Философия

Современное восприятие Платона, одного из величайших мыслителей древности, часто окутано ореолом абстрактного мудреца, чьи идеи кажутся оторванными от конкретных исторических условий. Его диалоги воспринимаются как квинтэссенция рациональности, как отвлеченные размышления о справедливости, благе и идеальном государстве. Однако такой подход, сколь бы привлекательным он ни был, упускает из виду важнейший аспект — социальный, культурный и исторический контекст, в котором формировалась и развивалась философия Платона. За величественными идеями, возвышающимися над повседневностью, просматриваются конкретные классовые интересы, мировоззрение аристократа, обеспокоенного упадком традиционного порядка и стремившегося к его восстановлению. Чтобы понять глубинный смысл платоновских концепций, необходимо погрузиться в реалии Афин IV века до нашей эры, разобраться в хитросплетениях политической борьбы, экономических отношений и социальных трансформаций, определявших жизнь древнегреческого полиса.

Платон (428/427 – 348/347 гг. до н.э.) происходил из знатного афинского рода, который, согласно легенде, вел свою родословную от самого царя Кодра, правившего Аттикой в древности. Его отец, Аристон, принадлежал к роду, возводившему себя к мифическому царю Мессены, а мать, Периктиона, была родственницей знаменитого законодателя Солона. Такое происхождение не просто давало Платону высокий социальный статус, но и формировало его мировоззрение, прививая ему чувство принадлежности к элите, призванной управлять обществом. Это чувство, укорененное в его сознании с детства, стало основой его философских и политических взглядов.

Чтобы понять классовые интересы, отраженные в философии Платона, необходимо разобраться в источниках доходов аристократии в Афинах того времени. В отличие от более поздних эпох, когда аристократия часто ассоциировалась исключительно с землевладением, в Афинах V-IV веков до н.э. ситуация была более сложной. Земля, безусловно, играла важную роль, но аристократия активно участвовала и в других видах экономической деятельности, таких как торговля и ростовщичество. Это было связано с тем, что экономическая структура полиса была тесно переплетена с политической и социальной жизнью, и аристократия стремилась использовать все доступные ей рычаги для сохранения своего влияния.

Одним из важных источников дохода для аристократии были откаты с торговли иностранных торговцев. В древнегреческих полисах иностранцы, или метеки, не имели гражданских прав и были лишены возможности защищать свои интересы в суде. Они полностью зависели от благосклонности местных жителей, особенно представителей элиты. Иностранные торговцы, желавшие вести дела в Афинах, вынуждены были искать покровительства у влиятельных аристократов, которые могли заступиться за них в случае возникновения проблем. За это покровительство метеки щедро платили своим патронам, обеспечивая аристократии стабильный источник дохода. Чем прославленнее было имя аристократа, тем на больший доход он мог рассчитывать. Таким образом, аристократия была заинтересована в поддержании определенного социального порядка, который позволял ей монетизировать свое происхождение.

Кроме того, иностранные торговцы обеспечивали доступ к предметам роскоши, недоступным для большинства афинян. Аристократия, обладавшая средствами для приобретения этих товаров, укрепляла свой социальный статус и демонстрировала свое превосходство над остальными гражданами. Это было особенно важно в условиях, когда традиционные основы аристократического господства — происхождение и земельная собственность — уже не работали так эффективно, как раньше.

Детство и юность Платона пришлись на период бурных политических и социальных изменений в Афинах. Золотой век Перикла, время расцвета демократии и культуры, остался в прошлом. Поражение в Пелопоннесской войне (431-404 гг. до н.э.) нанесло сокрушительный удар по афинскому могуществу и привело к глубокому политическому и социальному кризису. Демократия, которая еще недавно казалась незыблемой, оказалась под угрозой. В Афинах постоянно происходили перевороты и контрперевороты, власть переходила из рук в руки, страну раздирали внутренние конфликты. Аристократия, долгое время находившаяся в оппозиции к демократическому режиму, пыталась вернуть себе утраченные позиции.

Социальная обстановка в Афинах также претерпела значительные изменения. Появилось новое сословие — нувориши, разбогатевшие благодаря торговле и ремеслам. Эти люди, не принадлежавшие к традиционной аристократии, стремились получить доступ к власти и привилегиям. Они скупали землю, строили роскошные дома, устраивали пышные пиры и всячески подражали аристократическому образу жизни. Нувориши представляли серьезную угрозу для аристократии. Благодаря деньгам они получили доступ к тем добродетелям, которые раньше считались исключительной прерогативой аристократов. Отсутствие необходимости в тяжелом труде и возможность заниматься гимнастикой позволяли им иметь красивое и здоровое тело. Возможность нанять хороших воинов, отлично их вооружить и тренировать, позволяла им добывать воинскую славу. Возможность нанять лучших учителей и научиться красноречию позволяла им достойно выступать на народных собраниях и оказывать влияние на общественное мнение. Нувориши подрывали основы аристократического доминирования, обесценивая телесные проявления аристократической добродетели.

Философия Платона стала ответом на эти вызовы. Она была призвана создать новый фундамент власти аристократии, выходящий за пределы материального и опирающийся на метафизические основания. В условиях, когда афинская демократия, по мнению Платона, привела к хаосу и упадку, он предложил радикально новую модель государства, в которой власть должна принадлежать не демосу, а философам — элите, обладающей знаниями и врожденными добродетелями. Эта модель, изложенная в его знаменитом диалоге «Государство», была не только философским проектом, но и политическим манифестом, направленным на восстановление социального порядка и укрепление позиций аристократии через обоснование ее власти на метафизических принципах.

Ключевой концепцией философии Платона, лежащей в основе его политической теории, является теория форм, или идей. Согласно этой теории, существует мир вечных и неизменных идей, который представляет собой подлинную реальность. Чувственный мир, который мы воспринимаем с помощью органов чувств, является лишь бледной тенью этого мира идей. Однако важнейшим аспектом платоновской метафизики является то, что она переносит понятие общественного блага из пространства телесности, материальных интересов и конкретных социальных практик в сферу метафизики, где оно становится абстрактной, вечной и неизменной сущностью. Таким образом, Платон создает новый фундамент для власти аристократии, который больше не зависит от материальных условий или земных интересов, а основывается на вечных абстракциях.

Идеи, по Платону, иерархически организованы, и на вершине этой иерархии находится идея Блага — источник всего сущего и высшая цель человеческого познания. Эта идея Блага, будучи метафизической категорией, не связана напрямую с материальными потребностями или эмпирическими условиями жизни общества. Вместо этого она существует в мире вечных идей, который недоступен для непосредственного восприятия, но может быть постигнут только через философское созерцание и интеллектуальное усилие. Таким образом, Платон переносит понятие блага из сферы конкретных, земных интересов — таких как экономическое благополучие, политическая власть или социальное равенство — в область метафизики, где оно становится абсолютным и универсальным принципом. Этот перенос позволяет ему обосновать власть аристократии не через ее материальные ресурсы или политические достижения, а через ее связь с миром идей и способность к познанию истины.

Эта метафизическая конструкция не только объясняет устройство мира, но и служит основой для понимания платоновской концепции справедливости и идеального государства. Вместо того чтобы рассматривать общественное благо как результат компромисса между различными социальными группами или как продукт материальных условий, Платон утверждает, что истинное благо может быть достигнуто только через познание идеи Блага и построение государства, которое будет отражать эту идею в своей структуре и законах. Политика у Платона становится не просто практикой управления обществом, но и метафизическим проектом, направленным на воплощение вечных идей в земной реальности. В этом проекте аристократия, представленная философами-правителями, играет ключевую роль, поскольку только она, благодаря своим врожденным добродетелям и способности к познанию, может обеспечить справедливость и порядок.

Согласно учению Платона, идеальное государство должно быть построено на основе знания идей, а его правители — философы — должны познать идею справедливости и руководствоваться ею в управлении обществом. Платон был убежден, что демократия, при которой власть принадлежит невежественной толпе, неизбежно ведет к хаосу и тирании. Вместо этого он предлагал модель государства, в котором правят философы, обладающие знанием истины и способные обеспечить справедливость и порядок. Эта модель была направлена на создание нового типа власти, основанного не на материальных интересах или политической борьбе, а на метафизических принципах, которые делали аристократию единственной достойной управлять обществом.

В диалоге «Государство» Платон подробно описывает структуру идеального государства, разделяя его на три сословия: философы-правители, воины и производители (ремесленники и земледельцы). Философы-правители, обладающие знанием и мудростью, должны управлять государством; воины — защищать его от внешних угроз и поддерживать внутренний порядок; а производители — обеспечивать материальные потребности общества. Каждое сословие должно заниматься своим делом, не вмешиваясь в дела других. Справедливость, по Платону, заключается в том, чтобы каждый человек занимал место, соответствующее его способностям и добродетелям. Эта строгая иерархия отражает аристократическое мировоззрение Платона.

Платон был убежден, что не все люди способны познать истину и управлять государством. Только избранные, обладающие особыми способностями и прошедшие длительную подготовку, могут стать философами-правителями. Платон предлагал строгую систему образования, в которой ответственные элиты должны отбирать лучших и готовить их к управлению государством. Эта система включала изучение философии, математики, музыки и гимнастики, и только те, кто успешно проходил все этапы обучения, могли стать правителями.

Платон также уделял большое внимание воспитанию граждан, считая, что оно должно быть направлено на развитие добродетелей, таких как мудрость, мужество, умеренность и справедливость. Воспитание, по его мнению, должно начинаться с раннего детства и продолжаться всю жизнь, формируя из граждан достойных членов общества. Однако эта система образования была направлена не на развитие индивидуальных способностей каждого человека, а на поддержание социальной иерархии, в которой элита сохраняла свою власть и привилегии.

Критика Платоном демократии была не просто теоретическим упражнением, а отражением его личного опыта и классовых интересов. Он видел в демократии систему, которая позволяет демагогам манипулировать общественным мнением и ведет государство к гибели. Вместо этого он предлагал альтернативную модель государства, в которой власть принадлежит философам, обладающим знанием метафизической истины и способным управлять обществом справедливо и мудро. Эта модель была направлена на защиту интересов аристократии и восстановление социального порядка, который, по мнению Платона, был разрушен демократией.

Философия Платона оказала значительное влияние на политическую мысль и практику, став мощным инструментом для оправдания и легитимации власти аристократии. Его идеи о государстве, справедливости и воспитании были взяты на вооружение многими правителями и политическими деятелями, которые использовали их для обоснования различных форм правления, в первую очередь аристократических. Философия Платона стала идеологическим оправданием для установления олигархических режимов, которые стремились сохранить власть в руках элиты. Центральное место в этом процессе занимала концепция врожденной добродетели, которая утверждала, что аристократия обладает особыми, прирожденными качествами, делающими ее единственной достойной управлять обществом. Эта идея служила оправданием социального неравенства, поскольку она обосновывала право элиты на власть через ее естественное превосходство.

Таким образом, философия Платона — это не просто абстрактные размышления о вечных истинах, но и отражение конкретных классовых интересов и социальных противоречий его эпохи. Платон, будучи представителем аристократии, стремился защитить интересы своего класса и укрепить его позиции в обществе. Его философия, в частности, теория форм и модель идеального государства, была направлена на обоснование правления философов, якобы у этих философов есть связь с абстрактным миром идей, которой другие лишены. По сути, под философами понимается аристократия, представители которой, согласно Платону, обладают врожденными добродетелями и особыми способностями к познанию истины. Эта концепция не только оправдывала привилегированное положение аристократии, но и утверждала, что только она способна обеспечить справедливость и порядок в государстве. Платон критиковал демократию, считая ее системой, которая позволяет невежественной толпе и демагогам манипулировать общественным мнением, что, по его мнению, ведет к хаосу и тирании. Вместо этого он предлагал модель государства, в которой власть принадлежит элите, обладающей врожденной добродетелью и знанием.

Источник

Может быть, однако, что эта причина — не единственная и даже не самая главная сегодня. Познаваемость законов есть чудесный дар, который мы и не понимаем, и не заслуживаем, писал Вигнер, подчеркивая, что мы должны быть благодарны за него. Дар, надо полагать, имеет цель, и не заслуживать его можно в разной степени. Если эта цель завязана на благодарное причастие замыслу Создателя, то не должны ли мы ожидать остановки в познании, провозглашаемом его лидерами средством комфорта и удовлетворения инстинктов? Итак, мысль несводима к физике, а жизнь есть таинственная связь между ними. Посредством жизни движение мысли превращается в движение материи: соображения, возникающие при написании сего текста, должным образом направляют руки автора на клавиатуру, оказываясь затем доступными кому угодно. Мысли превращаются в города, цивилизации, ускорители для изучения структуры материи, телескопы для наблюдения ранней вселенной, читалки воскрешаемых палимпсестов, мировые библиотеки в кармане.

Так вот, коли мысль существенно несводима к физике, то есть к закону и случаю, то и ее интерфейс с материей, жизнь, тоже не может быть вполне к физике сводим. У них должно быть определенное родство; иначе жизнь не могла бы подчиняться мысли. Жизнь должна быть в достаточной степени открыта свободному, творческому мышлению. Она должна быть способна как передавать уму информацию о меняющемся материальном мире, так и воплощать его волю. Квантовый индетерминизм для этого контакта, очевидно, необходим, но конкретная его реализация — одна из тайн, представленных графикой Пенроуза. При рассмотрении нижнего конуса Троесферия как символа древа жизни, движению вдоль него в сторону ментального мира соответствует нарастание той жизненной сущности, которую можно назвать психической, yuch. Постепенно или скачками, возникает то, что мы называем душой или внутренним миром — способность чувствовать боль и радость и откликаться на них, сочувствовать и понимать — всё, что нам так дорого в четвероногих друзьях, братьях наших меньших.

Не означает ли сказанное, что некий минимум психического принадлежит и всему физическому? Отталкиваясь от подобных идей, прот. Кирилл Копейкин выдвигает смелую квантово-теологическую гипотезу: Бог имеет непосредственный доступ к миру, как к своему yuch («Что есть реальность?»). С этой точки зрения, квантовый индетерминизм не только открывает дверь свободе нашей воли, но и указывает на особое окно божественного творчества, скрытое под завесой случайности.

Завершая этот раздел, подчеркнем его вывод: если бы жизнь полностью сводилась к законам и случаю, она не могла бы служить мысли, к ним не сводящейся. Стало быть, жизнь, как и мысль во вселенной, могли быть инициированы лишь Разумным замыслом — уже потому, что больше нечем.

Стрелы времени

Законы физики делятся на два класса, радикально различных по числу элементов.

В первый из них попадают все, кроме одного; эти законы фиксируют ту или иную симметрию, то или иное сохранение какой-нибудь сущности: энергии, импульса, момента вращения, заряда, лептонного числа и так далее. Эти законы выражаются уравнениями.

Второй класс физических законов состоит лишь из одного элемента: второго начала термодинамики, провозглашающего разрушение и смерть. Этот отдельно стоящий закон выражается неравенством: в замкнутой системе прирост энтропии больше нуля.

Второе начало никак не связано с законами первого класса, инвариантными в отношении обращения времени; его следовало бы ожидать в любом из возможных миров. Этот особый закон имеет чисто логическое основание: упорядоченных состояний много меньше, чем всех прочих.

Под действием разнообразных физических сил исходный порядок, вообще говоря, будет разрушаться, превращаться в хаос, потому что хаосу многосоставной системы отвечает много больше состояний, чем порядку. Иными словами, априорная вероятность порядка — ноль, а хаоса — единица.

Порядок удивителен, а хаос — нет. Оттого и спрашивал Лейбниц — почему порядок, а не хаос. Хаос не нуждается в объяснении; нуждается порядок.У физики нет законов, противоположных второму началу, прогнозирующих не смерть, но возникновение существенно нового. Испарившаяся из стакана вода не залетит туда обратно. Протон, электрон и нейтрино, на которые распался свободный нейтрон, вряд ли еще раз окажутся в одной точке с правильными импульсами, чтобы снова образовать нейтрон.

Физический этап эволюции вселенной есть деградация ее весьма упорядоченного начального состояния с невероятно низкой энтропией, что подчеркивает Роджер Пенроуз в «Дороге к Реальности». Физическая стрела времени направлена к нарастанию хаоса. Да, физический этап космогенеза порождает достаточно регулярные объекты: скопления звезд, планетные системы, атомные ядра.

Все эти объекты, однако же, довольно просты; важная, но все же малая степень порядка, им присущая, не превосходит изначального порядка ранней вселенной, вписываясь в общий рост энтропии. Грядущую смерть всему, уничтожение всех порядков, физика возвещает с полной уверенностью, хоть и колеблясь в отношении конкретных сценариев. Жизнь, однако же, не только каким-то удивительным способом в мир вошла, но стала еще и развиваться, усложняться, становиться все умнее. Она не только не деградировала, как того следовало бы ожидать согласно императиву второго начала, а наоборот — упорно совершенствовалась, снова и снова. Эволюционная стрела времени направлена противоположно физической: к нарастанию порядка, информации, изощренности, красоты.

Если мысленно прокрутить воображаемый фильм, заснявший эволюцию жизни, то мы увидим антифизическую картину, добавление уровней порядка, всё большую сложность живого мира. Увидим не хаос движения атомов, но напротив, атомы, собирающиеся во все более хитрые структуры: клетки, водоросли, морские звезды, рыбы, лягушки, цветы, птицы, звери. Наконец, увидим своих предков, первых людей. Время биологической истории, таким образом, течет противоположно времени физики: если последнее разрушительно, то первое созидательно.

На определенном этапе жизнь становится носителем растущего разума. Биологическая эволюция подхватывается ментальной, которая до сих пор, пусть и с откатами, в целом идет вверх, как шла и жизнь. В то время как 'фильмы' физики демонстрируют рост хаоса, 'фильмы' биологии и истории показывают нарастающую умную сложность. С точки зрения направления стрелы времени, жизнь есть предмысль, а не постматерия. Живой мир соединяет в себе красоту сверхчеловеческого художества и технологии одновременно, и его антифизическая стрела времени есть одно из указаний на несводимость к физике. Но если жизнь, как и мысль, не сводятся к законам и случаю, то откуда же они обе взялись? Не выпрыгнули же они сами собой из небытия. А коли так, то они имеют причину, которой может быть, да простит меня читатель за многократный повтор, лишь таинственный творческий акт сверхчеловеческого разума. Иных вариантов попросту нет, не так ли? Допустим, что так — скажет иной читатель — но зачем же тогда могущественному

Творцу потребовались миллиарды лет эволюции, и еще большие миллиарды лет подготовки к ней; почему он не создал всё сразу? Что же, тут можно вспомнить, что пути Господни неисповедимы. При всем прогрессе наук, мы подобны младенцам перед Ним, что нам и пристало иметь в виду, когда пытаемся понять Замысел. С другой же стороны, многое указывает на то, что, не желая вводить нас в заблуждения, Создатель в то же время стремится оставаться достаточно сокрытым. Разовое или слишком быстрое сотворение всего в готовом виде нарушило бы либо одно, либо другое условие нашего свободного духовного роста. Этот рост, долгосрочный исторический прогресс во всех направлениях духа, и представляет собой, надо полагать, смысл вселенной и смысл нашего появления в ней.

Будь нашей задачей пребывание в некоем гармоническом созерцании, оно и было бы нам даровано, наверное. Но что если наша задача — рост, а не блаженный покой, и притом такой рост, что нами самими и должен быть реализован в значительной степени, как свободными существами? И если так, то не только нашей натуре должно быть свойственно вечное недовольство достигнутым, беспокойство и поиск нового, но и окружающая природа должна нас к тому побуждать своей красотой и ужасом, хитроумностью и кажущейся бессмысленностью, милосердием и жестокостью, всеми своими великими вопросами, парадоксами и тайнами.

Если жизнь в ее роскошном разнообразии сотворена особым актом Сверхразума, на что указывают все без исключения аргументы, то попытка объяснить ее появление и эволюцию из одних лишь неизвестно откуда взявшихся законов и случайности принципиально ошибочна, а стало быть, обречена на тупики и провалы.

Более того, на деле биологи исходят из разумности устройства клеток и организмов; их объяснения смысла того или иного элемента жизни апеллируют к целесообразности и эффективности. Это ставит биологов-атеистов в неприятное для них положение невольных проповедников Разумного замысла, но избежать этого они не могут: "Teleology is like a mistress to a biologist: he cannot live without her but he's unwilling to be seen with her in public." (J.B.S. Haldane)«Телеология подобна любовнице для биолога: он не может без нее жить, но не хочет, чтобы их вместе видели на публике.» (Дж. Б. С. Холдейн)«эволюционные нарративы, безусловно, являются упрощенными «мифами», которые имеют огорчительный (и в современных исследованиях непреднамеренный) телеологический привкус (например, «отобранный для» или, что еще хуже, «отобранный для такой-то цели»), и все же язык этих нарративов, похоже, лучше всего подходит для описания эволюции и формулировки опровержимых гипотез, которые стимулируют дальнейшие исследования. На данный момент мы вряд ли можем отказаться от этих историй (в самом деле, большая часть этой книги написана как раз в такой манере) именно потому, что они необходимы для прогресса в исследованиях, хотя бы они и оставляли ученых с чувством неловкости и неудовлетворенности.» (Кунин, «Логика случая»).

Противоречие атеистической веры биологическим исследованиям, афористично отмеченное Холдейном и выразительно обрисованное Куниным, указывает на тормозящий характер первой в отношении вторых. Наука есть особая форма рационального познания; ее границы не должны обрекать ее на слепоту, превращать ее в псевдорелигиозную секту, с «героическим триумфом идеологии над здравым смыслом», по выражению философа Томаса Нагеля (Thomas Nagel, “Mind and Cosmos: Why the Materialist Neo-Darwinian Conception of Nature Is Almost Certainly False”, Oxford, 2012).

Наука, не утверждая ценностей напрямую, весьма участвует в их формировании, как посредством технологий, так и через картину мира. Якобы научный тезис, что жизнь бессмысленно возникла сама собой, через неизвестно откуда взявшиеся законы и случай, имеет серьезные следствия в отношении морали, силы духа. Утверждаемый от имени науки тезис о глобальной бессмысленности всего губительно отражается на всех ценностях, включая и науку.

Какой смысл искать истину, если нет истины смысла, если всякий смысл столь же произволен, сколь и его отрицание, если человек — лишь случайно слепившаяся горстка каких-то атомов в какой-то точке бесконечных клочков хаоса? Какой смысл идти на жертвы ради долга или милосердия, стремиться к красоте, да и вообще жить, если и долг, и милосердие, и красота, и жизнь — в конечном счете, не более чем проявления все той же фундаментальной бессмысленности? Пытаясь захватить в себя то, что выше его, дух науки губит и себя, и безраздельно доверившихся ему. Превращаясь в проповедников бессмысленности, научное сообщество берет на себя грех перед истиной и жизнью. Следствием этого может оказаться усиление атак на науку и разрушение ее.

При всей грандиозности научных успехов, есть весьма общая проблема, которой они не коснулись ни на йоту, относительно которой современный человек находится, в лучшем случае, в столь же полном неведении, как и его далекие предки — объяснение появления нового.

Почему появилась вселенная с ее крайне специфическими законами? Почему зародилась жизнь? Почему она выразилась в таком богатстве форм, вплоть до одушевленных животных? Почему на базе жизни возникло мышление? Почему появились самореферентные языки, радикально отличные от животных сигналов? Почему родились разнообразнейшие искусства? Почему возникла древняя мудрость? Почему образовались и получили развитие изощренные формы рационального мышления — философия, математика, физика? Почему возникли сложные политические системы? И наконец — откуда берутся новые идеи, что время от времени приходят в наши с вами головы? Вопросы такого рода называются вопросами происхождения, origin questions.

Вопросы «почему?» не могут остановиться на контингентных, то есть необязательных, сущностях; в силу принципа достаточного основания, терминусом, или пределом, всех вопрошаний о резонах, может служить лишь необходимое, т.е. то, чего логически не могло не быть.

Жизни, например, логически вполне могло бы и не быть, поэтому она не может служить терминусом резонов, будь она даже и вечной.Открытие Большого взрыва, происшедшее благодаря теоретическим прозрениям Эйнштейна, Фридмана, Леметра, Гамова и экспериментальным подтверждениям Хаббла, Пензиаса и Вильсона, придало вопросам о подсистемах сущего характер загадки появления во времени, обострив тем самым вызов познанию. В ответ на это, инфляционная теория, модели вечно пульсирующей вселенной, разнообразные виды мультиверса предложили варианты возвращения к так или иначе бесконечной вселенной, где вроде бы все возможно и проблема появления нового представляется снятой или теряющей остроту.

Классический хаос и квантовое схлопывание волновых функций приводят к утрате информации, но нет и не может быть законов, ее добавляющих. Новое порождается лишь тем началом, что априори вынесено за рамки научного познания — творческим умом. Если науке, по ее особому характеру, положено объяснять наблюдения лишь законами и случайностью, то научному сообществу следовало бы прямо ставить вопрос о границах такой возможности. Без постановки этого вопроса, без его непрекращающегося открытого критического обсуждения учеными, научное сообщество приобретает черты фанатичной секты, с последствиями для себя и человечества в целом.

Особенно это так, когда дело касается вопросов происхождения. Есть все исторические и логические основания полагать, что они выходят за пределы компетенции науки. Её дело — изучение обстоятельств рождения нового, как именно оно входило в мир.

Но не следует путать описание, отвечающее на вопрос «как?», с объяснением, отвечающим на вопрос «почему?». В отношении проблем происхождения, есть значительный прогресс в описании, но вопрос 'почему это вообще произошло?' как был безответен для науки, так, судя по всему, и будет оставаться таковым. Вопросы «почему?» принадлежат иным этажам познания; они адресуются и находят некие, неполные и таинственные, ответы в рамках философии, теологии, искусства и высших откровений.

А раз так, то смысл вопросов происхождения не в том, чтобы добывать и когда-то добыть на них научный ответ. Он в чем-то другом. Например, в том, о чем говорил Эйнштейн: в пробуждении космического религиозного чувства, соединяющего в себе дерзновение познания с благодарностью и благоговением перед великой тайной.

/Алексей Буров/

https://lebed.com/2025/10025.htm