроники – это ж уроды?

- Так и есть, уроды.

- Нда, - взял книжку, открыл на закладке. Светло, хорошо видны строчки, да вот только… Я смотрел на буквы. Это «Т», это «а», эта вон «в», но вот только я их никак не мог собрать в слова.

-Е-гы-о з-о-л-о-т-ы-е гы-л-а-з-а, - кое-как, по буквам, прочитал три слова.

- Что на?

- Ничего. Говорю «его золотые глаза» - читаю я.

- Дай, - он подошел, взял из моих рук книгу, попытался прочитать, - тьфу, гадость какая. Она у тебя на китайском что ли?

- Да не…

- Белиберда, - отбросил книгу в сторону, резко выдернул из-за пояса черный пистолет, уставил его стволом на меня. Я замер, - на, будешь стрелять?

- Давай.

Взял пистолет. Он был тяжелый. Навел его на дерево, нажал на курок. А он не нажался. Еще раз и еще…

- Не нажимается?

- Ага.

- У меня тоже. Сломался.

- А может там что-то специальное.

- Рухлядь, - он отбросил пистолет в сторону, и тот упал рядом с книжкой об уродах какого то не русского писателя. Какого же. Имя такое короткое, но сложное. И почему-то я вспомнил детство, мне вдруг показалось, что мы ведем себя как мальчишки, совсем мелкие, глупо мы себя ведем. А потом… да нет вроде. Нормально.

- Поехали уже.

- Куда. Я в город еду.

- Не едь ты в город, там одни дураки.

- Почему?

- Братаны мои в город сбежали, когда все это, ну это, началось.

- И?

- Ну раз сбежали, значит дураки. Тут же не город. Тут лучше.

- Чем?

- Ну тебе плохо?

- Нет.

- Значит они дураки.

Он уселся на свой четырехколесный моцик, и тупо уставился на руль.

- Эй, брат, - крикнул он мне.

- Чего?

- А как эта байда едет.

- Твоя байда, ты знать должен.

- Он не едет.

- Там что-то сделать надо и поедет.

- Глянешь?

Мы смотрели на руль. Мишка помнил ,что дело где-то там - на руле. Но что – понять не мог. Я покрутил ручки туда-сюда, переключили что-то и что-то щелкнуло, но так ничего и не зафырчало, не поехало.

- Тоже сломался. Хрень какая. Все ломается.

- Да, и книжки на китайском стали.

- Что?

- Да ничего. Поехали со мной.

- Куда? В город? В город я не поеду. Поехали ко мне. У меня там бухло есть и еще что-то.

- Что?

- Не помню, как называется, но улетно. Ганж! Точно! Ганж есть!

- Что это.

- Покуришь узнаешь!

Мы вместе запрягли моего коняку. Имя у него такое – понтовое, какое – не помню. Зачем такие имена давать? Вон, Витька – там понятно. А тут…

Поехали. Миша то и дело соскакивал с телеги, забегал вперед тыкал мне пальцем туда вон и туда, там поворот будет, там еще что, только вот зачем – дорога то она одна. Глупый он этот Мишка, хоть и богатый. Это он мне по дороге сказал. Что у него бабла не меряно. Лаве, говорит, хоть жопой жуй. Прикурить от сотки баксов – не вопрос ваще!

- А баксы – это что?

- Это как деньги, только лучше.

- А у меня почему таких нет.

- Ты че, брат, у всех есть.

- А у меня не было. У меня вот, - достал из сумки кошелек, оттуда бумажки разноцветные, - у меня такие. Баксы?

- Не, не баксы. Они зеленые и на них мужики.

- Так вот, мужик какой-то, - показал я на красной бумажке на мужика.

- Не, там не целиком, рожа только. Жаль пушка сломалась. Я бы ща популял.

- Я бы тоже. Жалко пушка сломалась.

- Жалко.

Витька громко иакнул у меня под ухом.

- Ах ты ж скотина, че пугаешь, мать твою за ногу, - сплюнул на дорогу Мишка.

Уже ближе к вечеру мы добрались до его дома. Как он называл… особ… особенный дом короче. И правда. Большой, белый, сад красивый, деревья стриженные. Тачка большая рядом с домом.

- Машина что, ездит?

- Неа, утро бился – во, - указал на стекло выбитое, - не открывается. Тоже сломалась. Все ломается.

- Хрень делают, вот и ломается.

В доме было бухло. Бутылки. А еще ганж. Мы его курили. А еще баксы были. Мы от них закуривали. А потом почему-то у нас сломались спички. Нет, они не сломались, чтобы пополам, но они не зажигались. Мы доставали сначала спички по одной, пытались чтобы они загорелись, только они не загорались. Мы достали еще коробки – много коробков, но и там спички тоже испортились. Я смотрел на них, на рассыпанные по полу спички, и не мог понять, что происходит.

- Может мы тупеем?

- Что?

- Тупеем говорю, - Миша сидел на полу, как кукла – смешно распялив ноги, и разглядывал спички.

- Не, не тупеем. В городе – тупеют. Я по телеку видел. Там говорили. Замечено там, мля, что люди там, бла-бла-бла, падение какого-то инте… ин… короче  - тупели. Тупили. И… Спички сломались, - и он заревел. Больше мы ганж не курили – не было огня. Мы пили.

А еще на нас смотрели коняка и ослик. Они фыркали и ржали. Мы на них то сначала обижались, то ржали над ними. Мишка попытался влить в ослика то, что мы пили, и тот толкнул его головой. Мишка обиделся. Ослик сказал и-а. Мы рассмеялись.

Потом снова пили. А за рекой горел лес.

Опять смеялись и пили, только бутылки сломались. В них было из них не лилось. Мешало что-то литься. Мы разбивали их над большим белым тазиком, много-много разбивали, а потом черпали кружкой.

Нам почему-то было смешно.

Не помню.

Было плохо.

Рядом был дядька он рычал на меня. Показывал пальцем на рот. Говорил «Ам». Есть наверное. Хотел. Наверное. Я дал еды. Она из белого ящика. Холо… холо-дильника. Он ел.

Он, дядька, почему-то не ходит. На четвереньках и только редко разгибается.

Он поймал крысу и съел. Зачем? Есть еда. Я ему даю. Он ест. Еды мало. Может не давать?

Коняка ходит за мной. Фыркает. Хватает зубами за шиворот тащит. Ослик говорит «ИА» и я смеюсь.

Не давал дядьке еды. Еды мало. Дядька злой. Рычит.

Я глупый.

Дядька кусался.

Мы подрались. Дядька убежал.

Дядька хотел убить коняку. Мы подрались. Дядька убежал. Кидал в меня камнями. Рычал.

Злой дядька.

Коняка хороший.

Ослик хороший.

Они уходят.

Коняка ржет, ослик кричит ИА.

Я пойду с ними.

Коняка дал мне веревку.

Я за нее держусь. Идем. Я держусь, а коняка ведет.

Коняка умный.

Ослик умнее.

Они добрые.

Коняка, город, еда.

Ведет.

Ослик показывает ягодки.

Иа добрый

Коняка добрый.

***

Им было жалко хозяина. Он стал глупым. А они стали понимать, что он стал глупым. Почему – не понятно. Хозяина было жалко, поэтому они его не бросали. Вели следом за собой. Иа шутил над хозяином, а когда тот хотел есть – показывал ягоды и грибы. Конь фырчал и ругался. Они знали, что хозяина надо отвести в город. Может быть он там выживет. Будет жалко, если умрет.

- И-а, - сказал ослик, - и-а-ы-к-он

- бр-ры-да, - ответил конь.

И они друг друга поняли.

Наступал рассвет. В подступающем неясном свете были видны очертания домов вдали – город. Город вчерашних хозяев, что уступили место новым.

Кому интересна аудиоверсия данного рассказа, она вскоре появится на канале youtube.com/channel/UC6L6_Ip1hxQ4LnE2LrEo99A. Да и вцелом - хороший канал, душевный. Такие дикторы, что не ломятся за модными жанрами, а читают от души, что нравится - редкость ныне.

Автор Волченко П.Н.

Не вернулись

- А вот у меня еще было, - начал громко, торопливым таким баском, тщедушного вида мужичонка в камуфляже, на коленях его лежал старенький, затасканный АК. Оставалось удивляться только: и как в таком тельце такой голос помещается, - Мы тогда, как раз, через Ганзу двинули…

Не договорил, ухватился за цевье, уставился вперед, за спины собеседников, куда-то в черноту тоннеля. Остальные тоже разом притихли, пропали улыбки, оглянулись – руки на оружие, в глазах суровое ожидание.

Из темноты вышел мертвец: грязный, лицо белое, кровь запекшаяся из под черной шапочки вниз до шеи запеклась, глаза мертвенные - стеклянные.  В окровавленной руке гостя был зажат АПС, из-за спины калаш торчит. Он шел тяжело, но беззвучно, и даже ноги в огромных, заляпанных рыжей грязью берцах, он переставлял бесшумно.

Он прошел к костру, кивнул угрюмо, сел тяжело, сунул АПС в кобуру, но на клапан не закрыл. Вблизи было видно, что он совершенно, до синевы бледен, под глазами пролегли черные круги. Ему никто ничего не сказал, все посмотрели на того самого щуплого мужика с облупленным калашом, он кивнул, убрал руку с цевья и остальной народ у костра как то разом успокоился – с лиц сошло напряжение.

- Чарку гостю подай, - распорядился мужичок и самый здоровый, широкоплечий, из компашки свинтил с горлышка большой мятой фляжки крышку, плеснул щедро в железную, со сколотой эмалью кружку, протянул гостю. Тот принял и выпил залпом, не поморщился, будто и не живой, будто не первачом закинулся.

- Силен, - шепнул молодой паренек, сидевший рядом с гостем, - Как зовут?

Гость не ответил, привалился спиною к вывороченному бетонному блоку.

- Не тревожь. Не надо, - мужичок предупредительно поднял руку и тут же, словно и не было передышки в разговоре, продолжил, - Через Ганзу  значит мы тогда с отцом двинули и попадаются нам эти – сатанисты. Ох, и дурной же народ: рожи синие, все в татуировках, страшные черти! А еще жизнь свою не берегут, ну ни на грош! Мы им слово, а они сразу за стволы! Посеклись мы тогда, а ведь с чего… - он примолк, все молчали, ждали продолжения, - А жили то мы недалеко, за Белорусской, до дому как то дорвались, а там, вроде, уже и бояться не надо. Мы не на станции обитались, в тоннеле.

- Так узко же, - вклинился здоровяк.

- Да не, там тупик был, или вроде того. Даже вагончик стоял, нормально – места вдоволь и верха бояться не надо: живи – не хочу! А ночью, потом, после того как мы с батей вернулись, вой начался. Нас то с батей на дежурство не поставили: а чего ставить? Мы только-только вернулись: ноги сбиты, руки дрожат, черти те кровавые мерещатся с их рожами… Народ, кто рядом жил, с воя то и перепугался.

А вроде с чего? Ну как будто волки выли, а холод внутри такой - до жопы продирает. Все со стволами дежурили! На следующую ночь та же хрень, но народ уже пообвык - шухеру не было. Ну вышли, ну постояли малость, позевали, байки потравили – дело житейское, - мужики вокруг костра закивали, разве что гость лежал недвижно, будто настоящий мертвец, и не моргал даже.

- А на третью, как в сказке, началось… Меня не было тогда, я до Белорусской пошел, была там у меня одна… А возвращаюсь: туман черный стелется, не видно нихрена, фонариком на вытянутую руку тыкаешь, а дальше – не видать, и тишина, полная, будто уши забиты. Я раньше думал, что такую тишину только для книжек придумали, а нет – есть она. Иду и шагов своих не слышу, руками впереди себя щупаю: в палатку сунулся – никого, на столе хавчик, ложки, вилки. В другую полез: лежак расстелен, от башки на подушке промятина – и везде так. Никого!

Все притихли.

- А дальше что? – не у терпел молодой.

- А дальше я шепот услышал, смешки какие-то и за собой меня этот шепот будто тащит – ноги сами пошли. Поперся и вышел не пойми куда, а там карьер во всю станцию и ветка – не знаю я ее, ни надписей, ничего. А внизу, там, как будто ад – не видать ничего, огненное марево только. И тут в ухо тихо так: «Беги!» - кто сказал, не знаю, только побежал я оттуда, как никогда не бегал! Вот, ребятки, туда-то мы и идем. Ну ладно, засиделись мы что то, двинули.

Он встал, остальные поднялись, мужичок козырнул на прощание битому на блоке и все пошли вперед, в темноту. Раненый, проводил их взглядом, выдохнул тяжело, устало. Хотелось спать. Глаза смыкались, еще чуть и уснет и…

- Вот он ваш - живой. – проскрежетал издали старый голос, раненый гость медленно оглянулся, в темноте маячили огоньки фонарей, а вскоре и лица подходящих стало видно – все свои, только впереди дед бородатый, незнакомый. Он и говорил.

– Тут одна только дорога, а там, дальше, обвал, сатанисты там раньше были, - старик отер нос, продолжил, - Помнится оттуда всякая нечисть ходила по ночам – жуть! Вот только потом ребята пришли – немного их было, так себе отрядик, а за главного у них такой тщедушный мужичонка был. Вот они то туда, к сатанистам и пошли. Громыхало, стреляли – будь здоров! А потом, значится, бахнуло так, что думали свод станции рухнет, – старик ухмыльнулся, обнажив пеньки гнилых зубов, - И всё, с тех пор больше никакой нечисти, на раз всех отвадили.

- А сами? – спросил раненый, припомнив мужичков у костра и главного их – тщедушного, с громовым голосом.

- Сами то? Не вернулись. Полегли, похоже, там все. Мир праху – хорошие люди были. Давно это было… давно.

Автор Волченко П.Н.

Все же - люди

Старик у костра: седой совсем, лицо шрамами обезображено, но видно, что старик при силе еще, да и был, видать, тем еще богатырем. Плечи тяжелые круглятся, в движениях медвежья стать, шея широкая. Старик вздыхает глубоко, щепку в огонек подбрасывает и зачинает разговор:

А ведь той дрогой я хаживал уже тысячу раз – нечего там было бояться. А тут иду, вижу, у стены, в темноте самой, под трубами, как куль вроде лежит. Я туда фонарем: думал, может кто схрон устроил – место хорошее. Глянул, а оттуда на меня лицо бледное, глаза стеклянные зрачки с капсуль и еще руку ко мне протянул.

Я к нему, а его тащат, только за бледными пальцами борозды в грязи – ухватить не успел. Утянуло его в темноту куда-то, под трубы и то ли стон его послышался, то ли в трубах так засипело, вот только стало мне на душе от этого стона так погано…

Я, не будь дурак, волыну сдернул, ну и следом лезу, а сам думаю: « Куда я лезу? Нахрен оно мне надо?».

Там, под трубами, оказывается, лаз был неприметный, вот честно: не полез бы, ни в жизнь бы не увидел.

Значит я туда втиснулся кое как, стволом и фонарем машу перед собой, как ошалелый, а там, дальше, как нора крысиная, только высокая очень – хоть на корячках ползи. Ну я и пополз: дышу, потею, на полу след высматриваю – его хорошо видно, все ж таки тело тащили. А еще другие следы видно – крысиные. Разве только то, что поздоровее они обычных были, ну и это ничего – у меня на всякую крысу аргумент один и тот же, в девять грамм весом, а для этого аргументу габарит не конкурент.

Слышу – шуршат и писк такой характерный. Думаю: «вот вы и встряли!». Я туда, в тот поворот, а там, что твой дуршлаг – нора здоровая, почти в рост, а стены сплошь из дыр. И лезть то туда не хочется, вот только след аккурат в нору и идет – девать некуда.

Я до середины тоннеля этого дошел кое как, с оглядкой, а дальше! Со всех сторон! Не поверишь – сам не знаю, как я отбился. Помню только, что стою я потом в этом тоннеле  -один стою: в правой руке ствол погрызенный, пустой, в левой – нож, а фонарь на полу валяется и никого больше нету, ни одной крысы! А ведь нож то у меня в крови, и рука по самое не хочу – по плечо считай. И крови этой вокруг нагажено, как на бойне! Да и сам я на ногах не пойми как: шатает меня всего, ватник мясом наружу, сам весь тоже до мяса – кровь хлещет, как с хряка! И как глаза уцелели? Свезло…

Там уже не до спасения того мужика было, обратно хотел – нет, проход осыпался. Это, видать, пока метелились мы А что делать? Ну я вперед и пополз, а там – бах! За поворотом – линия! Все честь по чести: бетонозатяжки, рельсы, коммуникации, только все пыльное и не грабленое – походу законсервированная ветка. Ну я вперед, а меня всего мутит, шатает, и то ли фонарь тускнеет, то ли в глазах темнеет…

Вижу, впереди огонек маячит – костерок и тени вокруг. Я из последних сил на тот огонек и поплелся. Вперед не смотрел, только под ноги, чтобы не навернуться. Добрался, на жопу бухнулся, глаза поднимаю, а там крысы! Крысы вокруг костра, натурально как люди: кто лежит, кто на жопе тоже сидит, лапами машут, пищат, фырчат – разговаривают вроде как и пальцами когтистыми в меня тычут. Веришь – люди людьми, только длинные и с хвостами – гротеск одним словом!

И там такой молодой, поджарый крыс был, одноглазый, вся морда в шрамах, здоровущий. Так вот, этот крыс в меня пальцем ткнул и по горлу себе – ясно, кончать решил. Остальные тоже зашебаршились, подниматься стали, а тут – крик. Сиплый такой, хриплый. Это другой, старый орал, седой весь, линялый какой-то.  Веришь, в первый раз в жизни увидел седую крысу. Он встал, протявкал что то своим, те уселись, разве что одноглазый этот еще ерепенился.

Вот… Дальше что было? Да отрубился я дальше, крови потерял много, а очнулся – у станции уже, под самыми фонарями считай лежу у блокпоста. Дополз. Полечили меня там, на ноги подняли. Рассказал к чему? Ты, друг, вижу – парень умелый, прыткий. Ты это, если что, если вдруг крысу увидишь – не стреляй ее, все же жить хотят, все же люди…