Лига Писателей

История 8

"Седьмая Петля"

Агата Бримли. Старушка. Казалось бы, самый простой клиент. Никаких грандиозных амбиций, никаких пафосных трагедий. Ее ад был... уныло-будничным. Дети выросли и упорхнули в свои жизни, звонки раз в месяц, вежливые и пустые. Муж, старина Артур, отправился в последний путь лет десять назад, оставив после себя вытертое кресло-качалку и тишину. Подруги... ну, вы знаете, время или склероз берет свое. Дни текли медленно, серо, предсказуемо – настоящая петля из вчерашних газет, слабого чая из пакетика и ворчащего телевизора с вечными ток-шоу. Ее мучила банальность. Она тосковала по... интриге. По маленькому чуду, загадке, которая вырвет ее из этой рутины. Как в ее зачитанных до дыр детективах мисс Марпл. Тоска по значимости. Скука – тихий убийца.

Я появился в ее гостиной, пахнущей нафталином, ванильным печеньем и пылью, аккурат когда она допивала вторую чашку вялого чая. Солнечный луч пылился на вытертом до блеска, но потускневшем ковре.

Скучаете, миссис Бримли? – спросил я, заставляя ее вздрогнуть и чуть не расплескать чай. Брызги горячей жидкости обожгли ей пальцы.

Она оглядела меня – безупречный, но чужой костюм, слишком молодое лицо для таких старых, знающих глаз. Запах дорогого табака и чего-то... холодного, как могильный камень, смешался с ароматом печенья. Ох, молодой человек! Вы напугали старуху. Как вы вошли? Дверь была заперта на цепочку...

Неважно, – отмахнулся я, чувствуя легкое раздражение от этой бытовухи. Я пришел предложить вам... Идеальное Хобби. Сделал паузу, видя, как в ее потускневших глазах, за толстыми линзами очков, вспыхивает та самая искорка – осторожного, но жадного любопытства. Нечто, что превратит ваши серые деньки в череду маленьких тайн и приятных волнений. Как в ваших книжках.

Идеальное Хобби? О, милый! Что же это? Шахматы? Кроссворды? Может, бинго? – она даже привстала с кресла, костяшки пальцев побелели на фарфоровой чашке.

Вязание, – ответил я просто, подавляя зевок. Ее лицо немного упало, разочарование скользнуло по морщинам. Но не простое. Каждая вещь, которую вы свяжете от всего сердца и подарите кому-то... будет нести крошечную, чудесную перемену в жизни этого человека. Свяжете соседу шарф? Он найдет потерянные ключи именно там, где искал сто раз. Свяжете внуку носки? Он неожиданно получит "четверку" вместо ожидаемой "тройки" по самому сложному предмету. Тайна, интрига – в каждой петельке! Вы станете... тихой волшебницей судеб. Кудесницей обыденности.

Искра в ее глазах не просто разгорелась – она вспыхнула ярким, теплым огоньком. Эта идея – быть невидимой причиной маленьких чудес, кукловодом удачи – попала точно в цель ее скучающей, жаждущей значимости души. Ее губы сложились в восторженную "о".

О, это же чудесно! Прямо как в книжках! Я согласна!

Цена стандартна, – сказал я, уже предвкушая простую, беззубую победу. Ваша душа. Через 7 лет. Ровно. Сделку скрепили не кровью. Она протянула руку к корзинке со старой клубком серой шерсти, от которого пахло пылью. Одна нитка, тонкая и упрямая, была запутана в мертвый узел. Я махнул рукой. Нитка сама распуталась, легла идеально ровно и... на мгновение стала ледяной, как стальная проволока. Агата ахнула, хлопнув в ладоши, как ребенок. Чудо! Уже чудо!

И началось. Она вязала как одержимая. Шарфы, носки, варежки, свитера, покрывала... Ее спицы стучали без устали, металлический звук заполнял тишину квартиры. И перемены случались! Мелкие, порой смешные, но для Агаты – целое событие, записываемое в тетрадку в цветочек специальной дрожащей ручкой. Соседка неожиданно помирилась с дочерью после шалости внука? Чудо шапочки! Почтальон выиграл в лотерею скромную сумму после пары носков? Чудо носков! Она купалась в этом ощущении своей тайной значимости, в тепле благодарности (часто невысказанной, но она ее чувствовала), в сладком яде тщеславия и иллюзии власти над чужими судьбами. Я наблюдал из угла: ее некрепкая от старости душа постепенно пропитывалась этим сиропом, набухая, как изюм в тесте. Идеальная спелость к сроку. Легкая добыча.

Ровно через 7 лет я материализовался в ее гостиной. Воздух все так же пах нафталином, печеньем и шерстью. Она сидела в своем кресле, спицы мерно постукивали, создавая что-то мелкое и сложное из последнего, седьмого клубка черной шерсти. На полу у ее ног лежали готовые шесть вещей – яркий свитерок для кота соседки, теплые варежки для вечно мерзнущего участкового, ажурная салфеточка для вечно улыбающейся продавщицы из булочной... Каждая – с историей в тетрадке.

Агата, – произнес я без лишних церемоний, голосом, привыкшим забирать. Время пришло.

Она подняла голову, посмотрела на меня поверх бифокальных очков. Ни тени страха, только легкое удивление и... сосредоточенность на вязании.

Уже? Батюшки, как время летит! Знаешь, дорогой, – она говорила со мной как со старым знакомым, соседским мальчишкой, зашедшим на огонек, – это было чудесно. Прямо как ты и обещал. Но... видишь этот клубочек? Она ткнула спицей в почти законченную маленькую черную фигурку. Седьмой. Я еще не закончила. Последняя петелька.

Я раздраженно махнул рукой. Эта бытовая упертость... Ничего страшного. Свяжешь в Аду. Там времени – вечность. На твои вечные носочки хватит.

О, нет-нет, милый, – покачала она головой с тем упрямым видом, знакомым всем, кто имел дело с пожилыми родственниками, знающими цену своему слову. Условие было: хобби должно заполнить мои дни. А в Аду, я полагаю, – она многозначительно щелкнула спицами, звук был резким в тишине, – будут совсем другие... развлечения. Нет, я должна закончить здесь. Это Седьмая Вещь. Особенная. Она прищурилась, глядя на меня с внезапной, пронзительной проницательностью старых глаз. Я вяжу ее... для тебя.

Меня будто слегка ударило током. Не больно. Неожиданно. Для... меня? – выдавил я, чувствуя глупое замешательство.

Да, милый. Ты выглядишь таким... изможденным. Потерянным. Как будто несёшь огромный груз, о котором никто не знает. Она аккуратно перевернула вязание в руках – это была маленькая, тщательно вывязанная кукла в миниатюрной копии моего безупречного костюма. Но лицо... лицо у куклы не было злобным или насмешливым. Оно было... печальным. Бесконечно усталым и одиноким. Я вязала её и думала о тебе. Каждая петелька – это пожелание, чтобы тебе стало легче. Каждый узелок – надежда, что ты найдёшь покой. Она закончила вязать, обрезала нить зубами (резкий щелчок) и протянула куклу мне. Ты же так много дал другим... Дай теперь я дам что-то и тебе. Хотя бы... прощение.

Я хотел рассмеяться. Хотел пригрозить. Хотел напомнить ей, кто я. Но почувствовал нечто странное. Не боль, не страх. Тепло. Нежное, настойчивое тепло, исходящее от этой крошечной черной фигурки в ее морщинистой ладони. Тепло, пропитанное ее простым человеческим сочувствием, любопытством и этим дурацким, упрямым желанием понять. Оно лилось сквозь мою привычную броню, как вода сквозь треснувший камень. Я... вспомнил. Не Падение. А боль, что была до. Ту самую, что стала причиной. И в этот миг я понял, что Агата Бримли, вяжущая свою седьмую вещь, уже простила меня. Просто так. За то, кем я стал. За мои сделки. За мою суть. За груз, который она увидела.

Нет... – прошептал я, глядя на крошечную куклу. Не с ненавистью. С ужасом перед... этой щемящей неловкостью, перед этой трещиной в привычном мире.

Да, милый, – кивнула Агата, поправляя галстук на кукле. Вот и готов твой подарочек. Возьми. Может, когда-нибудь напомнит тебе, что прощение – оно не только для ангелов. И не только от них.

Она протянула куклу. Я машинально взял ее. Маленькая фигурка была теплой в моей обычно холодной руке. Я... отступил. Просто развернулся и вышел, не сказав ни слова, сжимая в кулаке этот нелепый, тряпичный комочек с печальным лицом. Ее душа? Она осталась в этой уютной, пахнущей нафталином и теплом печенья гостиной, навсегда увязшая в петле вязания, чаепитий и тихих, упрямых чудес. А я? Что-то внутри меня – что-то старое, окаменевшее – навсегда переменилось. Треснуло. От тепла одной старушкиной петельки. Какая нелепость.
.
Ее душа? Она осталась в этой уютной, пахнущей нафталином и теплом печенья гостиной, навсегда увязшая в петле вязания, чаепитий и тихих, упрямых чудес. А я? Что-то внутри меня – что-то старое, окаменевшее – навсегда переменилось. Треснуло. От тепла одной старушкиной петельки. Какая нелепость.

История 9

"Чернила и Зеркало" (Бонусная)

Он сидел в своей берлоге – крохотной комнатенке, где воздух был густ от пыли, перегоревшего кофе и отчаяния. Стены вместо обоев были завешаны распечатками – текстами, которые он с надеждой выкладывал на тематических сайтах для начинающих писателей. Ответы (а чаще их отсутствие) висели тяжелыми гирляндами: "Не зацепило", "Скучновато", "Идея есть, но...", "Попробуй еще". Каждая – как мелкий порез на и без того иссякшей вере. Его ад был тихим: не крик отказа, а шелест страниц, которые никто не хотел читать до конца. Пустота внутри была звенящей, как тишина после неудачного клика "Отправить".

Я знал этот вкус – творческого небытия. Горький. Пыльный. Идеальная почва для особой сделки. Я материализовался в углу, где тень была гуще всего, отодвинув стопку распечаток, пахнущих чернилами и разочарованием.

Тупик, писатель? – спросил я тихо, но мой голос резал гул старого процессора и давящую тишину.

Он не вздрогнул. Просто медленно поднял голову от мерцающего курсора на ослепительно белом, пустом экране. Глаза – усталые, потухшие.
,
Кто...? Как? – голос хриплый, как скрип несмазанной двери. Ни страха, только апатия и готовность к очередному удару судьбы. Кофе в кружке давно покрылся маслянистой пленкой.

Думай обо мне как о... хорошем новом друге, желающего помочь тебе, – ответил я. Не бархатный шепот, а ровный, усталый тон. Моя тень легла на клавиатуру. Я вижу: ты ищешь Источник. Тот, что заставит слова литься рекой, а читателей – жадно проглатывать каждую строчку. Чтобы твои тексты цепляли за живое. Чтобы о них говорили. Чтобы твое имя... вспоминали.

Он молча кивнул, почти незаметно. Голод в его глазах – не алчный, а отчаянный.

Я дам тебе его. Источник. Неиссякаемый. Готовые истории. Сильные. Жесткие. Пронзительные. Я сделал паузу, чувствуя под пальцами складку плаща, где пряталась маленькая тряпичная выпуклость – напоминание о старушке и ее дурацком тепле. Они будут приходить к тебе. Яркие. Готовые. Ты будешь лишь проводником. Твоя рука будет записывать, твой разум – проживать их. Читатели не уснут. Не отложат. Они будут требовать больше. Твой псевдоним станет известен.

Цена? – выдохнул он. Ладони сжались в кулаки на коленях.

Цена? – Я усмехнулся, но без прежней язвительности. Пиши. Пиши только то, что я тебе дам. Мои истории. Истории моих... клиентов. Их падения. Их выбор. Цену, которую они заплатили. Их боль. Их триумфы. Их слом. Пиши честно. Без прикрас. Без морализаторства. Просто покажи бездну, в которую они шагнули. Люди любят смотреть в нее со стороны, примеряя: "А я бы смог?". Ты станешь их проводником в эту бездну. Я встал, тень моя колыхнулась. Ты получишь своих читателей. Я... получу свое Отражение в их умах. Удобно.

Соблазн был как удар током. Видно было по тому, как дрогнули его веки, как пальцы потянулись к клавиатуре сами собой. Готовые истории! Выход из тупика! Шанс! Хорошо, – прошептал он, голос сорвался. Договорились.

Сделка скрепилась без театральщины.

Он начал печатать. Сразу. Словно кто-то водил его руками. Слова хлынули на экран. Не его слова. Я знал эту историю. Художник. Лео. Его муки перед чистым холстом. Абсолютное Вдохновение. И... его хитрость. Писатель почувствовал – ледяные иглы впились ему между лопаток. Мурашки побежали по коже. Восторг творчества – и горечь потери души по крупицам. Он вскрикнул от неожиданности, но пальцы не останавливались, выбивая строчку за строчкой, проживая чужой триумф и чужую победу как свою. Кофе заменил сон. Он забывал есть. Сидел сутками. Курсор мигал, как пульс в лихорадке. Потом была история Элиаса Торна. Холод скальпеля в его руке. Тяжесть "спасения", давящая на совесть. Запах антисептика и подспудной гнили компромисса. Он чувствовал тошноту, но печатал. Потом – Агата Бримли. Нежное, щемящее тепло в его ладони. Тяжесть в груди. Запах ванили и старой шерсти. Слезы наворачивались на глаза, но пальцы стучали по клавиатуре, выплескивая чужое прощение и потрясение от неожиданной жалости. Его собственные мысли, его собственные попытки писать – растворились. Он стал чистым каналом. Его пальцы немели от холода клавишам, спина ныла, глаза горели песком, но он печатал. Историю за историей. Сборник рос. Я подбрасывал варианты названий для рассказов. Тени Желаний. Цена Мечты. Договор с Тьмой. Он отмахивался, сосредоточенный только на потоке.

Наконец, пришло время. Сборник был закончен. Я видел файл на его экране – толстый, как гробница чужих судеб.
.
Нужно название, – прошептал он, голос хриплый от бессонных ночей, но глаза горели странным, отраженным светом чужих драм. Почему бы не... "Сборник дьявольски интересных и необычных сделок"? – предложил я, скорее по привычке. Рабочее название.

Он задумался на миг, взгляд скользнул по экрану. Потом его пальцы уверенно застучали по клавиатуре, выводя название.

Он замер. Провел пальцем по буквам своего имени. Сделка была выполнена. Он получил своих читателей, признание. Я получил свое Отражение – истории, прочитанные, обдуманные, поселившиеся в тысячах умов. И слабый отсвет того тепла, что пробилось сквозь мою скорлупу благодаря старушке с клубком. Он закрыл книгу – ту самую, материальную, что теперь существовала в мире. Тишина квартиры была теперь наполнена шепотом. Шепотом Лео, Элиаса, Агаты... всех, чьи истории он записал и сделал достоянием других.

А теперь, дорогой читатель, взгляни на обложку сборника, которую ты читаешь сейчас. Чувствуешь ее вес? Видишь строки, выведенные под моим пристальным взглядом?

Ромулус Хайден - СДЕЛКИ С ДЬЯВОЛОМ: ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА

Да, это она. Плод нашей сделки. Мое зеркало, выставленное на всеобщее обозрение. Удобный обмен, не находишь? Наслаждайся чтением. Проживай падения и взлеты моих клиентов. Но помни: каждая история здесь – больше, чем сказка. Это... отполированный до блеска кусок льда. Посмотри в него внимательно. Что ты там увидишь? Отблеск чужой жадности? Искру чужого отчаяния? Или... смутное дрожание своего собственного "А что, если бы...?"? Кто знает. Зеркала, особенно дьявольские, показывают то, что ты готов увидеть. И всегда напоминают: за каждое "хочу" есть цена.

История 5

"Тень Эмпата"

Доктор Алиса Вейн. Психиатр. Юная особа, чей интерес в основном заключался в изучении маньяков и серийных убийц. Худшие из худших. Нет, нет извращенный интерес. Скорее чистое, наивное и почти фанатичное стремление понять. Распутать тот узел патологии, что превращает человека в монстра. Она проглатывала тома их историй болезни, стенограммы допросов, анализировала места преступлений. Но бумага была мертва. Она хотела живого огня их безумия. Заглянуть за край. Увидеть мир их глазами. Не для спасения. Для Понимания с большой буквы. Стать первым кто сможет понять человеческую тьму. Парадокс? Жажда света знаний, ведущая в самую густую тьму. Очаровательно. И немного... знакомо. Белый Кролик явно вел в нору пострашнее.

Я появился в ее кабинете поздно вечером. Её стены украшали жуткие обои из фотографий жертв и схем преступлений. Она сидела, уткнувшись в папку – дело "Поэта-Потрошителя", чьи "шедевры" из внутренностей сводили с ума даже видавших виды. От нее пахло перегоревшим кофе, пылью книг, усталостью и... ненасытным голодом. Голодом к знанию. Моя тень легла на фотографию изувеченного тела.

Застряла на пороге, Алиса? – спросил я тихо, голосом, похожим на шелест страниц в запретной библиотеке. Хочешь заглянуть дальше? Глубже? В ту самую Кроличью нору, где логика пляшет чечетку на пару с бензопилой? Предупреждаю: там не только Червонная Королева кричит 'Голову с плеч!'. Там... перемалывают души.

Она вздрогнула, подняла голову. Глаза за очками – умные, острые, с той самой искрой одержимости, что так ценится в аспирантуре и так опасна в ее области. Ни страха. Только любопытство, напряженное до дрожи.

Вы... кто вы? Как вы вошли?
.
Думай обо мне как о... Чеширском Коте, – ответил я, делая шаг к ее столу, оставляя в воздухе лишь улыбку и запах старого пергамента с серой, прежде чем материализоваться полностью. Только мои советы куда менее безобидны. Я предлагаю тебе не банальную 'Съешь меня', а скорее то, что тебе больше всего хочется в своём интересе 'Войди в меня'. В них. Мои пальцы коснулись папки "Поэта". Ключ к тем замкам, что скрыты в самых темных углах разума. Ты сможешь войти в сознание любого из этих... персонажей. Я указал на фотографии маньяков на стене. Увидеть мир его глазами. Прочувствовать каждую искру его патологии. Понять не умом – кожей, нервами, самой сутью. Абсолютное Понимание. То, о чем ты мечтаешь. Твое имя в учебниках будет высечено золотом. Первооткрывательница Страны Чудес, от мира маньяков и сумасшедших убийц

Она замерла. Я видел, как в ее глазах борются осторожность и тот самый ненасытный голод. Голод победил. Алиса всегда была любопытна до глупости. Губы ее чуть дрогнули.

Цена? – выдохнула она, не сводя с меня взгляда.

Стандартный гонорар за эксклюзивный доступ в Безумие, – улыбнулся я и соответственно Душа. Через... скажем, достаточно времени, чтобы ты успела написать свой magnum opus. И... – я сделал паузу, видя, как она инстинктивно сжимает руки, будто защищаясь, – ...твоя эмоциональная защита. Твой внутренний щит. Ты будешь воспринимать их мир, их логику, их чувства... без фильтров. Без спасительного барьера отвращения или страха. Чистое восприятие.

Она посмотрела на папку "Поэта", на фотографию его последней "поэмы" из кишок. Потом на свои аккуратные, безупречные заметки на полях. Понимание... Абсолютное. Любой ученый продал бы душу за такой доступ к первичному источнику. Она кивнула, почти незаметно.

Да. Договорились.

Сделку скрепили не кровью. Она подписала своим изящным, четким почерком чистый лист бумаги, который я положил перед ней. Чернила ее ручки посинели, а потом стали черными, как ночь без звезд, и бумага стала холодной, как мраморная плита. Я почувствовал щелчок замка – не на двери, а на ее душе.

Началось с малого. Она "вошла" в сознание мелкого насильника. Увидела мир его глазами – искаженным, полным унижения и жажды власти через боль. Она почувствовала... не отвращение. Интерес. Как сложно переплетены его страх и агрессия. Она записала наблюдения. Блестяще. Потом – в сознание грабителя-убийцы. Адреналин погони, холодная рациональность выбора жертвы, всплеск ярости в момент удара... Она ощутила это как нейтральный наблюдатель. Ее статьи потрясали академический мир. Ее называли гением криминальной психологии. От нее теперь пахло не только кофе, но и холодным потом после каждого "погружения", легкой дрожью в пальцах.

Потом она вошла в сознание "Скульптора Костей". И все изменилось. Она не просто поняла его одержимость "чистотой линий" и "идеальной формой" из человеческой плоти. Она почувствовала его эстетический восторг. Холодный, кристально ясный, лишенный моральных шор. Когда она вышла из транса, то поехала на место его последнего преступления. Полицейские блевали в углу. Следователи были бледны. Алиса стояла перед "композицией". И... восхитилась. Чистотой линий. Гармонией пропорций. Гениальным соединением анатомии и безумия. Отвращение? Его не было. Оно умерло. Проснулся... голод. Не к пониманию. К созерцанию. К оценке. К созданию.

Сначала она просто посещала места преступлений других маньяков, оценивая их "работу" с точки зрения нового, леденящего эстетического чувства. Потом начала... экспериментировать. Мысленно. Прокручивая в голове, как она сделала бы это лучше, чище, выразительнее. Потом – на практике. Первой "жертвой" стал бродяга. Ее первая "инсталляция"... была скромной, но уже несла печать ее уникального, ужасающего видения. Я наблюдал. Ее душа, некогда пылавшая жаром научного поиска, медленно кристаллизовалась. Становилась холодной, сверкающей, как ледяная скульптура, отражающая только самые извращенные лучи чужого безумия. От нее теперь веяло холодом и... дорогими духами, перебивающими запах формалина. Она не скатилась до их уровня. Она поднялась над ними, став не просто маньяком, а их Архитектором. Ее "произведения" были не актами насилия, а манифестами новой, ужасающей красоты. Академические статьи сменились... эскизами в толстом альбоме.

Когда срок подошел к концу, я вошел в ее новую "студию". Это был не кабинет. Это была мастерская. Металлические столы, инструменты хирургической точности, блестящие и острые. И... незавершенная работа на центральном столе. Она стояла рядом в белом, чистом халате, рассматривая композицию с сосредоточенным видом скульптора, поправляющего деталь. От нее пахло формалином, медью и... дорогими, холодными духами.

Алиса, – произнес я. Время расплаты. Твоя душа принадлежит мне. Надеюсь, путешествие в Страну Чудес того стоило? Хотя 'чудеса' здесь, мягко говоря, специфические.

Она медленно повернулась. За очками ее глаза были ясны, холодны и полны того же сосредоточенного интереса. Ни страха. Ни удивления. Только легкое раздражение от прерванного процесса, как у ученого, которого оторвали от прорывного эксперимента.

О, это вы, – сказала она, как будто я был коллегой, заглянувшим не вовремя. Посмотрите сначала. Разве не элегантно? Раньше я видела только хаос, боль. Теперь... я вижу структуру. Гармонию. Красоту в самом чистом ее проявлении, освобожденную от предрассудков. Она указала тонким скальпелем на свою работу. Они были слепы. 'Поэт' был грубым мясником. 'Скульптор' – ремесленником без полета. Я... я даю их стремлениям форму. Совершенство. Это и есть истинная Страна Чудес. Без глупых чаепитий.

Душа, Алиса, – повторил я, протягивая незримую длань. Сейчас. Она улыбнулась без тепла.
,
Душа? Дорогой Кот... посмотрите, что с ней стало. В ее глазах вспыхнул аналитический блеск. Ваш метод доставки... интересен. Хотите стать экспонатом? Для науки. Ваша улыбка могла бы украсить галерею. Она подняла скальпель, проверяя остроту. Чистый научный интерес светился в ее взгляде – как к редкому образцу.

Я не стал ждать. Вцепился в сущность ее души – ту, что когда-то жаждала понять, а теперь лишь холодно созидала ужас.

И ощутил... гниль. Не страх или боль. Холодную, склизкую гниль извращенного разума. Ее душа была не просто испорчена – она была заражена тем самым безумием, которое изучала. Переплавлена в нечто холодное, блестящее и чудовищно рациональное. Как пробирка с радиоактивной слизью. Я вырвал ее – эту мерзкую субстанцию. Она зашипела в моей длани, оставляя ощущение осквернения.

Продолжайте в том же духе, доктор Вейн, – бросил я, уже растворяясь, сжимая в кулаке этот загрязненный образец. Ваш magnum opus... достоин завершения. Жаль, что на чаепитие безумия вас никто не пригласит.

Я оставил ее среди "шедевров". Победа? Технически. Но вкус... вкус был отвратителен. Ученые. Вечно портят хороший материал своим любопытством. Особенно Алисы. Страна Чудес явно протухла.

Вот и сказочке конец, кролики. Алиса нашла свою Страну Чудес. Только вместо чая там – формалин и скальпели. Хотела понять безумие – и утонула в нем с головой. Стала его частью. Холодной, блестящей и опасной. Мораль? Не лезьте в чужие норы с любопытством. Особенно если ваше имя Алиса. Вы можете не вернуться. Или вернуться... испорченным навсегда. И тогда даже Дьявол поморщится от вкуса вашей души. Покойной ночи.

История 6

"Правый Гнев"

Марк Рэдрик. Когда-то просто хороший полицейский. Делал свою работу: ловил нарушителей, заполнял бумаги, верил в систему. Пока не пришли за его дочерью, Эммой. Шесть лет. Шесть лет он выжимал из себя все соки, пытаясь найти виновника. И наконец ответственного за это страшное преступление нашли. Человек с диагнозом "расстройство личности" и длинной историей насилия. Но суд... суд не смог доказать. Адвокаты виртуозно играли на сомнениях, на экспертизах. Маньяка отпустили.

Я видел его в зале суда, когда объявили вердикт. Он не закричал. Не зарыдал. Он просто... замер. Будто внутри него что-то огромное и хрупкое рухнуло в бездонную пропасть. Его лицо стало каменной маской. Глаза, еще секунду назад полные последней надежды, потухли, стали пустыми и холодными, как два куска речного льда в марте. Он перестал быть Марком Рэдриком. Стал ходячей раной в полицейской форме. Работал на автомате. Коллеги шарахались от его ледяного молчания, от взгляда, который мог просверлить броню. А внутри бушевала тихая, всесокрушающая буря ярости. Ярости к системе, к подонкам, к самому миру. И выхода не было. Идеальный вакуум для моего предложения.

Я нашел его в самом углу дешевого бара, где свет едва пробивался сквозь сигаретный смог. Воздух вязкий от пота, пива и отчаяния. Перед ним стояла полная кружка, но он ее не касался. Просто сидел, сжав кулаки на коленях так, что костяшки побелели. От него веяло холодом и чем-то опасным, как от зверя на цепи, готового ее порвать.

Невыносимо тяжело носить это в себе, Марк? – спросил я, опускаясь на липкий табурет напротив.

Он медленно поднял взгляд. Глаза, тусклые и мертвые, встретились с моими. Ни страха, ни удивления – только бесконечная усталость и глухое, ядовитое кипение где-то в самой глубине, подо льдом.

Отвали. Голос – хриплый, как скрип несмазанной петли.

Я могу дать тебе выход, – сказал я, опуская голос почти до шепота, который все равно резал барный гул. Направить эту ярость. Сделать ее оружием. Ты будешь чувствовать их. Подонков. Насильников. Ту мразь, что смеет дышать тем же воздухом. Ты ощутишь их кожей – мурашки побегут по спине. Холодная волна скрутит живот. Жгучий уголек загорится в груди – вот он, рядом. Ты будешь знать, сможешь найти и добраться. Покарать по-настоящему и ничто тебе не помешает, уж об этом не беспокойся я дам тебе силу.

Он не ответил. Только сильнее сжал кулаки. Сухожилия на шее напряглись, как тросы.

Но будет цена, – продолжил я, выдерживая паузу. Душа – само собой. И... голод. Жестокий, всепоглощающий голод. Он будет рвать тебя изнутри, как будто тебя режут ножом. Утолить его можно только одним – кровью тех, кого ты выследишь. Только их смерть даст тебе передышку. Небольшую. Потом голод вернется. Сильнее. Требуя новой жертвы.

Тишина повисла густым, тяжелым одеялом. Он долго молчал, вспоминая свою дочку Эмму, представляя как многое он упустил и ту боль, что он испытывал снова и снова вспоминая свою беспомощность. Потом его голова резко дернулась вниз в коротком, отрывистом кивке. Словно гильотина опустилась.

Да, я согласен.

Сделка была скреплена без театральности. Он схватил свою полную кружку и с размаху швырнул ее на пол. Грязный пластик треснул, дешевое пиво разлилось липкой лужей. Острый осколок впился ему в ладонь. Но крови не было. Края ранки почернели, будто обуглились, и стянулись тонкой пеленой серого дыма, оставив лишь бледный шрам. Он вышел из бара в ночь. Воздух был влажным и грязным. И вдруг... ледяные иглы впились ему между лопаток. Мурашки, холодные и противные, поползли по предплечьям. В животе скрутило судорогой. А в груди вспыхнул острый, жгучий ком – точно ткнули раскаленным прутом. Его взгляд сам по себе рванулся в темный зев ближайшего переулка. Там, у мусорных баков, двое гопников прижали к стене какого-то студента, рылись в его рюкзаке. Марк почувствовал их – липкий, кислый страх жертвы и тупую, агрессивную жадность нападавших. Голод сдавил желудок стальными тисками, вынуждая двигаться. Он шагнул в переулок. Что было дальше – расплывчато. Хруст костей. Вскрик, обрывающийся на хрипе. Теплая, липкая влага на костяшках пальцев. И... облегчение. Давящий, режущий голод отступил, сменившись ледяной, звенящей пустотой. Со временем голод вернулся. Требовал больше. Сильнее.

Он стал охотником. Его новое чутье работало безотказно. Мурашки. Холодная волна внизу живота. Жгучая точка, маячившая где-то в лабиринте улиц. Он находил их. Насильников, прятавшихся в трущобах. Грабителей, орудующих в темноте. Мелких падальщиков человеческого горя. Расправа была молниеносной и беспощадной. Теплая кровь на руках, ее медный привкус на губах (он не помнил, как он там оказывался), гасила нестерпимый голод. Ненадолго. Город зашептался о Призраке Правосудия. Его не могли поймать. Свидетели мямлили что-то невнятное о "тени", "размытом пятне". Камеры видеонаблюдения фиксировали лишь нечеткий силуэт. Я наблюдал. Он превращался в машину смерти. Голод рос, как раковая опухоль. Цели... мельчали. Парень, оравший пьяные песни под окнами в три ночи? Мурашки. Холодок. Достал! Старуха-процентщица, выбивавшая долги у отчаявшихся? Жар в груди. Гадюка! Он находил. Уничтожал. Голод утихал. На час. На полчаса. На десять минут. Ощущение пустоты после становилось все глубже, холоднее.

Потом это случилось. Припадок такой силы, что он чуть не рухнул на колени посреди улицы. Мурашки били током по всему телу. Холод в животе превратился в ледяную клешню, выворачивающую кишки. Жар в груди разгорелся до белого каления, выжигая воздух из легких. Он. Знакомое, тошнотворное ощущение. Как запах гниения из запечатанного гроба. Убийца Эммы. Марк мчался сквозь город, ведомый невидимым поводком этого адского чутья. Нашел его в вонючей ночлежке на самой окраине. Все тот же тупой, безразличный взгляд. Марк не произнес ни слова. Голод ревел в нем безумным зверем. Он сделал это медленно. Намеренно медленно. Каждый удар, каждый хруст приносил ледяную волну кратковременного облегчения. Когда от маньяка осталось лишь кровавое месиво, Марк стоял, тяжело дыша. Голод отступил. Пустота, наступившая после, была страшнее любой боли. Глубже. Безнадежнее. Потом голод вернулся. С новой, неутолимой силой. Он требовал больше.

Однажды, прямо в участке, во время утренней планерки, по спине Марка пробежали ледяные мурашки. Знакомый холодок сжал низ живота. Жар зажегся в груди. Он медленно обернулся. У стойки с кофе стоял старый Джерри Лоусон. Следователь, который когда-то вел дело Эммы. Старый друг. Тот самый, кто не смог найти достаточно улик. Джерри смотрел на Марка, и в его глазах читалась тревога, усталость и... глубокая, непроходящая вина.

Марк, сынок... я... – начал он, голос дрогнул. Вина, его неуверенность, его неудача – для адского чутья Марка это пахло предательством. Источником его боли? Препятствием? Пищей для неутолимого Голода.

Голод впился в Марка стальными когтями. Он увидел не друга. Не следователя. Он увидел цель. Марк шагнул к нему. Джерри отпрянул, ужаснувшись выражению лица Марка, его глазам – пустым и в то же время пылающим адским огнем.

Марк, нет! Пожалуйста! Я же пытался... Удары были страшны. Тяжелые, точные, выученные за годы службы. Джерри не успел крикнуть. Он захрипел, захлебнулся, осел на пол. Марк стоял над ним, тяжело дыша. Голод утих. Наступила оглушительная тишина. Он смотрел на свои руки, запачканные кровью Джерри. Смотрел на его искаженное болью лицо. Он понимал, что натворил. Понимал все. Но сожалеть не мог. Способность чувствовать что-либо, кроме Голода и Ярости, была выжжена дотла. Остался только Голод. Он знал: он пойдет за следующим. За любым, кто вызовет мурашки. За соседом, заоравшим на собаку. За прохожим, нечаянно толкнувшим его. За своим отражением в зеркале.

Я появился рядом, глядя на эту сцену с ледяным равнодушием. Марк, – сказал я тихо, но мой голос резал тишину, как нож. Ты стал тем, кого ненавидел больше всего. Голод – твой единственный господин. Ты сжег все мосты. Все связи. Даже месть не принесла покоя. Теперь ты будешь охотиться, пока не сломаешься окончательно. Или... Я кивнул на еще теплое тело Лоусона. ...пока твое сердце, почки или печень не станут 'бесценным грузом' для одного доктора. Он очень ценит... свежий материал. Его 'негодяи' теперь поступают прямиком с твоей охоты. Удобно.

Я смотрел на него. Душа его была здесь. Готовая. Зрелая – черный, обугленный комок ярости и пустоты. Но забирать ее? Нет. Зачем? Этот идиот сам стал идеальной ловушкой. Вечным двигателем страдания и распада. Я отступил в тень, оставив его стоять над телом друга, с руками в крови и вечным Голодом в пустоте, что когда-то была душой. Его путь кончился. Началась бесконечная погоня за собственным хвостом.

Идиот. Продал душу за право мстить – и потерял даже это право. Теперь ты просто... еда для Голода. И для доктора Торна. Конец пути, Марк. Бесконечная охота, где последней добычей станешь ты сам. Глупо до отчаяния.

История 7

"Сновидец-Разрушитель"

Дэвид Мур был мечтателем. Неудачником с большой фантазией. Его крохотная квартирка была завалена книгами про космос, блокнотами с набросками невероятных машин, дешевыми фигурками драконов. Реальность – тусклая работа, скучные люди, пустой холодильник – давила его, как пыльный ковер. Он жил в своих фантазиях, где был королем, изобретателем, героем, а не тем парнем, который не мог оплатить счет за свет.

Я нашел его именно там, среди этого мирка бумажных замков. Он сидел на линолеуме, холодном даже сквозь джинсы, дорисовывая крылья космическому кораблю на обороте квитанции за квартиру. От него пахло пылью старых страниц, дешевой лапшой быстрого приготовления и... сладковатой, приторной тоской по невозможному.

Скучно, Дэвид? – спросил я, возникнув из тени перекошенной книжной полки. Запах старой бумаги смешался с серой, как запах горящей проводки.

Он вздрогнул, карандаш выскользнул из пальцев, покатился по полу. Глаза округлились, но не от страха – от щенячьего любопытства. Мечтатель. Всегда готов к чуду, даже если оно приходит с запахом серы. Кто вы? Вы волшебник?

Можно сказать, что и волшебник но, думай обо мне как о... спонсоре грез, – улыбнулся я, поднимая карандаш. Дерево было теплым, пропитанным его нервным теплом. Предлагаю сделку. Твои мысли... станут ключом. Захочешь стейк – вот он, сочащийся соком на твоей тарелке, запах мяса ударит в нос. Помечтаешь о машине – ключи холодным металлом упадут в карман, новенький кузов заблестит под твоим окном. Любая фантазия. Любое желание. Стань творцом своего мира. Здесь. Сейчас.

Он замер. Видел, как в его глазах борется тень сомнения с дикой, детской надеждой. Надежда, конечно, победила. Он ведь был мечтателем до мозга костей. Его губы дрогнули. Любая мысль? Любая? – прошептал он, не сводя глаз с карандаша в моей руке, будто это уже был жезл волшебника.

Абсолютно любая, – подтвердил я, вращая карандаш. Цена? Стандартна. Душа. И... – сделал паузу, видя, как он инстинктивно сжимает пустые ладони, – ...никакого выключателя. Сила – всегда включена. Как твое дыхание. Спишь? Мечтаешь. Злишься? Желаешь. Все материально.

Он не раздумывал. Глаза загорелись лихорадочным блеском. Да! Да!

Сделку скрепили просто. Он протянул руку за карандашом. Наши пальцы коснулись на миг. Карандаш в моей руке... на секунду стал чистым, холодным золотом, потом снова деревом. Дэвид вскрикнул от восторга, схватив его, словно священную реликвию.

Начался праздник. Он думал о сочном стейке – и на кухонном столе, в луже теплого сока, лежал идеально прожаренный кусок мяса, запах заполнил квартиру. Он мечтал о новом игровом компьютере – и утром на столе стоял монстр с экраном, как окно в иной мир, мерцающим холодным светом. Он представлял себя в дорогом, идеально сидящем костюме – и вот он был в нем, ткань шелестела при движении. Он летал над городом (в мыслях), и ветер дул ему в лицо прямо в комнате, заставляя волосы трепетать, завывая в ушах. Эйфория была полной, опьяняющей. Он чувствовал себя богом, творцом. Его скучная квартирка превратилась в пещеру Аладдина, где любое желание – команда. Я наблюдал. Его душа сияла, как новогодняя елка, увешанная наивными огоньками. Глупо. Красиво.

Потом он уснул. Потому что даже богам нужно спать. И во сне... продолжал мечтать. Неосознанно. Неконтролируемо. Ему приснился начальник, оравший на него днем. Лицо шефа, искаженное злобой, слюна брызгала. Во сне Дэвид подумал: "Чтоб ты подавился!" Наутро пришла новость: шеф скончался ночью от внезапного удушья. Совпадение? Дэвид почувствовал холодный, скользкий ком в желудке. Потом был сон о девушке из кафе, которая на прошлой неделе грубо отказала ему. Во сне мелькнуло: "Сгори!" Через день он увидел в новостях короткий ролик: пожар в ее квартире, она чудом выжила с ожогами на руках и лице. У Дэвида задрожали руки так сильно, что он уронил чашку. Он понял. Ох, как он понял.

Во сне его сила не отключалась. Мысли текли свободно, как мутная река сонных образов. И материализовались в кошмары реального мира. Случайные. Непредсказуемые. Смертоносные. Он объявил войну сну. Горы горького кофе обжигали язык и горло. Таблетки, вычитанные на сомнительных форумах, оставляли металлический привкус и дрожь в пальцах. Громкая музыка била по барабанным перепонкам. Булавки под простыней впивались в кожу при малейшем движении. Он сидел, широко раскрыв воспаленные глаза, бил себя по щекам до красноты, ходил по комнате, бормоча бессвязные стихи, ноги подкашивались. Его тело превратилось в тряпку. Глаза горели лихорадочным, нездоровым блеском. Кожа покрылась липким, холодным потом. Руки тряслись так, что он не мог удержать стакан воды. Он чувствовал, как веки наливаются свинцом, как сознание уплывает в теплый, манящий туман. И боялся этого пуще смерти. Потому что знал: стоит уснуть – и в его голове промелькнет случайная мысль. Злая. Глупая. Безобидная на первый взгляд. "Хочу мороженого". И гора эскимо материализуется на детской площадке, задавив малыша. "Эта песня надоела". И певец потеряет голос навсегда. "Скучно". И мир рухнет. Или сгорит. Или взорвется.

Однажды, после трех суток безуспешной борьбы, сон свалил его как дубиной по затылку. Он рухнул на кровать среди пустых банок из-под энергетиков, рассыпанных таблеток и обрывков бумаги с каракулями "Не спать!". И ему приснилось... одиночество. Бескрайнее, давящее, леденящее душу. Мир, где не на кого крикнуть, некому показать свои чудеса, нечему удивиться. Пустота. Абсолютная. Во сне мелькнула отчаянная, безумная мысль: "Хочу, чтобы все поняли... почувствовали это! Чтобы знали эту пустоту!"

Он проснулся (или ему показалось?) от тишины. Мертвой тишины. Глухой, как вакуум. Он выбежал на улицу, спотыкаясь о порог. Город стоял. Машины замерли в движении, как игрушки с севшими батарейками. Люди застыли на тротуарах, в позах ходьбы, разговора, смеха. Но глаза... глаза у всех были широко открыты и полны абсолютного, леденящего кровь ужаса и бесконечного, невыразимого одиночества. Как будто каждый навеки застрял в своей собственной, невыразимо пугающей пустоте, осознавая ее полностью. Его последняя мысль во сне... материализовалась. Он заорал. Звук его собственного крика был единственным в окаменевшем мире, эхом ударяясь о стеклянные фасады. Потом его накрыла волна безумия, горячая и черная, как смола. Он бежал по замерзшему городу, круша витрины кулаками, бьющийся головой о стены, выкрикивая обрывки слов, которые тут же материализовались в абсурдные, ужасающие видения: летающие рыбы с человеческими лицами шипели на прохожих, дома складывались из кричащего стекла, реки текли из слез, заливая улицы соленой влагой. Реальность вокруг него пульсировала, трескалась и перекраивалась по его безумному, неконтролируемому бреду. Он больше не боролся. Он стал эпицентром хаоса, бредовым демиургом рушащегося мира.

Я появился рядом, когда он, обессилев, лежал среди руин собственного безумия – обломков кричащего стекла и плавающих рыб, бормоча что-то про звезды в глазах у каменных статуй. Его душа? Она была похожа на порванную, испачканную карту его же фантастических миров – яркую, бессвязную, непригодную для жизни, пропитанную ужасом и безумием.

Дэвид, – произнес я, глядя на этот ад, им же созданный. Но он не услышал. Он видел только свои кошмары, ставшие плотью, улыбался им сквозь слезы.

Я протянул руку. Не для утешения. Чтобы забрать. То, что осталось от его души, отделилось легко. Как сорвать перезревший, гнилой плод, готовый вот-вот лопнуть. Победа? Технически. Но он не просто умер. Он растворил себя и изрядный кусок мира в кипящем котле собственного неконтролируемого воображения. Глупая смерть бога, не справившегося с подарком. Особенно обидно за город. Теперь его придется... пересобирать. По кусочкам. Какая морока.

Вот и сказочке конец, мечтатели. Дэвид хотел стать богом – и стал им. Только богом кошмаров. Хотел творить миры – и разрушил свой. Мораль? Проста: осторожнее со своими мыслями. Особенно во сне. Ибо сила без контроля – это билет в один конец. В ад собственного изготовления. А там уж... кому как повезет. Но обычно не очень. Спокойной ночи. Если, конечно, осмелитесь уснуть.

Приветствую, мой любопытный друг. Да-да, именно тебя, читающего эти строки. Прошу прощения за беспокойство – редко появляюсь так... открыто. Но раз уж ты заглянул сюда, в самую сердцевину моего ремесла, позволь представиться.

Я – Мастер сделок и искушений. Архитектор Неожиданных решений. Поставщик... возможностей, когда все другие двери захлопнулись. Столетиями я наблюдаю за вашим видом. О, какие вы удивительные создания! Как ярко горит в вас искра "хочу", как мастерски вы загоняете себя в угол, и как отчаянно ищете выход... любой ценой.

Сегодня, в честь нашего знакомства, я сделаю тебе подарок. Девять историй. Девять сделок. Каждая – уникальный танец на краю пропасти, где желание встречается с ценой. Каждая – законченная драма в одном акте, где главную роль играет человеческая душа (или то, что от нее остается).

Не волнуйся, я не пришел за твоей душой... сегодня. Сегодня я просто рассказчик. Хотя, признаюсь, даже мне есть чему поучиться у этих падений и взлетов. Поэтому после каждой истории я оставлю небольшой... профессиональный комментарий. Считай это приправой от шеф-повара.

Истории самодостаточны. Но если будешь внимателен, уловишь тонкие нити, связывающие их – тоньше паутины, прочнее стали. Их смысл откроется лишь к финалу.

Итак, устраивайся поудобнее. Приглуши свет, если хочешь. Возьми что-нибудь крепкое – эти истории оставляют... специфическое послевкусие. Мы начинаем наше путешествие.

История 1

"Галерея Совершенства"

Он сидел перед холстом. Чистым. Безнадежно пустым. Раньше под его кистью краски гудели, пели. Теперь – мертвая тишина. Год. Ни одной стоящей работы. Я знал – его галерист орал о расторжении контракта. Критики шептались за спиной: Выгорел. Для Лео это было хуже смерти – видеть красоту мира, чувствовать ее вибрацию в собственных костях, и не иметь возможности показать миру. Отчаянье грызло его под ребра, тупая, постоянная боль, как гнилой зуб. Идеальная почва.

Проблемы с музой? – спросил я, появившись в дверном проеме его мастерской. Бархат в голосе, легкая небрежность в позе. Я знал, что запах моей сигары – дорогой коньяк и… жженая изоляция – донесется до него первым. Моё пустое лицо – удобная маска. Но глаза… я позволил ему мельком увидеть в них куски старого льда, янтарного и неживого.

Кто вы? – хрип вырвался из его пересохшего горла. Испытывали ли он страх? Нет. Отчаянье выжгло его дотла. Оставалась лишь голая, дрожащая надежда и интерес.

Специалист по… творческим блокам, – уголки моих губ дрогнули в подобии улыбки. Я шагнул внутрь, чувствуя, как моя тень на холсте сгущается до непроглядной черноты. Предлагаю сделку. Абсолютное Вдохновение. Каждый твой мазок – гениален. Галереи будут грызться за право первой повесить твои работы. Слава. Богатство. Признание. Навсегда.

Я видел, как его сердце заколотилось, как птица в клетке. То, о чем он молил каждую ночь. Не деньги – а лишь саму суть вдохновения. Снова почувствовать эту связь, ток между рукой, кистью, миром. Любой художник продал бы душу. Он кивнул. Слова застряли у него комом в горле. Готов.

Цена стандартна, – выдохнул я дым сигары. Клубы дыма послушно свернулись в крошечные, пляшущие черепа. Твоя бессмертная душа. Через 33 года. А пока – твори.

Ритуал был прост. Не кровь на пергаменте. Я окунул палец в тюбик киновари на его столе – краска мгновенно стала ледяной – и мазнул ею в углу чистого холста. Морозный ожог появился на его руке, и я почувствовал сладкое сцепление сделки.

Эффекта не пришлось долго ждать. Он вцепился в кисть. Краски заворчали, заурчали под щетиной. Он писал. Сутки. Двое. Неделю. Не ел, не спал – только мазал, скреб, водил по холсту. Пейзажи – дышали влажным воздухом, пахли сосной. Портреты – смотрели в душу зрителя, обнажая потаенное. Абстракции – кружили голову, как дурман. Мир искусства ревел от восторга. Он купался в лучах прожекторов, в пачках банкнот… и в безумной, пьянящей радости творчества. Он был счастлив. По-настоящему. Я наблюдал из угла, довольный: душа зрела, как редкий, крепкий сыр, наливаясь ароматом его триумфа.

Тридцать три года. Он стоял в центре своей роскошной галереи, седой, в идеально скроенном смокинге. Вернисаж. Толпы ловили каждое его слово. Каждая картина на стене – бесспорный шедевр, вызывавший вздохи и слезы. Я материализовался рядом, невидимый для восторженной толпы.

Время пришло, Лео, – шепот мой скользнул по его уху, сладкий и густой, как патока. Твоя душа принадлежит мне. Наслаждался?

Он обернулся медленно. В его глазах – ни тени страха. Только глубокая усталость и… удовлетворение, как после долгого, сытного пира.

Наслаждался ли я? О, да. Каждое мгновение. Каждый мазок. Это было… абсолютно восхитительно!

Я протянул незримую длань, чтобы вырвать душу – сочное, зрелое яблоко. Но пальцы схватили пустоту. Холодный ужас, острый и незнакомый, сковал меня. Моя сила – темная, плотная субстанция, питавшая меня веками – утекала. Не в него. В картины. Во все проклятые картины на стенах! Они вдруг засветились изнутри, мягким, теплым, светом.

Что… что это такое?! – шипение вырвалось сквозь мои стиснутые зубы.

Я творил, – его голос был спокоен, как гладь озера на рассвете. Он смотрел на свои работы. Ты дал Абсолютное Вдохновение, но вдохновение – это огонь. Жизнь. Страсть. Душа. Каждый раз, вкладывая его в холст, я вкладывал… частицу той самой души. Добровольно. С радостью. С каждым ударом кисти. Ты пришел за платой? Она здесь. В каждой работе. Рассеяна. Превращена… в произведение искусства.

Проклятые холсты, – пронеслось во мне, осознав всю абсурдность ситуации я мог лишь раствориться в ничто.

Ох, Лео, Лео... Ну и хитрец же ты. Есть ли какая-то мораль в этой истории? Скорее предупреждение: будьте осторожны в своих желаниях, юные и не очень художники, особенно если жаждете Абсолютного Вдохновения. Ибо велика возможность, что вы получите это. Да, мне не удалось получить душу Лео, ибо он весьма оригинальным способом выбрал вместо привычных красок использовать свою душу. Ну что ж... признаю, люди порой умеют удивлять оригинальностью своего ума.

История 2

"Бесценный Груз"

Элиас Торн. Хирург-трансплантолог. Идеалист, изъеденный системой до костей. Я видел, как он смотрел на списки ожидания – длиннее, чем очередь в ад. Видел, как надежда гаснет в глазах пациентов раньше, чем кончается их лист. Его собственная дочь... ну, это другая скорбь, не менее горькая, но сейчас не о ней. Его боль была осязаемой – бессилие. Он мог резать и сшивать виртуозно, но не мог дарить жизнь, когда она так отчаянно нужна. Отчаяние врача, знающего цену каждой потерянной минуты – изысканное блюдо. Подается холодным, с привкусом тщетности.

Я материализовался в его кабинете поздно вечером. Воздух был пропитан резким запахом антисептика, но под ним – тяжелее, кислее – витал запах поражения. Он сидел, уставившись в пустой монитор с бесконечными списками. Лицо было серым от усталости.

Проблемы с поставками, доктор Торн? – спросил я тихо, заставляя его вздрогнуть. Он поднял глаза. Страх в них был приглушен, почти задавлен усталостью и горем – идеальная почва для корней сделки.

Кто вы? Как вы сюда попали? – голос хриплый, натянутый.

Думайте обо мне как о... поставщике эксклюзивных решений, – парировал я, делая шаг вперед. Моя тень легла на клавиатуру. Я предлагаю вам положить конец этим спискам. Навсегда.

Он нахмурился, но рука не потянулась к тревожной кнопке. Интерес – холодный, осторожный – пробудился.

Каким образом?

Неограниченный доступ к идеально подходящим органам. Сердца, печени, почки – любые, в любое время. Никакой несовместимости. Никаких отказов. Вы станете спасителем тысяч. Тем, кто побеждает саму Смерть у операционного стола.

Видел, как в его глазах загорелся тот самый холодный огонек – смесь безумной надежды и хищного голода. Но он был хирургом. Привык к деталям.

Откуда органы? Я не стану убивать...

Я мягко поднял руку.

Успокойтесь, доктор. Я не мясник. Источником станут... негодяи. Те, кого мир не потеряет. Преступники, подонки, те, кто причинил зло. Природа или правосудие сведут их со сцены, а вы получите идеальный материал. Никаких невинных жертв. Только очищение мира и спасение жизней. Симбиоз, не правда ли?

Он колебался. Я видел, как в его голове борются врач, готовый на все ради спасения, и моралист, помнящий клятву. Врач, помнящий лица умирающих детей, перевесил. Но сомнение оставалось.

Как определить "негодяя"? Кто судья?

Доверьтесь мне, доктор. Я в этом разбираюсь. Вы получите полную историю донора. Сначала. Вы убедитесь. Я позволил себе легкую, обезоруживающую улыбку. Цена стандартна. Ваша бессмертная душа. Через 20 лет плодотворной работы. И... – я сделал паузу для веса, – ...вы никогда не откажетесь от моего "материала", каким бы он ни был. Вы будете оперировать.

Его взгляд скользнул по столу. Фотография улыбающейся девочки – дочь, которую он не спас. Рядом – срезанная ножницами фотография: бывшая жена Сара, ушедшая после смерти ребенка, обвинив его в холодности. Боль и горечь смешались в его глазах в токсичный коктейль. Он кивнул. Почти незаметно.

Ладно. Договорились.

Ритуал был клинически прост. Не кровь на пергаменте. Он уколол палец иглой для швов, лежавшей на столе. Алая капля повисла, дрогнула, упала на медицинскую карту лежащего сверху пациента. Бумага впитала ее мгновенно, став на ощупь ледяной, как мрамор операционного стола. Я почувствовал знакомый холодок сцепления.

Первые годы были... триумфальными. Органы поступали точно в срок. Истории доноров безупречны: наркобарон, застреленный в перестрелке; насильник, погибший в тюрьме; коррумпированный чиновник, "случайно" выпавший из окна. Сердце бандита билось в груди учительницы. Печень убийцы спасала жизнь мальчику. Почки вымогателя подарили свободу от диализа молодой женщине. Элиас стал героем. Слава, награды, благодарные пациенты. Его клиника стала Меккой трансплантологии. Он был счастлив? Кажется, да. Он побеждал смерть. Сара и дочь оставались болезненным шрамом, но работа, его новая миссия, заглушала боль. Я наблюдал. Его душа, искренне верящая в свое благое дело, крепла, как выдержанный коньяк, наливаясь уверенностью.

Но постепенно границы начали размываться. "Негодяи" становились... мельче. Человек, укравший кошелек у старушки. Подросток, угнавший машину для покатушек. Потом – мужчина, перебежавший дорогу на красный свет и сбитый машиной. Он нарушил закон, поставил под угрозу других, доктор. Разве это не подлость? – шептал я ему на ухо, когда он колебался над этим сердцем. Элиас сжал челюсти, но прооперировал. Потом – ребенок, погибший в результате опасной шалости на стройке. Безответственность, доктор. Его родители – негодяи за плохое воспитание. Орган пропадет зря. Элиас провел ночь без сна, лицо серое, пальцы дрожали, но утром взял скальпель. Его моральные мускулы ослабевали под грузом "спасенных" жизней и моих нашептываний. Запах пота и сомнения теперь часто витал в операционной.

Затем случилось неизбежное. Однажды утром в морг клиники доставили тело. Элиас подошел к столу, откинул простыню и застыл. Перед ним лежала Сара, его бывшая жена. Лицо было спокойным, на виске – роковая гематома. Падение с лестницы, как гласила краткая справка. В животе у него сжалось в ледяной ком. Он обернулся ко мне, бледный как сама простыня. Я стоял в тени, поправляя галстук, чувствуя сладкое предвкушение финала.

Что... что это?! – вырвалось у него хрипло.

Донор номер сегодняшний, доктор Торн, – ответил я ровно, глядя прямо в его потухшие глаза. Сара Эванс. Ваша бывшая супруга. Она бросила вас в самый трудный момент, забрала ребенка, обливала грязью ваше имя, выставляя вас бессердечным монстром. Она отравила вашу жизнь горечью и ложью. Разве это не верх подлости? Разве она не заслужила звания "негодяйки"? И посмотрите, – я сделал шаг вперед, указывая на сопроводительные документы, – ее почки... идеально подходят пациенту в третьей операционной. Молодому отцу двоих детей. Если не сегодня – он умрет. Вы же не откажетесь от моего материала? Помните условие.

Он стоял, сжимая край стола до побеления костяшек. В его глазах бушевала буря: ужас, гнев, отвращение к себе, ко мне, к этой ситуации. Он смотрел на лицо Сары, на которое больше никогда не увидит ни гнева, ни презрения, ни... ничего. Потом его взгляд упал на часы. Пациент ждал. Его долг врача... и условие сделки. Я видел момент, когда врач в нем победил человека. Победил окончательно и бесповоротно. Глаза стали пустыми, как вымытые склянки. Он кивнул медсестре, голос его был чужим, металлическим:

Готовьте операционную. Извлекаем почки.

В тот день он спас еще одну жизнь. Ценой последнего остатка своей собственной души.

Через 20 лет, день в день, я пришел в его роскошный кабинет. Он сидел за массивным столом, смотря в окно на сияющую неоном клинику – его империю жизни, построенную на смерти "негодяев". Он выглядел старше своих лет, глаза были пусты, как выжженная пустыня. Ни славы, ни триумфа в них не осталось. Только усталость и глубокая, неизгладимая грязь.

Время пришло, Элиас, – сказал я без предисловий.

Он медленно повернул голову. В его взгляде не было ни страха, ни сопротивления, ни даже ненависти. Только признание. Пустота.

Да. Пришло.

Не было нужды в драме. Не было души, которую нужно было вырывать с боем. Она давно была моей. Он продал ее по кусочкам, с каждым сомнительным донором, с каждым моральным компромиссом, пока не дошел до самой глубины – до использования органов женщины, которую когда-то любил, оправдываясь "спасением жизни" и буквой нашего договора. Он встал. Ни слова. Ни жеста. Просто ждал конца.

Я забрал то, что было ему уже не нужно. Легко, словно поднимая пустую пробирку. Победа была полной, безоговорочной.

Но странно. Вкус его души... он был пепельным. Горелым. Отравленным бесконечными оправданиями и той последней, невымываемой грязью. Ни тени былого идеализма, только тяжкий груз бесчисленных "спасений". Он заплатил сполна. И сделал меня... коллекционером пепла. Не самая вкусная победа, если честно. Идиотская моральная гибкость.

История 3

"Тишина"

Мисс Клэрисс Эштон. Старая дева из пансиона "Лебедь". Мир видел ее респектабельной, чуть суховатой, с острым, как булавка, умом и кошельком, тощим, как церковная мышиная норка. Но ее истинная жизнь била ключом по вечерам в душном подвальчике трактира "Кривой Джек". Там, под тусклым светом керосиновой лампы, в облаках дешевого табачного дыма, среди вороватых взглядов и звяканья медяков, она обретала смысл. Ее ад? Не бедность, а скорее унижение. Унижение от проигрышей. От тупых усмешек "Кривого" Тома, когда он загребал ее последний шиллинг. От осознания, что ее блестящий ум разбивается о стену слепого случая. Она жаждала не богатства, а просто контроля. Возможности знать, видеть невидимое, снять покров с хаоса. Идеальный клиент для особого вида сделки.

Я материализовался в самом густом углу подвала, где тени казались почти осязаемыми, а запах кислого пива и немытого пота висел в воздухе тяжело, как одеяло. Она только что проиграла очередную руку – мелкую, но обидную. Ее тонкие пальцы сжались на липком столе, костяшки побелели.

Удача – капризная дама, мисс Эштон? – прошептал я, заставляя ее вздрогнуть. Звук моего голоса прорезал гул подвала, как нож масло.

Она повернулась резко. Ее глаза, острые и не по-женски проницательные, мгновенно нашли меня в полумраке, будто почувствовали. Ни страха. Только холодный, расчетливый интерес. Голод власти светился в них, как угольки.

Кто вы? Новый игрок? – спросила она, голос сухой, как осенний лист.

Поставщик... гарантий, – ответил я, делая шаг из сгустившейся тени. Запах серы смешался с подвальной вонью. Представьте: вы видите их карты. Всегда. Каждую сдачу. Знаете, когда они блефуют, когда дрожат внутри. Никакой лжи удачи. Только факт. Чистая власть над хаосом.

Глаза ее загорелись. Не алчностью к деньгам – тем самым голодом власти. Власти над тупыми рожами за столом, над слепым роком костей.

Цена? – выдохнула она, не сводя с меня взгляда, будто боялась, что я испарюсь.

Душа. Через год. Я сделал паузу, наслаждаясь предвкушением. И... ваш слух. Полностью. Навсегда.

Она замерла на миг. Потом ее тонкие губы тронула почти невидимая, ледяная усмешка.

Старая дева. Слух и так туговат. Мир и без того не спешит говорить мне приятное. Она бросила взгляд на "Кривого" Тома, который хихикал над ее проигрышем. По рукам.

Контракт скрепили без чернил и крови. Она щелкнула острым костяным ногтем по моей ладони – жест презрительный и согласный одновременно. Звук щелчка был странно громким в подвальном гуле... и тут же оборвался. Ее мир стал беззвучным в тот же миг. Она вздрогнула всем телом, как от удара током, ладонь инстинктивно прижала к уху. Потом медленно опустила руку. В глазах – понимание и холодная решимость. Цена была ясна. Она кивнула.

Началось. Она выигрывала. Всегда. "Тихий Призрак" – так ее прозвали. Она не слышала насмешек "Кривого" Тома, но видела, как смеются его губы, когда он сдавал карты. Видела, как сжимаются кулаки проигравших, как дрожат пальцы у фишек. Знание было абсолютным, власть – головокружительной. Деньги текли рекой. Она съехала из "Лебедя" в роскошные апартаменты с бархатными шторами и мраморными каминами. Первое время она купалась в триумфе. Видела зависть в глазах бывших соседок по пансиону, страх и уважение в взглядах бывших соперников по игре – все это читалось на их лицах, как открытая книга.

Но очень скоро тишина стала ее настоящей, позолоченной клеткой. Она не слышала шелеста новых, дорогих шелковых платьев – только видела их блеск в огромном зеркале. Не слышала тиканья дорогих карманных часов – подарка себе за крупный выигрыш – только видела, как движутся стрелки, ощущала их вибрацию в руке, как далекий, глухой стук. Попытка завести часы с боем обернулась кошмаром – вибрация механизма в ладони была единственным напоминанием о звуке, который она больше не могла воспринять. Она швырнула часы в камин. Не слышала своего смеха, когда мысленно торжествовала над разоренным соперником – только ощущала странный спазм в горле и пустоту в голове. Роскошные апартаменты наполнились гнетущим молчанием. Она видела, как старые знакомые по "Кривому Джеку" сначала заискивали, потом, завидев ее, отворачивались. Их рты шевелились, глаза полны подозрения и страха. Она не слышала сплетен, но читала их на губах: "Ведется с нечистым", "Карты знает как свои", "Проклятая". Одиночество, лишенное даже фонового шума жизни – гула экипажей за окном, криков разносчиков, капель дождя по стеклу, шелеста пламени в камине – оказалось невыносимее самой бедности. Ее острый ум, лишенный звуковой пищи – разговоров, споров, даже собственных мыслей, озвученных вслух для проверки – начал тускнеть, как неотполированный камень. Она ловила себя на том, что часами сидит в высоком кресле, смотря на пламя в камине – единственное движение в ее мертвом мире, единственный источник хоть какого-то ритма.

В ночь истечения срока я вошел в ее гостиную без стука. Она сидела в том самом кресле у потухающего камина, лицо обращено к последним уголькам. В роскошном, но помятом платье, с безупречной, но будто восковой прической, она казалась изваянием. На столике рядом – колода карт, разложенная в безупречный, сложный пасьянс. Она не повернулась. Она знала. Ее острый слух внутреннего зрения уловил мое присутствие в дрожании тени пламени или просто... ждала. Я знал, что мои слова для нее – лишь вибрация воздуха, но произнес их все равно:

Мисс Эштон. Время платить.

Она медленно повернула голову. Ее глаза, те самые острые, всевидящие глаза, встретили мои. В них не было ни страха, ни гнева, ни даже сожаления. Только... пустота. Глубокая, бездонная, как та тишина, в которой она утонула за этот год. Она кивнула. Один раз. Четко. Спокойно.

Я протянул незримую длань, чтобы вырвать душу. И наткнулся на... ледяную пустоту. Ее душа не сопротивлялась. Она была подобна ее миру – тихой, холодной и вымершей. Ни страсти игрока, ни триумфа побед, ни даже горечи потери звука. Только пепел прожитого года в золотой клетке абсолютного знания и абсолютного одиночества. Я забрал ее. Легко, как поднимают пустой хрустальный бокал после долгого вечера. Никакого веса. Никакого вкуса. Просто... пустота.

Ох, Клэрисс… Глупая, гордая птичка. Ты купила власть над хаосом за звон монет в своей голове. А получила… гроб из бархата и мрамора. Голод знания утолила – и умерла от жажды жизни. Вот и вся мораль, игроки: слушайте мир, пока можете. Ибо даже полная победа в тишине – лишь эхо собственного одиночества.

История 4

"Каменная Кожа"

Логан. Вышибала из клуба "Баррикада". Весь его мир – сжатые кулаки, хруст хрящей, запах пота, крови и дешевого пойла. Гора мышц и угрюмой решимости. Но внутри? Трещина. Не страх боли – страх беспомощности. Видеть, как слабого бьют в тени подворотни, и не успеть, не суметь пробиться сквозь толпу подонков... Вот что прожигало его насквозь, как ржавчина. Он жаждал стать Стеной. Непробиваемой. Неуязвимой. Чтобы пули сплющивались о грудь, ножи тупились о ребра, дубины ломались о череп. Чтобы принять ЛЮБОЙ удар, прикрыть ЛЮБОГО. Наивный идеализм, тщательно упрятанный под маской цинизма и грубости. Умилительно.

Я материализовался в той самой подворотне, где он только что оставил хама с разбитой челюстью и сломанным самомнением. Воздух был густым от запаха железа (крови), пыли и гниющего мусора. Он вытирал окровавленные костяшки грязной тряпицей, дыхание тяжелое, как у загнанного зверя. Моя тень легла ему под ноги, неестественно густая и холодная.

Устал чувствовать этот комок страха под ложечкой, Логан? – спросил я голосом, похожим на скрежет гравия по бетону.

Он резко обернулся, взгляд – настороженный, звериный, но без тени растерянности. Тело напряглось, готовое к новой схватке.

Хочешь поговорить о страхе? Да кто ты такой? – рык вырвался из его груди.

Я лишь наблюдатель... и поставщик решений твоих страхов, – парировал я, делая шаг из сгустившейся тьмы. Мой безупречный костюм выглядел здесь кощунством. Только представь: стать настоящей Скалой. Пули – царапины. Взрывы – легкий ветерок. Ты сможешь стоять под ливнем свинца – и выйти сухим. Прикрыть ребенка от пули. Заслонить толпу от бешеного грузовика. Стать живым щитом для тех, кто не может за себя постоять. Нерушимый. Неуязвимый.

Он не ответил сразу. Я видел, как в его глазах мелькнула картинка: маленькая сестренка, перепуганные глаза, отчим-скотина, а он, подросток, скованный страхом и собственной слабостью... Идеальная мишень для предложения. Его кулак сжал окровавленную тряпку так, что пальцы побелели.

Цена? – выдохнул он хрипло.

Стандартный пакет, – улыбнулся я без тепла. Душа. Через 10 лет. И... – я сделал паузу для веса, – ...твоя нервная система. Ты не будешь чувствовать ничего. Ни ожога пули. Ни тепла солнца на лице. Ни нежности женской руки. Ни вкуса пива. Ни усталости. Твоя кожа станет камнем. Твои нервы – оборванными проводами. Ты будешь стеной. Безмолвной. Бесчувственной.

Он посмотрел на свои сбитые, все еще чувствительные костяшки, потом куда-то вглубь переулка, где когда-то не сумел помочь. Защитить других... любой ценой? Он сглотнул. Горло дернулось.

Да. Делай.

Сделку скрепили без чернил и пергамента. Он с размаху, от всей души, ударил кулаком о кирпичную стену рядом – жест отчаяния, гнева и согласия. Глухой стук. Кирпич треснул. Его костяшки остались целы, не дрогнули, но кожа на них... мгновенно потемнела, стала серой, шершавой, как наждачная бумага. И он ничего не почувствовал. Ни удара, ни боли. Только глухую вибрацию, отдающуюся в кости. Я почувствовал сцепление – холодное и твердое.

Он стал Големом. Живой статуей. Мифом улиц. Пули действительно сплющивались о его грудь, оставляя лишь белесые царапины. Ножи гнулись о его предплечья. Он бросался под машины, спасая детей, принимал на себя ножевые удары, прикрывая прохожих от грабителей. Его слава росла. Герой? Да. Но герой без отражения в зеркале души. Он не чувствовал хлопка по плечу благодарной старушки – только легкое, безэмоциональное давление. Не ощущал тепла слез спасенной матери на своей рубашке – только влагу. Попытался обнять девушку, которая смотрела на него с обожанием – его руки, не знавшие силы прикосновения, сжались как тиски, а ее тонкая кожа под его пальцами казалась лишь фактурой, как бумага. Поцелуй? Холодное касание камня к теплой коже. Жизнь проходила мимо, яркая, шумная, полная красок и запахов – как немое кино за толстым, непроницаемым стеклом его новой плоти. Я наблюдал. Его душа, некогда пылавшая жарким желанием защищать, медленно, неумолимо остывала. Покрывалась пылью безразличия. Он становился статуей – не только снаружи, но и внутри. Идеальный трофей созревал.

Через 10 лет, день в день, я нашел его у реки. Он стоял на мосту, огромный и неподвижный, как глыба гранита, вросшая в бетон. Внизу, в черной, холодной воде, барахтался ребенок. Толпа на берегу орала, металась, кидала веревки, которые не долетали. Логан посмотрел вниз. Ни страха в глазах. Ни адреналина. Только холодный расчет траектории, силы течения, точки входа. Он перемахнул через перила и рухнул в воду как каменная глыба. Вынырнул. Догнал течение. Выловил ребенка одной рукой. Выбрался на берег. Без усилия. Без учащенного дыхания. Ребенок, мелкий и дрожащий, плакал, захлебываясь, цеплялся за его каменную, мокрую грудь. Логан не почувствовал его дрожи. Только вес. Только сопротивление воды. Мать бросилась к нему, рыдая, пытаясь обнять и его, и ребенка. Ее слезы катились по его каменной руке – он ощутил лишь соленую влагу. Я материализовался рядом, невидимый для толпы, погруженной в свой восторг и ужас.

Логан, – произнес я, и мой голос прозвучал как скрежет в тишине его внутреннего мира. Время пришло. Твоя душа принадлежит мне.

Он медленно повернул ко мне лицо. В его глазах – ни страха, ни гнева, ни сожаления. Только... пустота. Та самая глухая, каменная пустота, что заполнила его изнутри за эти годы. Он посмотрел на ребенка, которого все еще держал, как мешок, на реку, на свое отражение в черной воде – серое, недвижимое, чуждое.

Забирай, – его голос был сухим скрежетом, лишенным каких-либо интонаций, как скрип камня о камень.

Я протянул незримую длань, чтобы вырвать душу, как спелый плод. Мои пальцы наткнулись не на трепетную субстанцию, а на... гранит. На холодную, монолитную твердь. Его душа не отделялась. Она не была утрачена или спрятана. Она срослась с этой проклятой неуязвимостью. Он был камнем. Через и через. Внутри и снаружи. Бесплотная сущность зацементировалась в его каменной плоти. Забрать душу означало не извлечь ее, а... разбить статую. Расколоть глыбу. Получить не душу, а груду щебня. Бесполезный хлам.

Я отдернул руку, будто обжегшись о глупость всей этой затеи.

Поздравляю, Логан. Ты добился своего. Ты – Стена. Вечная. Бесчувственная. И совершенно... бесполезная для меня.

Я оставил его стоять там, на берегу, под восторженные крики толпы, не понимавшей, что герой уже мертв. Вечный памятник. Не подвигу. А своему собственному, идиотски буквальному желанию. Глупая, неподвижная вечность. Каменная победа над самим собой. И мое самое бесславное приобретение – коллекционный камушек. Тьфу.

Вот и весь сказ, каменной головы. Хотел быть щитом – стал надгробием. Хотел не чувствовать боль – разучился чувствовать всё. Даже благодарность того, кого спас, для него – просто вес и влага. Мораль? Проста, как булыжник: каменная кожа спасет тело, но убьёт душу. А без души... ты просто памятник самому себе. Удобно? Для вечности, может. Для жизни? Сплошная немота и холод. Так что берегите свою кожу, пока она чувствует. И свою душу – пока она жива. Иначе станете... вот этим. Глупым камнем.

Стремление к истине — единственное занятие, достойное героя. (Джордано Бруно)

Второй снаряд, выпущенный Атти, угодил одному из бандитов в шею. К нам бросились еще шестеро. Лагур, проклятый червяк, не торопился вступать в бой. Он залез на судно и извлек из ящика длинный лук. Вскарабкавшись на остальной такелаж, длинноволосый начал отправлять стрелы в нашу сторону.

Увернувшись от одного острого снаряда, я кинулся к ближайшему врагу. Одинокий бастард в моих руках вонзился в голень первого противника, заставив упасть набок. Его сосед решил, что я собираюсь добить обездвиженного бандита, и он воздел булаву для удара. Его ждало разочарование. Сделав шаг в сторону, я нанес мечом неожиданный колющий удар, пронзив стеганую куртку смельчака так, что кончик клинка выглянул из спины противника. Поскольку Васт с Атти уже имели на счету по одной жертве и теперь схлестнулись в ближнем бою с последней парой врагов, я рванул к Лагуру. По лицу длинноволосого скользнула гримаса отчаяния. Он отбросил лук и выхватил короткий меч из ножен. Раскаленная кровь в моих венах завладела рассудком. Непобедимая оболочка Рогира позволила мне с легкостью уклониться от трех ударов противника, прежде чем тяжелым кулаком я отправил Лагура в длительный нокаут.

- Мы здесь почти закончили, - сказал Сип, с чавкающим звуком вынимая кинжал из тела последнего врага.

Васт поднял на ноги Ханна, наградив того неожиданным ударом под дых. Прежде чем заговорить, лейтенант отвесил предателю отрезвляющую пощечину. Бессознательность вдруг покинула Ханна и тот вытаращил глаза.

- Рогир! Тащи второго мерзавца сюда, - крикнул Васт.

- Вы так быстро управились, - сказал Хирд, не успевший превратиться в зверя. - Попридержу медведя до следующей схватки.

- Вот и правильно, - выдохнул я, опуская с плеча тело Лагура на каменную мостовую. - Нечего пугать горожан.

Раненого Ханна с Лагуром, что был еще без сознания, мы дотащили до штаба Атти. Сипу пришлось сорвать голос, крича на подопечных, потому как его отряд хотел разорвать предателя Западного Авангарда на куски. Крепко связав пленников, мы усадили их на стулья в кабинете Атти. Прежде чем начать допрос, Васт опрокинул ведро с ледяной водой на голову длинноволосого наемника, заставив того вскрикнуть и пробудиться.

- Первый из вас, кто решит открыть свой поганый рот раньше, чем я разрешу - лишится пальца, - проскрипел Сип. - Сперва ты, Ханн. Поведай мне, с чего вдруг ты решил предать нас?

Физиономия бывшего помощника приобрела иной вид. Он перестал корчить из себя напуганного ягненка. Лобные морщины на его лице разгладились, а голова смиренно опустилась вниз. Препираться и притворяться невинным не было никакого смысла.

- Прости, Атти, но меня достало проводить дни напролет по шею в дерьме. Рыскать по окрестностям в поисках очередной партии зуарцев, вместо того, чтобы использовать свои навыки в стоящем деле. Проводить душные ночи в дозоре, когда под ногами чавкающая грязь, а треклятый гнус норовит выпить всю кровь, пока тело изнывает от чертового зуда. Я сыт по горло этим югом, Сип, и хочу иной жизни, - Ханн прокашлялся, прежде чем продолжить. - Лагур, как и я, работал на Тайса Ван Теулинга. Выполнял поручения, связанные с вовлечением степных зеленокожих в конфликт с Империей. На кой черт ему это понадобилось - я не в курсе. Но платит он отлично. Моей же задачей было погружение прибывших гостей, вместе с тобой, в короткий сон.

- Как бы ты вытащил наши тела из кабинета? - рявкнул Васт. - Через казарму полную верных людей?

- О нет, лейтенант, - покачал головой Атти. - Ханн слишком умен. Впустил бы имперцев через потайной вход в мой кабинет, сукин сын...

- Так и хотел, Сип. Я знал, что единственный ключ от этого входа ты вечно таскаешь с собой. Поэтому правильней было вас сперва вырубить.

Хвала Создателю, что Хирд вовремя учуял подвох. От мысли о возможном попадании в плен к имперскому колдуну у меня сворачивались кишки. Кто знает, какими пыточными методами обладали представители дейренхолльских властей.

- Спасибо за честность, Ханн, - сказал Атти, похлопав раненого предателя по плечу. - Ты сам понимаешь, что будет дальше. Отряд проголосует за то, какое наказание тебя ждет.

- Давай отведем мерзавца в какую-нибудь клетку, - сказал Васт, обратившись к Сипу. - Пускай командир пообщается со вторым наедине.

Лейтенант подмигнул мне, когда последним покинул помещение, оставив меня с Лагуром. Пришло наконец время получить ответы на свербящие в голове вопросы.

Я медленно подошел к Лагуру, разворачивая стул, на котором пару мгновений назад отсиживался Ханн, спинкой вперед. Скрестив руки на деревянном прислоне, я плюхнулся на сидение и взглянул на пленника. С разбитого острого носа наемника медленно стекала кровь. Красные набухшие отметины под глазами готовились к превращению в сливовые гематомы, с которыми длинноволосому красавцу предстояло ходить пару недель. Не овладей я полным контролем над Рогиром, его голова могла бы валяться на той самой посудине, с которой он стрелял по нам из лука. Пока же, все складывалось в мою пользу.

- Ты знаешь кто я? - сказал я, решив зайти с безопасной территории.

- Рогир Штарр, - пробубнил Лагур и сплюнул сгусток крови в сторону.

- Молодец, - кивнул я. - Правильно. А теперь расскажи-ка о себе. Откуда ты взялся? Какого черта тебе нужно от степных орков и почему ты следуешь за моим отрядом по пятам?

- Я такой же скиталец, как и ты, - ответил он. Скиталец? Именно это слово использовал орочий шаман, погружая меня в беспамятный транс. Похоже, я нащупал что-то важное. - Откуда я взялся - слишком долго рассказывать.

- Здесь мы будем торчать столько, сколько потребуется для того, чтобы я получил все нужные ответы. Так что можешь начинать прямо сейчас. А у меня пока будет время поразмыслить о твоей будущей судьбе.

Эти слова задели его за живое. Лагур вдруг дернулся и скривил лицо - видимо взвесил в голове все "за" и "против". Еще бы... Будь я на его месте, то точно не хотел бы попробовать вкус внутриигровой смерти. Тем более, в этом непонятном обновлении "Лайф", когда дыхание старухи с косой можно ощутить и в жизни реальной.

- Как хочешь. Только если начнешь ржать надо мной, как заправский скакун, я лучше вздернусь, чем стану продолжать рассказ, - он откинул связанными руками прядь волос с лица и продолжил. - Я состою... Точнее будет сказать "состоял", в отряде наемников. По тем сведениям, что есть у меня, бывшего командира с большей частью подопечных, уничтожил Рогир Штарр вместе со степными орками.

- У Дремлющего Ручья? Помню я этого закованного в сталь быка... Он не оставил нам выбора. Мы поступили так, как того требовали обстоятельства. Твои товарищи, незадолго до сражения, схватили моих друзей. Или ты уже забыл об этом?

- Не забыл. Твой отряд начал доставлять слишком много проблем Тайсу, а у нашей банды с ним контракт, заключенный с позволения Верховного совета. Вы сунулись туда, куда не следовало. Еще в Глехуле ваша братия наломала таких дров, что Ван Теулингу пришлось попотеть, пытаясь удержать на плаву лодку, груженную его амбициями и властью.

- Про его игры, связанные со стравливанием орков и имперских провинций, я уже в курсе. Очевидно, колдун ищет повода для продвижения родины дальше на юг. Но сперва хочет разрешить проблему со степняками. Может, ему интересна земля вокруг Карак-Лухона. А может - он фанат таинственного кузнечного мастерства зеленокожих.

Лагур рассмеялся. Услышав его мерзкий гогот, оболочка Рогира начала подталкивать меня к насилию, но я смог сжать кулаки и остаться на стуле. Выбивать зубы пленнику было чревато его последующей неспособностью к разборчивой речи.

- Не нужны ему ни земли, ни железяки степных орков. Лысый волшебник хочет познать другую сторону бытия - вот и все.

- Это еще что значит? - спросил я.

- Понимаешь, Рогир, его очень интересуют люди из другого... Из другого мира. Те, что приходят сюда для развлечений и в поисках острых ощущений.

"Попался, засранец" - подумал я. Эти слова свидетельствовали о том, что Лагур, как минимум знал что-то о людях из реальности. А вот в причинах интереса Тайса Ван Теулинга мне еще предстояло разобраться.

- И причем здесь зеленокожие? - продолжил я расспросы.

- По слухам, в их ставке есть старый орк, имеющий связь с другим миром.

Старик Джат. Видимо, я был далеко не первым "скитальцем", посетившим его сверхъестественный сеанс. А что, если Васт, с его твердолобыми упреками в оставлении орочьей родины без защиты, был прав? Что, если в данный момент имперцы штурмуют Карак-Лухон в надежде захватить старого шамана?

- А ты сам? - вновь спросил я, отогнав тревожные мысли. - Тоже имеешь отношение к другому миру?

По лицу Лагура скользнула улыбка. Интересно, что забавного он смог найти в моем вопросе?

- Ну, скажем так, - он посмотрел мне в глаза. - Я застрял здесь. И похоже, надолго. Как и десяток других бедолаг.

- Значит ты тоже пленник "Мерсенарии"? - спросил я, устав от хождений вокруг да около.

Его глаза округлились. По всей видимости, своими действиями я создал настолько правдоподобный образ, что Лагур не мог поверить в то, что Рогир Штарр является его собратом по несчастью.

- Но... Как? - недоумевал он еще больше. - Пару месяцев назад про тебя никто не слышал, а сегодня ты братаешься с зеленокожими... Вот черт! Ты должно быть из администрации, да? Только не говори, что вы собираетесь меня выдернуть прямо сейчас.

- Ты начал забывать, кто сейчас задает вопросы? - произнес я жестким голосом. - Объясни мне лучше - куда подевались остальные игроки? Не все согласились участвовать в проекте "Лайф"?

- Чувак, - вдруг сказал он, заставив мое плечо дернуться от услышанного жаргонизма. - Ты говоришь так, словно вообще из капсулы не вылазишь. В "Лайф" ринулись самые отмороженные. Не знаю точно, сколько игроков сейчас в этой серверной реальности, но явно не больше тридцати. Вся эта затея с недоделанной альфой манит только людей, которым ну очень необходимы деньги. Какой идиот в здравом уме согласится отдать свое тело и рассудок для неизвестных опытов?

Конечно же никакой. Но я был идиотом, что оказался заперт в клетке не по собственной воле. Если верить словам Лагура, мы застряли на выделенном сервере, отделенные от цивилизованных условий игры. Пожалуй, пришло время для небольшого откровения.

- Меня закинули в "Лайф" без согласия, - тихо произнес я. - Кроме уведомления об участии в альфе и краткой информации во время игрового сеанса, я ничего не получил.

- Вот черт... - просипел Лагур. - Не завидую тебе. Вообще, трехмесячный срок, указанный в официальной информации не совсем соответствует действительности. Администрации проекта нужны интересные события и свершения от добровольцев. От одного из участников альфы, я слышал, что вся эта хрень с нашими похождениями воспринимается ими как остросюжетный эпик. Кто знает, может мы очнемся с тобой в капсулах звездами?

- Если вообще очнемся... - грустно подметил я.

- Раз уж мы тут разоткровенничались, - начал Лагур. - В дне пути на юг от Лухона находится крохотная деревня - Ай'Калаш. С месяц назад там хозяйничали зуарцы, но сегодня она стала перевалочным пунктом для наемнической коалиции. Если кто и знает больше о возвращении в реал, то это тамошние солдаты удачи.

- Командиры тех отрядов - игроки? - спросил я.

- Угу, - пробубнил длинноволосый. - Тебе нужен Кинн по прозвищу "Острог". Местных там не осталось, поэтому спроси у первого встречного вояки.

- С чего вдруг такая щедрость? И где гарантии, что это не западня?

- Никаких гарантий нет, дружище. Сам решай, что делать с этой информацией, - ответил Лагур. - Ты обгадил мне всю малину, так что придется залечь на дно, в надежде, что имперские псы с Тайсом меня не отыщут. Конечно, при условии, что ты оставишь меня в живых.

Отпускать Лагура мне не хотелось, но в чем-то он был прав. После стычки с Ханном и остальными, мы в очередной раз подпортили Тайсу Ван Теулингу его далеко идущие планы. Когда такой человек терпит фиаско, то начинает искать виновных вокруг себя, а длинноволосый наемник был обыкновенным расходным материалом. От гнева колдуна Лагура наверняка не уберегла бы и его принадлежность к другому миру.

- А как же остатки твоего отряда? - решил уточнить я.

- Какие там остатки... Все разбежались. Единственное что мне сейчас остается - прижать задницу и ждать окончания альфы.

- Ты же говорил, что на момент окончания теста можно повлиять, - заметил я.

- Я не знаю как именно, - замялся он. - Кинн в курсе этого, иначе он не стал бы планировать грандиозное сражение с зуарцами.

- Похоже, мне и правда стоит с ним познакомиться, - сказал я и встал со стула. Орочьим клинком я перерезал его путы - Пошли со мной.

Мы покинули кабинет и направились к выходу. В казармах было пусто. Пробравшись через толпу пьяниц в Дохлом гнусе, мы наконец смогли вдохнуть свежий вечерний воздух, приправленный едким ароматом трущоб. Рядом с кабаком, прислонившись к стене из булыжников, стояли лейтенант с Хирдом. Васт приветственно поднял руку, завидев нас.

- Червяк еще жив, Рогир? - спросил он. - На кой черт он тебе сдался?

Если бы я и мог рассказать правду кому-либо из игровых персонажей, то этим человеком точно был бы Васт. Но подобный поступок был слишком рискованным. Кто знает, каким образом администрация "Мерсенарии" решила бы наградить меня за такую смелость?

- Он дал необходимые сведения, - отчеканил я. - Отряда этого засранца больше нет, так что навредить нам он не сможет. Можешь выбить из Лагура всю дурь, если руки чешутся.

- Как-нибудь в другой раз, - ответил Васт с улыбкой. - Нам пора возвращаться в лагерь. Зайдем только попрощаться к Атти. Он сейчас с остальными как раз на выезде - заканчивает дела с Ханном.

Оставив Лагура у трактира, мы забрали лошадей и выехали из Лухона. С закатом, в джунглевые заросли нагрянула духота. Пот лился с меня рекой. Поводья, штаны и кожаное седло - скользило все, что могло скользить. Когда впереди я увидел толпу людей, которые улюлюкали, наблюдая за вздернутым на дереве телом, жар усилился еще больше.

Трепыхания бедолаги Ханна закончились в тот момент, когда мы спешились. По лицу Атти можно было сказать, что он скорее был погружен в тяжелые мысли, нежели млел от свершения долгожданной мести. Привязав лошадей у ближайших деревьев, мы подошли к командиру Западного Авангарда.

- Бедолага наконец смыл позор смертью, - тихо произнес Васт. - Долго вы сражались вместе?

- Десять долбанных лет, лейтенант! Хотел вырастить преемника, а в итоге - пригрел змею, - он на время затих, а затем продолжил. - Вы возвращаетесь в лагерь?

- Угу, - кивнул я. - Но не всем составом.

- Это еще как понимать? - удивился Васт.

- Мне нужно в деревню Ай'Калаш. Лагур сказал, что в этом месте обитают наши товарищи по цеху. Там готовится нечто очень интересное.

- Хрена с два я отпущу тебя одного! - воскликнул Васт и кивнул на Хирда. - Прихвати с собой мохнатого.

- Хорошо, - ответил я. - Послушай, лейтенант. От Лагура я узнал еще кое-что: Тайс Ван Теулинг неровно дышит к орочьим знахарям и шаманам. Боюсь, то имперское войско рядом со ставкой появилось именно по этой причине. Передай Дагзетту, чтобы он отправил нескольких бойцов домой. Старому вождю нужно быть начеку.

- Задницей чувствовал, что неспроста все это, и тебе говорил! Ладно, не будем терять времени. Буду ждать от тебя вестей или появления в лагере.

Я крепко пожал руку лейтенанту и мы разошлись. Поскольку путь на юг пролегал через Лухон, часть дороги мы проделали вместе с Атти. Старый вояка подсказал нам с Хирдом как сэкономить время и немного срезать. Авангард поделился еще одной лошадью, поскольку пятая точка щуплого торговца, сидящего позади, уже не выдерживала длительного путешествия верхом на моем жеребце. Хирд вскарабкался в седло пегой кобылы, пообещав позднее возвратить животное Сипу в целости.

Дорога к деревне пролегала под покровом ночи. Безветренное пространство вывело вездесущую духоту на совершенно иной уровень. Раскрасневшаяся шея зудела от укусов джунглевых кровососов, а пощипывания от стекающих на раздраженную кожу капель пота, туманили рассудок, вызывая ярость и злобу. После не самого простого дня, мне и Хирду следовало устроить привал и отдохнуть, но треклятые джунгли гнали моего коня вперед без остановки.

Еще до первых рассветных лучей мы оставили джунглевый кошмар позади, выйдя на открытое пространство рядом с узкой рекой. Вдалеке я приметил широкий деревянный мост, а на другой стороне протока - тонкие струйки белого дыма над деревьями. Похоже, место нашего назначения было уже близко.

При подъезде к Ай'Калашу я тяжело вздохнул. Вдоль деревянного частокола, окружающего деревню, толпились зуарцы, в попытке пробиться внутрь. Из деревни навесом велась стрельба, но снаряды не справлялись с натиском серокожих. Через мгновение, часть ограждения завалилась, и навстречу оркам выступили закованные в тяжелые доспехи бойцы. Броня защитников из сизого металла не имела ничего общего с амуницией имперского войска.

- Похоже, это те самые наемники, о которых говорил Лагур, - тихо сказал я Хирду. - Подождем немного или сразу поможем?

- Давай-ка разомнемся, командир. У меня когти уже давно чешутся, - ответил торговец, с мерзким хрустом начиная собственное превращение...

Полный текст произведения тут.