– Факт! – подтвердила Сова и продолжила терроризировать колдуна, – Тимохин, Тимохин, Тимохин, Тимохин, Тимохин, Тимохин, Тимо…

– Да встаю, бля!!!

Тимохин в который раз пожалел, что научил этих двух пидорасов разговаривать и киселём вытек из-под одеяла на пол. Привычно поискал глазами пиво и тапки. Ни того ни другого. Очередное отвратительное утро.

– Пиво где.

– Я спрятала.

– С хера ли?!

– У тебя утром три клиента.

– Секундочку. Сегодня что – не воскресенье?

– Воскресенье.

– Мля, Сова. Ты вроде как мудрая птица. Ну какого *** ты их в выходные записываешь?! Где моя мантия ****ая?!

– Я постирал… – ответил Пёс.

– Мдаааа, два дебила – это сила.

Тимохин добрался до сеней, где накинул шубу и валенки.

– Сова! Газету!

Птица неслышно подлетела с «СовСпортом» в клюве.

– Вторую страницу только не читай! – Предупредил Пёс, ставя чайник. Тимохин, поёживаясь, вышел в морозное утро и захрустел свежим снежком к покосившемуся дерьмовнику, где намеревался предаться уюту личного пространства.

– Почему я не должен читать вторую стра…. Ёёёёёёёёб твою мать!!! Они опять просрали?! Сука, я вам такую порчу наведу – неделю кровью дрыстать будете!!!

Сова мягко опустилась на крышу и бюрократично затараторила:

– В 10 придёт Казанцева – приворот. В 11 Лобанова с сестрой – сглаз. В 12 Сухинин, ну этот, который раскодироваться хочет, помнишь, рыжий такой, из сельсове…

– Дай мне посрать!… Оооо, прикольные гандболисточки…

– Мужлан!

– Кто зажигалку отсюда с****ил?!

…Надо бы побриться, подумал Тимохин и глянул в зеркало. То, что он там увидел, колдуну совсем не понравилось. В зеркале к его дому шла толпа встревоженных людей. Это никогда не предвещало ничего хорошего.

– Много людей подходит, – сказал Пёс, принюхиваясь, – тракторист… доярок пару-тройку… и еще…

– Я видел, – кивнул колдун, – Хули ты расселся-то?

– А, точно, – ответил Пёс, отставил чашку и выбежал на улицу, заливаясь грозным лаем. В калитку осторожно постучали. Тимохин натянул штаны, таинственное лицо и открыл калитку. На дороге перед домом стояли селяне – человек двадцать. Все пасмурные, запыхавшиеся.

– Чего надобно, люди добрые? – вопросил Тимохин, стараясь направить перегарный пар изо рта поверх людей. Вперёд вышла Клюева – продавщица сельпо, спасительница страждущих в праздники и просто интересная для этих мест женщина. Зелёная тушь размазана по румяным щекам – видно, плакала.

– Помогите, Андрей Палыч… Светка моя пропала… Кататься пошла на горку и… и не вернулась… Всё обыскали… Нигде… Следы снегом, видать, засыпало… Может, посмотрите… это… по-вашему-то… Милиция ж только через трое суток… Мы с Сергеем если чо… Заплатим, сколько надо…

– Нисколько не надо. Долг спиши за три «Мягкова» и всё, лады?

– Да-да, вот вам крест…

– Оу-оу-оу! Тихо-тихо.

– Извиняйте…

– Дай руку. И отец ребёнка тоже. Увижу.

Клюева протянула озябшую ладонь, подошедший муж Серёга, крупный механизатор, молча выдвинул из рукава телогрейки свою. Тимохин взял их руки, чтобы увидеть их дочь – это плёвый трюк для колдуна его уровня. Но то, что он увидел, ему опять не понравилось. Потому что он ничего не увидел. Можно, конечно, отправить на поиски Пса и Сову. Но на дворе минус 30, и если девочка упала в колодец, или ушла далеко, или какая мразь в машину уволокла – искать они будут долго. Блять.

– Слушай, Клюева, есть проблема.

– Какая?! – испуганно пролепетала продавщица.

– Я не вижу её.

– Она умерла?!

– Нет, я бы увидел её в любом случае.

– Понятно, бля. – забурлил Серёга. – Пошли отсюда! Я ж говорил, что это лажа какая-то! Меньше «экстрасенсов» своих смотреть надо!

Тимохин взбеленился. Его можно называть кем угодно, но только не экстрасенсом!

– Слышь, родной! Я такое умею, что в твоей синей голове хрен уместится!

– Ага, я видел только что! А вы все ему бабки последние заносите, клоуну этому! – добавил Серёга.

– Я?! Кло-ун?! Да я тебя насквозь вижу! У тебя печень в полной жопе!

– Тут у всех печень в жопе, рентген ты ***в!

Тимохин чуть не задохнулся от ярости.

– Да я… Я не знаю, почему не вижу твою дочь! Может, она вообще не тво…

Твою мать, подумал Тимохин. Это же очевидно. Какой же я идиот.

– Чё сказал щас? – Серёга круто развернулся, выдвинув из телогрейки уже оба вазелиновых кулачища. Тимохин молчал. Сегодня точно кто-то умрёт. Или колдун и, как следствие, девочка, или…

– Серёёёёж…

– Иди домой, дура!

– Прости меня…

Серёга уже размахнулся, чтобы отправить колдуна к праотцам и принцессе Диане, и так и застыл. Он уже всё понял, но, цепляясь за мифическую соломинку, всё же спросил:

– Это за чо?..

Клюева не смотрела на мужа. Она смотрела в толпу:

– Спаси её! Спаси! Пожалуйста! Пожалуйста!

Из толпы медленно вышел учитель географии Моросей. Пряча глаза, прошёл мимо памятника Клюеву, снял тонкую перчатку и протянул тонкую дрожащую руку колдуну. Тимохин взял её и и руку продавщицы в свои, закрыл глаза на секунду.

– У ручья она, в овраге, три километра на север. Замёрзла, но жива. Успеете.

Тимохин развернулся и ушёл в дом. Он не слышал, что было дальше, но знал, что будет. Опозоренный на всю деревню здоровенный мужик пленных не берёт.

– Собирайтесь, мы переезжаем, – кинул колдун зверям.

– Что, так всё плохо? – спросил Пёс, подметая пол.

– ****ец как. Поторапливайтесь.

Через пару часов наконец закончилась метель. Опоздавший автобус вобрал в себя Тимохина со своим зоосадом и, кряхтя и фыркая, повёз в город. Девочку нашли, отогрели и дали конфет. Учителя нашли забитым до смерти на заднем дворе своего дома, а Клюева – в дымину пьяным в кафе. Он во всём сознался, и его увезли в райцентр. А ночью дом колдуна загорелся. Жгла его вся деревня. В первых рядах была Клюева.

Потому что издревле не любили колдунов на Руси.

Кирилл Ситников

Не все из сделанного было хорошо, совсем нет. Напротив – большая часть была совсем не хороша. И я смутно ощущала, что, задумывая, почти всегда хотела сделать что-то другое. Почти всегда получалось не то, что изначально рисовалось в моем воображении.

Что-то иное.

Но кто же тогда водил моей рукой, неловко сжимающей усталый карандаш?

Ведь я четко ощущала, что сама – совсем, совсем одна – все-таки не могла сделать всего этого… Кто-то подталкивал, шептал в ухо, заставлял пренебрегать очевидными материальными соблазнами, удерживал от замужества, отговаривал от деторождения: дети будут мешать, отвлекать, не позволят отдать себя искусству полностью.

Или все это нашептывал мой собственный мозг, его здравая, рациональная часть? Но откуда тогда бралось многое, что я сама не понимала?

Я всегда была сторонницей скорее реалистического направления, но никакой реализм невозможен вообще без вымысла, даже фотография не является совершенно точным отображением действительности. И любой абсурд строится на действительности и черпает из нее. Без традиции нет модернизма – нечего разрушать и нечего деконструировать.

«Сам я, когда пишу, не понимаю, какой смысл заключен в моей картине. Не подумайте, однако, что она лишена смысла! Просто он так глубок, так сложен, ненарочит и прихотлив, что ускользает от обычного логического восприятия», – утверждал Сальвадор Дали.

Я совершенно точно не была Дали, но, в общем, я догадывалась, о чем он говорил.

Автор и больше, и меньше своей картины. И он всегда ей не равен. Отрываясь от художника, произведение начинает жить своей собственной жизнью. Чем далее, тем более отдаляясь…

Что бы автор ни хотел выразить изначально, какую бы мысль ни держал в голове, рано или поздно карандаш заживет своей жизнью. Он начнет рисовать то – то, о чем автор может быть и не думал. Во всяком случае у хороших художников так.

…Следующая неделя прошла однообразно. Я рисовала, гуляла с собакой, пыталась убрать квартиру. Мать эти два последних пункта явно радовали – как и в детстве, она пыталась спихнуть бытовуху на меня. Я подозревала, что ей было просто лень поддерживать порядок. Или, возможно, скучно.

В домохозяйских хлопотах ведь мало разнообразия на самом деле. Мало творческого, дающего просто воображению. Некоторых рутина успокаивает и даже держит на плаву, но мать была не из числа этих счастливчиков. Тем более в ситуации, когда у тебя дома собака и три кота, действительно трудно поддерживать идеальную чистоту. Все покрывается шерстью с космической скоростью.

По вечерам мы ужинали, мать выспрашивала подробности моих отношений с Виком и другими парнями, но мне почему-то не хотелось рассказывать. Я знала, что ей никто не нравится. Тем более Вик. Но вот интересно, когда она начинала критически о нем отзываться, мне всегда хотелось выступить в его защиту. Словно он все еще был частью меня, и ругая его, она тем самым не принимала мой выбор, не понимала, что меня заставило быть с ним много лет.

Каким бы сложным человеком ни был мой чертов оппонент, я сохраняла по отношению к нему лояльность. Во всяком случае внешнюю. В душе я, конечно, костерила его на чем свет стоит – он причинил мне слишком много боли.

Про Дэна я, как ни странно, вообще не вспоминала. Как будто его вовсе не было в моей жизни… Я не пыталась его рисовать, не пыталась анализировать этот сумасшедший страстный роман, просто как будто забыла обо всем, что было. Воспоминания о наших свиданиях сейчас казались просто фрагментами какой-то мелодрамы – не слишком удачной. Я не узнавала себя в кадрах, запечатлевшихся в моей памяти, – все это было как будто не со мной. Не было ни ностальгии, ни горечи, ни сожалений – вообще ничего.

Из сегодняшнего дня Дэн казался просто статистом, удобной куклой, сыгравшей свою роль в новой пьесе – и немедленно отправленной в подсобку по завершении представления. Потому что больше не нужна. Что еще тут объяснять?

Днем я обходила окрестные дворы с собакой на поводке, мыла полы, стирала шторы, скребла кастрюли, а вечером, забившись от матери в комнату отчима, рисовала. На белых листах возникала не Красная площадь и храм Василия Блаженного, а тихие улицы Преображенки, старообрядческая церковь, умоляющие глаза собаки, которую я не любила. Там не было матери – ее тяжелая, давящая сила сейчас и без того захватила вокруг меня слишком много пространства, и хоть в творчестве мне хотелось от нее уйти, не думать о ней, не рисовать ее пристальных карих глаз, черные короткие волосы, расплывшуюся татуировку на правом плече. Не пытаться с ней соперничать – вообще сделать вид, будто ее не существует.

Сейчас, когда я жила у нее в квартире, это было особенно сложно.

За эту неделю мать два раза ездила в госпиталь. Говорила, что Павел Игоревич держится бодрячком, что прогнозы самые благоприятные, ну и вообще, ничего страшного, не в первый раз.

Я сдержанно кивала, поддакивала, вовремя вставляла подходящие к случаю фразы. Изображала из себя любящую дочь и хорошую падчерицу – насколько на то хватало моего дарования.

А потом Павла Игоревича выписали.

И в двухкомнатной квартире на Преображенке нас стало трое.

Не считая котов. И собаки.