Я не знаю, зачем я это пишу. Может, это что-то вроде предсмертной записки. Если меня найдут. Или если не найдут, и кто-то случайно наткнется на этот файл в «облаке». Доказательство того, что я не сошел с ума. Хотя сейчас, забившись в дальний угол платяного шкафа, вдыхая пыльный запах старых тряпок, я в этом уже не уверен. Телефон почти сел. Режим полета включен, яркость на нуле. Я слышу его шаги в коридоре. Ровные, размеренные, как ход метронома. Он ищет меня!
После смерти матери я вернулся в дом отчима, Степана. Не потому что любил его – наши отношения всегда были натянутыми. Вежливая прохлада. Вернулся из чувства долга. Мать его любила, а я любил ее. Оставить его одного на этой разваливающейся даче казалось предательством по отношению к ней.
Первый месяц был адом беспросветной тоски. Степан совсем усох, осунулся. Целыми днями сидел у окна, глядя на заросший бурьяном палисадник, где когда-то цвели мамины флоксы. В доме стоял густой запах нечищенных зубов, примы и тотальной безнадеги. Утренний скрежет кофемолки, бормотание новостей из старого «Рубина», скрип его кресла-качалки – вот и вся симфония нашей жизни. Все было серо, привычно, предсказуемо. Пока не прорвало трубу в подвале.
Это случилось из-за какой-то мелочи, забился сифон под раковиной на кухне. Вода хлынула на пол. Я взялся было за тряпку, сказал, что вызову сантехника. Степан вдруг оживился с несвойственной ему энергией: «Сам справлюсь, Кирилл. Не совсем еще в старика превратился». И, взяв ящик с инструментами, спустился по скрипучим ступеням в подпол.
Я не придал этому значения. Но он не возвращался десять минут. Потом час. Потом два. Из подвала не доносилось ни звука возни с трубами. Вместо этого – странный, шаркающий скрежет. Будто кто-то медленно, методично водит металлом по бетону. Когда он наконец появился в дверном проеме, с его лица градом катил пот, но на губах играла широченная, просто неприличная улыбка.
– Все, сынок, как новенькое! – бодро отрапортовал он.
И вот эта улыбка… Она была жуткой. Она была не улыбкой Степана. Словно мышцы его лица кто-то насильно, в разные стороны, растягивал невидимыми крючками, обнажая слишком белые для давно нечищенных, слишком ровные зубы. В глазах плескался лихорадочный, маслянистый блеск.
С того дня все изменилось...
На следующее утро меня разбудил запах жареного мяса. На кухне, у плиты, стоял Степан и, подбрасывая на сковороде шкварчащий бекон, напевал мотивчик из старого советского фильма, который мы когда-то смотрели все вместе. Он шутил, травил анекдоты, хлопал меня по плечу. Я с непривычки опешил, но списал все на то, что он наконец-то начал выходить из депрессии.
Я ошибся. Он не просто вышел из нее. Он будто подзарядился от какого-то инфернального источника питания.
Он перестал спать. Совсем! В пять утра, драил полы, перекрашивал забор, чинил старую мебель, до которой десяток лет никому не было дела. Двигался с пугающей, плавной точностью, без единого лишнего движения. Иногда я просыпался посреди ночи от чувства тревоги и слышал его шаги в коридоре. Медленные, уверенные. Он обходил дом, и каждый раз замирал у моей двери. Стоял в полной тишине по несколько минут. Я слышал, как едва слышно щелкает механизм дверной ручки, словно он притрагивался к ней, проверяя, заперто ли. А потом шаги удалялись.
Любая моя попытка уехать из дома, хотя бы на день к друзьям в город, наталкивалась на внезапное и резкое ухудшение его здоровья. То у него прихватывало сердце, то ломило спину так, что он не мог разогнуться. Но стоило мне распаковать сумку и сказать, что я остаюсь, как все симптомы мгновенно улетучивались, а на лицо возвращалась та самая жуткая, натянутая улыбка.
– Я просто не хочу быть один, – говорил он мягко, заглядывая мне в глаза. И в этот момент его зрачки словно расширялись, превращаясь в две черные, бездонные воронки, затягивающие в себя весь окружающий свет. Тогда я впервые по-настоящему испугался. Не того резкого, короткого страха от внезапного испуга, а долгого, вязкого, который поселяется где-то в желудке и медленно переваривает тебя изнутри.
Однажды я застал его в темной гостиной. Он сидел на стуле лицом к углу и что-то шептал в пустоту. Я разобрал обрывки фраз: «…сделал, как ты велела… он остался… никуда он не уйдет…». Я кашлянул. Он резко обернулся, и улыбка снова растянула его лицо.
Точка невозврата была пройдена в ослепительно солнечный полдень.
Мы были во дворе. Я листал ленту в телефоне, он поливал сухие, мертвые кусты смородины. И тут я это заметил. Он не отбрасывал тень! Я моргнул, протер глаза. Тень отбрасывали старая яблоня, покосившийся забор, даже я сам. А он стоял под прямыми лучами солнца, и асфальт у его ног был девственно чистым, залитым светом.
Сердце гулко застучало. Я попытался сохранить самообладание.
– Пап, – нарочито бодро сказал я, – помоги горшок с геранью переставить вот сюда, в тень.
Он замер с лейкой в руке. Улыбка на мгновение сползла, и я увидел на его лице выражение холодной, расчетливой оценки ситуации. Затем веселая маска вернулась на прежнее место.
– Сейчас, сынок, только тут закончу.
Он так и не подошел. С того дня я больше ни разу не видел, чтобы он выходил на прямой солнечный свет. В доме постоянно были задернуты шторы. Если я входил в комнату, он делал вид, что читает газету, хотя в царившем полумраке нельзя было разобрать и жирного заголовка. Вечерами его кожа приобретала сероватый, восковой оттенок, а глаза становились совсем черными. Однажды я проснулся от того, что он стоял у моей кровати. Просто стоял и смотрел на меня.
– Ты плохо спишь в последнее время, – прошептал он. – Я просто проверяю, все ли с тобой в порядке.
На следующий день я нашел аккумулятор от своей машины в бочке с дождевой водой. «Подзарядить хотел и случайно уронил. Старый стал, неловкий», – пояснил он, не моргнув глазом.
Тогда я и понял, что пора отсюда бежать. Но перед этим я должен был узнать, что, черт возьми, произошло в подвале в тот день.
Я дождался ночи, когда он, по своему обыкновению, удалился в спальню, прекрасно зная, что он не спит, а лишь ждет, когда усну я. Крадучись, я спустился в коридор. Дверь в подвал была ледяной на ощупь. Из-за нее тянуло холодом, запахом подвальной плесени, к которому примешивался тошнотворный, едва уловимый сладковатый оттенок, похожий на запах подпорченного мяса.
Луч фонарика выхватил из темноты земляной пол. Прямо под прорвавшей трубой виднелся свежий, прямоугольный участок взрыхленной земли. Я опустился на колени и начал копать. Просто руками, ногтями, сдирая кожу. Пальцы наткнулись на что-то податливое. Джинсовая ткань. Потом рука, холодная и твердая, как камень. А потом… лицо.
Засыпанное землей лицо моего отчима. Настоящий Степан! Он лежал там, с проломленным затылком, в неестественной позе с вывернутой набок шеей. На окоченевшем лице застыло выражение удивления и какого-то умиротворения. Видимо он упал с лестницы. Когда полез чинить трубу, сорвался.
Я не смог закричать, потому что крик застрял у меня в горле комом. Я понял, что почти месяц бок о бок жил с ЧЕМ-ТО, что выдавало себя за него.
И тут наверху скрипнула половица.
Медленные, уверенные шаги.
Я поднял голову. В дверном проеме подвала стоял силуэт. Я направил на него дрожащий луч фонаря. Существо, которое носило лицо Степана, смотрело на меня сверху вниз. Его кожа в свете фонаря казалась полупрозрачной, как пергамент, натянутый. ОНО улыбалось.
– Я знал, что однажды ты его найдешь, – сказало оно голосом моего отчима. Голос был ровным, спокойным, даже теплым. Но в нем не было ни капли человеческих эмоций.
– Что ты такое? – прохрипел я.
– Я – это его последнее желание. Его отчаянный страх. Его последняя мысль перед тем, как его череп размозжился о бетонный пол. Мысль о тебе. Он так сильно не хотел, чтобы ты уезжал, так боялся снова остаться один в этом пустом доме, что его желание… оно обрело форму. Оно и позвало меня из земли, на которой стоит этот дом. Когда-то, очень давно, здесь было древнее капище... капище Чернобогу.
Оно сделало шаг вниз по лестнице.
– Ты... ты убил его?!, – прошептал я.
– Он уже был мертв, но пока еще не осознавал этого. Я лишь помог облегчить страдания. И просто занял освободившееся место. Чтобы, потом, облегчить твои. Я – это все лучшее, что в нем было. Его забота о тебе. Его привязанность к тебе. Только очищенная от человеческой слабости и пороков. Я починил дом... наш храм. Я готовлю тебе еду. Я берегу тебя. Разве тебе это не нравится, сынок?
Оно спустилось еще на одну ступеньку. Его движения были текучими, медленными, как у ползущей к своей жертве ядовитой змеи.
– Я никогда не состарюсь. Никогда не заболею. И я никогда, слышишь, Кирилл, никогда тебя не оставлю.
Я не помню, как выскочил из подвала, как пронесся мимо него, как добежал до своей комнаты и заперся в этом шкафу.
Сейчас он ходит по коридору. Я слышу, как он зовет меня. Зовет голосом Степана. Ласково. «Кирюша, сынок, выходи. Не бойся. Ужин же остынет».
Боже! Он дергает ручку моей двери. Сначала тихо, потом сильнее. Сейчас раздастся стук.
Он знает, что я здесь. Он всегда все знает.
Дверная ручка дернулась с силой. Затем еще. Глухой удар сотряс дверь. Потом еще один, сильнее. Дерево трещит.
– Сынок, открой, пожалуйста. Я же обещал, что всегда буду о тебе заботиться. Это же я, твой папа.
Снаружи раздался треск ломающегося дерева. В щель под дверью шкафа просочилась тонкая полоска света из коридора.
– Сынок, – ласковый и спокойный голос раздался прямо за дверью шкафа. – Папа пришел...
