ZoyaKandik

Супруги Вебер едва успели переселиться из центра Галактики в уютную провинцию в рукаве Ориона, как новость о том, что они решили обзавестись потомством, облетела округу со скоростью слухов. Которая, как известно, превышает скорость света во много раз. Друзья, соседи, коллеги по работе и даже малознакомые люди обрушились на Дона и Лизу с поздравлениями и советами. Особенно активизировались теща и свекровь – они-то точно знали, какими должны быть их будущие внуки. И хотя их мнения были абсолютно противоположны друг другу, в одном женщины сходились с удивительным единодушием – прежде всего, дети должны быть послушными.

- Но нам это совсем не нужно! – горячо возражала Лиза. – Наоборот, мы хотим, чтобы ребенок имел собственное мнение обо всем на свете, чтобы он был личностью, с которой приходится считаться! А иначе будет просто неинтересно!

- Ах, девочка моя, ты так молода, - сказала теща, и свекровь согласно кивнула головой. – Ты даже представить себе не можешь, какая это морока – ребенок, имеющий свое мнение.

- Мы хотим с самого начала быть ребенку не просто родителями, а – друзьями! – поддерживал жену Дон.

- Ты еще очень молод, мой мальчик, - сказала свекровь, и теща согласно кивнула головой. – Этот, с позволения сказать друг, очень быстро сядет вам на шею и ножки свесит. Дети превосходные манипуляторы!

Что правда, то правда, Дон и Лиза были очень молоды, на двоих им едва исполнилось полторы тысячи лет. Но, несмотря на это, молодые люди были полны решимости поступать так, как считают нужным. Все-таки это их ребенок, правда? И они с головой погрузились в изучение банка данных Центра Репродукции.

С полом ребенка вопросов не возникло – оба хотели девочку, голубоглазую, с льняными кудряшками и ямочками на щечках. С именем тоже быстро определились – дочку будут звать Клэр и никак иначе. Тем более что это имя как нельзя больше подходило к выбранному фенотипу. Так же без споров оба решили, что Клэр будет заниматься искусством. А вот дальше начались разногласия.

Лиза считала, что дочка должна специализироваться на мыслеформах.

- Это совершенно новое направление в живописи, за ним будущее! – горячо утверждала она. – К тому же, это так увлекательно – погрузиться в мысли и чувства художника, понять, что же он на самом деле хотел сказать своим произведением. Ты знаешь, эксперименты с картинами старых мастеров дали поразительные результаты. Совершенно по-другому начинаешь смотреть на их произведения. Вот, например, Кейсо, его «Ветер в ивах». Помнишь ту пронзительно-грустную свирель, которая звучит на закате? Буквально несколько тактов в самом конце, но они переворачивают душу. Так вот, оказалось, что в этот самый момент Кейсо принял решение закончить земной этап своей жизни. Это было озарение, он прощался с вещественным миром, который так любил… отсюда такая изумительная смесь светлой печали и радостного торжества!

Дон не имел ничего против мыслеформизма, но сам лично стоял за старую добрую реализацию абстракций.

- Увидеть творца в каждом из нас – вот настоящее чудо! – восклицал он. – Из хаоса неопределенных мыслей, смутных желаний и разрозненных знаний вычленить здравое зерно новаторской идеи – вот настоящее дело для настоящего человека!

К тому же, дело весьма востребованное и практичное, на чем Дон благоразумно не стал заострять внимание. Знал, что взбалмошная романтическая Лиза далека от прагматических реалий жизни.

А, между тем, именно им, скромным абстракторам, человечество обязано появлением самых передовых технологий! Взять хотя бы тот же корпускулятор, без которого невозможно освоение Вселенной! Или мультистаб, благодаря которому можно зафиксировать самые счастливые моменты своей жизни и возвращаться туда при желании!

Юные супруги даже чуть было не поссорились, выбирая будущее Клэр, но вовремя вспомнили, что дочка будет сильной личностью со своим мнением обо всем на свете, и с облегчением переложили ответственность на ребенка. Вырастет – сама решит.

Обсудили болезни - ну а куда же без них? Дон предложил синдром Дега, которым Клэр должна будет переболеть лет в четырнадцать – он, де, закаляет характер и способствует становлению личности. Но Лиза решительно воспротивилась, она считала это слишком жестоким испытанием для любимой крохи. К тому же лечение, даже при современном уровне развития науки, займет не меньше недели, и всю эту неделю маленькая девочка будет находиться в своей волновой матрице без присмотра родителей. Кто знает, с кем она встретится там, в незнакомом жестоком мире? Кто скажет, под каким влиянием окажется и, главное, как это повлияет на ее характер?

В конце концов остановились на списке, одобренном Институтом Педиатрии: колики, режущиеся зубки, парочка хорошо известных и безопасных инфекций. И хватит, и достаточно.

- Наши предки справлялись с этим безо всякой медицины, - рассуждала Лиза, делая соответствующие пометки в анкете. – Значит, и Клэр справится.

- Конечно, - поддержал жену Дон. – Колики, это ерунда, даже говорить не о чем. Подумаешь, поболит немного живот… Уверен, что мы этого даже не заметим.

- Материнская любовь творит чудеса, - согласилась Лиза. – Я поцелую нашу малышку, и все пройдет.

Если бы Лиза и Дон обратились к своим матерям, они камня на камне не оставили бы от этого оптимизма.

Заполнив анкету и отослав ее в Центр Репродукции, Дон и Лиза запаслись терпением и стали ждать ответ. Ждать пришлось долго, почти два часа, и все это время молодые люди не отрывали глаз от коммуникатора. Наконец, пришло приглашение на собеседование, и супруги заключили друг друга в радостные объятия: у них будет ребенок! Самый лучший ребенок в мире!

В Центре их встретил сотрудник – этакий добрый дедушка с веселыми внимательными глазами, окруженными лучиками морщинок, и с седой бородкой.

- Вы – первая пара за последние семьдесят восемь лет, которые решились на рождение ребенка, - торжественно объявил он. – Поэтому мне хочется познакомиться с вами поближе. Если вы, конечно, не возражаете. Предлагаю выпить чаю и немного побеседовать.

Супруги Вебер не возражали – собеседование есть собеседование, оно поможет им окончательно определиться со своими желаниями и возможностями. К тому же, очень не хотелось обижать симпатичного дедушку, который столько лет просидел без любимой работы.

- Как ты думаешь, почему он выглядит таким старым? – шепотом спросила Лиза, пока дедушка готовил чай. – Это же очень некрасиво. И неудобно, ведь функционал его тела сильно снижен.

- Не знаю, - подумав, ответил Дон. – Наверное, все дело в психологии. Возможно, у него какой-то комплекс или что-то вроде этого.

Дон был наполовину прав, психология тут имела место. Изучив анкету молодой пары, сотрудник Центра выбрал себе облик, наиболее комфортный именно для Дона и Лизы. Он хотел с первого взгляда вызвать их доверие и вызвал – молодые люди перестали нервничать, расслабились и с удовольствием отвечали на вопросы доброго доктора.

А вопросов было много! И не все они относились к деликатной теме деторождения. Так, например, доктора интересовало, любят ли будущие родители играть в игры. Особенно, в стохастические игры. Лиза вообще не поняла, о чем речь, а Дон, поколебавшись, признался, что как-то играл в рулетку с друзьями.

- И как вам? Понравилось? - живо заинтересовался доктор.

Дон добросовестно припомнил свои ощущения многолетней давности и сказал, что это самая глупая игра на свете, хотя и захватывающая.

- В самом деле! – подхватил доктор. – Бессмысленный металлический шарик бежит по кругу, и никогда заранее не знаешь, что выпадет. Проигрыш, выигрыш… Всем заправляет слепой случай.

И это прекрасно, - многозначительно добавил он, потирая руки. – Это добавляет жизни остроты и свежести. Вы согласны?

Дон неуверенно кивнул, а Лиза поморщилась – она терпеть не могла случайностей, и в каждый свой день рождения составляла самый подробный, самый тщательный план на будущий год. К сожалению, ей не хватало опыта по самоанализу. Иначе как объяснить тот факт, что все ее планы рушились с удручающей регулярностью. Летели к чертям собачьим, как выразился однажды Дон, который в тот момент увлекался фольклором.

Вопросы следовали один за другим, Дон и Лиза добросовестно и честно отвечали на них, хотя при этом недоумевали – неужели анкеты оказалось мало? Возможно, доктору просто скучно? Или он проводит некий социальный эксперимент, без сомнения очень важный и нужный для человечества?

Про эксперимент подумала Лиза, и Дон согласился, что это вполне возможно. Сам же доктор на этот счет ничего не сказал – следуя медицинской этике, он экранировал себя от мыслей молодых супругов.

Наконец, поток вопросов иссяк, и доктор пригласил супругов в демонстрационную.

***

Комната, в которой Дону и Лизе предстояло совершить самый главный выбор в своей жизни, была чистой, светлой и абсолютно пустой, если не считать четырех экранов на кремовой стене: три экрана рядом, четвертый чуть в стороне. Один их трех экранов неярко светился ровным голубоватым светом. Возле него и остановился доктор.

- Присаживайтесь, молодые люди, - предложил он.

Квазиорганическое покрытие пола послушно вырастило два удобных кресла, в которые Лиза и Дон уселись, с любопытством оглядываясь. Сам доктор остался стоять, заложив руки за спину.

- Итак, - торжественным тоном заговорил он, - вы приняли решение стать родителями. Самое ответственное, самое важное решение, которое только может принять человек. Вам предстоит нелегкий выбор. Здесь, - доктор указал на светящийся экран, - собраны миллионы матрикатов. Не пугайтесь, - засмеялся он, видя, как вытягиваются лица молодых людей. – На самом деле после обработки вашей анкеты их количество сократилось до вполне приемлемых цифр. Но все равно оно достаточно велико, чтобы полностью удовлетворить все ваши требования. Как только вы определитесь, выбранный вами матрикат будет активирован с первым делением зиготы. Вы готовы, моя дорогая? – обратился доктор к Лизе.

- Да, - сказала она, машинально кладя руку на живот.

Некоторое время назад, когда в разговоре между ней и Доном впервые прозвучало слово «ребенок», она законсервировала свою яйцеклетку, оплодотворенную отцовским семенем. И теперь будущая девочка дремала в тепле и уюте материнского тела, ожидая своего часа. Не то, чтобы это имело какое-то значение, для появления ребенка годился любой генетический материал. Просто Лиза была немного старомодна.

- А почему здесь столько экранов? – спросил Дон. – Мне кажется, хватило бы и одного.

- Нам так удобнее, - ответил доктор. - Каждый экран отображает свой банк данных и… Впрочем, это слишком сложно и неинтересно для специалистов. Вам надо знать только одно – я здесь для того, чтобы вы были счастливы.

- А почему вы предоставили нам именно этот банк данных? – не унимался Дон. Не то, чтобы он не доверял современной медицине, просто он был от природы любопытен.

Доктор улыбнулся терпеливой отеческой улыбкой.

- Все очень просто. Все матрикаты, условно говоря, можно разделить на три больших группы. Я, конечно, могу объяснить принцип этого разделения, но это займет слишком много времени. И, к тому же, вы должны будете предварительно получить базовый комплекс знаний, соответствующий теме. Иначе вы просто меня не поймете. Повторяю, тот банк матрикатов, которые мы вам предложили, наилучшим образом соответствует вашей семье. Но если хотите, можем включить и два других. Хотя боюсь, - доктор лукаво улыбнулся, - в этом случае ваш выбор растянется не на один год.

Смущенный Дон замахал руками.

- А какие матрикаты находятся в том банке? – спросила вдруг Лиза, кивая на четвертый экран, висящий в стороне.

Доктор вдруг стал необыкновенно серьезным. Подошел к экрану, с любовью огладил его ладонью; лицо стало задумчивым и чуточку грустным.

- Это, молодые люди, особая группа матрикатов, - негромко проговорил он. – Совершенно особая.

Дон и Лиза молчали, выжидательно глядя на доктора. Тот вздохнул и продолжал:

- Три группы матрикатов представляют собой, если выражаться упрощенно, золотую середину. Ум, физическое и психическое здоровье, красота… различные способности, чувство юмора, глубина эмпатии и прочее, прочее… Перечислять можно довольно долго, но все люди, рожденные по этим матрикатам, будут представлять собой прекрасный образчик человечества. Как вы, как я, как миллиарды других людей. Этакие крепкие середнячки. Норма, о которой мечтали врачи и педагоги древности. Недостижимая мечта, которая лишь в наше время стала реальностью. А здесь… – доктор вновь коснулся темного экрана. – Здесь, как вы понимаете, не норма. Если хотите, можете назвать их гениями.

- Гении, - выдохнула Лиза, а у Дона загорелись глаза.

Молодые люди переглянулись. «Хотим гениального ребенка!» - аршинными буквами было написано на их лицах. Они засыпали доктора вопросами, на которые тот отвечал добросовестно, но не скрывая некоторого неудовольствия.

- Этот разговор не имеет смысла, - наконец заявил он. – Все равно вам не разрешат использовать матрикат гения.

Дон гневно нахмурился.

- Это еще почему?

- Вы слишком молоды, - объяснил доктор. – К тому же неопытны - ведь это ваш первый ребенок. Вы просто не справитесь с четвертым типом.

- Конечно, мы справимся! – воскликнула Лиза, и Дон согласно кивнул. Что это значит, «не справимся»? Они же не одни будут воспитывать дочку! Врачи, педагоги, психологи… бабушки и дедушки, в конце концов! Да что там говорить: любой человек в Галактике с удовольствием поможет им в воспитании крошки Клэр! И как с такой поддержкой можно не справиться?

Доктор грустно посмотрел на него.

- Вы плохо представляете себе гения, - сказал он. – Точнее, никак не представляете. Вам кажется, что гениальный ребенок, он такой же милый, добрый и предсказуемый, как все остальные дети. Только умнее. Так?

Дон и Лиза переглянулись. В словах доктора явно чувствовался подвох.

- Ну, примерно, - осторожно сказала Лиза. – Конечно, будут разного рода сложности…

- Это совершенно иной тип мозга, - перебил ее доктор. – Совершенно иной. Неудовлетворенный, мятущийся, ищущий. Отвергающий обыденность с ее сложившимися устоями, как бы хороши они ни были. Гении редко бывают приятными в общении, их мысли и поступки часто непонятны даже их близким и вызывают отторжение. Они полностью погружены в свой внутренний мир, сосредоточены на одной-единственной сверхидее… поэтому кажутся нам замкнутыми, высокомерными, ограниченными… иногда – ненормальными. Это, разумеется, в корне неверно, но внешне – чисто внешне! – выглядит именно так. Гению довольно трудно терпеть общество посредственностей… но ведь и нам тоже нелегко ужиться с гением, вот в чем беда!

- Какая ерунда! – запальчиво воскликнула Лиза. – Вы описали какое-то чудовище, а ведь это будет просто наша маленькая девочка! У нее будут любящие родители, добрые внимательные воспитатели, веселые друзья. Любовь и дружба! Или вы отрицаете их влияние?

- Любовь и дружба, - печально повторил доктор. – Да, конечно. Мы с вами воспитаны так, что для нас с вами нет ничего важнее. Для нас это основа основ, краеугольный камень социума. Но не для гения. Суперидея, помните? Вот что для гения будет на первом месте. Так устроен их мозг.

- Но есть же какие-то методы? – вмешался Дон. – Психокоррекция или что-то в этом роде…

- Разумеется, - согласился доктор. – Современная наука может без труда устранить все девиации поведения и мышления… но тогда гений превратится в норму. И зачем, спрашивается, огород городить, если в результате мы снова придем к этому?

И доктор кивнул на первые три экрана. Дон и Лиза подавлено молчали.

- Кроме того, - продолжал доктор, - вам просто не позволят этого сделать. Для четвертой категории матрикатов разработаны особые программы, подробные, четкие, последовательные. И очень жесткие. По сравнению с ними любой Закон не больше, чем набор рекомендаций… Так что поверьте мне на слово, молодые люди, быть родителями гения – это очень большая ответственность и очень маленькое удовольствие.

Ну и ладно, с облегчением подумала Лиза. Не очень-то и хотелось. Действительно, с этими гениями столько хлопот! Дон горячо согласился с женой и добавил, что они слишком молоды для подобной ответственности.

- Уговорили, док, - весело сказал он. – Что нам надо делать?

- Ничего особенного. Сейчас я уйду, а вы сконцентрируйтесь на экране. Когда вы достигнете третьей ступени медитативного созерцания, экран включится, и начнется процедура Выбора. Как вы понимаете, она пройдет без вашего сознательного участия, ваши осознанные желания тут ничего не решают.

- Разве? – с беспокойством спросила Лиза. Она точно знала, что хочет маленькую девочку с кудрявыми льняными волосами и голубыми глазами. Но что, если неосознанно она желает что-то другое? Она или Дон?

Доктор успокаивающе помахал рукой.

- Не стоит беспокоиться, моя милая. Вы оба – очень славные, гармонично развитые молодые люди. И я убежден, что ваши подсознательные устремления не противоречат моральным императивам общества. Так что все у вас будет хорошо. – И доктор ласково улыбнулся.

- Отлично, - с облегчением сказала Лиза. – Что ж, мы готовы. Давайте приступим!

Но доктор медлил, внимательно разглядывая супругов.

- Я вас ознакомил с четырьмя типами матрикатов, - негромко сказал он. – Но есть еще и пятый.

- Вот как? – без особого интереса откликнулся Дон. Затянувшаяся процедура Выбора начала его утомлять.

- Точнее, не пятый – первый. Самый первый, основательно уже забытый… Знаете ли вы, как раньше выбирали детей?

Дон пожал плечами, а Лиза нахмурила лоб

- Я слышала что-то такое, - неуверенно проговорила она. – Кажется, вначале родители выбирали только пол будущего ребенка. И избавляли его от болезней. Правильно?

- Нет, еще раньше. В глубокой древности! В докосмическую эпоху!

- Как? – хором спросили молодые люди.

- А никак! Ребенок просто появлялся на свет, вот и все. С тем набором качеств, которые определялись генами родителей. Пол, цвет глаз, ум и здоровье, все это было, по большому счету, делом случая… Помните, мы говорили с вами про рулетку? Я предлагаю вам сейчас сыграть в нее.

Дон и Лиза озадаченно переглянулись, а потом рассмеялись. Ерунда какая! Доверить выбор ребенка слепому случаю? Ничего глупее и придумать себе нельзя!

- Ну, спасибо, док, повеселили, - сказал Дон, вытирая мокрые от смеха глаза. – Знаете, что? Пожалуй, мы откажемся. Мы, конечно, не замшелые ретрограды и всегда открыты новому, но это уже как-то чересчур.

А в Лизе вдруг проснулся интерес исследователя. Не то, чтобы она всерьез приняла идею доктора, но если появился шанс узнать что-то новенькое, то глупо его упускать.

- А что, он будет каким-то особенным, этот ребенок? – с любопытством спросила она.

Доктор тяжело вздохнул:

- Раньше говорили, что каждый ребенок особенный… и были абсолютно правы, между прочим! Но сейчас… - доктор с горечью усмехнулся: - Архетипы, типы, модификация номер такой-то… Сейчас каждый ребенок – настоящее произведение искусства, поставленное на поток. Хорошо это или плохо? Я не знаю. Мы идеальны: здоровы, молоды, полны сил и живем практически вечно. Во всяком случае столько, сколько захотим. Но при этом мы не совершили ни одного Великого Открытия! Представляете, молодые люди? За последние сто тысяч лет – ни одного!

- Неправда! – возмутился Дон, но доктор взмахом руки заставил его замолчать.

- Я знаю, что вы мне скажете; я сам могу перечислить все достижения Человечества, и поверьте старику, мой список будет гораздо длиннее вашего. Но я-то говорю не о достижениях! Я говорю о Великом Открытии, которое могло бы одним рывком переместить нас на новую ступень развития! Условно говоря, я веду речь о колесе и гончарном круге.

Дон и Лиза ничего не поняли, но сочли за благо промолчать – так бедный доктор разволновался. Он даже покраснел и вспотел.

- И я думаю – а не виноваты ли во всем матрикаты? Наши замечательные матрикаты, штампующие идеальных людей? – Доктор резко остановился перед Лизой. – Вы спрашивали, будет ли он особенным, этот ребенок? О, да! Он будет очень, очень особенным! Во-первых, его пол будет определяться генами, а не вашим желанием.

Лиза слабо ахнула.

- Во-вторых, он проживет меньше, гораздо меньше чем вы! Вы увидите его взрослым, увидите старым и даже похороните его. Оставшись при этом молодыми.

Дон вздрогнул, а Лиза в ужасе закрыла глаза руками.

- В-третьих, всего в жизни он будет добиваться сам. Никаких спланированных способностей, никаких тщательно отобранных талантов, только врожденные качества, только воля и упорство в достижении целей. И не факт, что он этих целей достигнет.

- Это… это чудовищно! – выкрикнул Дон, пытаясь выбраться из кресла, но умное кресло, почувствовав гнев молодого человека, держало крепко. – Вы сами чудовище! Извращенец!

- Он будет ущербным, это человек, - продолжал доктор, словно не замечая ругающегося Дона и плачущую Лизу. – Лишенный возможностей, которые дают матрикаты, он будет калекой по сравнению с нами. Но так же он будет лишен и тех ограничений, которые накладывают те же самые матрикаты. И может быть… Может быть это даст шанс человечеству. Выведет нас из этого чудовищного тупика, в который мы сами себя загнали, - шепотом закончил он.

Он вдруг улыбнулся и смущенно развел руками, незаметно коснувшись сенсора на панели управления. Мягкие релакс-волны заполнили комнату. Дон перестал сражаться с креслом, а Лиза вытерла слезы и посмотрела на доктора.

- Ну и напугали же вы нас, - с упреком сказала она.

- Простите, - покаялся доктор. – Неуемная фантазия, старческая болтовня. Не обращайте внимания, молодые люди. Ну, что ж, если вы готовы, то приступим.

- Приступим, - дружно согласились Дон и Лиза. Они снова улыбались.

Через десять минут Выбор был завершен. Лиза отправилась в процедурную, где выбранный матрикат наложили на зиготу, активировав тем самым первое деление, после чего счастливые супруги Вебер отправились домой. Дон трепетно поддерживал Лизу под локоть.

Старый усталый доктор смотрел им вслед. Потом вздохнул и стал собираться.

***

«Такие эксперименты надо запретить законом», - сказал Дон, пока Лиза была в процедурной. – «Они аморальны»

«Это не эксперименты», - возразил доктор. – «Это пока чисто теоретические выкладки»

«Но вы же предложили нам участвовать в этом», - возразил Дон. – «И другим, наверное, предлагали тоже?»

«Предлагал»,- неохотно признался доктор. - «В рамках социологического исследования»

«И что?» - с огромным интересом спросил Дон. – «Кто-то соглашался?»

«Никто», - помолчав, сказал доктор. – «Никто и никогда»

Он соврал.

***

День выдался тяжелым, и доктор, чтобы отвлечься от грустных мыслей, решил прогуляться до дома пешком. Он законсервировал Центр Репродукции (на сто лет? на двести? кто знает?) и медленно пошел по набережной. Внешность он менять не захотел – она как нельзя лучше соответствовала его настроению, и идущие навстречу люди с удивлением разглядывали его сутулую фигуру, покрытое морщинами лицо, редкие седые волосы, сквозь которые просвечивала лысина.

Молодые люди, подумал доктор. Красивые люди. Прекрасные фигуры, гладкая кожа, упругая походка… И – ни одного старика! Детей, впрочем, тоже не было.

В силу своей профессии доктор точно знал, сколько детей сейчас находится на планете. Очень скоро их станет на одного больше. На одну. Скоро родится белокурая голубоглазая девочка, совсем не похожая на своих черноглазых и черноволосых родителей. Без сомнения, Клэр будет чудесным ребенком – веселым, смышленым, озорным; мамина радость, папина гордость.

Таким же, как остальные восемнадцать детей.

Не заходя домой, доктор поднялся на холм, с вершины которого открывался великолепный вид на величественную реку. Но вид меньше всего интересовал доктора – он сел на низенькую деревянную скамеечку, явно самодельную, и стал смотреть на невысокую стелу из черного мрамора.

- Ну, здравствуй, Ваня, - тихо сказал доктор.

«Здравствуй, папа»

На шершавой необработанной грани проступило лицо – очень похожее на лицо доктора, которое он носил сейчас, только старше.

- Сегодня у меня на приеме были двое детей…

Он всегда рассказывал сыну о том, что произошло за день. О своих мыслях, чувствах, переживаниях.

- Они не согласились родить ребенка по старинке, они воспользовались матрикатом. Впрочем, я уже не так убедителен, как был с твоей мамой.

Тогда, сто пятьдесят семь лет назад, Инга согласилась на эксперимент, не подозревая обо всех его чудовищных последствиях.

- Я тоже не подозревал, но меня это не оправдывает. Я должен был предусмотреть, насколько это будет мучительно – видеть, как сын стареет у тебя на глазах.

«Не надо оправдываться, папа. Всего предусмотреть невозможно»

Инга не выдержала, после смерти сына она прервала свое земное существование и ушла в волну. А сын умер. Просто умер, как животное, - у него не было матриката.

- Я убил тебя. Я бы и себя убил, если бы был уверен, что где-нибудь там мы встретимся.

«Ты убил меня. Родители всегда убивают своих детей, когда дают им жизнь. Потому что все рожденное должно умереть»

- Понимаешь, я думал о Человечестве. О его пути. Ужасно глупо звучит, правда? Я и сейчас иногда о нем думаю… под стаканчик-другой горячего портвейна. Я пожертвовал тобой ради блага Человечества, но жертва оказалась напрасной. Ты родился самым обычным человеком. Незаметно жил, незаметно умер. И ничего не сумел изменить.

«Потому что я был один, папа. А новое качество, как ты знаешь, всегда получается из количества. Раньше, давным-давно, все были такими, как я. Теперь все такие, как ты, как мама. Как эти двое детей. Ну и что? Принципиально ничего не изменилось: мы, люди, как были, так и остались разными, даже если тебе это кажется не так»

- Матрикаты – приговор человечеству! Оковы! Тупик, в который мы сами себя загнали! Мы клоны!

«Ты не прав. Когда-то точно так же думали о генотипе. Но вариабельность генов конечна, вариабельность же матрикатов ограничивается лишь нашей фантазией. Наберись терпения, папа, и ты увидишь, как среди «золотых серединок» без всякого вмешательства появятся гении. Это неизбежно»

- Мы живем долго. Думаешь, у меня есть шанс дождаться?

«Вы живете долго, рожаете редко. Смена поколений сейчас происходит гораздо медленней, чем было в докосмическую эпоху. Соответственно изменения не так заметны. Тебе следовало учесть этот фактор, папа…»

- Мне многое надо было учесть, Ваня.

… Садящееся солнце превратило воды реки в расплавленное золото. Доктор жмурился на закат и думал.

Он думал о супругах Вебер. Об их не рожденной дочери. О том, что впереди их ждет счастье. Долгие-долгие годы гарантированного безоблачного счастья.

И, может быть, это самое главное?

Предыдущие главы читать здесь:

@ZoyaKandik

- Как у меня появилась сестренка -

Сегодня папа пришел ко мне в комнату для Серьезного Мужского Разговора, как он сказал. Обычно серьезный мужской разговор у нас бывает, когда я нахватаю двоек, или прогуляю уроки, или подерусь, и я быстренько повспоминал, не натворил ли я чего-нибудь, но ничего не вспомнил и стал честными глазами смотреть на папу.

А папа был какой-то торжественный, как в день рождения, он обнял меня за плечи и сказал:

- Знаешь, сынок, мы с мамой хотим, чтобы у нас был еще один ребенок. Маленькая девочка. Совсем малюсенькая, просто крошка. Как ты на это смотришь?

Я сказал, что ребенок – это, конечно, здорово, просто классно, но не лучше ли вместо него завести собаку? У многих ребят есть собаки. И я стал уговаривать папу, обещал с ней гулять и убирать за ней, и кормить, и все такое прочее, но папа был непреклонен. Только ребенок, и точка, так они с мамой решили. Тогда я вздохнул и сказал, что пускай тогда будет мальчик, а не девочка, потому что мальчики лучше: они не плаксы и вообще с ними интереснее.

- Да? – сказал папа. – Не знаю, не знаю. Может быть. Но тут дело вот в чем - мама хочет именно девочку. Двое мальчиков у нас есть, пусть теперь будет девочка. Как ты считаешь?

Я сказал, что никак не считаю, потому что они уже все решили без меня, но менять пеленки и кормить с ложечки кашей я не собираюсь. А папа сказал, что мне этого даже и не доверят, так что пусть я не беспокоюсь.

- Ладно, - сказал я. – Уговорил. Пусть будет девочка, только красивая. А когда?

- Завтра, - сказал папа. – Завтра прямо с утра мы с мамой поедем за ней.

И он ушел, а я стал думать о том, что завтра, в это же время, у меня будет сестренка, и все пытался представить, какая она будет, и как мы с ней будем играть, и как я буду водить ее за ручку в детский садик, читать на ночь сказки, защищать, как подарю ей те свои игрушки, из которых вырос.

У меня много таких игрушек, и мама все время хочет их выбросить, потому что они портят вид и усиливают беспорядок, но я не разрешаю. Мне их жалко выбрасывать, они ведь мне как братья. Я иногда вытаскиваю их из тумбочки, сажаю на пол и немножко с ними играю в прежние игры, хоть это уже и неинтересно – пусть они, бедняжки, хоть немного порадуются и не будут чувствовать себя так одиноко и заброшено.

А теперь я их отдам своей маленькой сестричке, и у них начнется новая жизнь, и мне это стало нравиться, я уже с нетерпением ждал завтрашнего утра, а когда мама пришла пожелать мне спокойной ночи, я сказал ей, что очень рад и что всегда и во всем буду помогать, даже кормить кашей с ложечки.

- Спасибо, сын, - сказала мама и ласково укусила меня за ухо. – Твоя помощь мне действительно понадобится, с этими младенцами так много возни, что я просто не успею всего сама.

А рано утром к нам прилетели все бабушки и дедушки, которые только у нас были, и еще мамин брат, и другие родственники, и соседи, все, кроме Вениамина, который ушел в поход, и все они шумели и беспрерывно разговаривали, так что наш большой средневековый замок вдруг стал каким-то маленьким и испуганным, даже самые страшные темные углы и чуланы стали обычными и совершенно пустыми.

Я спросил маму, нельзя ли мне позвать Пиню, и мама хотела сначала не разрешить, а потом поглядела на всю эту толпу друзей и родственников и сказала, что в такой суматохе это, пожалуй, уже не имеет особого значения.

И мы все проводили маму и папу, помахали им вслед, и я побежал к Пине.

- Скорее, - закричал я, врываясь к нему домой. – Пошли ко мне. У меня сегодня будет сестренка! Здорово, правда?

- Здорово, - обрадовался Пиня и стал спешить, потому что он как раз завтракал. Он стал есть так быстро, что рот его ни на секунду не оставался пустым, а глотал он с такой скоростью, что запросто мог подавиться, и Пинина мама стала уговаривать его есть помедленнее.

- Некуда спешить, - сказала она. – Ребенок, это не так быстро. Они вернутся не раньше обеда, и это в лучшем случае.

И еще она сказала, что тоже придет к нам, вот только сделает себе новую прическу, погладит парадное платье и зайдет в магазин – купить что-нибудь для малышки. Я подумал, что тогда она точно не успеет, и еще подумал, почему это женщины всегда при каждом удобном случае делают себе прически?

Когда моя мама приходит из парикмахерской, я ее немного пугаюсь – такая она становится незнакомая, чужая и странно пахнет. Она спрашивает, как ей идет эта прическа, и все хвалят, а я молчу, потому что мне не нравится, а огорчать ее не хочется. Потом, правда, я привыкаю, а она моет голову, и становится опять моей любимой мамой, такой красивой, уютной и привычной.

А потом мы с Пиней ждали мою сестренку на улице и все время глядели в небо – не летят ли? Но никого не было, и так было очень долго, и мы устали, а потом вышла бабушка, мамина мама, и спросила, не хотим ли мы есть. Пиня жалобно поглядел на меня, и я сказал, что да, хотим, и еще как, и мы вернулись в дом.

В гостиной был накрыт большой парадный стол, но за ним никто не сидел, а сидели все по очереди за нашим маленьким обеденным столиком и ели тоже по очереди. Нас с Пиней усадили на освободившиеся места и дали нам супу из улиток, и Пиня сразу же принялся есть, а я этот суп не люблю и есть его не стал, а стал смотреть вокруг.

Женщины говорили в основном о детях, о болезнях, о детских кухнях, и никто никого не слушал, и все говорили одновременно. Мужчины говорили о вещах более интересных – о машинах, о работе, которую они называли «халтурой», рассказывали всякие случаи из жизни и анекдоты, только тихо-тихо, так что я ничего не слышал. А иногда они все начинали оглушительно хохотать, и женщины их ругали и призывали к порядку.

Бабушка по маминой линии сидела в уголке и бешено вязала, и спицы у нее в руках так и летали, так и щелкали.

- Что это? – спросил я, потому что никак не мог понять, для чего нужен этот мешок, который у нее выходил.

- Это кокон, - сказала она строго, и с раздражением добавила, что никогда не могла одобрить этих новомодных коконов, где все ненатуральное, и кожа младенца не дышит, и что настоящий кокон должен быть именно такой – простой, из суровой толстой шерстяной нити.

У меня были такие носки, они жутко кололись через всё, и мне стало жаль сестричку, которую запихнут в этот мешок, но я знал, что бабушка всегда настоит на своем, она такая.

- Дети дышат не кожей, а легкими, - сказал я.

- Много ты понимаешь, - фыркнула бабушка и велела мне не путаться под ногами, а заняться чем-нибудь полезным. Помыть посуду, например. Я сделал вид, что не расслышал, и поспешно ушел.

И мы с Пиней послонялись немного по замку, послушали взрослые разговоры, а потом нам стало скучно, и мы ушли ко мне в комнату играть в подземный бой на щелбаны. И мы долго играли, я то выигрывал, то проигрывал, и лбы у нас с Пиней посинели, но мы не сдавались и, конечно, все на свете пропустили.

- Тимофей! – закричала бабушка по папе, просовывая голову в дверь. – Как не стыдно! Скорее иди встречать маму!

И я тут же все бросил и ринулся вниз, но уже опоздал. Мама уже стояла в гостиной, а вокруг нее толпились абсолютно все, и все ахали и охали, и умильно сюсюкали, и поздравляли, и вообще так орали, что вполне могли оглушить несчастного младенца.

- Ах, какая красавица, - умилялись женщины. – Ах, какие ручки, какой носик, ах ты наше золотце, ах ты наша умница.

А мама стояла такая гордая, такая радостная и счастливая, и к ней никак нельзя было подойти, и я даже испугался, а что, если так будет всегда, вся эта толпа вокруг мамы? Откуда я знаю, как надо воспитывать младенцев? Может, именно так их и воспитывают?

Но тут папа громко хлопнул пробкой от бутылки, и все мужчины тут же стали говорить, что пора малышке дать отдых, еще успеем наглядеться, а бабушки позвали всех к столу, и тогда я смог приблизиться к маме.

- Ну, вот и твоя сестричка, - сказала мама. – Красивая, правда?

Я посмотрел на крохотное красненькое личико, такое сморщенное и недовольное, на курносый нос, на редкий белобрысый пушок вместо волос, потом вспомнил мамину прическу и сказал, что да, она очень красивая.

- А как ее зовут? – спросил Пиня.

- Еще никак, - сказала мама. – Но я думаю назвать ее Сцинтией. Очень милое имя.

- Ну почему Сцинтия? – закричал папа из-за стола. – Люциферида! Благородно и значительно!

И они стали спорить, и все стали наперебой предлагать свои имена, и опять поднялся страшный шум, а Пиня сказал, что раз такое дело, надо просто написать все имена на бумажках, свернуть их и кинуть в какую-нибудь шапку, а потом кто-нибудь незаинтересованный пусть вытащит одну из них.

- Предоставим все жребию, - сказал он, и все с уважением посмотрели на Пиню, а мне было досадно за то, что не я это придумал, и очень приятно, что у меня такой умный друг.

И вот все стали шарить по карманам и искать бумагу и ручки, а мы с Пиней быстренько сбегали в мою комнату и притащили оттуда гору карандашей и чистую тетрадь, и все быстро написали, кто что хотел, а потом стали искать шапку. Но папа сказал, что простая шапка, или шляпка, или даже шляпа тут не подходят и принес из чулана железный шлем. Шлем был старинный и принадлежал одному нашему предку, который был рыцарем, и считался семейной реликвией (шлем, конечно, а не рыцарь). И все решили, что это самый что ни на есть подходящий шлем для такого важного дела.

Свернутые бумажки бросили на дно, и папа стал трясти его, чтобы перемешать хорошенько, но шлем был страшно тяжелый, и бумажки в нем вяло шевелились, не сдвигаясь с места.

- Эх, молодежь, - пробурчал дедушка по папиной линии, выхватил у бабушки по маминой линии спицу и принялся энергично мешать.

- У меня петли поехали, - закричала бабушка.

- Это еще что, - сумрачно сказала мама. – Вот у меня скоро крыша поедет, то-то будет весело…

А потом все долго искали незаинтересованное лицо, но оказалось, что все были

заинтересованными, каждому хотелось, чтобы его имя достали из шлема, а папа умолял решать побыстрее, потому что он не в силах больше держать эту чертову тяжесть.

А я сказал, что Пиня и есть самое незаинтересованное лицо, потому что ничего не писал, девчонок не любит, и потом, именно он придумал такую замечательную штуку со жребием.

- Вовсе даже не он, - возразил мамин брат. – Еще задолго до нашей эры первобытные вампиры, подчиняясь внутренней гармонии и сливаясь с природой, вручали свои судьбы Великому Ничто, выражая его…

- А мне плевать! - закричал папа. – Пусть кто-нибудь вытащит это чертово имя, и я брошу, наконец, эту чертову штуку!

- Милый, как ты выражаешься, - с осуждением сказала его мама.

- Не знаю, - сказала моя мама, с сомнением глядя на Пиню. – Он еще так молод. Несовершеннолетний вампир…

- Не имеет право избирать и быть избранным, - закончил ее папа, а мой папа издал такой жуткий вой, что у меня мороз прошел по коже, я подтолкнул Пиню, и он, закрыв глаза и сжав зубы, с выражением отчаянной решимости на лице, шагнул вперед и запустил руку в шлем. К несчастью, он неосторожно наступил папе на ногу.

- О-о-о, моя нога! – завопил папа и выронил шлем, и он упал как раз на другую его ногу, так что бедный папа на некоторое время потерял интерес к происходящему, а просто сидел на полу в окружении белых бумажек и ругался.

- Ну, что? – с волнением спросила мама. Пиня разжал руку и показал всем маленькую белую трубочку.

- Читай скорее! - закричали все, и Пиня, развернув бумажку, торжественно и без запинки прочитал:

- Торгпредминбумпром!

Воцарилась тишина.

- Что? – слабым голосом переспросила мама.

- Торгпредминбум, - уже не так торжественно сказал Пиня и добавил: - И пром к тому же.

И все уставились на Пиню в ужасе.

- Ни-ког-да, - раздельно и четко произнесла мама. – Ни-ког-да мою дочь не будут звать этим кошмарным, этим идиотским именем! Через мой труп!

- Ой, простите! – воскликнул вдруг один гость и хлопнул себя по лбу. – Это все я виноват. Такая рассеянность, такая непростительная оплошность… Я бросил не ту бумажку. Понимаете, я придумал для вашей дочки чудесное, необыкновенное имя – Чучундра, я его прочитал в одной старинной книге, а по ошибке сунул в шлем визитку одной промышленной компании, с которой мы заключаем договор.

- Чучундра, - с ужасом сказал папа, а мама сказала, что все вышло, пожалуй, и к лучшему, зачем нам эти сомнительные древние методы, когда есть старые, проверенные способы.

- Сжечь черную кошку живьем и по ее пеплу прочитать тайные знаки, - предложил дедушка по папе.

- Это слишком радикально, - сказала мама.

- Погадать на картах, - мечтательно сказала бабушка по маме.

- Слишком отдает суевериями, - поморщился папа.

- А можно… - робко сказал Пиня, но все закричали:

- Нет! – и Пиня замолчал.

- Все остынет, - жалобно сказала бабушка по папе, и все мужчины ее поддержали, а все женщины возмутились и стали говорить, какие они бессердечные, и все опять стали спорить и спорить, а я незаметно подошел к сестричке и стал на нее смотреть.

Теперь она мне не казалась такой страшненькой, даже наоборот, и я ее полюбил, так полюбил, что захотел тут же защитить ее от собак и мальчишек, и взять на руки и побаюкать. Мне захотелось спеть ей какую-нибудь хорошую песню, или рассказать страшную историю, или подарить все свои игрушки и даже конструктор, который я очень ценил. А она вдруг открыла свои крохотные глазки и беззубый ротик и замяукала тихо-тихо, как котенок. Ее никто не услышал, только я, ее старший брат, и это мне она жаловалась на то, что все вокруг орут, и что она совсем еще без имени, и не умеет говорить…

И тогда я погладил пальцем по ее бархатной щечке и тихонько сказал:

- Не бойся, я с тобой.

А потом повернулся к взрослым и громко, чтобы перекрыть все их голоса, сказал:

- Ведь она родилась в мае? Ну и пусть она будет Маей!

И все удивились и замолчали, а малышка в это время громко чихнула три раза.

- Это знак, - решили все. – Это точно знак свыше, без всяких сомнений. Конечно, Мая, только Мая и никак иначе!

А папа очень обрадовался, потому что он-то родился зимой, и его назвали в честь этого Зимом. И мама обрадовалась, потому что имя ей понравилось, и все остальные тоже обрадовались и сели за стол, а я остался рядом с сестричкой и смотрел на ее спокойное личико и знал, что я поступил правильно.

А потом все наелись и стали дарить подарки и надарили целую кучу: миллион коконов, миллион тряпочных крошечных башмачков со смешным названием «пинетки», груду погремушек, сосок и бутылочек, и мама была очень довольна и всех благодарила, а потом все разлетелись по домам.

- Как я устала, - сказала мама. – Конечно, все это очень приятно, но утомительно. И кто будет сегодня мыть посуду?

Бабушки хором сказали, что помоют они, дедушки были увлечены разговором и ничего не слышали, папа зевал во весь рот и жаловался на недосыпание.

- А где Мая будет спать? – спросил я.

- Пока у нас с папой, - сказала мама. – Младенцы, они требуют постоянного внимания. Потом, конечно, у нее будет своя комната.

И бабушки тут же сказали, что ребенку пора спать, а я сказал, что спать совсем еще не хочу, а они сказали, что речь не обо мне, поскольку я уже почти взрослый, а о моей сестре. Но она, по-моему, и так уже спала, с самого начала, только бабушкам этого было мало, они обязательно хотели ее выкупать и завернуть в новый кокон, но мама сказала, что всем этим она займется завтра, а сегодня, если все сыты, предлагает ложиться спать.

А потом мы с Пиней лежали в моей комнате, и я все никак не мог уснуть, и ждал, когда же наступит завтра и я смогу катать сестричку в коляске.

- Знаешь, - сказал я Пине. – Если у меня будут дети, то я никого приглашать не буду. Только тебя.

- А маму с папой? – спросил Пиня.

- Их тоже, конечно, - сказал я.

- А ведь у твоей жены тоже будут мама и папа, - сказал Пиня. – И еще всякие братья и сестры, как у тебя. И друзья…

А потом я все-таки уснул и, засыпая, думал – так ли уж хорошо быть умным?

Глава 7

-1-

- Мой гороскоп? Зачем он вам?

Граф с недоумением смотрел на астролога. Тот еле слышно вздохнул.

Трудно, очень трудно объяснить человеку, далекому от астрологии, тонкости и нюансы этой благородной науки. Особенно, если сам их до конца не понимаешь!

Сегодня граф, не дрогнув, выслушал окончательный вердикт – его сыну грозит реальная и неотвратимая опасность. Да, он жил с этой мыслью пять лет; да, он свыкся и примирился с ней, как свыкаются и примиряются с неотвратимостью собственной смерти. Когда-нибудь в будущем. В далеком будущем. Но узнать, что это будущее наступит через пять жалких лет… Без сомнения, граф Урмавива был очень сильным человеком.

Не хочу его обнадеживать, подумал дон Тинкоса. Не хочу подарить пусть призрачную, но все-таки надежду, а потом безжалостно отнять ее. Но я обязан использовать любой шанс для спасения мальчика! Как астролог обязан; как друг его отца.

Вчера, мысленно репетируя будущий разговор с Хуго Урмавива, дон Тинкоса придумал несколько способов… нет, не обмануть графа, но - обойти скользкую тему. Что-то недоговорить, где-то обойтись тонкой метафорой… ну, да, и соврать немного, куда же без этого! Но сейчас, глядя в это умное лицо, сквозь твердые черты которого проступала тщательно скрываемая боль, астролог понимал – бесполезно. Можно врать сколько угодно, можно сыпать трескучими терминами, непонятными для посвященных, – граф все равно добьется от него правды. Как добивался правды от пленных на поле боя.

- Я не хочу вдаваться в ненужные подробности, - голос астролога прозвучал неожиданно сухо. – Они слишком специфичны и лишь запутают вас. Скажу одно – есть вероятность, что в несчастье с вашим сыном будет виновен кто-то из близких ему людей. Очень близких. Вольно или невольно, я не знаю. Полагаю все же, что в случившемся не будет злого умысла. Просто какой-то незначительный поступок даст начало к целой цепочке случайностей, которая приведет к трагическому финалу. Это как камешек в горах – сорвавшись в неподходящем месте и в неподходящее время, он способен вызвать лавину. Ваше влияние на сына, граф, до сих пор огромно, об этом я сужу не только как астролог, но как отец, как дед. Поэтому я прошу – доверьтесь мне! Клянусь всем, что дорого мне на этом свете, я сохраню все ваши тайны, которые откроются мне! Но если в вашем будущем я сумею отыскать тот самый «камешек»… если это поможет спасти вашего сына…

Граф криво улыбнулся:

- Хватаетесь за соломинку?

- Да, - просто сказал астролог. – А что мне еще остается?

- Значит, мой гороскоп.

- Для начала. Потом, вероятно, мне понадобится гороскоп леди Беллиз… вашей дочери, вашего племянника… Дижака, наконец!

- А так же всех слуг и служанок в моем доме!

Дон Тинкоса промолчал. Это было самое тонкое, самое уязвимое место в его плане – он только предполагал, что виновником увечья Кристана станет кто-то из его близких. Это было наиболее вероятным. На самом деле злодеем, вольным или невольным, мог стать кто угодно. Кто угодно из живущих или гостящих в этом доме!

Да, соломинка! – с вызовом подумал астролог. Ну и что? А знаете ли вы, милостивые господа, что и соломинка способна сломать спину верблюда?

Работа предстояла титаническая, и дон Тинкоса не без оснований опасался, что этим самым верблюдом может стать он сам.

- Мой гороскоп, - повторил граф Урмавива. Он отвернулся с коротким смешком, похожим на всхлип, широкие его плечи поникли. – Нет у меня гороскопа, любезный мой друг, - глухо сказал он.

- Вот как? – озадаченно пробормотал дон Тинкоса.

Заказать услуги квалифицированного астролога, с фиксацией точной даты рождения (включая часы и минуты), с составлением детального гороскопа, могли только очень богатые люди. Те, кто победнее, засекали время сами, как могли: через две свечи после вечерней стражи, или – когда Венетра коснулась нижней ветки дуба, или – когда часы на башне вот-вот должны были отбить четверть… Хронометры были редки и дороги, и далеко не каждый состоятельный горожанин мог позволить себе такое удовольствие, как личный хронометр. Потом счастливый (или не очень) отец новорожденного подавал сведения в местное отделение Кулуария Высокой Науки и через месяц-другой получал на руки гороскоп младенца. Не слишком подробный, но вполне достаточный для определения самых значимых событий в жизни ребенка. Совсем уж беднякам, нищим и бродягам, а так же тем, кто родился в тюрьме, в море или вышел из чрева блудницы, полагался бесплатный «суточный» гороскоп, для которого вполне достаточно было указать приблизительное время суток: ночь, рассвет, вторая половина дня… Такие гороскопы изобиловали противоречиями и не несли никакой полезной информации для их обладателей. Дон Тинкоса (и не он один) полагал такие гороскопы вредными, называл их «смущателями умов» и призывал повсеместно запретить, как дискредитирующие Высокую Науку. Впрочем, нищие, бродяги и прочие отбросы общества и сами плевать хотели на личные гороскопы, в которых не видели никакого практического смысла.

Но чтобы граф Хуго Урмавива, славный потомок древнего рода, берущего начало в седой древности, не имел гороскопа! Это был нонсенс – ведь без гороскопа невозможно ни подтвердить титул, ни вступить в брак!

Предположим, гороскоп у графа был, причем составленный по всем правилам. А потом исчез – например, сгорел при пожаре, когда граф был еще маленьким мальчиком. Восстановить гороскоп не сложно, зная точную дату рождения, но кто вспомнит ее спустя несколько лет? Год – пожалуйста, месяц – почти наверняка… день, в конце концов. Но – час? минуту? Нет, человеческая память на это не способна. И в результате – получите и распишитесь! – «суточный» гороскоп! Который навсегда закроет перед ребенком двери в светлое будущее. Ибо хуже «суточного» гороскопа может быть только отсутствие оного! И вот родители, изнывая от тревоги за судьбу любимого чада, тайно заказывают поддельный гороскоп, приблизительно повторяющий оригинал…

Стоп, но зачем такие сложности? Зачем рисковать, нарушать закон, когда все можно сделать гораздо проще? Обратись в Кулуарий, и тебе за умеренную плату выдадут официальный дубликат!

Или все гораздо хуже – граф, будучи уже в сознательном возрасте, сам заказал подделку?

Зачем? Ну, может, в его гороскопе было нечто такое, что он хотел утаить? Тогда понятно, почему он отказывает мне в изучении своего гороскопа. Знает, что я непременно разоблачу обман.

Или…

- Не гадайте, друг мой, - с усмешкой сказал граф Урмавива, - правда надежно скрыта от людских глаз. Может быть когда-нибудь я сам расскажу вам все… но не сейчас.

Хуго Урмавива, прозванный врагами Карой Божьей, вдруг оказался рядом с астрологом, и дон Тинкоса невольно попятился – он совершенно не уловил движения опытного воина, выжившего в сотнях сражений. Граф положил руку на плечо астролога, заглянул в глаза.

- Ну, вот, - почти ласково сказал он. – Вот вы и узнали кое-что обо мне. Помните, вы поклялись сохранить это в тайне?

Рука графа (или того, кто скрывался под личиной графа! – мелькнула неожиданная мысль) была тяжелее столетнего дуба; пальцы графа сжимались, подобно кузнечным клещам; яростный взгляд жег огнем. И астролог, обмирая от ужаса, раздавленным червяком корчился под этим взглядом. А граф ждал ответа.

- Помню, - прохрипел дон Тинкоса.

-2-

Сидя на широком подоконнике, спрятавшись ото всех за тяжелой гардиной, Кристан Урмавива дулся на весь белый свет и на обманщика Кая в особенности. Не привез коня, это ладно, куда ему такую зверюгу, он еще маленький, для него и пони великоват. Но кинжал? Большой, как у папы, с ножнами и кольцами, чтобы подвешивать к поясу? Тоже не привез! А ведь обещал! И обманул. И даже прощения не попросил! Вообще слова вчера не сказал, как приехал, так сразу спать пошел.

Правда, няня объяснила, что Кай переживает, потому что у него болеет мама, очень сильно болеет и скоро умрет… ну так ведь она уже старая. А все старики умирают. Тут не о чем горевать, если прожил долгую честную жизнь. Так сказал папа, а папа знает, что говорит. Он вообще самый умный, самый лучший на свете. И любит его, Кристана, и обещания свои всегда выполняет. Не то, что этот Кай, а еще братом называется!

Вот и сейчас – уехал куда-то, ведя в поводу оседланного коня. Куда уехал, зачем, скоро ли вернется… нет, ничего не сказал. Ну и ладно, вернется, захочет поиграть, а я ему – некогда мне! Играй один! И пусть обижается, сколько влезет.

Кристан душераздирающе вздохнул: нет, не будет Кай обижаться. И проситься в игру тоже не будет. Потому что взрослый. А у взрослых вечно одни дела на уме. А ты сиди тут один, без кинжала…

Папа заперся с этим Тинкоса, мама пишет письма, Илзе девчонка и вообще скоро замуж выходит за этого обманщика. И даже Перс, верный товарищ по играм, куда-то исчез. Наверное, отправился со своим папой, старшим егерем, проверять кабаньи тропы. А меня не взял, с обидой подумал Крис. Никому-то я на этом свете не нужен! Прям как в песне: сирота я, сирота, сиротиночка…

Чувствуя себя глубоко несчастным, позабытым-позаброшенным, мальчик отправился бродить по замку, странно безлюдному в это время. И сам не заметил, как ноги принесли его в оружейную.

Как всегда при виде оружия, Крис успокоился и повеселел. Зачарованный, он медленно шел вдоль стоек, то и дело в восторге замирая – от оружия, древнего и не очень, веяло холодной равнодушной мощью. И еще чем-то неуловимым, чему Крис не мог дать название.

Наверное, так пахнет смерть – пришла в голову чужая, взрослая мысль.

Все здесь было слишком велико для него: и мечи, и арбалеты, и щиты. Шлемы, панцири, наручи. Кожаные рубахи, надеваемые под панцирь. Латные перчатки. Про мушкеты и говорить не стоило. Единственное, с чем, пожалуй, пятилетний мальчик смог бы управиться, это парадный отцовский кинжал, в давние-предавние времена подаренный семейству Урмавива каким-то королем. Вон, висит на стене, отдельно от всех. Кинжал, в смысле, не король.

Этот кинжал отец пренебрежительно называл дорогой побрякушкой, а мальчик обижался.

Крис подтащил к стене резную скамеечку, взобрался на нее, привстал на цыпочки и с некоторым трудом дотянулся до кинжала. Обхватив холодную рукоять, щедро украшенную разноцветными камушками, он вытащил оружие из ножен и залюбовался – какая красота!

Кинжал был размером почти с руку мальчика и больше походил на уменьшенную копию эстока – длинного узкого меча.

- Я – рыцарь! – в полном восторге воскликнул Крис, воздев «меч» над головой. – Хэй-я! Берегись!

В этом году Дижак начал обучать виконта фехтованию. И, старый зануда, наотрез отказался дать в руки юного героя настоящий меч, даже самый маленький и тупой.

- Хватит с вас и деревянного, - заявил этот невежа и грубиян. – Порежетесь еще, утешай вас потом.

Но здесь, в оружейной, где не было Дижака, Кристан Урмавива Непобедимый был сам себе и воином, и полководцем. Спрыгнув на пол, мальчик встал в стойку. В бронзовом зерцале доспеха он увидел свое отражение и остался очень доволен. Подавай сюда сотню, тысячу врагов, он всех их победит!

- Н-на!

Первый враг повержен.

- Получай!

И второму врагу конец!

- Ай!

Слабое детское запястье не справилось с непривычной тяжестью, и кинжал, самым подлым образом извернувшись, полоснул храброго воина по ноге. Крис с ужасом смотрел, как разрезанная штанина быстро набухает кровью. Потом, отшвырнув кинжал, зажал рану ладонями. Короткая вспышка боли прошла, прошла и паника: нога на месте, и это самое главное.

А рана… ну, что ж, какой настоящий воин обходится без ран? Вон отец, например, или тот же Дижак – все в шрамах!

С некоторой опаской Крис отнял ладони от раны, посмотрел. Кровь больше не текла, да и самой раны, считай, почти что не было. Так, тонкая красная царапина, какая бывает, когда порежешься травой.

А вот за штаны мне попадет, уныло подумал Крис.

***

- Х-ха!

Одинокий крик прозвучал в тишине резко, как удар бича – это кричал пятилетний Кристан, вытянувшись макушкой в зенит. Остальные дети, сидящие под дощатым навесом, не обратили на него никакого внимания: погруженные в медитацию, они были глухи и слепы ко всему на свете. Кристана услышал только учитель Хисей, но он не торопился бранить мальчика. Напротив, он внимательно следил за тем, как альтер избавляется от навязанной ему чужой боли.

Тайные струны, связывающие хозяина и его альтера, немного перетянуты и мерцают, но это вопрос времени и тренировки. В остальном парень справляется неплохо… для своего возраста, конечно: энергетические каналы раскрыты ровно на столько, на сколько нужно; позвоночник прямой, но без напряжения; дыхание концентрируется в пупке.

Левый уголок рта Тобо Хисея чуть дрогнул – так он улыбался. Учитель был доволен своим учеником.

-3-

Погруженный в мрачные раздумья, дон Тинкоса сам не заметил, как доехал до дома. Накричал на ни в чем неповинного Томаша, наотрез отказался от чая с тминными булочками, чем расстроил матушку Стонцу до слез, и ушел в одиночестве бродить по берегу моря.

Но и там он не обрел желанный покой! Еще издали он увидел в чахлой рощице двух стреноженных коней, а чуть дальше, на берегу – две знакомые фигуры. Барон Ноланди что-то оживленно рассказывал, размахивая руками, а любимый внук Алехаро внимал, с восторгом глядя на друга. На такого взрослого, опытного друга, который не чурается общаться с мальчишкой.

Верховой езде учит, с раздражением подумал дон Тинкоса, в замок приглашает, на обеды… а с какой стати, спрашивается? Какой интерес для Кая Ноланди может представлять обычный, ничем не примечательный мальчишка?

Ничем не примечательный, если не считать его деда, знаменитого астролога, царапнула гаденькая мыслишка, но дон Тинкоса отмахнулся от нее.

Дону Тинкоса очень не нравилась эта странная дружба, и много раз он порывался сказать об этом внуку. Но – совесть. Глупого деда мучила совесть. Который год Алехаро сиднем сидит в этой глуши, лишенный общества ровесников, лишенный невинных развлечений. Неудивительно, что мальчик всей душой потянулся к веселому, щедрому на выдумки Каю Ноланди, лишь немногим старше его самого. И было бы просто жестоко отнять у него эту маленькую радость.

Чувствуя, что настроение, и без того отвратительное, испорчено окончательно, дон Тинкоса резко развернулся и побрел в другую сторону.

Ему надо было о многом подумать.

-4-

- Этуан, посмотри!

В опочивальню белым шуршащим облачком впорхнула девушка.

- Нет, ты только посмотри! Тебе нравится?

И закружилась, раскинув руки. Плеснуло рыжее пламя кудрей, взметнулись юбки, обнажая стройные ножки в шелковых чулках, томно изогнулся тонкий стан. Щеки окрашены нежным румянцем, огромные изумрудные глаза призывно сверкают из-под длинных ресниц, очаровательная родинка над чуть вздернутой верхней губкой, влажный жемчуг зубов… Чудо чудное, а не девушка!

Правда, опытный взгляд непременно заметил бы и намечающийся кадык, и совершенно неразвитую грудь, и чересчур мосластые кисти рук, и…

- Ну скажи, тебе нравится?

Герцог Лимийский, подавшись вперед, со странным напряжением наблюдал за девушкой.

- Жюльета, - медленно, словно пробуя имя на вкус, произнес он. – Мой… моя дорогая Жюльета. Ты прекрасна.

Девушка склонилась перед ним в шутливо-скромном поклоне, а герцог вдруг вскинул голову, прислушиваясь к чему-то. Секунда-другая, и Жюльета тоже услышала лязг и звон, приближающийся к опочивальне. Дверь распахнулась от мощного удара, в комнату вперед спиной влетел визжащий лакей, а на пороге возник воин в пыльных одеждах, резко воняющий потом, своим и конским, явно только что из седла, вон, даже шпоры не снял. Левое плечо кое-как перевязано, рука висит плетью, на правой вместо двух пальцев кровавые обрубки, и совершенно непонятно, как раненый вообще сумел удержаться в седле.

- Что? – спросил герцог Лимийский, вставая.

- Тарганы, милорд, - хрипло выдохнул воин.

… Тарга! Горная страна посреди континента, изрезанная лабиринтом узких долин. Прибежище всякого сброда, ставящего личную свободу выше закона и порядка. Вечная головная боль Лимии, Этирии, Бравии и всех остальных соседних земель.

Тарганы! Их женщины рожают без устали чуть ли не с двенадцати лет. Их мальчики любят коня и саблю сильнее родной матери. Их мужчины, сражаясь, впадают в боевое безумство, и нет силы, способной остановить их. Они могут неделями жить в седле, питаясь одной вяленой козлятиной, они коварны и беспощадны. А еще они откусывают себе язык, чтобы не сдаться в плен.

И правит ими князь Баруз. Кто бы ни пришел к власти в Тарге, каким бы способом – путем прямого наследования или в результате кровавого переворота, это всегда был князь Баруз.

Тарганы живут охотой и набегами, потому что презирают земледелие. Напав на какое-нибудь селение, они вырезают его под корень, оставляя лишь мальчиков, не достигших четырехлетнего возраста. Этих мальчиков они увозят в свои горы и воспитывают их, как воинов.

Обычно тарганы щиплют по окраинам, не причиняя особого ущерба: налетели, клюнули, улетели. Но раз в десять-пятнадцать лет очередного князя Баруза охватывают имперские амбиции. И тогда визжащие орды диких горцев лавиной скатываются с гор и обрушиваются на выбранную цель.

В прошлый раз это была захудалая Бравия, думал герцог. Нынче настал черед богатой Лимии.

А как иначе объяснить тот факт, что перед ним, грязный и потный, стоит дон Камал, капитан пограничного полка? Проскакавший десятки лиг, загнавший не одного коня… раненый, еле живой…

- Ты остался один?

- Я остался один, - подтвердил капитан. – Милорд, прикажите собрать хотя бы сотню воинов, и мы выступим немедленно!

- Сколько их?

- Тысячи, милорд.

Герцог в задумчивости покачался на каблуках, а потом, словно решившись на что-то, щелкнул пальцами:

- За мной!

Проходя мимо скулящего лакея, герцог пнул его в жирный бок:

- Вина герою! Живо!

Дон Камал, капитан погибшего, но не побежденного полка пограничной стражи, последовал за своим господином. Он жизнь был готов отдать за него!

О, дон Камал вовсе не был слепцом или глупцом! И точно знал, что грязные слухи о герцоге Лимийском вовсе не являются слухами! Но – кому какое дело? Кому какое дело, спрашиваю я вас, с кем тешится в постели хозяин Лимии, Этуан Разумный?! Если во всем остальном он – настоящий воин! Боец! Правитель, равного которому нет!

Это он возродил и усилил армию, сделав ее непобедимой. Это в его честь поднимали кубки опытнейшие ветераны, способные в одиночку из кучки испуганных обывателей создать боеспособный кулак. Это за него молились вдовы павших воинов, получая щедрый ежемесячный пансион.

И это он вернул Лимии былую славу!

Изнеженный любитель кружев, духов и мальчиков, герцог без колебаний вставал во главе своего войска. Он спал на голой земле, завернувшись в попону и подложив под голову седло. Он ел из общего котла, что бы в этом котле ни варилось, хоть жесткое прогорклое зерно, хоть жареная водица. И никакой, даже самый отъявленный злопыхатель, не посмел бы утверждать, что к какому-нибудь из своих солдат герцог прикоснулся с грязными намерениями.

А еще он умел воевать хладнокровно и осмотрительно, не теряя голову от радости побед и не впадая в уныние от горечи поражений. И поэтому поражений с каждым годом становилось все меньше, а побед все больше. Ну а сейчас напасть на Лимию решился бы только сумасшедший.

Последним из опочивальни вышел тот, кого герцог называл Жульетой. Но ничего женственного не осталось в нем, он стал просто мальчишкой, ради шутки напялившим женское платье. Нет, не так – мальчишкой, впервые в жизни услышавшим зов боевой трубы.

-5-

Центральное место в Зале Совещаний занимала карта: огромная, рельефная, выполненная так искусно и натурально, что вызывала оторопь у всех, кто впервые ее видел. Высокие снежные пики гор дышали холодом, голубые ленты рек вызывали жажду, и неслись по безмятежной глади моря кораблики с туго надутыми парусами.

В Зале кипела работа, деловитая, без суеты. Кто-то из слуг зажигал свечи – северное окно давало мало света. Кто-то накрывал на стол – чудом выжившему герою требовалось восстановить силы. Прибежал встрепанный медикус с помощником, осмотрел раненого капитана, заохал, всплескивая руками, а потом занялся делом, не смущаясь присутствием герцога. Дон Камал терпел, стиснув зубы.

Герцог подошел к карте, взял в руки длинную указку из бамбука, изукрашенную тонкой резьбой.

- Где? – спросил он.

- Рона, - сдавленно сказал капитан. – Северный брод. Самый северный… Ох!

- Не больно, не больно, - с фальшивым участием пропел медикус, увлеченно ковыряясь в ране.

Герцог коснулся указкой указанного места, обвел прилегающую к горам луговую долину. Так вот где они, значит, спустились. Немного неожиданно, конечно, но тут уж ничего не поделаешь. И куда же они двинутся дальше, эти проклятые непредсказуемые тарганы?

Могут на восток: указка легко чиркнула по северному броду мелководной в этом месте Роны. В этом случае они дойдут до Мельхии и там завязнут надолго – городишко хоть и захудалый по лимийским меркам, но дикарям есть чем там поживиться. Пока будут грабить, жечь и убивать, успеет подтянуться войско.

Могут на юг – там лежит множество селений с привычными к пограничным конфликтам мужиками. И гарнизон с полусотней бойцов, которые сумеют наладить оборону. Будь я на месте тарганов, думал герцог, я бы обошел гарнизон с фланга, прошел бы через леса и всей мощью ударил бы в самое сердце Лимии. Но для диких детей гор победа в бою – высшая радость и смысл жизни. Значит, они ввяжутся в бой… на пару часов, не больше… а когда гарнизон падет, приступят к грабежу. Селений много, богатых селений, и очень много тучных стад… Не один день будут пировать тарганы, отмечая победу. А я тем временем расставлю своих людей в лесу.

Тарганы боятся закрытых пространств, не умеют ориентироваться в лесу – значит, преимущество будет на нашей стороне. Мы просто перестреляем их, как куропаток, а если кто-то и прорвется… что ж, счастливчиков будет поджидать резервный отряд.

Если же они двинутся на запад, то упрутся в могучий Деик, катящий свои воды прямо к морю. Конечно, и там есть чем поживиться, но жертв будет значительно меньше – рыбаки просто погрузятся в лодки и переберутся либо на острова, либо на другой берег. Там тоже стоит гарнизон, в хорошо укрепленной крепости, между прочим, они разведут сигнальные дымы и очень скоро сверху и снизу по течению прибудет подмога.

В любом случае тарганы уйдут, как уходили до этого. Но долиной придется пожертвовать, хладнокровно подвел итог герцог.

Его не слишком печалила скорая гибель сотен, а то и тысяч мирных жителей – свято место пусто не бывает, бабы еще нарожают. Гораздо большую тревогу вызывала потеря воинов, опытных бойцов, лучших из лучших! Да, тарганы уйдут, потому что умеют воевать только наскоками, к затяжной войне они не готовы, и немало их поляжет в плодородную землю Лимии. Но какой ценой дастся эта победа!

Но почему, почему мы всегда не готовы к войне? Почему у меня так мало людей? Сейчас бы послать пару тысяч воинов в обход к горам. Тарганы уходят всегда той же дорогой, какой и пришли... значит, поступят так же и сейчас. А там – ущелье. Узкое, с высокими стенами. Дать им втянуться в это ущелье, а потом ударить разом с двух сторон! И еще камнями, сверху! И все. И нет больше тарганов, на долгие годы нет!

Прекрасный план, с горечью подумал герцог. Просто замечательный, безупречный план. Одна закавыка – нет у меня этих пары тысяч, и взять неоткуда. Конечно, можно хорошенько тряхнуть лимийское баронство, и никуда не денутся, дадут людей. Кто десяток, кто сотенку… городская молодежь, опять же, подтянется. С бору, как говорится, по сосенке… Но пока раскачаются, пока соберутся, пока прибудут на место, тарганов к тому времени и след простынет. Да и воевать с таким необученным стадом… против тарганов, для которых война и мать, и отец, и брат родной…

Проще дать тарганам пограбить вволю и уйти – все меньше потерь будет.

Это было бы унизительно, но сейчас герцог Лимийский меньше всего думал о своем престиже.

Ах, если бы удалось уговорить этого сволочного Хуго Урмавива. Его и его сволочного тестя, барона Шмитнау! Вот у кого есть люди, да еще какие! Все молодцы, один к одному! Одни баронские егеря чего стоят, до сих пор икается. Но – не согласятся они, к астрологу не ходи.

Потому что – зачем? До побережья орды дикарей не дойдут, это всем ясно, не нужно им море, не любят они его и не понимают. И, значит, что граф, что барон в полной безопасности. Еще и с выгодой окажутся, когда герцогу Лимийскому перышки пообщипают!

И нет, нет никакой возможности воздействовать на этих упрямцев! Нечем их принудить к сотрудничеству!

Нечем? Или все же?..

Указка сама собой скользнула на юг, к побережью, нежно огладила извилистую границу земли и моря. Бухты и порты Шмитнау! Верфи и куржский мрамор Урмавива! Лакомый, жирный кусок, который мог бы принадлежать Лимийской короне… и как же жалко, до скрежета зубовного жалко отказываться от него! Отдавать такое богатство виконту, щенку, который через пять лет мог бы благополучно сдохнуть! Но граф Урмавива позарез нужен в качестве союзника, и поэтому придется отказаться от тщательно взлелеенных планов!

Ничего, мы что-нибудь придумаем, обязательно придумаем! Жизнь длинна и непредсказуема, а звезды не всеведущи. Он, герцог Лимийский, Этуан Разумный, знает это лучше многих.

На крайний случай у меня есть этот слизняк, барон Ноланди.

- Бумагу и перо мне! – коротко приказал он. – И пошли прочь.

Когда челядь бесшумно удалилась (унесли даже крепко спящего измученного капитана), герцог присел к столу, обмакнул перо в чернильницу и принялся писать письмо графу Урмавиве, медленно, тщательно обдумывая каждое слово.

«Дорогой друг, с прискорбием узнал о тяжелом испытании, которое предстоит пережить вам и вашему благородному сыну. Увы, мы не властны над звездами, в нашей воле только смиренно принять свою судьбу. Что же касается последствий, спешу вас обрадовать – не все так безнадежно и мрачно, как сейчас кажется. Всем нам известны случаи чудесного исцеления, когда по милости Божьей прозревали слепцы и поднимались с ложа увечные. Я не господь Бог, но моя скромная помощь может оказаться сродни чуду, о котором, вне всякого сомнения, будете молиться вы и ваши близкие. В ответ на это предложение я взываю к вашим чувствам искреннего патриота, защитника Лимии в самые трудные для нее годы. Если этот призыв найдет отклик в вашем сердце, жду вас с вашим войском не позднее третьего дня после получения сего письма.

P.S. Надеюсь, дед вашего благородного сына, барон Шмитнау, окажется не меньшим патриотом, чем вы»

Дождавшись, когда просохнут чернила, герцог запечатал письмо и откинулся в кресле, закрыв глаза.

- Иди сюда, - негромко сказал он.

Раздалось шуршание юбок, ухо шекотнуло горячим дыханием, колени ощутили привычную тяжесть.

- Значит, война?

- Война. Не бойся, я вернусь.

- Я с тобой, - твердо сказал мальчик и вдруг заплакал, уткнувшись в грудь Этуана Растерянного.

(На этом часть II закончена. Остальное в процессе, но надо ждать)

Предыдущие главы читать здесь:

@ZoyaKandik,

Глава 6

-1-

Путь к дому Марины Юлька проделала, как во сне. Автобус, метро, еще один автобус – она не запомнила ничего, вся сосредоточившись лишь на том, чтобы не разжать крепко стиснутый левый кулак, в котором мягко пульсировало живое тепло.

Знак Честного Ответа, сказала Лилайна, чертя острым ногтем по ладони девушки.

Зачем? – спросила Юлька, зачарованно глядя, как под ногтем ведьмы вспухают багровые рубцы. Было больно, но Юлька терпела.

Затем, сказала Лилайна. Ты пойдешь к Марине и задашь ей вопросы. Любые вопросы, какие захочешь. И она ответит. Честно, правдиво. Потому что не сможет солгать.

Только Марина? – спросила Юлька. Или другие люди тоже?

Любой человек, сказала Лилайна. Никто не в силах устоять перед знаком Честного Ответа, даже самый отъявленный лжец. Только не советую использовать его на пустяки, силы знака не бесконечны, и каждый ответ отбирает у него часть маны. Чем больше человек хочет солгать, тем больше маны требуется на правду. А Марина, ты уж мне поверь, доброй волей правды тебе не скажет.

Почему? – спросила Юлька.

Мы – жадные, объяснила Лилайна. Ты, девочка, даже представить себе не можешь, до какой степени мы, колдуны и волшебники, жадные. И не любим делиться: ни знаниями, ни силой. Да что там силой, у нас снега зимой не выпросишь!

Конкуренция, кивнула Юлька. Понимаю.

Нет, не понимаешь, возразила Лилайна. Но поймешь. Обязательно. Когда станешь одной из нас.

А вы? – спросила Юлька. Вы сами? Вы же делитесь со мной. Хотите, чтобы я стала такой, как Марина, и даже лучше. Почему? Если вы тоже жадная? Зачем вам это?

Зачем? – повторила Лилайна и вдруг мечтательно улыбнулась. Затем, что это моя работа. Есть такая работа, девочка, искать и находить таланты. Тебя это удивляет? Или ты считаешь это недостойным занятием для волшебницы моего уровня?

Я считаю, что мне необыкновенно повезло, помолчав, сказала Юлька.

Поднявшись на третий этаж, Юлька быстро, чтобы не передумать, нажала на кнопку звонка. Три коротких, пауза, один длинный – условный сигнал для своих, по которому, как уверяла Лилайна, Марина обязательно откроет дверь.

Она открыла. И нахмурилась, глядя на девушку.

- Ты? – неприязненно спросила Марина. – Опять? Я же тебе сказала – не приходи сюда больше! Давай, давай, иди отсюда!

Как будто кошку приблудную прогоняет, подумала Юлька.

- Нет, погоди! – вдруг воскликнула Марина, хотя девушка и не собиралась уходить. – Звонок! Условный звонок! Откуда ты его знаешь? А ну-ка!

Марина протянула руку, словно собираясь схватить девушку, но Юлька, отступив на шаг, сама вскинула левую руку вперед, так, чтобы раскрытая ладонь оказалась на уровне глаз альтернативного специалиста.

- Отвечай! – с отчаянной решимостью крикнула она.

«А-а-й» - печально и укоризненно откликнулось эхо в подъезде.

Это Лилайна так ее научила: скажи, мол, «отвечай», и все, Марина в твоей власти. Ни уйти сама не сможет, ни вреда тебе причинить, будет стоять и отвечать на твои вопросы, как круглая отличница у доски. Ничего не утаит, все выложит.

Ты, главное, по делу спрашивай, на мелочи не распыляйся.

Не причинит вреда? Нет, правда не причинит? Глядя на Марину, Юлька с трудом удерживалась от того, чтобы не броситься прочь со всех ног, визжа, как перепуганный щенок.

Прикипев глазами к ладони девушки, Марина подалась вперед, сжав кулаки и оскалив зубы. Тело ее сотрясала крупная дрожь, искаженное ненавистью лицо побагровело, в горле клокотало хриплое дыхание. Обмирая от ужаса и поскуливая, Юлька попятилась, не опуская руки; Марина качнулась вслед за девушкой, переступила порог квартиры.

Нельзя бояться, наставляла Лилайна. Испугаешься, опустишь руку, повернешься – и Марина освободится от власти знака. И так шарахнет по тебе в ответ, что инфаркт ты примешь за особую милость. Нужно спрашивать, спрашивать, спрашивать – сопротивление знаку Честного Ответа отнимает очень много сил, в конце допроса Марина будет слабее котенка, и ты сможешь беспрепятственно уйти, не боясь удара в спину.

Тогда, в парке, Юлька приняла эти слова просто как фигуру речи, небольшое преувеличение, свойственное Лилайне. Но сейчас, стоя напротив Марины, она отчетливо поняла – это битва. Самая настоящая битва экстрасенсов, проиграть которую она не имеет права. Потому что цена проигрыша если не жизнь, то здоровье точно.

Во что же я ввязалась? – ужаснулась Юлька. И вдруг успокоилась. Она справится, она обязательно справится. Потому что на ее стороне Лилайна.

- Отвечай, - уже увереннее повторила она.

Почему Марина молчит? Ах, да, я же не задала ей ни одного вопроса. А о чем спрашивать? Ой, мамочка моя, я же не знаю, что спросить! Идиотка безмозглая, дура набитая, не могла подготовиться? Целый час тряслась в душном метро, и ни одного вопросика не придумала? А Лилайна так старалась… что же, выходит, все зря?!

Юлька разозлилась. На себя разозлилась, бестолковую. А туда же, в волшебницы собралась!

- Как тебя зовут? – ляпнула она первое, что пришло в голову.

- Марина, - бесцветно и глухо прозвучал ответ, и мертвое равнодушие интонации совершенно не вязалось с выражением лица, пылающего гневом.

- Нет, по-настоящему!

- Марина Владимировна Рожкова.

- Ты экстрасенс?

- Нет.

- Ведьма? Колдунья?

- Нет. Нет.

Юлька растерялась. Не экстрасенс? Не колдунья? Что же, выходит, никаких способностей у этой самозванки нет? Лилайна обманула? Но зачем?

Правильно поставленный вопрос, укорила себя Юлька. Правильно поставленный вопрос содержит половину ответа.

- Ты была на Хондаре?

- Да.

- Как там называют таких, как ты?

В ответ – длинное слово, состоящее из шипящих.

- Это название? На хондарском?

- Да. Да.

- Что это значит? Переведи на русский.

- Место… вместилище маны. Резерв. Запас.

- У тебя много маны?

- Да.

- Ты научилась ею управлять? Там, на Хондаре?

- Да. Да.

- И продолжаешь управлять здесь, на Земле?

- Да.

Эк ее корячит-то, с некоторым сочувствием подумала Юлька, глядя на трясущуюся Марину. Очень сомневаюсь, что человек так способен притворяться. Да и зачем? Какой смысл разыгрывать комедию перед самой обыкновенной девчонкой, с которой и взять-то нечего?

Значит, правда, окончательно уверилась Юлька, и про знак правда и про все остальное. И повеселевшая Юлька продолжила расспросы.

-2-

- А у меня маны много?

- Да.

- Больше, чем у тебя?

- Да.

- И я смогу стать такой же, как ты? Если попаду на Хондар?

- Да. Да.

Ответы рождались сами собой, без волевых усилий Марины – врать и скрывать что-либо она не собиралась. Как не собиралась сопротивляться знаку Честного Ответа. Знала – бесполезно. Но все свои силы она направила на то, чтобы достучаться, докричаться до соплячки, вообразившей о себе невесть что.

Остановись! – надсаживаясь, мысленно вопила Марина. Заткнись! Не о том ты спрашиваешь и не так! Задай мне другие вопросы!

Спроси меня, как я попала на этот сволочной Хондар? Что мне пришлось там пережить? Каким образом я вернулась в свой мир и, главное, чем мне пришлось за это заплатить? Спроси, умоляю тебя! И я все тебе расскажу, абсолютно все, без утайки! И тогда, может быть, ты ужаснешься и уйдешь.

Потому что я бы – ушла. Тогда, восемь лет назад, зная то, что знаю сейчас – ушла бы, не раздумывая ни мгновения. Вернулась бы назад, в свой домашний ад, уверенная, что сделала правильный выбор. Услышь меня, девочка, ради всего святого – услышь!

Нет, не докричусь, подумала Марина. Не пробьюсь через кокон возбуждения и восторга, в котором девчонка спрятана от меня надежней, чем в танковой броне. Только зря силы трачу. А еще этот знак… Лилайна, сука старая, ты знала, что делаешь, подвешивая девчонке знак Честного Ответа. Очень простой и эффективный знак – ты не можешь соврать, ты не можешь уклониться от ответа, ты отвечаешь кратко и по существу… предельно кратко и только по существу, не имея возможности дополнить ответ теми подробностями, о которых спрашивающий и не подозревает.

Заранее понимая, что обречена на неудачу, Марина сделала еще одну попытку, отчаянную и безнадежную. Десятая часть, подумала она. Разрешаю использовать десятую часть личной маны для спасения этой кретинки, не больше. Десятая часть, это пустяки, это я восстановлю быстро. Схожу волонтером в хоспис, прогуляюсь по кладбищу… да мало ли способов… Зато моя совесть будет чиста.

Хладнокровно, с тщательностью электронных весов, Марина отделила необходимую часть маны, скатала в тугой шар и поместила точно посередине солнечного сплетения. Подкрутила, подтянула тонкие струны астрального тела, добиваясь нужной тональности вибраций, свела в едином резонансе. Тонкие струны слились в одну, и струна эта басовито и угрожающе гудела, готовая в любой миг выстрелить сгустком маны, как тетива лука выстреливает стрелой.

Держи, девочка! Это твой последний шанс! И, взорвав тело болью, мана выплеснулась в знак Честного Ответа, сминая, нарушая, искажая его настройки.

В первый миг Марине показалось, что все получилось: девчонка вздрогнула, негромко пискнула; багровые руны знака поблекли, растерянно замерцали. Но уже в следующий миг Марина поняла, что совершила роковую ошибку.

Прилипала! Как она могла, как посмела забыть про него?! И ее совершенно не оправдывает тот факт, что она в принципе не могла увидеть паразита без помощи хрустального шара – она должна была помнить о нем, и точка!

Но сейчас, когда ее личная, честным трудом накопленная мана ворвалась в знак, прошла сквозь ладонь, сквозь выпрямленный локоть, вырвалась из левого плеча девчонки, сейчас прилипала стал доступен и простому человеческому зрению.

Маленький, сморщенный, как будто кто-то его выпил (Лилайна, кто же еще!), он приник к дармовому потоку энергии, он всосал ее всю, без остатка, раздувшись до размеров футбольного мяча, но не остановился на этом – он потянулся дальше, к обладательнице такой вкусной, такой питательной маны.

Марина закричала. В панике разрывая все связи между собой и девчонкой, отсекая их одну за одной, она понимала, что не успевает, не успевает, не успевает…

Проклятый знак Честного Ответа! Это он замедлил ее реакции, это он отнял у нее шанс! Будь она полностью свободна, не потрать она так бездарно десятую часть маны…

Тонкий, дрожащий от предвкушения хоботок паразита проник в самую глубинную сущность женщины; мерно пульсируя, принялся сосать ману, утолщаясь с каждым глотком. Не успела, равнодушно подумала Марина. Ну и пусть. Только почему прилипала не выпил саму девчонку? Ее, Марину, выпил, выжал досуха, а девчонку – нет. Разве это справедливо?

Это было последнее, о чем успела подумать Марина, прежде чем бесформенным кулем осесть на пол.

-3-

Все еще держа левую руку вытянутой, Юлька медленно пятилась, не сводя глаз с лежащей женщины. Умерла? Потеряла сознание? Притворяется? Проверять Юлька не собиралась; наоборот, она собиралась убраться отсюда как можно дальше и как можно быстрей.

Допятившись до лестницы, девушка принялась осторожно, нащупывая ногами ступеньки, спускаться, по-прежнему оставаясь лицом к Марине. И лишь когда тело (тело? ох, кажется, все-таки тело) скрылось из виду, осмелилась повернуться и вихрем слетела вниз.

Расправив плечи, глубоко дыша полной грудью, Юлька шла по улице. От недавнего страха не осталось и следа, девушка чувствовала себя спокойно и уверенно. А ведь это я ее убила, подумала она, жмурясь на солнце. Не знаю как, но факт остается фактом: Марина мертва, а я жива. Значит, я сильнее ее?

Значит, сильнее, согласилась сама с собой Юлька и улыбнулась. Она не чувствовала своей вины, и раскаяние обходило ее дальней дорогой – эта была честная битва, в которой победил сильнейший.

Вот только Лилайна, озабоченно подумала Юлька. Как она к этому отнесется?

-4-

Если бы Юлька задержалась возле сто тридцать четвертой квартиры хотя бы на десять минут, она бы увидела, как бесформенный куль зашевелился, как вытянулись тонкие, обтянутые желтой высохшей кожей руки, цепляясь за невысокий порожек, услышала бы страшный смертный хрип.

Живая мумия, в которой никто бы не признал цветущую молодую женщину, медленно, натужными рывками, втащила себя в квартиру, свернулась клубком, не делая попыток подняться на ноги, – так прячется в родную нору смертельно раненое животное.

Беззвучно закрылась дверь, и в подъезде стало тихо. Неестественно тихо, как в могильном склепе.

-5-

А знак Честного Ответа никуда не делся, хотя Лилайна утверждала, что он одноразовый. То есть он исчез, чисто визуально, но Юлька могла в любой момент проявить багровые руны на своей ладони, стоило лишь сделать небольшое усилие, мысленно сжимая и разжимая кулак.

Некоторое время Юлька забавлялась, заставляя знак то исчезать, то появляться вновь. Значит, могу, с глубоким удовлетворением подумала она, в любой момент могу подойти к любому и приказать – отвечай! И ответят, никуда не денутся!

- Что это? – всполошилась Дашка. – Ты порезалась? Слушай, надо же перевязать!

Юлька округлила глаза:

- Ты о чем?

- Рука! Посмотри на свою ладонь! Где ты так умудрилась?

Юлька с преувеличенным вниманием осмотрела одну руку, другую, помахала чистыми ладошками перед носом Дашки.

- Перезанималась ты, подруга, глюки у тебя. А что говорит народная мудрость? Что лучше иметь синий диплом и красную рожу, чем наоборот. Правильно?

- Может быть, - помолчав, сказала Дашка. – Может, и перезанималась, и глюки. Только вот ты в последнее время стала какая-то…

- Какая?

- Не знаю. Странная. Чужая. Мне с тобой… - «страшно» хотела сказать Дашка и не решилась. – Мне с тобой неуютно.

Юлька сделала обиженное лицо.

- Если я тебе мешаю, так и скажи. Я же понимаю – любовь, третий лишний, все такое. Скажи, и я съеду. В общагу съеду. И даже не обижусь, честное слово. Ну так что, собирать мне вещички?

- Да нет, живи пока.

Дашка ждала, что подруга прицепится к этому многозначительному «пока», потребует объяснить, что значит «пока» и какие границы обозначает. Но Юлька только кивнула и вновь погрузилась в какие-то свои загадочные мысли.

Прошлая Юлька, несчастная дурочка, страдающая от неразделенной любви, вызывала бешенство, жалость и желание защитить. Нынешняя – повзрослевшая, уверенная в себе, - пугала. Особенно сейчас, подумала Дашка, когда вот так улыбается, рассматривая свои руки. Что она там хочет увидеть?

- Скажи, - вдруг спросила Юлька, - а ты бы хотела, чтобы люди тебе говорили только правду? Даже если бы хотели соврать – не смогли бы. Хотела?

- Нет, - быстро сказала Дашка. Юлька кивнула.

- Я так и думала.

И Дашку резанули отчетливые нотки превосходства, прозвучавшие в голосе подруги.

- Медвежья услуга -

Сегодня на математику к нам пришел наш завуч, Василиск Горынович. Он очень строгий, и его все боятся, даже больше, чем директора, потому что у директора только голос очень громкий, а Василиск Горынович если уж взглянет, так взглянет, даже отпетые хулиганы и двоечники падают в обморок. Наверное, поэтому наша школа лучшая по успеваемости.

Но сегодня Василиск Горынович был добрый. Он закрыл глаза, улыбнулся и сказал:

- Ребята, у меня для вас две новости. Начну с приятной. В эту субботу будет спортивная эстафета.

И мы тут же вскочили и закричали «ура!». Мы очень громко кричали, даже, наверное, на улице было слышно, потому что очень обрадовались.

Эстафета – это очень здорово. Мы собираемся в парке, нам выдают такие специальные номера на грудь и на спину, мы бегаем, лазаем по веревочным лестницам, перебираемся через воображаемую реку по канату, штурмуем стены и прыгаем в мешках. Я очень люблю эстафету, потому что я спортивный, так все говорят, и у меня все здорово получается. Потом всем дарят разные подарки, а победителям вручают почетные грамоты. А после эстафеты мы гуляем по парку уже просто так, играем в прятки, надуваем на спор воздушные шары, у кого получится больше, и едим сладкую паутину сколько влезет, и никто не говорит, что мы испортим аппетит, потому что ясно же, что детям после таких физических нагрузок просто необходимо восстановить силы.

Пиня тоже обрадовался. Он толстый и в эстафете не участвует, но он всегда за меня болеет и очень любит сладкую паутину.

- Новость вторая, - сказал Василиск Горынович. – Постарайтесь встретить ее мужественно. В нашем районе объявлена эпидемия болотной синюхи.

Мы засмеялись. Болотная синюха совсем ерундовая болезнь, ею многие болеют, особенно маленькие дети. Сначала на коже появляются синие пятна, потом – волдыри, потом эти волдыри прорываются, их мажут пиявочной настойкой вот и все. Правда, говорят, что эти волдыри ужасно чешутся, но это можно перетерпеть, зато две недели ты сидишь дома в свое удовольствие и занимаешься, чем хочешь, только нельзя гулять и играть с друзьями.

Завуч приоткрыл один глаз и недовольно посмотрел на нас.

- Зря смеетесь, - строго сказал он. – Болотная синюха вовсе не такое безобидное заболевание, как вы думаете. У нее масса осложнений. Бывали случаи, когда вампир, переболевший в детстве синюхой, навсегда утрачивал способность летать. Конечно, это очень редкие случаи, считай – исключение, но мне бы не хотелось, чтобы этим исключением стал кто-то из вас. А потому вы все сейчас снимаетесь с урока и дружно отправляетесь на прививку. Обычный укол в шею, ничего страшного.

Девчонки, конечно же, сразу запищали и заахали, они все ужасно боятся уколов, не то что мы, мальчики. И мы стали их пугать и рассказывать, какие у врачей огромные шприцы и длинные иголки, и что укол в шею – это так больно, что даже взрослые теряют сознание. Мы их здорово напугали, даже самим стало как-то не по себе, и когда завуч сказал, что мальчики идут первыми, потому что они должны показать достойный пример, мы с этим не согласились. Мы решили, что будем тянуть жребий, потому что у нас равноправие и вообще. И мы вытянули пустую бумажку, а девочки – с черепом.

Завуч покачал головой и развел руками.

- Ну что ж, сильный пол, вперед! - сказал он. – Покажите этим слабакам, как ведут себя настоящие вампиры!

И девочки, гордо задрав носы, парами вышли из класса. А мы остались. Пиня сидел весь бледный и стучал зубами от страха. Он здорово испугался, и я, чтобы его отвлечь, стал рассказывать разные интересные случаи про всякие болезни. Я их много знаю, потому что мамина подруга работает в больнице. Она забегает к нам на пять минуточек, остается с нами обедать и за обедом рассказывает про всякие анализы, диагнозы и операции. Жутко интересно, не знаю, почему папа теряет аппетит и убегает из-за стола? Потом он умоляет маму не приглашать больше эту ходячую историю болезни, а мама возражает, что очень полезно иметь хотя бы одного знакомого медика, мало ли, пригодится.

Я очень старался и рассказал много чего, но Пиня нисколько не приободрился. Он жалобно икал и твердил, что настал его последний день, что он всех прощает и надеется, что его будут вспоминать добрым словом, и что он никогда никому ничего плохого не сделал. А потом пришла и наша очередь.

Мы вышли из класса и поднялись на четвертый этаж к кабинету врача. Мы шли плечо к плечу, мужественно и в суровом молчании, и только громкое икание Пини далеко разносилось по гулкой пустой лестнице.

У кабинета нас встретил врач в черном халате и с тетрадью в руках.

- Ага, - сказал он, оглядывая нас и зловеще улыбаясь. – Очередная партия дрожащих кроликов? Очень хорошо.

Потом он провел перекличку и сказал, что от прививки освобождаются те, кто уже болел болотной синюхой.

- Есть среди вас такие? – спросил он.

И мы все подняли руки, а Пиня даже привстал на цыпочки, чтобы его точно заметили. Врач заглянул в свою тетрадь и усмехнулся.

- Мельчает поколение-то, - грустно сказал он, покачивая головой. – Полный регресс.

Мы ничего не поняли, а он сказал, что у него все наши болезни отмечены, и что он просто хотел узнать, насколько мы честные и смелые.

- Никто из вас раньше синюхой не болел, - сказал он. – Так что проверку вы не выдержали. И поэтому в алфавитном порядке заходи по одному!

Моя фамилия Агошкин, и я всю жизнь из-за этого страдаю, потому что меня всюду вызывают первым. Если бы я был, к примеру, Гаошкиным, а еще лучше каким-нибудь Шкингао, насколько легче бы мне жилось на этом свете! Но делать нечего, я стиснул зубы и шагнул в кабинет.

Оказалось, ничего страшного! И шприц-то крохотный, и иголочка малюсенькая, и укол врач сделал так быстро и ловко, что я даже «ой» не успел сказать. Когда я один раз пуговицу себе пришивал и нечаянно укололся, куда больнее было. Потом врач измерил мой рост, вес, попросил сильно-сильно дунуть в какую-то трубочку и похвалил, сказав, что у меня отличный объем легких. Медсестра записала все это в мою историю болезни, и на этом все кончилось.

- Можешь идти на урок, - сказал врач, доставая новый шприц. – И позови, пожалуйста, следующего бедолагу.

Я вышел, охая и морщась, согнувшись в три погибели и держась руками за стену.

- Следующий, - умирающим голосом прохрипел я и рухнул на руки моих боевых товарищей.

Конечно, я это все делал нарочно, чтобы чуть-чуть попугать, но Пиня при виде меня чуть в обморок не грохнулся. Он стал уже не белый, а зеленоватый, закрыл глаза и, тихонько подвывая, сполз по стене. И напрасно я его убеждал, что пошутил, что укол – это совсем, ну вот ни капельки не больно, он мне не верил и слабым голосом бормотал, что настали его последние минуты, и что ему нипочем не выжить.

Плохо то, что у Пини фамилия Ыть. Пенелопоэм Ыть. Вот такое чудо природы. Раньше я ему частенько завидовал, но не сейчас, потому что для меня все страхи и ужасы уже кончились, а для него были в самом разгаре. Потому что каждый выходящий из кабинета больше напоминал смертельно раненого бойца, так все стонали, корчились, даже бились в судорогах и пускали изо рта пену. Это было ужасно весело и смешно, мы хохотали и с нетерпением ждали, когда из кабинета появится следующий привитый, но бедный Пиня никакого участия в веселье не принимал. То ли он считал, что нам больно по-настоящему, то ли действительно так боялся прививок, но с каждой минутой он подвывал все громче и громче, а лицо его становилось все зеленее и зеленее.

А потом Пиня остался последним, и я стал его уговаривать, и врач тоже стал его уговаривать и стыдить, но Пиня мертвой хваткой вцепился когтями в батарею, мотал головой, рычал и отбрыкивался.

- Ну, я просто не знаю, что делать, - в отчаянии сказал врач, но в этот момент его позвали в учительскую, и он убежал, крикнув мне напоследок: - Ты все-таки постарайся уговорить своего друга, это для его же пользы!

Когда врач скрылся из виду, Пиня слегка успокоился, перестал выть и рычать, но батарею не отпускал, готовый сражаться до последнего. А мне пришла в голову счастливая мысль.

- Слушай меня внимательно, Пиня, - сказал я шепотом, одним глазом поглядывая на лестницу, а вторым – на открытую дверь медкабинета. – Я тебе помогу. Ты сейчас тихо-тихо и очень быстро смоешься куда-нибудь, чтобы тебя никто не видел, а я зайду вместо тебя в кабинет и сделаю вместо тебя прививку. Ну, ты понял? Как будто я – это ты!

Затравленный взгляд Пии прояснился, он просиял и кинулся ко мне обниматься.

- Спасибо, Тим, ты настоящий друг! – воскликнул он.

- Тише! – прошипел я. – Соблюдай конспирацию!

Пиня быстро-быстро закивал, потом отцепился от батареи, встал на четвереньки и побежал к лестнице. Вытянув шею, он опасливо заглянул за угол, потом повернулся ко мне.

- Я пошел! – громким шепотом сказал он.

Я приложил палец к губам, потом погрозил ему кулаком, потом махнул рукой: давай, мол, стартуй, и Пиня молча ринулся вниз по лестнице. Грохот стоял такой, как будто по школе мчалось стадо диких мамонтов, даже стены дрожали. Я заткнул уши и зажмурил глаза, а когда все стихло, смело зашел в кабинет.

- Ыть! – бодро сказал я. – Я готов!

Медсестра подняла голову и посмотрела на меня.

- Ты тот самый мальчик, который боялся? – ласково спросила она.

Я подтвердил, что да, тот самый, а она сказала, что врач сейчас подойдет, и чтобы я немного подождал. Я сказал, что ждать не могу, потому что смелости во мне минут на пять, не больше, а потом я снова испугаюсь, уже окончательно, а мне обязательно нужно сделать прививку, потому что не хочу болеть синюхой, а хочу вырасти здоровым и научиться летать.

- Ну что ж, - сказала медсестра. – Давай свою шею, раз так.

И я повернулся правым боком, потому что слева меня уже кололи, и она бы обязательно увидела след от иглы. Медсестра сделала мне укол, сказала, что я храбрый мальчик и вообще молодец, и я побежал искать Пиню, чтобы сообщить ему, что все в порядке. Я долго искал его, остаток урока и всю большую перемену, но не нашел, так здорово он спрятался, а когда кончились все уроки и мы пошли домой, он сам вылез из чуланчика, где тетя Мимоза, наша уборщица, держит свои ведра, швабры и тряпки. Пиня был весь в пыли и паутине, в волосах у него застрял какой-то мусор, но сам он сиял улыбкой до ушей. Пиня вытряхнул из-за шиворота возмущенного паука, подбежал ко мне и крепко обнял.

- Спасибо тебе, друг, - с чувством сказал он. – Ты меня спас.

- Да ерунда, - небрежно сказал я. – Любой бы так поступил на моем месте.

И мы пошли домой. Мне было ужасно приятно, что я помог Пине, я даже немного гордился собой, что так здорово все придумал, и я ломал голову, как бы рассказать об этом маме, чтобы она не подумала, что я хвастаюсь, потому что я очень скромный и хвастаться не люблю, но мама все сама заметила.

- Что это ты такой довольный? – спросила она, помешивая суп из летучих мышей. – Неужели пятерку получил?

Ну вот, пожалуйста – пятерку получил! Как будто ничего важнее пятерок в жизни нет, как будто я не способен на большее! Например, на подвиг.

- Да так, ерунда, - сказал я. – Пиню спас.

- Что? – воскликнула мама, поворачиваясь и с изумлением глядя на меня.

И я тут же все ей рассказал. Я думал, она меня похвалит, скажет, какой я молодец, и что она мной гордится, но она только озабоченно покачала головой.

- Боюсь, что ты оказал товарищу медвежью услугу, - сказала она.

Я расстроился. Я понятия не имел, что такое медвежья услуга, но наверняка что-то не очень хорошее, потому что о хороших вещах с таким лицом не говорят.

- Ты бы видела, как он боялся! - сказал я. – Он там чуть сознание не потерял от страха. Он бы умер, если бы ему сделали укол!

- Но ведь ты же не умер, - сказала мама. – Даже от двух уколов. И он бы выжил, ничего.

Нет, никогда нам не понять наших родителей! То они приходят в ужас оттого, что вы лишний раз чихнули, то хладнокровно позволяют врачам колоть вас острыми иголками. Ну разве можно сравнивать какой-то там ерундовый чих и жуткую прививку? Мы с Пиней обсудили это на следующий день, и решили, что сравнивать нельзя, но так уж они устроены, наши родители, у них вечно все шиворот на выворот.

А потом мы стали ждать эстафеты, и дни тянулись ужасно медленно, так медленно, что среда, казалось, длилась целых сто лет, а четверг – все двести. И когда, наконец, наступила пятница, я был уже весь на нервах, как говорит моя мама.

Я ждал Пиню у школы, но он все не шел, а когда прозвенел звонок, я подумал, что он, наверное, пришел раньше меня и уже давным-давно сидит в классе, и я быстро побежал на урок, но моя парта оказалась пуста. Я решил, что Пиня проспал, с ним это бывает иногда, но он не пришел ни на второй, ни на третий урок. Я едва дождался последнего звонка, еле вытерпел классный час, где мы обсуждали, кто и в каких соревнованиях завтра будет участвовать, кто будет в основном составе, а кто в резерве, а потом помчался к Пине.

Дверь мне открыла Пинина мама. Она встала на пороге и подозрительно оглядела меня с ног до головы.

- Ты! – грозно произнесла она, сверкнув кровавыми глазами, и у меня душа ушла в пятки. – Ты делал прививку?

- Да, - заикаясь, пробормотал я.

- Точно? – еще грознее спросила она.

- Честное слово, - сказал я и показал шею. – Видите, у меня и след еще остался.

Пинина мама глубоко вздохнула и посторонилась.

- Входи, - разрешила она. – Ты хороший мальчик, Тимофей, смелый, не то, что мой оболтус. Прививок он, видите ли, боится! Ну и валяйся теперь с синюхой, в такую-то погоду.

Пиня, грустный и несчастный, сидел в кровати. Щеки и лоб его были покрыты синими пятнами, и он отчаянно чесался, ухитряясь почесаться сразу в разных местах одновременно. Мне стало его ужасно жалко.

- Привет, - сказал я.

- Привет, - страдальчески откликнулся он. – А я вот, видишь, заболел.

Мы помолчали, не зная, что еще сказать. Пиня свирепо поскреб уши. Я почувствовал, что у меня засвербело между лопаток, потом правый бок, потом макушка, мне страшно захотелось почесаться, но я сдержался. Пиня вздохнул.

- Завтра эстафета, - тоскливо сказал он

- Угу, - сказал я.

- Пойдешь?

- Я там крепость штурмую, - сказал я. – Ты же знаешь, я по стенам лазаю лучше всех в классе. Они без меня пропадут.

Пиня отвел глаза, потом лег и укрылся одеялом до подбородка. Я ковырял носком ботинка пол и чувствовал, что готов сквозь этот самый пол провалиться до самого центра Земли. Почему-то мне было стыдно.

- Ну, ты иди, - сказал Пиня. – Удачи тебе. Потом приходи, расскажешь, как там все было.

В субботу утром мама приготовила мои любимые камышовые хлопья, а папа подарил мне классные перчатки на липучках и без пальцев. Они очень удобные, эти перчатки, потому что пальцам ничто не мешает и можно цепляться за стены когтями, и я обрадовался, но как-то не очень, потому что все время думал о Пине, как он там будет лежать больной и одинокий, пока мы будем лазать по лестницам, переправляться через реки и веселиться. А еще я подумал, что я, наверное, тоже виноват, что Пиня заболел, потому что если бы я не сделал прививку вместо него, он был бы сейчас здоров, и мы бы вместе пошли на эстафету.

- Ну, беги, - сказала мама, целуя меня. – А то опоздаешь.

- Иди и победи! – воскликнул папа и добавил, что он в меня верит.

И я побежал, но не очень быстро, просто ноги сами почему-то не хотели идти, и в животе было скользко и противно, будто я проглотил слизняка. На школьном дворе уже собрались все наши и другие классы тоже, было очень шумно и весело, а учителя с ног сбились, стараясь навести порядок. Потом директор дал команду построиться по классам, и мы построились, а на школьное крыльцо вышел горнист и два барабанщика. Они были очень серьезными и строгими, в черных пилотках и плащах с эмблемой школы, они смотрели на нас и ждали, когда наступит полная тишина, и мне ужасно захотелось когда-нибудь вот так же стоять перед строем, когда все смотрят на тебя и ждут твоей команды, и больше всего мне хотелось быть горнистом, потому что он главный. Я знал, что это очень трудно, я один раз пробовал подудеть в горн и у меня ничего не получилось, только щеки заболели и я весь обслюнявился, но тогда я был маленький, а теперь большой и у меня очень хороший объем легких, а это очень важно.

И вокруг стало тихо-тихо, и тогда горнист высоко вскинул горн, поднес к губам, и горн пропел сигнал общего сбора, очень торжественный и какой-то серебряный, и барабанщики ударили в свои барабаны, звонко и раскатисто, и мы все стройными рядами вышли со школьного двора и пошли по улице.

Мне ужасно нравится ходить строем по улицам, в ногу, чеканя шаг и не глядя по сторонам, и знать, что все вокруг смотрят на нас, и улыбаются, и кивают головами, и это было похоже, как будто мы уходим на войну, а все нас провожают и желают победы.

И мы прошагали почти через весь город, и до парка осталось уже рукой подать, когда мы поравнялись с домом, где жил Пиня. Я очень хотел, чтобы он выглянул из окна, увидел нас и хоть немного обрадовался, я скосил глаза и стал смотреть на Пинино окно, только занавески там были задернуты, и я ничего не увидел.

Мы дошли до парка, и зрители тут же побежали, чтобы занять самые лучшие места, а мы разбились на команды, и физкультурник раздал нам номера и велел разминаться. Мы стали разминаться – подпрыгивали, приседали, вращали торсом, трясли руками и ногами, а старшеклассники еще взлетали к верхушкам самых высоких деревьев и оттуда резко пикировали вниз. Мы толкались, шумели, свистели и радовались, и я тоже старался радоваться, только у меня это, почему-то, плохо получалось, я все время думал о Пине и никак не мог сосредоточиться и вызвать в себе спортивную злость. А потом физкультурник велел нам занять свои позиции, и все разбежались по своим местам, а я подошел к Жорке.

Жорка тоже хороший спортсмен, но я все-таки лучше, поэтому меня выбрали в участники, а его в резерв. Это значит, что если бы я, например, сломал ногу или еще что, то он бы штурмовал стену вместо меня, а так он был просто болельщиком.

- Слушай, Жорка, - сказал я. – Слушай, давай вместо меня, хочешь?

- Ну! – сказал Жорка, и глаза его кроваво заблестели.

Я отдал ему свой номер, помог завязать тесемки на спине.

- А ты чего? – спросил Жорка.

- У меня живот болит, - соврал я. – Наверное, съел что-нибудь не то.

И в это время весело и задорно просигналил горн, и наступила тишина, а потом все вдруг закричали и засвистели, потому что началась эстафета. И Жорка тоже стал кричать, и прыгать, и размахивать руками, а я побежал из парка.

Я мчался, как будто за мной гналась стая диких человеков, я ворвался к Пине, и Пинина мама очень удивилась, увидев меня, потому что думала, что я на эстафете, и сказала, что Пиня, наверное, еще спит, но я могу пройти к нему, потому что этого соню давно уже пора будить.

Но Пиня не спал. Он стоял у окна и смотрел в щель между занавесками. Когда я вошел в комнату, он отскочил от окна, отвернулся на меня и стал смотреть на потолок, как будто там могло быть что-то интересное.

- Что, кончилась уже эстафета? – слегка гнусавым голосом спросил он. Такой голос всегда бывает, когда ты простудился или недавно плакал. – И кто победил?

- А я не ходил, - сказал я. – Живот чего-то заболел. Ну я и подумал, чего я там один, без тебя, буду делать, лучше мы с тобой во что-нибудь поиграем. Давай?

Пиня шумно хлюпнул носом, быстро вытер глаза рукой и повернулся ко мне.

- Давай, - сказал он и улыбнулся.

Предыдущие главы читать здесь:

@ZoyaKandik

Глава 6

-1-

Дон Тинкоса появился в приюте баронессе Костайль спустя примерно полтора года после рождения Кристана Урмавива. Гости здесь не были редкостью: владельцы иных приютов для альтеров, желающие перенять полезный опыт; сестра Петра и другие монахини и монахи; попечители; просто любопытствующие. И причины их визитов всегда были просты и понятны.

Для визита астролога причины не было, что немного тревожило баронессу. Сам он свое появление объяснил так:

- Комета, баронесса! Никем и никогда не виданная комета!

- Вот как? – удивилась Уна Костайль.

Дон Тинкоса, сияя от радости, пустился в пространные объяснения.

Баронесса Костайль в астрологии не разбиралась – высокая наука, как известно, недоступна для слабого женского ума. Старший научный сотрудник Ува Борн астрологию отрицала, как не подтвержденную ни одним мало-мальски убедительным фактом. Отрицала до тех пор, пока не оказалась на Скапее: почему-то здесь лженаука превратилась в неоспоримую фундаментальную истину, с которой приходилось считаться. Гороскопы поражали конкретикой, прогнозы сбывались с удручающей точностью, и будущее любого человека невероятным образом зависело от движения светил. Такого не было нигде в обитаемой Вселенной, только здесь, на Скапее!

Наверное, это потому, думала иной раз Ува Борн в минуту слабости, что Скапея находится на самом краю Галактики, руку протяни – и вот она, безбрежная космическая пустота! Местный небосвод небогат звездами… во всяком случае, видимыми. Да и сама планета, в гордом одиночестве вращающаяся вокруг желтого карлика… тоже, знаете ли, нонсенс. Неудивительно, что здешнее пространство приобрело уникальные свойства, а звезды стали вершителями судеб.

Их точное число давно известно местным астрологам, их орбиты размечены на картах, их влияние давно вычислено. И это все не лезет ни в одну научную теорию! Правы, сто раз правы релятивисты – пора создавать новую!

- Все это очень интересно, - прервала баронесса увлекшегося астролога. – Но я не понимаю, какое отношение это все имеет ко мне?

- К вам? – удивился дон Тинкоса. – Ровным счетом никакого! Ну разве что опосредованно – ведь это вы заботитесь об альтере Кристана Урмавива.

-2-

«Луковая шелуха» снималась с трудом. Со слезами и головной болью снималась она. Бессонные ночи? Ха! Знаменитый астролог потерял им счет!

Очень не хватало Томаша с его флейтой, но Томаш умер. Вернее, не умер, а женился, но в понимании астролога это было одно и тоже: занятый мыслями о семье, счастливый, одуревший от любви, Томаш совсем перестал считаться с настроением хозяина, исполняя одну легкомысленную песенку за другой. Пришлось разжаловать болвана обратно в лакеи, чего тот, кажется, даже не заметил.

И матушка Стонца тоже хороша! Кудахчет над дочкой Томаша, будто та ее собственная внучка. А то, что хозяин вынужден третий день получать на завтрак опостылевший омлет, это ее не волнует! Нет, девчушка хороша, спору нет. Дон Тинкоса лично составил ее гороскоп и порадовался за девочку: счастливое замужество, крепкий достаток, куча детей и никаких тебе потрясений. Но это же не повод пренебрегать хозяином! Детей на свете пруд пруди, а дон Тинкоса – он такой один.

И только Алехаро радовал сердце астролога. Пятнадцать лет парню, самое время на девушек заглядываться. Другой на его месте давно бы в город удрал, под крылышко заботливых родителей… нет, сидит со стариком, вникает в трудную науку. Советы, паршивец этакий, дает… иногда дельные. Это он как-то попросил деда растолковать особо трудный абзац из «Ключа от всех дверей». Дон Тинкоса охотно пустился в объяснения… запутал Алехаро, сам запутался. А потом его вдруг осенило, и он с воплем бросился в свой кабинет. Чем безмерно напугал внука.

- Это ему озарение в башку стрельнуло, - со знанием дела объяснил Томаш. – С ним такое бывает. Гений, куда деваться.

А дон Тинкоса, забыв обо всем на свете, лихорадочно исписывал листы новыми расчетами. Йех расположен на девяностом градусе солярной оси… это значит, четверть от полного круга… На четверть, на четвертушечку, ослабить влияние родительских светил, как намекал в своем великом трактате великий Хуссаин бен-Бенуто … не в жизни ослабить, на бумаге… и, если «скрепы» разомкнутся… хотя бы чуточку…

Первый слой «шелухи» как ветром сдуло, и «круг смерти» стал дырявым, как сыр. Как доспех, пробитый стрелами. Как…

На дикие крики астролога сбежались все перепуганные домашние, включая жену Томаша, тихую мышку Сону. И застали интересную картину: их любимый хозяин, залитый чернилами, отплясывал какой-то безумный танец, хохоча во все горло и потрясая воздетыми кулаками.

- Крепко его, видать, приложило, - озабоченно сказал Томаш, прикидывая, как бы половчее скрутить впавшего в буйство хозяина.

А дон Тинкоса вдруг бросился к попятившемуся внуку, заключил в объятия, пачкая чернилами, и закружил по комнате, как кавалер кружит даму в танце.

- Всё! – выкрикивал он сквозь хохот. – До последнего мона! Немедленно! Виват, Алехаро! Письмо!

Еле его угомонили.

От ужина возбужденный дон Тинкоса отказался, а вместо этого потребовал себе бутылку вина. Выпив, он долго и горячо рассуждал о высокой науке, о своем вкладе в нее, потом переключился на Алехаро, пытался встать перед ним на колени, а когда ему не позволили, ясным голосом объявил, что все, до последней монеты, оставляет своему замечательному внуку, в связи с чем требует немедленно написать письмо стряпчему. Потом уронил голову на грудь и уснул.

- Если хоть кто-то. Хоть словечко. Убью, - пригрозил Томаш, укладывая похрапывающего хозяина на кушетку и накрывая пледом.

Наутро дон Тинкоса долго и мучительно вспоминал, почему, черт возьми, он спит в кабинете, а не в спальне, да еще одетым, ничего не вспомнил, легкомысленно махнул рукой и отправился завтракать. Настроение у него было расчудесным, несмотря на головную боль. А роскошный завтрак, поданный матушкой Стонцой, сделал его совершенно счастливым.

-3-

Астролог думал, что остальные слои «шелухи» сойдут легче и, в общем и целом, оказался прав. С будущего, разделенного на дни, месяцы и годы, один за одним слетали покровы тайны, обнажая сокровенную сердцевину истины. И каждый раз дон Тинкоса с облегчением констатировал: все будет замечательно, все будет хорошо, маленькому виконту ничто не угрожает.

И все же, памятуя о своем первом толковании гороскопа, астролог ждал беды. И дождался. Беда притаилась возле десятого дня рождения мальчика и гнусно ухмылялась, радуясь своему коварству.

Боль. Страх. Ненависть. Очень много боли, страха и ненависти. И еще – близкое дыхание смерти, ее разочарованный вой… Опытный астролог, дон Тинкоса не мог ошибиться – наследника рода Урмавива ждало тяжкое увечье. Собственно, на этом можно было заканчивать, толкование дальнейшей судьбы несчастного ребенка не имело смысла: калека не может наследовать ни титул, ни имущество, таков закон, против которого не посмеет пойти даже Хуго Урмавива, прозванный врагами Карой Божьей. Наследником графа станет Кай Ноланди, а бедному калеке, в лучшем случае, позволят доживать свой век под опекой двоюродного брата.

Впрочем, и у калеки могут быть сыновья. И в этом случае барону придется уступить… или убить…

Понимая, что ничего еще не кончено, астролог с тяжелым сердцем погрузился в дальнейшие расчеты. Он пропустил обед; он пропустил ужин, чего с знаменитым астрологом прежде никогда не бывало. Верный Томаш несколько раз наведывался в кабинет и уходил, озабоченно качая головой, - хозяин никак не реагировал на обращенные к нему слова и лишь раздраженно дергал плечом: не мешай! А на столе росла кипа исписанных листов и догорала очередная свеча.

Наконец дон Тинкоса откинулся на спинку кресла, устало потер красные воспаленные глаза.

- Ничего не понимаю, - пробормотал он. – Как такое может быть?

Десять лет жизни маленького виконта лежали перед астрологом, как на ладони. Все десять лет, просчитанных, предсказанных, вплоть до ужасного дня Перелома Судьбы, шли единой непрерывной нитью. А вот потом начиналась полная ерунда и чепуха.

Нить скручивалась в узел, в тугой клубок; и уже из этого клубка тянулись в будущее две ветвящиеся нити. В принципе, ничего особенного в этом не было, такое уже встречалось в практике дона Тикоса и означало, что гороскопируемого ждет выбор… даже не так – Выбор!

После чего из всех равновеликих вариантов будущего останется только один. Но при этом всегда – всегда! – в гороскопе присутствовал Крест: Малый или Большой, в зависимости от значимости самого выбора, от его влияния на судьбу человека.

В гороскопе Кристана Урмавива Креста не было – судьба не предоставляла ему возможность выбирать и решать самому. И было совершенно непонятно, откуда, в таком случае, взялись два варианта будущего? Две судьбы, полностью противоречащие друг другу? Настолько противоречащие, что, казалось, они принадлежали двум разным людям.

А еще эти две судьбы были так тесно переплетены между собой, что было абсолютно невозможно проследить каждую из них в отдельности. Телесная немощь шла рука об руку с отменным здоровьем; безмерное отчаяние лежало на коленях радости; одиночество сливалось в объятиях с дружбой и любовью.

Комета, думал астролог, разглядывая гороскоп Кристана Урмавива. Комета, летящая из будущего в настоящее, с длинным спутанным хвостом вероятностей. И распутать его я не могу – ядро кометы, миг Перелома Судьбы, скрывает свои тайны тщательней, чем неверная жена скрывает свои измены от грозного мужа.

Пока не могу, поправил себя дон Тинкоса. Просто потому, что подобной «кометы» я не встречал ни разу за всю свою жизнь. И не я один! Даже великий Хуссаин бен-Бенуто не встречал, иначе обязательно отметил бы ее в своем трактате «Ключ от всех дверей»!

Это было настоящее открытие, и у астролога сладко заныло в груди. Он не считал себя честолюбивым человеком, подобно некоторым его коллегам по цеху, и был полностью удовлетворен своей скромной славой. Но если сама судьба предлагает – очень настойчиво предлагает! – стать вровень с великим бен-Бенуто, то надо быть полным идиотом, чтобы отвергнуть такой подарок!

- Дорогой граф! – с чувством произнес дон Тинкоса. – Любезный мой друг!

Он готов был немедленно, вот прямо сейчас, мчаться в замок графа, чтобы поделиться с ним радостью открытия, и лишь одна мысль остановила его, отрезвив не хуже крепкого рассола. То, что для него было радостью, для графа было горем, потому что подтверждало худшие его ожидания. А теоретизирования астролога по поводу благополучного исхода будущих событий вряд ли сумеют успокоить отцовское сердце.

Нет, он не пойдет сейчас к графу. И завтра не пойдет, и послезавтра. Он будет работать, как проклятый, разбирая невероятный гороскоп мальчишки. И лишь когда ему, Бревину Тинкоса, станет все ясно, вот тогда он будет вправе предстать перед графом с вестью. Благой ли, худой – неважно. Главное, чтобы он был полностью уверен в своих выводах.

- Что же в тебе такого, малыш? – пробормотал астролог. – Чем ты заслужил такое внимание звезд?

Сна не было ни в одном глазу. Есть тоже не хотелось. Хотелось работать, так хотелось, что аж руки тряслись, и лишь огромным усилием воли дон Тинкоса заставил себя покинуть кабинет. По опыту знал – ничего хорошего такая трудовая лихорадка не сулит. Работать надо с холодным ясным разумом, иначе обязательно наделаешь ошибок, запутаешься сам и всех вокруг запутаешь. Нет, спать, немедленно спать! А вот завтра, с новыми силами…

«Завтра» наступило неожиданно быстро – ворочающемуся без сна астрологу пришла одна идейка, и он как был, в ночной рубашке и колпаке, даже не накинув халата, украдкой пробрался в кабинет.

Бессмысленно составлять гороскопы альтеров; нет в их судьбе ничего такого, что могло бы заинтересовать звезды. Недаром равнодушные светила один за другим покидают соляры недолюдей, образуя «круг смерти». Никто из астрологов их и не составлял, разве что в ранней юности, движимый обычным детским любопытством. Дон Тинкоса не был исключением. И гороскоп альтера Кристана Урмавива составил по ошибке, только потому, что разделение детей произошло позже обычного.

Составил и забыл. Но не выбросил, сам не зная почему. И теперь был рад этому.

Метод, опробованный на гороскопе мальчика, сработал и с гороскопом его альтера – первый слой «шелухи» исчез, как и не бывало. Два часа напряженной сосредоточенной работы, и вот астролог задумчиво рассматривает две «кометы», абсолютно идентичные друг другу.

Или одну «комету» на двоих, и подобное утверждение не будет ошибкой.

Судьбы мальчика и его альтера были переплетены теснее, чем тела любовников на ложе. Они врастали друг в друга, прорастали сквозь друг друга, расходились и вновь сходились, и не было никакой возможности определить, к кому из них относится то или иное событие. Более того, само понятие «событие» или «судьба» невозможно было соотнести с альтером, об этом криком кричал разум и весь жизненный опыт астролога. И все же…

У странного альтера Кристана Урмавива была судьба, об этом ясно говорили звезды, которым астролог верил больше, чем самому себе. Значит ли это, что леди Беллиз родила не сына с его альтером, а – двух сыновей? Которые в недалеком будущем разделят одну жизнь на двоих?

До самого рассвета дон Тинкоса в глубокой задумчивости бродил по кабинету. А утром написал баронеесе Костайль письмо с просьбой о встрече. Желательно – в приюте.

Астрологу очень хотелось своими глазами взглянуть на альтера Кристана Урмавива.

-4-

Кутаясь в теплую шаль, баронесса Костайль стояла на крыльце и смотрела на астролога. А тот смотрел на играющих альтеров.

Нет, на альтера, на одного-единственного альтера, пятилетнего Кристана.

Уна Костайль хорошо помнила, каким потрясением для дона Тинкоса было узнать, что альтеры баронессы носят имена своих хозяев. Зачем? – еле справившись с изумлением, спросил астролог. Ну, надо же мне к ним как-то обращаться, пожала плечами Уна. Зачем? – с выражением неподдельного страдания спросил дон Тинкоса. Мне так удобнее, сказала баронесса. Нам всем так удобнее. У меня своя система содержания альтеров, и она дает превосходные результаты.

Результаты и впрямь потрясали. Отвесив челюсть, знаменитый астролог таращился на альтеров, неотличимых от обычных детей: как они играют, смеются, работают, тренируются. Ссорятся и мирятся, как обычные дети. Капризничают, как обычные дети. Выражают интерес и любопытство, как обычные дети.

- Господи, баронесса, они же все разные! – сделал открытие дон Тинкоса.

- Разумеется, - со сдержанной гордостью согласилась Уна Костайль.

Живущие в приюте дети, которых баронесса называла альтерами только при посторонних, резко отличались от обезличенных, безвольных толп альтеров, содержащихся в других приютах.

Каждый – индивидуальность, со своим характером, со своими способностями и талантами. И баронесса Костайль по праву гордилась своими достижениями.

В тот свой первый раз дон Тинкоса уехал, так и не повидав полуторагодовалого Кристана.

Просто забыл, оглушенный ворохом свалившихся на него впечатлений. Но с тех пор его визиты стали регулярными, не реже трех-четырех раз в год. И каждый раз астролог проводил немало времени с Кристаном-вторым.

Не сразу астролог научился обращаться к альтеру по имени. Не сразу с его лица сошло выражение легкой брезгливости, характерное для людей, вынужденных контактировать с альтерами. Не сразу он принял тот факт, что эти альтеры – именно эти! – пожалуй, мало чем отличаются от своих хозяев. Но когда принял, то без колебаний поделился с баронессой своей тайной.

Так Ува Борн узнала, что в ее лаборатории находится уникальный экземпляр.

***

- Здравствуйте, дон Тинкоса! – окликнула баронесса задумавшегося астролога. – Что ж вы, под дождем-то? Проходите в дом.

Дома их уже ждал накрытый стол: горячий глинтвейн, свежий хлеб, тушеная капуста, ветчина. Няня Кларина, закончив с сервировкой, низко опустила голову и тихой мышкой прошмыгнула в дверь мимо астролога – она стеснялась своего лица и при посторонних старалась не попадаться на глаза. Но дон Тинкоса ее остановил:

- Погодите, милая, у меня для вас есть подарок. – Он вдруг звонко шлепнул себя ладонью по лбу:

- Ах, я, старый дурак! Забыл в карете! Голубушка, не сочтите за труд, принесите мой саквояж.

Пока Кларина исполняла поручение, изрядно озябший астролог отдал должное глинтвейну.

- Страшно подумать, в какую глушь вы забрались, - говорил он, грея руки о пузатую глиняную кружку. – Право слово, мне жаль вашей красоты и молодости. Кто их здесь оценит?

- Вы льстец, дон Тинокса, - смеясь, ответила Уна. – Разве вы не замечаете седины у меня в волосах? Морщин?

- Вы годитесь мне в дочери. А, значит, молоды! – отрезал астролог. – О, вот и мой саквояж! Спасибо, милая Кларина… Итак, это вам, баронесса, - он протянул Уне тяжелую книгу, из которой пышным веером торчали бумажные закладки. – Я позволил себе сделать кое-какие пометки, чтобы облегчить понимание особо трудных мест… А это – вам, голубушка!

С этими словами дон Тинкоса вынул из саквояжа темно-синий с золотом сверток и торжественно вручил его оробевшей Кларине.

- Что это? – с любопытством спросила баронесса.

- Бал-ахай. Национальная одежда племен пустыни. Изумительно смотрится на женщинах всех возрастов. Умоляю, примерьте, - обратился дон Тинкоса к Кларине. – Порадуйте старика.

А ведь могла бы и сама сообразить, мысленно укорила себя Уна Костайль. Еще раньше! Женщина я, в конце концов, или кто? И вот мужчина, уже почти старик, преподносит мне очередной урок! Она вскочила.

- Пойдем, - потянула она за руку растерянную девушку. – Я помогу. Я знаю, как это носить!

Темно-синий шелк, плотный, но легкий, облил стройное тело Кларины от шеи до ступней. Невесомый золотистый платок, укрыв волосы, упал на плечи. Такая же полувуаль скрыла изуродованное лицо девушки, и на золотом фоне были видны только глаза: прекрасные, влажно мерцающие, огромные. И вдруг как-то сразу стало заметно, как же молода Кларина!

Семь лет, подумала Уна Костайль, любуясь девушкой. Семь лет я подаю рапорт за рапортом: восстановить внешность Кларины это вопрос двух-трех дней. И раз за разом получаю отказ – чудеса не входят в утвержденный план миссии на Скапее.

Увидев Кларину, дон Тинкоса ахнул, вскочил с неподобающей его возрасту прытью, и бережно поднес загрубевшую руку девушки к губам.

- Вы прекрасны, - очень серьезно сказал он. – Поверьте старику, счастлив будет тот, кто завоюет ваше сердце.

***

Близился вечер. Дон Тинкоса с неохотой отпустил Кристана на ужин, и тот, счастливый, удрал от странного дядьки-зануды. Читай ему! Считай ему! Загадки разгадывай. Как будто мало госпожи баронессы и учителя Хисея! Хотя загадки были интересными, надо будет приятелей помучить.

- Ну, вы довольны? – с легкой иронией спросила баронесса Костайль, провожая взглядом улепетывающего мальчишку. Астролог очень серьезно кивнул.

- Да. Мальчик довольно бойко читает по слогам, может пересказать прочитанное. Он недурно считает в пределах двух десятков… и я могу сказать, что мой собственный внук Алехаро был менее сообразительным в этом возрасте. Так что да, я доволен и впечатлен.

Дон Тинкоса встал и принялся мерить шагами комнату, заложив руки за спину. Вдруг он остановился напротив баронессы.

- Вы уверены? – спросил он, в упор глядя на женщину. – Вы уверены, что он – альтер?

Уна Костайль вздохнула – этот вопрос астролог задавал не в первый раз.

- Абсолютно уверена.

- Каменная плесень?

- Каменная плесень. И не только. Поверьте моему опыту, дон Тинкоса.

- Но я не вижу ни малейшего признака деградации!

- Занятия, дон Тинкоса, регулярные занятия. И возраст – Кристан еще слишком мал, чтобы его отличия от… от хозяина бросались в глаза. Но со временем… Деградация неизбежна. Хотя, смею надеяться, она не будет настолько катастрофичной. И, очень может быть, мальчик сумеет жить самостоятельной жизнью. Устроится на работу, встретит девушку…

Сообразив, что сказала лишнее, Уна Костайль захлопнула рот, но было поздно – умные проницательные глаза астролога смотрели, казалось, прямо в душу.

- Вот оно что, - тихонько протянул он. – Вот оно как. Выходит, слухи не беспочвенны? Вы действительно отсылаете ваших повзрослевших альтеров из приюта?

- Действительно, - холодно сказала баронесса, проклиная свой глупый язык. – Но – в другой приют. Согласитесь, дон Тинкоса, не годится взрослым пребывать в детском коллективе!

- Почему? Это же общепринятая практика! Никто не разделяет альтеров по возрасту, только по полу. И то на короткий период, когда грешная плоть альтеров требует свое. Полгода, год… много – полтора, а потом все приходит в норму, и альтер теряет способность к совокуплению. Разве у вас не так? Разве ваши альтеры сохраняют способность любить?

Вдруг астролог махнул рукой.

- Простите старика, баронесса, я непозволительно увлекся. Не годится обсуждать подобные щекотливые вопросы с женщиной, особенно с женщиной благородного происхождения. Просто, когда встречаешь умного человека, трудно удержаться… Простите еще раз. Я, собственно, о другом хотел с вами поговорить. Что вы знаете об обоюдных альтерах?

- Обоюдные альтеры? – искренне удивилась Уна Костайль, радуясь смене темы. – Никогда ни о чем подобном не слышала!

Астролог покивал головой.

- Я так и думал. Это очень, очень редкое явление… можно сказать – редчайшее, и я лично никогда с этим не сталкивался. Но эти случаи описаны, и у меня нет причин не доверять источникам. Суть явления заключается в том, что к альтеру в какой-то момент возвращается разум. Он становится обычным человеком, только ничего не помнит о прожитых годах. И в то же самое время его хозяин стремительно разум теряет, превращаясь в самого настоящего альтера со всеми соответствующими признаками.

Дон Тинкоса не зря охарактеризовал баронессу как умного человека.

- Вы поэтому приказали не клеймить мальчика? – быстро спросила она.

- Мальчика?!

- Я имею в виду альтера виконта Урмавива. Поэтому, да?

- Да. «Круг смерти» в двух гороскопах, влияние Йеха, его тень…

Баронесса Костайль серьезно кивнула. За три с небольшим года она выслушала немало лекций по астрологии, и стала если не знатоком этой удивительной, невозможной науки, то начала хотя бы разбираться в ней. Кроме того, личные наблюдения изрядно поколебали ее скепсис в данном вопросе.

- У меня нет возможности самому изучить гороскопы обоюдных альтеров. А сведения, которые я собрал, крайне скудны. Но что если… я просто предполагаю, баронесса… если у них у всех присутствует открытая мной «комета»? Если это настоящий, неопровержимый признак обоюдных альтеров? – Дон Тинкоса вдруг подался вперед, схватил баронессу за руку, сжал. – Я боюсь, - прошептал он, шаря безумным взглядом по лицу женщины, - очень боюсь. В десятилетнем возрасте с юным виконтом случится что-то ужасное… я предполагаю увечье, но это неважно. Гораздо важнее то, что после этого события судьбы мальчика и его альтера будут связаны самым жестоким, самым противоестественным образом! И если виконт начнет терять разум, если начнет превращаться в отвратительного альтера…

- Мне очень жаль, - совершенно искренне произнесла Уна Костайль, прощая взволнованному старику «отвратительного альтера». – Но… что же тут можно сделать? Я даже представить себе не могу.

Дон Тинкоса вновь забегал по кабинету, безжалостно дергая свои изрядно поредевшие локоны. Внезапно он остановился, исподлобья взглянул на баронессу.

- Если такое произойдет… Если виконт станет альтером, а его альтер, напротив, превратится в человека… Можно ли будет поменять их местами?

- Ах, вот вы о чем, - медленно проговорила Уна Костайль.

Это будет замечательный эксперимент, подумала она. Это будет грандиозный эксперимент, который даст ответы на многие вопросы. И подведет, наконец, практический фундамент под теоретическую базу. Профессор Носов будет просто счастлив!

Воодушевление охватило старшего научного сотрудника Уву Бойль, и тут же схлынуло, оставив после себя горечь несбывшихся надежд.

- Я сожалею, дон Тинкоса. Но, боюсь, это невозможно.

- Почему? Если альтер начнет приобретать человеческие черты…

- Дело не в этом, - голос баронессы Костайль был полон сочувствия. – Дело в другом. Десять лет, сказали вы. Десять лет жизненного опыта, уникального для каждого из детей. Своя среда, свои привычки, свои знания… У Кристана-первого (давайте уж будем так их называть, для простоты!) есть мать, есть отец. Он наверняка умеет ездить верхом, владеть шпагой… ну, или научится. Кристан-второй…

- Я понял, - глухо сказал астролог.

- Мы просто не сможем выдать моего воспитанника за сына графа. Обман тут же разоблачат!

- Я понял, - повторил астролог.

Он пригладил растрепавшиеся волосы, рассеянно заглянул в саквояж, закрыл его, звонко клацнув замочком.

- Жаль, - прошептал он. – Ах, как жаль!

Баронесса Костайль молча проводила астролога до кареты. Ей тоже было жалко, просто до слез.

-5-

Видеть сегодня графа и его ублюдочного сыночка было выше сил Кая. Поэтому он отказался от ужина и заперся у себя, отговорившись усталостью с дороги и тревогой за состояние матери. Лежа в темноте на кровати, он смотрел в потолок и думал.

Герцогу, этому изнеженному любителю мальчиков, было тринадцать, когда он убил своего отца. Всего тринадцать! Ему, Каю, уже за двадцать, а он чувствует себя полным ничтожеством! Потому что точно знает – он не способен на такой, по-настоящему мужской поступок. Да, у него нет яда, но разве это проблема? Было бы желание и решительность!

С желанием у Кая все обстояло хорошо, а вот с решимостью – просто беда! Лежа ночами без сна, Кай изобретал разные способы раз и навсегда разделаться с ненавистным графом. Но стоило ему увидеть дядю… его холодный оценивающий взгляд воина, твердо очерченную линию рта, упрямый подбородок…

Увы! Приходилось полагаться на естественное течение событий и надеяться, что астролог, эта жирная свинья, не ошибся в своих расчетах. И утешаться тем, что ждать осталось недолго.

-3-

Билл откинулся на спинку пилотского ложемента и устало закрыл глаза. Он был вымотан до предела, у него болела каждая клеточка избитого, измученного тела. Не хотелось ничего, даже жить, только спать, спать, спать. Но спать было нельзя ни в коем случае.

Уже проваливаясь в сладко звенящую уютную вату, Билл нашарил инжектор диагностера. Диагностер возмущенно взвыл, протестуя против очередной порции стимулирующего, но все же сделал укол, и уже через несколько секунд Билл выпрямился и бодро встряхнулся. Встряхнулся и тут же взвыл от боли, хватаясь за бок. Ребро сломано, это ясно, а, может, и не одно. Да и вообще удивительно, как он выжил в предыдущей круговерти. Чудо, не иначе, и чудо это называется десантный бот.

Билл ласково погладил приборную панель своего верного кораблика, и от этого неосторожного движения боль в боку вспыхнула с новой силой. Н-да, в таком состоянии он не боец, с переломом что-то надо делать.

Билл выставил диагностер в режим ускоренной регенерации, но ничего не произошло – очевидно, перелом был со смещением, и умная аппаратура отказалась сращивать кости без сопоставления обломков. Билл выругался. Ладно, обойдемся обезболивающим.

Билл взглянул на показания диагностера и тут же отвел глаза – лучше не смотреть, чтобы не расстраиваться. Все равно ничего нельзя сделать. Потом придется расплачиваться за насилие над организмом, подумал Билл, вся эта химия бесследно не пройдет… И ладно, и пусть. Лишь бы оно было, это потом.

Обезболивающее подействовало быстро, и Билл почувствовал себя почти человеком. Стараясь двигаться как можно аккуратней (не хватало еще проткнуть легкое и захлебнуться собственной кровью!), он надел эластичный корсет. Сделал несколько осторожных вздохов, прислушиваясь к ощущениям: терпимо, с этим можно жить. Теперь, когда горячо любимый организм в

относительном порядке, можно осмотреться.

Удивительно, но алармы молчали все до единого, и очень скоро Билл понял, почему. Вокруг был вакуум. Не раскаленная плазма, не бушующие вихри жесткого излучения, не плотный метеоритный рой, а просто чистый спокойный вакуум открытого космоса. И Билл едва не расплакался от счастья.

Хлюпая носом, он включил внешний обзорник. Целую минуту он тупо смотрел, не понимая, что же он видит, а потом до него дошло, и он замер, боясь даже моргать, чтобы не спугнуть прекраснейшее видение в мире.

Впереди, прямо по курсу, находился выход. Он был совсем такой, как его описывали все филяне без исключения – ровный круг мягкого дневного света. Биллу даже показалось, что он различает легкие облака на голубом небе.

Навалилось дикое, нестерпимое желание сейчас же, на форсаже, рвануть в эту мирную небесную голубизну, и Билл, зажмурившись, изо всех сил вцепился в подлокотники, стараясь задавить этот самоубийственный порыв. Потому что именно там, у выхода, всех нетерпеливых и неосмотрительных поджидала смертельная ловушка. И никто никогда не мог заранее предугадать, что его ждет.

Иногда это была выворотка, от которой спирали ДНК раскручивались в противоположную сторону. Иногда – анизотропный омут, из которого невозможно было выбраться. А еще встречалось…

Не важно, оборвал себя Билл, все это абсолютно не важно. Потому что все это можно пройти, если не терять головы. И я пройду, ясно тебе?

Он включил диагностику корабля. Ну-с, минут десять у меня есть. Вполне достаточно, чтобы немного отдохнуть, попить водички… а еще неплохо было бы взглянуть, как там мой полиморфный друг поживает.

Землянин, не представляющий себе нормальной жизни без техники, Бил, тем не менее, не мог не признать, что филянин с честью выходил из всех испытаний, пользуясь лишь возможностями своего тела. В глубине души он даже восхищался Ломо Нумо, но вслух не признался бы в этом даже под пытками.

Филянин обнаружился чуть позади и слева от корабля Билла. И одного взгляда хватило, чтобы понять – с филянином творится что-то неладное. Его буквально корежило, растаскивало в разные стороны, и он судорожно пытался собраться в нечто более-менее плотное и оформленное.

- Эй, что с тобой, приятель? – озадаченно пробормотал Билл.

За долгое путешествие по сволочному лабиринту он повидал филянина во всяких видах. Тот блаженствовал в бушующем море плазмы, лениво скользил вдоль гигантских протуберанцев, купался в волнах такого жесткого излучения, какое даже защита бота выдерживала с трудом. И ничего ему, проклятому, не делалось! Из всех передряг филянин выходил живым, бодрым и без всяких видимых следов повреждений. Да еще, нахал этакий, приняв человеческий облик, издевательски махал ручкой землянину! Но сейчас филянину было не до шуток – в безопасном оазисе чистого вакуума он изо всех сил боролся за жизнь, и Билл никак не мог понять, что же несло угрозу такому великолепно приспособленному существу.

Может, он просто устал? Выдохся перед финишем, как выдыхается иногда неопытный марафонец, не рассчитавший сил? Известно, что филяне черпают энергию из окружающей среды, и само понятие усталости им неведомо. Но, может, именно здесь, в Лабиринте, эта их способность подвергается самому серьезному испытанию?

Билл из чистого любопытства просканировал филянина на всех частотах и безнадежно покачал головой – филянин был наполнен энергией, как говорится, «под завязку». На таком количестве энергии любой земной корабль смог бы не один раз слетать с Филы до Земли и обратно. И все же филянин умирал, это было совершенно очевидно – на глазах у Билла в трепещущем теле филянина образовалась брешь диаметром метра в три, и Ломо Нуло, судорожно пульсируя, отчаянно пытался зарастить ее. Вдруг пульсация прекратилась, филянин вздрогнул в последний раз, замер и стал медленно растекаться по космосу. Лишь легкое мерцание говорило о том, что Ломо еще жив, но это явно было ненадолго.

- Что ж ты так, дружище? – сочувственно пробормотал Билл.

Пискнул динамик, возвещая об окончании диагностики. Билл взглянул на экран с данными, и ему стало не до сочувствий.

Корабль был в полном порядке – защита великолепно справилась со всеми угрозами. Но вот энергия…

Основной аккумулятор был пуст, а датчик резервного угрожающе светился красным. Билл машинально отключил защиту, именно она жрала энергию, как свинья помои, но это, скорее, был жест отчаяния – без силовой защиты нечего было и думать о том, чтобы пройти последнее испытание. А оставшейся энергии хватит разве что на пару минут полноценного боевого режима.

Это был конец. Полное и безоговорочное поражение. Он может, конечно, протянуть еще несколько дней, резервов бота на это хватит, но вот из Лабиринта ему не выбраться.

Билл горько рассмеялся. Какая злая ирония судьбы – он умирает буквально в шаге от спасения, и с этим ничего нельзя поделать. Нет здесь источников энергии, способных наполнить его аккумуляторы… если не считать филянина…

Билл внимательно взглянул на Ломо. Тот был еще жив, и концентрация энергии в его странном теле была по-прежнему высока. Прекрасной, замечательной энергии, которой хватит, чтобы наполнить оба аккумулятора и выйти из Лабиринта победителем!

Перенастроить энергозаборники, подобраться поближе к филянину… вся процедура займет не больше десяти секунд, Ломо Нуло просто не успеет ничего сделать…

Билл ввел данные в бортовой компьютер, и тот живо проделал все расчеты. Можно было приступать к операции спасения, но Билл медлил. При мысли о том, что он станет убийцей живого существа, его затошнило. Конечно, Ломо тот еще гад, втянул его в эту бессмысленную заварушку, и вообще, сам виноват. И все же на душе у Билла было тяжело.

- Ты храбро сражался, - хрипло сказал он. – Мне, правда, очень жаль. Но у меня нет другого выбора, понимаешь? Я очень хочу жить… а тебе все равно уже ничем не поможешь. Если бы я мог, я бы вытащил тебя тоже. Но это невозможно.

Невозможно? А так ли это на самом деле? Да, филяне не летают в космос, и теперь понятно, почему. Но что если…

Идея была бредовая, в случае неудачи она грозила гибелью землянину. Но Билл Коллинз, закусив губу, решительно взялся за джойстики.

-4-

О, теперь-то Ломо Нуло точно знал, почему космос смертельно опасен для любого филянина! Но за это знание он расплачивался собственной жизнью – его тело, самой эволюцией приспособленное копировать любой материальный объект, сейчас копировало вакуум, превращаясь в ничто. Конечно, вакуум не был абсолютно пуст, его пронизывали волны слабых излучений, то тут, то там встречались отдельные материальные частицы, но этого было слишком мало, и Ломо стремительно терял свою сущность. Он боролся изо всех сил, но отчетливо понимал, что обречен, и жить ему осталось совсем немного.

Зато проклятому землянину хоть бы что! Его жалкая железка оказалась выше всяческих похвал – сейчас, на пороге смерти, Ломо мог честно признать этот факт. А волновая защита? Это вообще неописуемо! Как храбро этот крошечный кораблик преодолевал все преграды! Он упорно шел напролом, и Ломо не раз казалось, что вот-вот, и он станет свидетелем гибели землянина, но тот неизменно выходил победителем. Поначалу это злило Ломо, он такого просто не ожидал, потом пришло удивление, а вслед за ним – восхищение. Нет, что ни говори, а земная техника тоже кое-чего стоит, надо отдать им должное. Разумеется, землянин проиграет, в этом нет никаких сомнений, но как соперник он просто великолепен.

Так думал Ломо, с легкостью преодолевая Лабиринт… но сейчас он уже не был в этом уверен.

Проклятый вакуум высасывал из него жизнь, и хотя энергии у Ломо все еще было достаточно, ему не к чему было ее приложить, чтобы остановить стремительный распад своего тела.

Не к чему? А земной корабль? Он до сих пор болтается поблизости и почему-то не торопится уходить, словно соблазняя…

Ломо замер, обдумывая эту невероятную идею. Думалось с трудом – появляющиеся то тут, то там разрывы сильно замедляли мыслительный процесс. Но Ломо не сдавался.

Подобраться к кораблю, обволочь его собой, как тогда, при входе в Лабиринт… Став частью корабля, он получит шанс. Вложить всю свою энергию в одно-единственное усилие, рывком преодолеть смертельный вакуум. Конечно, аккумуляторы корабля взорвутся, не вынеся такого всплеска энергии, и землянин наверняка погибнет. Но что за беда? Его же восстановят, так что для него все кончится хорошо. А вот он, Ломо, на подобный исход может не рассчитывать.

Правда, возникал один вопрос – будет ли такая победа честной с этической точки зрения? Ведь, как-никак, он собирается воспользоваться земной техникой, причем именно тогда, когда возможности его собственного тела исчерпаны. И это будет позорное поражение расы филян.

Престиж расы меньше всего волновал Ломо сейчас - он очень хотел жить. Некстати вспомнилось, что земляне, кажется, не восстанавливают друг друга. Во всяком случае, того землянина, который так нелепо умер в самый первый день контакта, никто больше не видел.

Выходит, они умирают навсегда? Или именно этот землянин так же небрежно относился к слияниям как сам Ломо? А как обстоит дело со слияниями у землянина Билла? Вдруг его тоже не смогут восстановить?

Мысль о том, что он может стать причиной гибели мыслящего существа, была столь ужасной, что Ломо едва не отказался от своего намерения. Конечно, землянин заслуживает смерти, если бы не он, Ломо вошел бы в Лабиринт позже на пульсацию, а то и на две, то есть более подготовленным, но все же… Или я, или ты – с подобной кошмарной дилеммой ни один филянин еще не сталкивался.

Чувствовать себя хладнокровным убийцей было невыносимо, но желание выжить любой ценой оказалось сильнее.

- Для меня было честью соревноваться с тобой, - сказал Ломо. – После следующей пульсации я возьму твое имя.

Отринув мораль, Ломо сосредоточился на концентрации. Ему предстояло достигнуть корабля землян, проникнуть сквозь защиту, а это будет очень нелегко. Ломо до сих пор ощущал жгучие объятия силового поля, которое едва не растворило его при входе в Лабиринт. Но он справится, обязательно справится!

И тут, словно облегчая ему задачу, силовое поле корабля исчезло. Это встревожило Ломо: землянин прочитал его мысли? Он готовит ловушку?

Быстрое сканирование показало – у земного корабля просто кончилась энергия. А, значит, он в любом случае обречен, ведь без своей хваленой защиты он не сможет пройти последнее испытание. Ломо успокоился – неизбежная смерть землянина больше не отягощала его совесть. Он даже сумел оценить тонкую иронию судьбы: каждый из них остро нуждался в том, чем обладал соперник. Землянину нужна была энергия, а Ломо – защита от смертельного вакуума. Даже жалко, что нельзя объединить усилия для спасения своих жизней.

Нельзя? Но почему?

Возникшая идея ошеломила Ломо Нуло. Конечно, это опасно, и в первую очередь для него самого, но это шанс! Может быть, единственный.

Завершив концентрацию, Ломо протянул себя к земному кораблю.

-5-

Капитан Медведев нервно мерил шагами островок, хрустя галькой. Рустратор Трэш растекся тонкой опалесцирующей пленкой по камням, оставив лишь одно вертикально стоящее щупальце с глазом на конце. Капитан иногда наступал на рустратора, рассеянно извинялся и шел дальше, но филянин не обращал никакого внимания на такое вопиющее нарушение этикета.

Шел четвертый час этого идиотского соревнования. Связь с его участниками прервалась уже давно, и ни техника землян, ни живой «визор» филян ничего не показывали. Ему-то хорошо, угрюмо думал капитан, имея в виду рустратора. Слился с природой, отключил эмоции и жди себе спокойно любого исхода. А я тут переживай в одиночестве.

Впрочем, если верить «переводчику», до спокойствия филянину было далеко. Во всяком случае, именно так самодельный прибор интерпретировал пеструю рябь, время от времени пробегающую по телу рустратора.

Внезапно «визор» деликатно кашлянул, и в ту же секунду рустратор Трэш рывком собрался в один большой рыхлый ком. У капитана Медведева словно ковер из-под ног выдернули, и землянин с размаху шлепнулся на задницу.

- Что? – вне себя от волнения вскричал он. – Что там?

- Связь! – совсем по-человечески заорал рустратор, швыряя в небо куски себя. – Есть связь, глубокоуважаемый капитан!

Куски рустратора падали на землю и, недовольно попискивая, спешили слиться в единое целое. Капитан, топча их, бросился было к филянину, но тут ожила и земная техника – кораблик Билла отважно пробивался к выходу из лабиринта. Правда, судя по всему, Ломо Нумо не отставал или даже опережал Билла, но, откровенно говоря, капитану это было по барабану. Проигрыш? Плевать, тридцать три раза плевать! Лишь бы парень остался жив!

Капитан Медведев глубоко раскаивался в том, что согласился на подобную авантюру. И отставку с пожизненным заключением на каком-нибудь захудалом планетоиде считал для себя незаслуженной милостью.

Связь сбоила, густой рябью шли помехи. Сжав зубы, капитан Медведев коснулся дрожащими пальцами сенсоров тонкой настройки. Помехи исчезли, но легче капитану не стало: то, что он видел сейчас на экране, не было земным ботом.

Если бы у капитана была фуражка, он бы ее снял.

Прости, парень, мысленно обратился он к Биллу Коллинзу. Это я, старый дурак, послал тебя на верную гибель, и нет мне прощения за это.

Он так глубоко погрузился в свою скорбь, что не сразу сообразил, что находится как бы внутри рустратора, а сам рустратор, неистово клубясь вокруг капитана, орет на всех звуковых диапазонах:

- Это не он! Это не он!

- Не он, - похоронным тоном согласился капитан, с некоторым трудом выдираясь из упругой плоти рустратора. – К моему сожалению, будь проклят этот ваш Лабиринт.

Рустратор Трэш водопадом обрушился к ногам капитана, замерцал пронзительной слезливой голубизной.

- Вы – великий человек! Вы скорбите о гибели нашего соотечественника! О, позвольте мне после следующей пульсации взять ваше имя? Хоть я и не достоин этой чести… Потому что сам я желал гибели вашему Биллу, - в припадке откровенности признался рустратор.

Не сразу, но до капитана дошло.

- Эй, подождите! – воскликнул он. – Что это вы хотите сказать? Что Билл жив? Но я же ясно вижу – это ваш Ломо.

Он ткнул пальцем в экран. В ответ рустратор выбросил мускулистый протуберанец, схватил свой «визор» и энергично потряс им.

- Ничего подобного! Совсем другие волновые характеристики! Это не Ломо, это Билл, вне всякого сомнения. Глубокоуважаемый капитан Медведев, позвольте поздравить вас с…

- Это не Билл!

Оба представителя великих рас замолчали и посмотрели друг на друга. В их головах (или что там было у филян вместо головы?) зародилась одна, одинаково неприятная для обоих мысль: если двое соревнователей погибли, то кто сейчас рвется к выходу из Лабиринта?

Капитан Медведев достал из-за пазухи контрабандный скорчер; рустратор Трэш принял форму вогнутого зеркала, в фокусе которого вспыхнула ослепительная искра. Они были готовы вступить в бой с неведомым чудовищем, одинаково чуждым обеим цивилизациям.

В центре выхода из Лабиринта вспух и стал медленно увеличиваться в размерах багровый бугорок, неприятно напоминающий прыщ. Медленно, очень медленно… но капитану Медведеву казалось, что там, внутри Лабиринта, с огромной скоростью мчится некто, а грань, разделяющая два мира, наливается созревшим гнойником, истончается…

А потом гнойник лопнул.

Капинан и рустратор ударили одновременно и не промахнулись. Но ни высоковольтный разряд скорчера, ни аннигиляционная волна зеркала не причинила никакого вреда чудовищному существу, вывалившемуся из Лабиринта. С ужасным воем чудовище грохнулось на каменистый островок, и вдруг распалось надвое.

… Закопченный, в крови и лохмотьях защитного костюма, Билл раздавленным червяком возился на камнях. Опомнившись, капитан бросился к нему, рухнул на колени.

- Помогите! – прохрипел Билл.

- Сейчас, парень, сейчас! Потерпи!

- Не мне! – Билл оттолкнул капитана. – Ему! Он мне жизнь спас!

Капитан посмотрел, куда указывал его первый навигатор: неподалеку над серой клубящейся бесформенной массой хлопотал рустратор Трэш. Машинально капитан взглянул на «переводчика»: клубящаяся масса, которая явно была Ломо Нуло, просила о помощи. А потом выбросила щупальце в направлении Билла Коллинза.

-6-

Серебряная россыпь звезд медленно проступала на черном бархате неба, успокаивающе шелестел прибой, облизывая каменистый островок, где находился Лабиринт.

Помимо Лабиринта, на острове находились капитан Медведев и рустратор Трэш. Им было, о чем поговорить, но оба молчали, не зная, как подступиться к самому главному.

Капитан достал из кармана флягу, скрутил колпачок и отхлебнул. Он никогда не был любителем крепких напитков, но сейчас коньяк пришелся как нельзя более кстати.

Рустратор перевел внешний контур в режим проникновения, нащупал базальтовый слой и краешком погрузился в него. Он никогда не был любителем жестких вибраций, но сейчас это было ему необходимо.

Молчание затягивалось. Первым не выдержал рустратор.

- Я бесконечно благодарен землянину, он спас жизнь моему соотечественнику.

- Но ведь и ваш соотечественник спас жизнь моему, - сказал капитан. И задумчиво прибавил: - Хотел бы я знать, как им это удалось?

***

Билл ничего толком так и не рассказал. Твердил только, что десантный бот сперва лишился всей энергии, а потом вдруг рядом возник филянин, и все стало хорошо.

- Мы выбрались из Лабиринта, - сказал Билл. – Мчались на такой скорости, которую десантный бот в принципе не может развить, и разрази меня гром, если я понимаю, как ему это удалось. Мы уже приземлялись, когда что-то вдруг уничтожило бот. Какая-то чудовищная энергетическая вспышка. Если бы не она, бот остался бы цел.

***

Жесткая вибрация, достигнув двадцать седьмого контура рустратора Трэша, распалась на мягкие, приятно щекочущие волны. Они сбивали настройки прежних пульсаций и порождали новые.

- Вакуум, - слегка дребезжа, сказал рустратор. – Наше вечное проклятие. Наш якорь, привязывающий нас к планете. И самое жестокое испытание Лабиринта. Хотите честно, капитан?

Капитан кивнул. Легкий веселый хмель ударил в голову, делая все простым и понятным.

- Никто! – Рустратор торжественно воздел палец, который был в четыре раза больше положенного. – Никто из нас еще ни разу не проходил этот чертов Лабиринт! Я вам соврал, капитан. Мы все погибаем там. И только наши слиятели возрождают нас после нашей смерти. И не всегда корректно, - с раздражением добавил он. – Но не об этом речь… Мы проходим множество пульсаций, мы сливаемся, оставляя наши отпечатки в друзьях… и лишь после этого отваживаемся войти в Лабиринт.

- А зачем? – с интересом спросил капитан Медведев.

- Чтобы погибнуть. И возродиться вновь. Такова традиция, - объяснил рустратор. – Наша великая мечта – преодолеть вакуум. Выйти на новую ступень развития.

Вибрации весело клубились в нем, делая мысли пронзительно ясными, а речь отрывистой. Но это ведь не мешает общению двух великих цивилизаций, правда?

- Великое бесформие, - продолжал рустратор, распадаясь на сотню разноцветных сфер. – Наше благословение, наша основа. Благодаря бесформию, мы можем постигнуть самую сокровенную суть любого материального объекта, воспроизвести его в мельчайших деталях. Увы! Созданные нами копии не способны к самостоятельному существованию, они распадаются, если мы не концентрируем на них все свое внимание. А это, как вы понимаете, страшно утомительно. К тому же, такая сосредоточенность на одном-единственном объекте лишает нас возможности воспринимать весь остальной мир.

От мелькания разноцветных сфер рябило в глазах. Капитан зажмурился, потряс головой.

- Прошу прощения, рустратор. Но не могли бы вы… -э-э-э… слиться, что ли?

- Слиться? – возликовал рустратор. – С вами? С превеликим удовольствием! Это такая честь для меня!

- Нет-нет, - поспешно поправился капитан. – Я имел в виду – стать прежним, единым целым. Понимаете, наше зрение, оно так устроено, что нам трудно уследить за таким количеством объектов.

- Да, конечно, - с грустью сказал рустратор, принимая человеческую форму. – Ваше зрение несовершенно. Как и ваши тела. Ваши возможности не идут ни в какое сравнение с нашими. Вы даже умираете не так, как мы, а окончательно. И все же именно вы, земляне, научились создавать настоящие материальные объекты, а не их ментальные копии.

- Создавать и использовать, - подтвердил капитан. – И при этом мы продолжаем радоваться жизни. Ходим с детьми в зоопарк, загораем на пляже, пьем пиво с друзьями… спим, в конце концов!

- Великая, великая раса, - с благоговением прошептал рустратор Трэш, и семь его глаз влажно замерцали, с обожанием глядя на землянина. – О, если бы нам хотя бы малую толику ваших способностей! Увы! Это невозможно. Это недоступно нашей природе. Конечно, эволюцию не остановить, и когда-нибудь наши далекие потомки совершат целенаправленное качественное изменение. Покорят вакуум, выйдут на новую ступень развития. Знаете, капитан, есть одна забавная философская концепция…

- Кстати, насчет вакуума, - капитан самым невежливым образом перебил рустратора Трэша. По опыту знал – стоит филянину начать философствовать, и его уже не остановить. – Я не имею права говорить от лица всей Земли, но предположим… чисто теоретически предположим, что Земля разрешит филянам пользоваться нашими космическими кораблями в качестве пассажиров? Как вы к этому отнесетесь?

- Что такое «пассажиры»? – заинтересовался рустратор Трэш. – Новая социальная общность?

- Ну, как вам сказать… В целом – да. Каждый филянин сможет путешествовать в космосе, увидит другие планеты… преодолеет вакуум, одним словом. Что скажете, рустратор?

Рустратор ничего не сказал. Он вдруг вспух огненным столбом от земли до неба, и в тот же самый миг сотни, тысячи подобных столбов ударили в небо, разгоняя ночь. Капитан даже испугаться толком не успел, как огненный столб рухнул вниз и облил высокую фигуру капитана ослепительным сиянием.

- Что я скажу? – голос рустратора дрожал от волнения, а сам он излучал чистый восторг, благоговение и еще что-то, чему «переводчик» не смог дать определение. – Что скажет моя раса? Великий день, капитан! Величайший! Ничего подобного не было в истории моего народа… если не считать возникновения первого филянина в момент Большого Взрыва! О, капитан! Ваше имя навсегда останется в нашей памяти! Мы будем драться за честь принять его после вашей смерти!

Упоминание о его собственной смерти немного покоробило капитана, но он не подал виду.

- Но это еще не точно, - предупредил он. – У нас тоже есть своя философская концепция, называется бюрократией. Так что улаживание этого вопроса займет немало времени. Может быть, даже не один год.

- Какая ерунда, - отмахнулся счастливый рустратор Трэш. – Год, десять лет, сто… Какое это имеет значение, если исполнится наша мечта? Если мы получим Вселенную?

- Но вы тоже должны будете кое-что для нас сделать, - продолжал капитан. – В качестве, так сказать, ответной любезности.

- Все, что угодно! – торжественно поклялся рустратор Трэш. – Ради достижения Великой Мечты… О, только бы Земля согласилась!

Земля согласится, очень довольный, подумал капитан Медведев. Кто же в своем уме отказывается от дармового источника энергии?