Выбор (рабочее название "Жених") ужасы Часть 5
Автор Волченко П.Н. (иллюстрация - моя срисовка, автора первичной картинки - не знаю)
ссылки на предыдущие части
Все было бы куда как проще, если бы не невозможность избежать ежедневных встреч. Каждый будний день, каждое утро он просыпался и знал, что сегодня снова увидит ее и тем самым продлит свою муку, свою тоску. Нельзя, чтобы первая и к тому же несчастная любовь всегда была на виду. В одиннадцатом классе все стало намного проще: теперь он мог сам выбрать себе место, да и вообще настроения были куда как более свободные, наглые. Выпускной класс, никто бы их уже не оставил их на второй год, да и не выгнал бы за прогулы – этакий дембель в стенах школы. Толик сначала пересел на последнюю парту, там где до него не дотянется внимательный учительский взор, где можно почитать что-нибудь левое, где можно поспать, а некоторые из особо наглых там, на «камчатке» даже умудрялись играть в карты и шахматы. Но, через некоторое время Толик понял, что и спина Кати, и шея ее, и обрис щечки прекрасны и то, что так, в спину, смотреть можно еще дольше и не бояться, что сейчас вот она оглянется… Не спасала последняя парта с ее свободами.
Толик решился и пересел за первую парту. Тут он всегда был на глазах, тут он всегда был первым и самым дисциплинированным, учитель говорил классу, но смотрел на него, на Толика и Толик был ответственным за весь класс. Он сидел ровно, он смотрел на доску, он даже учил и отвечал – он стал образцом дисциплины только для того, чтобы не оборачиваться, чтобы не видеть солнечный профиль на фоне окна.
Любовь забылась, именно как «любовь» она истлелп, он даже это чувствовал, но тоска осталась и, что самое странное, с ней не хотелось расставаться, ее не хотелось отпускать. Толик рассказал об этом Лешке, древнему своему другу еще с первого класса, и тот, серьезно кивнув, сказал: «Да, брат». Толик знал, что Лешка в жизни разбирается: он был красив, он был умен, до девятого класса учился на «отлично», и прекрасно разбирался в девушках, ну во всяком случае он так говорил, да и встречался уже с несколькими – Толик даже сам его видел со Светкой из параллельного. И если такой вот человек, как Лешка, говорит «Да, брат», то ясно – дело серьезное, и так просто тут не разберешься. Однажды, когда они просто так шатались по улицам, Лешка даже, уж и не понять из каких соображений заявил Толику:
- Хочешь, я тебе помогу?
- Как?
- С Катькой твоей.
- Как? – повторил Толик вопрос.
- Посмотреть надо, узнать, поговорить. Может просто она с кем то встречается, и тогда…
- Лех, да хватит уже, забыли, проехали. Это когда было…
- Толик, ну мне то не ври. Ты ж в нее по самые помидоры втюханый ходишь! – похлопал по спине, - Эх, Толик-Толик.
Толик помолчал, подумал. Ему было над чем подумать. Лешка был парень компанейский и ему переговорить с Катей ни с того ни с сего – просто. Никто ничего не подумает, никто ни о чем не догадается – все будет просто великолепно, но… Толик покачал головой, сказал:
- Нет, не надо.
- Ну а че ты? – Лешка уже сам распалился, он был явно в восторге от своей идеи, - Давай.
- Лех, ну… Не надо. Зачем? – и повторил. – Давно же было.
- Ну, как знаешь. – Лешка состроил то ли гордую, то ли оскорбленную физиономию.
- Как хочешь. – зло буркнул Толик.
- Ага. Посмотрим. – ответил Лешка.
С тех пор Толик про этот разговор уже и забыл. Когда было то? Да и так, промеж делом разговор то прошел, не серьезный, не обставленный по законам жанра длинными предварительными беседами, какими-то теориями – просто треп. Вот только после этого их разговоры стали реже они пересекаться, перестали заходить друг к дружке в гости. Лешка говорил, что он готовится к поступлению и как-то, когда Толик к нему зашел, он и правда сидел за учебниками, на столе в художественном беспорядке были разбросаны тетради, валялась пара ручек, карандаш, ластик – у Толика не было повода не верить Лешке.
Толик встретил их поздним вечером, вернее даже не встретил, он их заметил, когда сидел в темноте, он вообще стал очень любить темноту, вернее даже не так, он стал любить Темноту. Они шли вдоль дома прямо к нему, на них лился свет из окон, струилось золото фонарей, они со всех сторон были окружены светом.
Лешка шел рядом с Катей, он был какой-то весь из себя несмелый: руки в карманах, походка деревянная, спина как на параде, то и дело высовывается ладонь из кармана, будто хочет он потянуться к Кате пальцами, но останавливается, вновь сует руку в карман. Катя же шла так, словно одна: взгляд то на небо, то на окна, обхватила собственные плечи, походка не вальяжная, нет – скучающая, идет, будто по тонкому канату – ноги ровно ставит. Ей наверное скучно, но не это главное – главное в том, что они шли вместе.
Толик испугался, что его могут заметить: он был не в абсолютном мраке, только в сумраке на лавочке под разросшейся отцветшей уже сиренью, но и сбежать,пошевелиться он тоже боялся. Тогда он постарался сгустить тьму. Темнота не слушалась, она не хотела выползать хотя бы и в полумрак, но Толик настаивал, он требовал и тогда темнота, шипя будто от боли, скрипя словно зубами, будь они у нее, стала расти закрывать и его, Толика, и лавку вместе с ним.
Они не заметили его, прошли мимо. Толик надеялся услышать какие-нибудь слова, подслушать разговор, но нет – они молчали. Когда они ушли, Толик их не преследовал. Он отпустил Темноту и та, с облегченным охом, растворилась, вновь превратилась в легкий сумрак. Толик посидел еще чуть-чуть на лавочке, встал, как и Лешка, сунул руки в карманы и пошел домой.
На следующий день, когда они после школы неторопливо шли домой, он вновь, как бы невзначай, вспомнил про Катю, рассказал Лешке что-то про парк, про то как они гуляли – ничего не значащие мелочи. Все то время, что он говорил, он пристально смотрел за Лешкой, замечал и надеялся, в тайне он очень сильно надеялся, что Лешка сейчас скажет что-нибудь наподобие: «А знаешь, я вчера разговаривал с ней», или «А я у нее спросил», или еще что-нибудь, ну хоть что – лишь бы он сказал, а не отмалчивался. Но Лешка молчал и даже хуже, он опустил взгляд, рассматривая свои тупоносые двухцветные ботинки, он отворачивал голову, когда Толик говорил что-то особенно проникновенное, морщился, словно от боли, а может и от ревности… Толик все понял, все таки Лешка был красавчик, да и «умница» к тому же.
Толик, вопреки обыкновению, прошел мимо своего дома, он сделал вид будто увлекся своими же собственными воспоминаниям, он дошел до Лешкиной высотки, и только там сделал вид, что удивился.
- Уже пришли? – спросил он, чувствуя, как легко ему дается эта игра.
- Пришли. Ромео. – усмехнулся Лешка, но на Толика так и не посмотрел, так – вскользь только.
- Ну ладно, пока. – Толик беззаботно пожал на прощание протянутую руку, даже хлопнул Лешку по спине, когда тот развернулся к подъезду, добавил. – Давай, старик.
- Давай. – отозвался Лешка уже от самого подъезда, открыл дверь, а за ней… За ней была темнота. Толик прекрасно знал, что на первом этаже у них выбита лампочка и то что, для того чтобы пройти вверх по трем ступенькам до первой лестничной площадки и свернуть к лестнице на второй, надо идти на ощупь – он это знал.
Он не стал представлять, не пытался увидеть то, что сделается в Темноте с Лешкой, он даже не дал конкретного приказа, он просто отдал Темноте всю ту злобу, всю ту ярость, что чувствовал, а после развернулся и пошел домой.
Лешка на следующий день в школу не пришел. И потом не пришел, никогда больше, а Толик не пошел на его похороны, потому что боялся.
Лена недовольно морщила носик, щурилась.
- Я забыла, как оно тут, у тебя.
- И как?
- Светло. Притуши хоть.
- Все-все-все! Вставай, соня – утро, пора на работу.
- Ну еще чуть-чуть, Толик, солнышко.
- Да, точно, солнышко уже встает. Вон, смотри какое красивое! – с металлическим звоном колец по гардине распахнулись шторы и Лена прищурилась еще сильнее, заслонилась рукой от света ну прямо как вампиры в фильмах.
- Ты что, дурак, я рассвет только октябренком встречала! Закрой.
Толик не слушал, он уже шлепал голыми пятками на кухню и кричал не оборачиваясь:
- Кофе? Чай?
- Кофе! Черный, крепкий! Гад!
Через минуту Толик вернулся: в руках у него был импровизированный поднос из разделочной доски, на котором, как Лена и заказывала, была чашка крепкого черного кофе, рядом блюдце с печеньем и конфетами.
- Как и заказывали: черный крепкий кофе и гад доставлены! – отсалютовал он и с кивком протянул «поднос» Лене.
- Дай хоть оденусь. Отвернись.
- Лен, что я там не видел. – обиделся Толик.
- Отвернись! – со смехом повторила Лена, - Утром я стесняюсь.
- Зато как вечером не стеснялась! – Толик отвернулся, послышался шорох одеяла, быстрое шлепанье голых пяток. Одежда их была сброшена около кровати, ну не было вчера времени ни на церемонии, ни на какую-то там порядочность. – Все?
- Еще чуть-чуть.
- Поздно. – он обернулся, Лена ойкнула, но все же Толик опоздал. Она уже была в трусиках, даже джинсы были наполовину натянуты на стройные ножки, маленькие белые грудки спрятаны за наглым красным бюстгальтером, она как раз закрывала застежку на спине.
Утро было замечательным, все удавалось, все было красиво, словно не жизнь это, а затянувшаяся романтическая сцена из женского романа. Они даже по улице шли так, как это показывают в кино: Лена яркая, красивая, чуть впереди, она оборачивается, держится за любимого, целует его в до синевы выбритый подбородок, а у него уверенный шаг, у него взгляд ясный, устремленный вперед и все вокруг яркое, залитое солнцем – живое.
Около магазина стояла Прекрасная незнакомка: длинное черное пальто, ветер треплет длинные его полы, волосы распущены, их тоже треплет ветер и одна непослушная прядка благородного орехового цвета то и дело лезет ей в лицо, Прекрасная незнакомка ее поправляет, убирает с лица и лицо ее… Лицо… Она смотрит на Толика, уголки ее губ пытаются улыбнуться, а вот глаза плачут, слезы еще не сорвались, но еще чуть-чуть и... Лена было шагнула вперед, но Толик поймал ее за рукав курточки. Лена обернулась, злой, нет, бешеный взгляд обжег его, ударил по лицу наотмашь.
- Пожалуйста. – сказал Толик тихо.
- Ключи. – она требовательно протянула ладошку, Толик пошарил в кармане, выложил на ее ладонь звонкую связку. Лена отвернулась, прошла мимо застывшей Прекрасной незнакомки, завозилась у двери. Они ждали, стояли. Вот в последний раз звякнула связка ключей, громко хлопнула дверь, а они все так же стояли. Прекрасная незнакомка все так же пыталась улыбнуться, не давалась ей эта улыбка, не получалась, а вот слезы уже текли из ее пронзительно карих глаз, тонкие блестящие полосочки протянулись по щекам.
- Привет. – он поднял руку, будто боялся подойти. – Не ожидал тебя тут… Прости. Не ожидал встретить.
- Привет. – улыбка ей все таки далась. Она будто только-только почувствовала свои слезы, легким жестом руки все в тех же до невозможности элегантных перчатках, аккуратно отерла слезы. – Как у тебя дела?
- Хорошо, - он состроил страдальческую гримасу, пожал плечами, повторил, - хорошо, наверное.
- А у меня… У меня не очень. – снова отерла слезы, она больше не пыталась удержать улыбку. – Вы с ней… с этой девочкой… снова?
- Как бы да.
- Она милая. Правда.
- Я знаю.
- Береги ее, - сглотнула комок, - хорошо?
- Я постараюсь.
- Хорошо. – она снова улыбнулась. – Я пойду.
Она не развернулась, не пошла прочь от магазина, она пошла на Толика, мимо него. Толик молча смотрел, как она приближается и понимал, что что-то не так, что то, что вчера было между им и Леной – это… Этого не должно было быть, потому что есть она, та что сейчас пройдет мимо, и все, и закончится эта короткая трехдневная сказка с печальным концом.
Он схватил незнакомку за руку, та рванулась вперед, но Толик был сильней. Он жадно охватил ее, облапил медвежьей хваткой, прижал к себе крепко, до дури, и молчал.
- Отпусти. – тихо шепнула незнакомка.
- Нет. – неслышно, одними губами сказал он и как мальчишка, как упертый мальчишка, мотнул головой.
- Отпусти. – громче. Он снова мотнул головой.
- Отпусти! – сорвалась она на крик и забилась у него в руках, высокая острая шпилька черного сапожка ударила ему по ноге, - Отпусти!
- Не могу… - прошептал он. – Не могу.
И тогда она обмякла, прижалась к нему. Она сказала:
- Мне больно.
- Прости. – он не ослабил хватки, - Прости… прости… прости…
- Ты держишь меня больно.
Через силу, будто чужие, он разжал руки. Незнакомка не отступила, не вырвалась, она так же к нему прижималась.
- Прости. – снова повторил он и совсем уж неправильно добавил. – Я так больше не буду.
- Тьфу ты, детский сад какой-то. – со смешком ответила незнакомка. – Я пойду.
- Мы еще…
- Я не знаю, не сейчас.
- Прости.
Она оторвалась от него и зашагала прочь. Толик не обернулся, он смотрел вперед, на стеклянную дверь магазина, на стоящую за дверью Лену, на сжатые острые кулачки, на ее внезапно такую озлобленную крысиную гримаску. Как он мог, как он только мог вчера…
Вся жизнь разбилась надвое: на «до» и «после» смерти Лешки. Толик не был на похоронах, но слышал от одноклассников слухи, сплетни старух слышал у подъездов. Кто говорил, что Лешку задушили, бабки говорили про какой-то сглаз, про колдовство и про то что: «у него все ребра давленные были». Однажды он набрался смелости и спросил у отца:
- Пап, ты не знаешь почему умер Леша?
- Задохнулся. – отец вздохнул, как когда-то, когда Толик был еще маленьким, взъерошил ему волосы, - Спазм легких или как там…
- Ты знаешь, где он… где его похоронили?
- Завтра я тебя отведу.
- Спасибо, пап.
Еще в тот, первый день, когда после перемены их классная сказала, войдя в кабинет: «Звонили родители Леши Бабурова» - еще тогда Толику вдруг показалось, что все сейчас оглянутся на него, все поймут, что это из-за него Лешу нашли вчера вечером в подъезде, распластанного на тех самых трех ступеньках. Не посмотрели, не оглянулись, только Катя на одно короткое мгновение глянула в его сторону и тут же отвернулась. Она то, Толик был в этом уверен, знала и понимала все.
Отец, как и обещал, отвел его на могилу, отвел, похлопал по плечу, и без слов ушел. Толик остался стоять. Холмик выделялся: свежий совсем - черная земля смешана с жирной рыжей глиной, блестящий мрамор памятника и лицо Лешкино. Лешка улыбался. На фотографию Толик не смотрел. Он постоял чуть-чуть, стал накрапывать легкий дождик, тут, на кладбище, капли разбивались о палую листву как то особенно звонко, громко, и мраморный памятник стал сразу совсем мокрым, тоскливым. Толик поежился, втянул голову в плечи, и пошел прочь, больше он на могилу Леши не приходил.
Наверное от сумасшествия, от одолевающих его мыслей, спасли скорые выпускные экзамены. Несмотря на всеобщую расхлябанность, на вседозволенность и откровенную наглость выпускного класса, все же внутренне все чувствовали – это последний год, а потом надо что-то решать. Постоянно слышались разговоры кто и куда собирается поступать и от этих разговоров становилось еще тоскливей, потому что куда сам пойдет – Толик не знал, да он даже еще особо и не задумывался на эту тему! Хотя, как и все, он частенько в разговорах на переменах перечислял университеты, говорил, что готовится, что корпит дома над литературой, но сам то он знал правду и оттого было еще страшнее. Как назло по телевизору он частенько стал попадать на новости, где говорили о грядущем призыве в армию, о сокращении статей непригодных к службе о каких-то непонятных реформах в высшем образовании, весь смысл которых упирался в снижение количества бюджетных мест и, следовательно, увеличению конкурса. Толик с головой нырнул в этот омут страха перед грядущим и постоянным ужасом от настоящего.
А время летело до невозможности быстро: прочитаешь параграф, соберешь ответ на билет, сходишь к другу, что собрался сдавать те же предметы и смотришь – выщелкнуло неделю, а то и две как за здрасьте! И уже вот-вот начнутся экзамены, уже говорят как оно это: комиссия с гороно, говорят кто из учителей и за что будет валить, а учителя же говорят, что постараются помочь, но все равно - учите, учите и еще раз учите. Каждый день нервы, каждый день тремор. Толик даже про Темноту свою напрочь забыл – не хватало времени.
А потом, как-то разом, экзамены. Один за другим, сумасшедшие дни, шпаргалки, жаркие, не по плечу широкие, пиджаки, заикающиеся ответы перед представителями того самого гороно – три полные дамы и лысый старичок при трости. Все – школа закончилась. И как то сложно это понять, что первого сентября уже не придется идти сюда, не нужно будет нести вторую обувь, не будет физкультуры у Сан Саныча, в народе «барашка», не будет бессменной Анны Емельяновны, которую истово все поколения школьников обзывали «матильдой» - не будет всего этого – всё! Конец! Баста!
А потом выпускной. Он тоже получился сразу, слился воедино с подготовкой к вступительным экзаменам, со страхами перед возможной грядущей армией. Просто в один из дней Толик вдруг увидел выглаженную рубашку на стуле, костюм на плечиках, подвешенный на ручку двери и понял – выпускной. Собрался, причесался, тем временем и родители тоже подоспели, мама накрасилась, выкрутила бигуди из рыжеватых волос – пошли.
Там все было как и должно: проникновенные речи учителей и чем дальше, тем все более пронзительные они становились. Оказывается, что все ученики им дороги, что каждый, даже самый ненавистный подлец в классе – это неграненый алмаз, и были то они едва ли не лучшим выпуском за всю историю школы и… Короче все было как всегда, а потом, когда учителя уже чуть поднабрались, да и родители от них не особо отстали, вчерашние школьники стали доставать из хитрых заначек водку, кто-то выпрыгнул в окно на первом этаже и рысью припустился к ближайшему магазинчику, кто-то и вовсе нагло тырил початые бутылки со «взрослого» стола – процесс пошел. Были танцы, пара конкурсов, потом снова танцы, в ритм музыки мерцал свет, метались отблески древнего зеркального шара из под потолка. Неплохо все было, в целом не так уж и плохо. Но все же было тоскливо, особенно когда включали медляки. Толик тогда смотрел на Катю, а она на него не смотрела. Уже ближе к утру, когда ночь была особенно темна, он решился, он подошел к ней и, не глядя, спросил:
- Хочешь… Можно тебя пригласить.
- Не надо.
- Пожалуйста. – протянул руку, он чувствовал как мелко дрожат его пальцы. – Катя.
- Один танец. И всё, я про тебя забыла. Больше никогда ты…
- Да, - перебил он ее, - один танец и все, и больше никогда. Обещаю.
Она взяла его руку.
Звучала «Color of the night», свет был погашен, только тонкие нити света от зеркального шара кружились по залу, по танцующим парам. Они вошли в круг танцующих. Толик трепетно, осторожно, обхватил Катю за талию, другая его рука чувствовала ее ладонь, он отсчитывал эти дурацкие «раз-два-три» в голове и пытался ставить ноги так, как его учила мама, но все одно – сбивался, стоило ему только посмотреть ей в глаза, а в глаза ей он смотрел постоянно.
- Катя. – спросил он негромко.
- Танцуй. – она нахмурилась. – Мы только танцуем.
- Ты помнишь Лешу?
- Да.
- Вы с ним гуляли?
- Нет. Просто говорили. Не надо, Толик. – она чуть сжала его руку, - Не надо.
Толик замолчал. Они танцевали и он не замечал, как полумрак вокруг них начинает сгущаться, он не слышал, как шепот теней становится все настойчивее, все громче – не замечал – он ничего не замечал. Он видел ее губы, нежные, чуть дрожащие, он видел, чувствовал, как она дышит, и прижимал он ее к себе все сильнее, чувствуя ее уже не только рукой, но и телом… А потом он подался вперед и она не отстранилась, она тоже потянулась к нему и губы их соприкоснулись и наступила тьма. В одно мгновение погас свет, но музыка продолжила играть во Тьме и только сейчас они, и он, и Катя услышали шепот. Темнота сдавила их, смяла, Толик чувствовал, как она острыми коготками цепляется за его костюм, за руки, за лицо, и рвет, и царапается как взбешенная, и слышал как Катя заголосила, и он вырывался, орал что-то, кричал: «Перестань! Уйди! Я тебя ненавижу!» - но Тьма не унималась, и музыка звучала, казалось, еще громче, еще ярче, будто пытаясь придавить к лакированному полу его и Катины крики.
- Я тебя не люблю! – заорал во все горло Толик и все прекратилось.
Вспыхнул свет, на полуслове оборвалась песня – тишина. Посреди зала, как оказалось, они с Катей одни. Он весь изодранный, лицо и руки в тонких кровоточащих царапинах, и Катя перед ним, на полу без сознания. Голубой шелк платья разорван, виднеется белая грудка почти до соска, глаза закрыты, будто спит, приоткрытый рот. На мгновение ему показалось, что она не дышит. Он отступил на шаг, и тут все вокруг завертелось: кто-то подбежал, его схватили чьи-то сильные руки, сдавили, какой-то невысокий коренастый мужчина подхватил с пола Катю, она была безвольна, словно тряпичная кукла. Он побежал с нею куда-то прочь из зала, кругом голосили, кричали. Толика тоже куда-то потащили, он вырывался, кричал что-то, а потом не выдержал и заревел.
Его тащили прочь от зала, где остались все остальные. Он оглянулся и понял: с одной стороны его тащит Сан Саныч, а с другой отец. Коридоры, по которым они шли, были плохо освещены и, чуть поуспокоившийся Толик, стал замечать, как пухнут, тянутся из углов тени, как неправильно ведет себя мрак, и еще он слышал шепот у себя в голове, вполне различимый, понятный:
- Ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу…
