Жду новый пост

Серия «Альтер»

Глава 7

-1-

- Мой гороскоп? Зачем он вам?

Граф с недоумением смотрел на астролога. Тот еле слышно вздохнул.

Трудно, очень трудно объяснить человеку, далекому от астрологии, тонкости и нюансы этой благородной науки. Особенно, если сам их до конца не понимаешь!

Сегодня граф, не дрогнув, выслушал окончательный вердикт – его сыну грозит реальная и неотвратимая опасность. Да, он жил с этой мыслью пять лет; да, он свыкся и примирился с ней, как свыкаются и примиряются с неотвратимостью собственной смерти. Когда-нибудь в будущем. В далеком будущем. Но узнать, что это будущее наступит через пять жалких лет… Без сомнения, граф Урмавива был очень сильным человеком.

Не хочу его обнадеживать, подумал дон Тинкоса. Не хочу подарить пусть призрачную, но все-таки надежду, а потом безжалостно отнять ее. Но я обязан использовать любой шанс для спасения мальчика! Как астролог обязан; как друг его отца.

Вчера, мысленно репетируя будущий разговор с Хуго Урмавива, дон Тинкоса придумал несколько способов… нет, не обмануть графа, но - обойти скользкую тему. Что-то недоговорить, где-то обойтись тонкой метафорой… ну, да, и соврать немного, куда же без этого! Но сейчас, глядя в это умное лицо, сквозь твердые черты которого проступала тщательно скрываемая боль, астролог понимал – бесполезно. Можно врать сколько угодно, можно сыпать трескучими терминами, непонятными для посвященных, – граф все равно добьется от него правды. Как добивался правды от пленных на поле боя.

- Я не хочу вдаваться в ненужные подробности, - голос астролога прозвучал неожиданно сухо. – Они слишком специфичны и лишь запутают вас. Скажу одно – есть вероятность, что в несчастье с вашим сыном будет виновен кто-то из близких ему людей. Очень близких. Вольно или невольно, я не знаю. Полагаю все же, что в случившемся не будет злого умысла. Просто какой-то незначительный поступок даст начало к целой цепочке случайностей, которая приведет к трагическому финалу. Это как камешек в горах – сорвавшись в неподходящем месте и в неподходящее время, он способен вызвать лавину. Ваше влияние на сына, граф, до сих пор огромно, об этом я сужу не только как астролог, но как отец, как дед. Поэтому я прошу – доверьтесь мне! Клянусь всем, что дорого мне на этом свете, я сохраню все ваши тайны, которые откроются мне! Но если в вашем будущем я сумею отыскать тот самый «камешек»… если это поможет спасти вашего сына…

Граф криво улыбнулся:

- Хватаетесь за соломинку?

- Да, - просто сказал астролог. – А что мне еще остается?

- Значит, мой гороскоп.

- Для начала. Потом, вероятно, мне понадобится гороскоп леди Беллиз… вашей дочери, вашего племянника… Дижака, наконец!

- А так же всех слуг и служанок в моем доме!

Дон Тинкоса промолчал. Это было самое тонкое, самое уязвимое место в его плане – он только предполагал, что виновником увечья Кристана станет кто-то из его близких. Это было наиболее вероятным. На самом деле злодеем, вольным или невольным, мог стать кто угодно. Кто угодно из живущих или гостящих в этом доме!

Да, соломинка! – с вызовом подумал астролог. Ну и что? А знаете ли вы, милостивые господа, что и соломинка способна сломать спину верблюда?

Работа предстояла титаническая, и дон Тинкоса не без оснований опасался, что этим самым верблюдом может стать он сам.

- Мой гороскоп, - повторил граф Урмавива. Он отвернулся с коротким смешком, похожим на всхлип, широкие его плечи поникли. – Нет у меня гороскопа, любезный мой друг, - глухо сказал он.

- Вот как? – озадаченно пробормотал дон Тинкоса.

Заказать услуги квалифицированного астролога, с фиксацией точной даты рождения (включая часы и минуты), с составлением детального гороскопа, могли только очень богатые люди. Те, кто победнее, засекали время сами, как могли: через две свечи после вечерней стражи, или – когда Венетра коснулась нижней ветки дуба, или – когда часы на башне вот-вот должны были отбить четверть… Хронометры были редки и дороги, и далеко не каждый состоятельный горожанин мог позволить себе такое удовольствие, как личный хронометр. Потом счастливый (или не очень) отец новорожденного подавал сведения в местное отделение Кулуария Высокой Науки и через месяц-другой получал на руки гороскоп младенца. Не слишком подробный, но вполне достаточный для определения самых значимых событий в жизни ребенка. Совсем уж беднякам, нищим и бродягам, а так же тем, кто родился в тюрьме, в море или вышел из чрева блудницы, полагался бесплатный «суточный» гороскоп, для которого вполне достаточно было указать приблизительное время суток: ночь, рассвет, вторая половина дня… Такие гороскопы изобиловали противоречиями и не несли никакой полезной информации для их обладателей. Дон Тинкоса (и не он один) полагал такие гороскопы вредными, называл их «смущателями умов» и призывал повсеместно запретить, как дискредитирующие Высокую Науку. Впрочем, нищие, бродяги и прочие отбросы общества и сами плевать хотели на личные гороскопы, в которых не видели никакого практического смысла.

Но чтобы граф Хуго Урмавива, славный потомок древнего рода, берущего начало в седой древности, не имел гороскопа! Это был нонсенс – ведь без гороскопа невозможно ни подтвердить титул, ни вступить в брак!

Предположим, гороскоп у графа был, причем составленный по всем правилам. А потом исчез – например, сгорел при пожаре, когда граф был еще маленьким мальчиком. Восстановить гороскоп не сложно, зная точную дату рождения, но кто вспомнит ее спустя несколько лет? Год – пожалуйста, месяц – почти наверняка… день, в конце концов. Но – час? минуту? Нет, человеческая память на это не способна. И в результате – получите и распишитесь! – «суточный» гороскоп! Который навсегда закроет перед ребенком двери в светлое будущее. Ибо хуже «суточного» гороскопа может быть только отсутствие оного! И вот родители, изнывая от тревоги за судьбу любимого чада, тайно заказывают поддельный гороскоп, приблизительно повторяющий оригинал…

Стоп, но зачем такие сложности? Зачем рисковать, нарушать закон, когда все можно сделать гораздо проще? Обратись в Кулуарий, и тебе за умеренную плату выдадут официальный дубликат!

Или все гораздо хуже – граф, будучи уже в сознательном возрасте, сам заказал подделку?

Зачем? Ну, может, в его гороскопе было нечто такое, что он хотел утаить? Тогда понятно, почему он отказывает мне в изучении своего гороскопа. Знает, что я непременно разоблачу обман.

Или…

- Не гадайте, друг мой, - с усмешкой сказал граф Урмавива, - правда надежно скрыта от людских глаз. Может быть когда-нибудь я сам расскажу вам все… но не сейчас.

Хуго Урмавива, прозванный врагами Карой Божьей, вдруг оказался рядом с астрологом, и дон Тинкоса невольно попятился – он совершенно не уловил движения опытного воина, выжившего в сотнях сражений. Граф положил руку на плечо астролога, заглянул в глаза.

- Ну, вот, - почти ласково сказал он. – Вот вы и узнали кое-что обо мне. Помните, вы поклялись сохранить это в тайне?

Рука графа (или того, кто скрывался под личиной графа! – мелькнула неожиданная мысль) была тяжелее столетнего дуба; пальцы графа сжимались, подобно кузнечным клещам; яростный взгляд жег огнем. И астролог, обмирая от ужаса, раздавленным червяком корчился под этим взглядом. А граф ждал ответа.

- Помню, - прохрипел дон Тинкоса.

-2-

Сидя на широком подоконнике, спрятавшись ото всех за тяжелой гардиной, Кристан Урмавива дулся на весь белый свет и на обманщика Кая в особенности. Не привез коня, это ладно, куда ему такую зверюгу, он еще маленький, для него и пони великоват. Но кинжал? Большой, как у папы, с ножнами и кольцами, чтобы подвешивать к поясу? Тоже не привез! А ведь обещал! И обманул. И даже прощения не попросил! Вообще слова вчера не сказал, как приехал, так сразу спать пошел.

Правда, няня объяснила, что Кай переживает, потому что у него болеет мама, очень сильно болеет и скоро умрет… ну так ведь она уже старая. А все старики умирают. Тут не о чем горевать, если прожил долгую честную жизнь. Так сказал папа, а папа знает, что говорит. Он вообще самый умный, самый лучший на свете. И любит его, Кристана, и обещания свои всегда выполняет. Не то, что этот Кай, а еще братом называется!

Вот и сейчас – уехал куда-то, ведя в поводу оседланного коня. Куда уехал, зачем, скоро ли вернется… нет, ничего не сказал. Ну и ладно, вернется, захочет поиграть, а я ему – некогда мне! Играй один! И пусть обижается, сколько влезет.

Кристан душераздирающе вздохнул: нет, не будет Кай обижаться. И проситься в игру тоже не будет. Потому что взрослый. А у взрослых вечно одни дела на уме. А ты сиди тут один, без кинжала…

Папа заперся с этим Тинкоса, мама пишет письма, Илзе девчонка и вообще скоро замуж выходит за этого обманщика. И даже Перс, верный товарищ по играм, куда-то исчез. Наверное, отправился со своим папой, старшим егерем, проверять кабаньи тропы. А меня не взял, с обидой подумал Крис. Никому-то я на этом свете не нужен! Прям как в песне: сирота я, сирота, сиротиночка…

Чувствуя себя глубоко несчастным, позабытым-позаброшенным, мальчик отправился бродить по замку, странно безлюдному в это время. И сам не заметил, как ноги принесли его в оружейную.

Как всегда при виде оружия, Крис успокоился и повеселел. Зачарованный, он медленно шел вдоль стоек, то и дело в восторге замирая – от оружия, древнего и не очень, веяло холодной равнодушной мощью. И еще чем-то неуловимым, чему Крис не мог дать название.

Наверное, так пахнет смерть – пришла в голову чужая, взрослая мысль.

Все здесь было слишком велико для него: и мечи, и арбалеты, и щиты. Шлемы, панцири, наручи. Кожаные рубахи, надеваемые под панцирь. Латные перчатки. Про мушкеты и говорить не стоило. Единственное, с чем, пожалуй, пятилетний мальчик смог бы управиться, это парадный отцовский кинжал, в давние-предавние времена подаренный семейству Урмавива каким-то королем. Вон, висит на стене, отдельно от всех. Кинжал, в смысле, не король.

Этот кинжал отец пренебрежительно называл дорогой побрякушкой, а мальчик обижался.

Крис подтащил к стене резную скамеечку, взобрался на нее, привстал на цыпочки и с некоторым трудом дотянулся до кинжала. Обхватив холодную рукоять, щедро украшенную разноцветными камушками, он вытащил оружие из ножен и залюбовался – какая красота!

Кинжал был размером почти с руку мальчика и больше походил на уменьшенную копию эстока – длинного узкого меча.

- Я – рыцарь! – в полном восторге воскликнул Крис, воздев «меч» над головой. – Хэй-я! Берегись!

В этом году Дижак начал обучать виконта фехтованию. И, старый зануда, наотрез отказался дать в руки юного героя настоящий меч, даже самый маленький и тупой.

- Хватит с вас и деревянного, - заявил этот невежа и грубиян. – Порежетесь еще, утешай вас потом.

Но здесь, в оружейной, где не было Дижака, Кристан Урмавива Непобедимый был сам себе и воином, и полководцем. Спрыгнув на пол, мальчик встал в стойку. В бронзовом зерцале доспеха он увидел свое отражение и остался очень доволен. Подавай сюда сотню, тысячу врагов, он всех их победит!

- Н-на!

Первый враг повержен.

- Получай!

И второму врагу конец!

- Ай!

Слабое детское запястье не справилось с непривычной тяжестью, и кинжал, самым подлым образом извернувшись, полоснул храброго воина по ноге. Крис с ужасом смотрел, как разрезанная штанина быстро набухает кровью. Потом, отшвырнув кинжал, зажал рану ладонями. Короткая вспышка боли прошла, прошла и паника: нога на месте, и это самое главное.

А рана… ну, что ж, какой настоящий воин обходится без ран? Вон отец, например, или тот же Дижак – все в шрамах!

С некоторой опаской Крис отнял ладони от раны, посмотрел. Кровь больше не текла, да и самой раны, считай, почти что не было. Так, тонкая красная царапина, какая бывает, когда порежешься травой.

А вот за штаны мне попадет, уныло подумал Крис.

***

- Х-ха!

Одинокий крик прозвучал в тишине резко, как удар бича – это кричал пятилетний Кристан, вытянувшись макушкой в зенит. Остальные дети, сидящие под дощатым навесом, не обратили на него никакого внимания: погруженные в медитацию, они были глухи и слепы ко всему на свете. Кристана услышал только учитель Хисей, но он не торопился бранить мальчика. Напротив, он внимательно следил за тем, как альтер избавляется от навязанной ему чужой боли.

Тайные струны, связывающие хозяина и его альтера, немного перетянуты и мерцают, но это вопрос времени и тренировки. В остальном парень справляется неплохо… для своего возраста, конечно: энергетические каналы раскрыты ровно на столько, на сколько нужно; позвоночник прямой, но без напряжения; дыхание концентрируется в пупке.

Левый уголок рта Тобо Хисея чуть дрогнул – так он улыбался. Учитель был доволен своим учеником.

-3-

Погруженный в мрачные раздумья, дон Тинкоса сам не заметил, как доехал до дома. Накричал на ни в чем неповинного Томаша, наотрез отказался от чая с тминными булочками, чем расстроил матушку Стонцу до слез, и ушел в одиночестве бродить по берегу моря.

Но и там он не обрел желанный покой! Еще издали он увидел в чахлой рощице двух стреноженных коней, а чуть дальше, на берегу – две знакомые фигуры. Барон Ноланди что-то оживленно рассказывал, размахивая руками, а любимый внук Алехаро внимал, с восторгом глядя на друга. На такого взрослого, опытного друга, который не чурается общаться с мальчишкой.

Верховой езде учит, с раздражением подумал дон Тинкоса, в замок приглашает, на обеды… а с какой стати, спрашивается? Какой интерес для Кая Ноланди может представлять обычный, ничем не примечательный мальчишка?

Ничем не примечательный, если не считать его деда, знаменитого астролога, царапнула гаденькая мыслишка, но дон Тинкоса отмахнулся от нее.

Дону Тинкоса очень не нравилась эта странная дружба, и много раз он порывался сказать об этом внуку. Но – совесть. Глупого деда мучила совесть. Который год Алехаро сиднем сидит в этой глуши, лишенный общества ровесников, лишенный невинных развлечений. Неудивительно, что мальчик всей душой потянулся к веселому, щедрому на выдумки Каю Ноланди, лишь немногим старше его самого. И было бы просто жестоко отнять у него эту маленькую радость.

Чувствуя, что настроение, и без того отвратительное, испорчено окончательно, дон Тинкоса резко развернулся и побрел в другую сторону.

Ему надо было о многом подумать.

-4-

- Этуан, посмотри!

В опочивальню белым шуршащим облачком впорхнула девушка.

- Нет, ты только посмотри! Тебе нравится?

И закружилась, раскинув руки. Плеснуло рыжее пламя кудрей, взметнулись юбки, обнажая стройные ножки в шелковых чулках, томно изогнулся тонкий стан. Щеки окрашены нежным румянцем, огромные изумрудные глаза призывно сверкают из-под длинных ресниц, очаровательная родинка над чуть вздернутой верхней губкой, влажный жемчуг зубов… Чудо чудное, а не девушка!

Правда, опытный взгляд непременно заметил бы и намечающийся кадык, и совершенно неразвитую грудь, и чересчур мосластые кисти рук, и…

- Ну скажи, тебе нравится?

Герцог Лимийский, подавшись вперед, со странным напряжением наблюдал за девушкой.

- Жюльета, - медленно, словно пробуя имя на вкус, произнес он. – Мой… моя дорогая Жюльета. Ты прекрасна.

Девушка склонилась перед ним в шутливо-скромном поклоне, а герцог вдруг вскинул голову, прислушиваясь к чему-то. Секунда-другая, и Жюльета тоже услышала лязг и звон, приближающийся к опочивальне. Дверь распахнулась от мощного удара, в комнату вперед спиной влетел визжащий лакей, а на пороге возник воин в пыльных одеждах, резко воняющий потом, своим и конским, явно только что из седла, вон, даже шпоры не снял. Левое плечо кое-как перевязано, рука висит плетью, на правой вместо двух пальцев кровавые обрубки, и совершенно непонятно, как раненый вообще сумел удержаться в седле.

- Что? – спросил герцог Лимийский, вставая.

- Тарганы, милорд, - хрипло выдохнул воин.

… Тарга! Горная страна посреди континента, изрезанная лабиринтом узких долин. Прибежище всякого сброда, ставящего личную свободу выше закона и порядка. Вечная головная боль Лимии, Этирии, Бравии и всех остальных соседних земель.

Тарганы! Их женщины рожают без устали чуть ли не с двенадцати лет. Их мальчики любят коня и саблю сильнее родной матери. Их мужчины, сражаясь, впадают в боевое безумство, и нет силы, способной остановить их. Они могут неделями жить в седле, питаясь одной вяленой козлятиной, они коварны и беспощадны. А еще они откусывают себе язык, чтобы не сдаться в плен.

И правит ими князь Баруз. Кто бы ни пришел к власти в Тарге, каким бы способом – путем прямого наследования или в результате кровавого переворота, это всегда был князь Баруз.

Тарганы живут охотой и набегами, потому что презирают земледелие. Напав на какое-нибудь селение, они вырезают его под корень, оставляя лишь мальчиков, не достигших четырехлетнего возраста. Этих мальчиков они увозят в свои горы и воспитывают их, как воинов.

Обычно тарганы щиплют по окраинам, не причиняя особого ущерба: налетели, клюнули, улетели. Но раз в десять-пятнадцать лет очередного князя Баруза охватывают имперские амбиции. И тогда визжащие орды диких горцев лавиной скатываются с гор и обрушиваются на выбранную цель.

В прошлый раз это была захудалая Бравия, думал герцог. Нынче настал черед богатой Лимии.

А как иначе объяснить тот факт, что перед ним, грязный и потный, стоит дон Камал, капитан пограничного полка? Проскакавший десятки лиг, загнавший не одного коня… раненый, еле живой…

- Ты остался один?

- Я остался один, - подтвердил капитан. – Милорд, прикажите собрать хотя бы сотню воинов, и мы выступим немедленно!

- Сколько их?

- Тысячи, милорд.

Герцог в задумчивости покачался на каблуках, а потом, словно решившись на что-то, щелкнул пальцами:

- За мной!

Проходя мимо скулящего лакея, герцог пнул его в жирный бок:

- Вина герою! Живо!

Дон Камал, капитан погибшего, но не побежденного полка пограничной стражи, последовал за своим господином. Он жизнь был готов отдать за него!

О, дон Камал вовсе не был слепцом или глупцом! И точно знал, что грязные слухи о герцоге Лимийском вовсе не являются слухами! Но – кому какое дело? Кому какое дело, спрашиваю я вас, с кем тешится в постели хозяин Лимии, Этуан Разумный?! Если во всем остальном он – настоящий воин! Боец! Правитель, равного которому нет!

Это он возродил и усилил армию, сделав ее непобедимой. Это в его честь поднимали кубки опытнейшие ветераны, способные в одиночку из кучки испуганных обывателей создать боеспособный кулак. Это за него молились вдовы павших воинов, получая щедрый ежемесячный пансион.

И это он вернул Лимии былую славу!

Изнеженный любитель кружев, духов и мальчиков, герцог без колебаний вставал во главе своего войска. Он спал на голой земле, завернувшись в попону и подложив под голову седло. Он ел из общего котла, что бы в этом котле ни варилось, хоть жесткое прогорклое зерно, хоть жареная водица. И никакой, даже самый отъявленный злопыхатель, не посмел бы утверждать, что к какому-нибудь из своих солдат герцог прикоснулся с грязными намерениями.

А еще он умел воевать хладнокровно и осмотрительно, не теряя голову от радости побед и не впадая в уныние от горечи поражений. И поэтому поражений с каждым годом становилось все меньше, а побед все больше. Ну а сейчас напасть на Лимию решился бы только сумасшедший.

Последним из опочивальни вышел тот, кого герцог называл Жульетой. Но ничего женственного не осталось в нем, он стал просто мальчишкой, ради шутки напялившим женское платье. Нет, не так – мальчишкой, впервые в жизни услышавшим зов боевой трубы.

-5-

Центральное место в Зале Совещаний занимала карта: огромная, рельефная, выполненная так искусно и натурально, что вызывала оторопь у всех, кто впервые ее видел. Высокие снежные пики гор дышали холодом, голубые ленты рек вызывали жажду, и неслись по безмятежной глади моря кораблики с туго надутыми парусами.

В Зале кипела работа, деловитая, без суеты. Кто-то из слуг зажигал свечи – северное окно давало мало света. Кто-то накрывал на стол – чудом выжившему герою требовалось восстановить силы. Прибежал встрепанный медикус с помощником, осмотрел раненого капитана, заохал, всплескивая руками, а потом занялся делом, не смущаясь присутствием герцога. Дон Камал терпел, стиснув зубы.

Герцог подошел к карте, взял в руки длинную указку из бамбука, изукрашенную тонкой резьбой.

- Где? – спросил он.

- Рона, - сдавленно сказал капитан. – Северный брод. Самый северный… Ох!

- Не больно, не больно, - с фальшивым участием пропел медикус, увлеченно ковыряясь в ране.

Герцог коснулся указкой указанного места, обвел прилегающую к горам луговую долину. Так вот где они, значит, спустились. Немного неожиданно, конечно, но тут уж ничего не поделаешь. И куда же они двинутся дальше, эти проклятые непредсказуемые тарганы?

Могут на восток: указка легко чиркнула по северному броду мелководной в этом месте Роны. В этом случае они дойдут до Мельхии и там завязнут надолго – городишко хоть и захудалый по лимийским меркам, но дикарям есть чем там поживиться. Пока будут грабить, жечь и убивать, успеет подтянуться войско.

Могут на юг – там лежит множество селений с привычными к пограничным конфликтам мужиками. И гарнизон с полусотней бойцов, которые сумеют наладить оборону. Будь я на месте тарганов, думал герцог, я бы обошел гарнизон с фланга, прошел бы через леса и всей мощью ударил бы в самое сердце Лимии. Но для диких детей гор победа в бою – высшая радость и смысл жизни. Значит, они ввяжутся в бой… на пару часов, не больше… а когда гарнизон падет, приступят к грабежу. Селений много, богатых селений, и очень много тучных стад… Не один день будут пировать тарганы, отмечая победу. А я тем временем расставлю своих людей в лесу.

Тарганы боятся закрытых пространств, не умеют ориентироваться в лесу – значит, преимущество будет на нашей стороне. Мы просто перестреляем их, как куропаток, а если кто-то и прорвется… что ж, счастливчиков будет поджидать резервный отряд.

Если же они двинутся на запад, то упрутся в могучий Деик, катящий свои воды прямо к морю. Конечно, и там есть чем поживиться, но жертв будет значительно меньше – рыбаки просто погрузятся в лодки и переберутся либо на острова, либо на другой берег. Там тоже стоит гарнизон, в хорошо укрепленной крепости, между прочим, они разведут сигнальные дымы и очень скоро сверху и снизу по течению прибудет подмога.

В любом случае тарганы уйдут, как уходили до этого. Но долиной придется пожертвовать, хладнокровно подвел итог герцог.

Его не слишком печалила скорая гибель сотен, а то и тысяч мирных жителей – свято место пусто не бывает, бабы еще нарожают. Гораздо большую тревогу вызывала потеря воинов, опытных бойцов, лучших из лучших! Да, тарганы уйдут, потому что умеют воевать только наскоками, к затяжной войне они не готовы, и немало их поляжет в плодородную землю Лимии. Но какой ценой дастся эта победа!

Но почему, почему мы всегда не готовы к войне? Почему у меня так мало людей? Сейчас бы послать пару тысяч воинов в обход к горам. Тарганы уходят всегда той же дорогой, какой и пришли... значит, поступят так же и сейчас. А там – ущелье. Узкое, с высокими стенами. Дать им втянуться в это ущелье, а потом ударить разом с двух сторон! И еще камнями, сверху! И все. И нет больше тарганов, на долгие годы нет!

Прекрасный план, с горечью подумал герцог. Просто замечательный, безупречный план. Одна закавыка – нет у меня этих пары тысяч, и взять неоткуда. Конечно, можно хорошенько тряхнуть лимийское баронство, и никуда не денутся, дадут людей. Кто десяток, кто сотенку… городская молодежь, опять же, подтянется. С бору, как говорится, по сосенке… Но пока раскачаются, пока соберутся, пока прибудут на место, тарганов к тому времени и след простынет. Да и воевать с таким необученным стадом… против тарганов, для которых война и мать, и отец, и брат родной…

Проще дать тарганам пограбить вволю и уйти – все меньше потерь будет.

Это было бы унизительно, но сейчас герцог Лимийский меньше всего думал о своем престиже.

Ах, если бы удалось уговорить этого сволочного Хуго Урмавива. Его и его сволочного тестя, барона Шмитнау! Вот у кого есть люди, да еще какие! Все молодцы, один к одному! Одни баронские егеря чего стоят, до сих пор икается. Но – не согласятся они, к астрологу не ходи.

Потому что – зачем? До побережья орды дикарей не дойдут, это всем ясно, не нужно им море, не любят они его и не понимают. И, значит, что граф, что барон в полной безопасности. Еще и с выгодой окажутся, когда герцогу Лимийскому перышки пообщипают!

И нет, нет никакой возможности воздействовать на этих упрямцев! Нечем их принудить к сотрудничеству!

Нечем? Или все же?..

Указка сама собой скользнула на юг, к побережью, нежно огладила извилистую границу земли и моря. Бухты и порты Шмитнау! Верфи и куржский мрамор Урмавива! Лакомый, жирный кусок, который мог бы принадлежать Лимийской короне… и как же жалко, до скрежета зубовного жалко отказываться от него! Отдавать такое богатство виконту, щенку, который через пять лет мог бы благополучно сдохнуть! Но граф Урмавива позарез нужен в качестве союзника, и поэтому придется отказаться от тщательно взлелеенных планов!

Ничего, мы что-нибудь придумаем, обязательно придумаем! Жизнь длинна и непредсказуема, а звезды не всеведущи. Он, герцог Лимийский, Этуан Разумный, знает это лучше многих.

На крайний случай у меня есть этот слизняк, барон Ноланди.

- Бумагу и перо мне! – коротко приказал он. – И пошли прочь.

Когда челядь бесшумно удалилась (унесли даже крепко спящего измученного капитана), герцог присел к столу, обмакнул перо в чернильницу и принялся писать письмо графу Урмавиве, медленно, тщательно обдумывая каждое слово.

«Дорогой друг, с прискорбием узнал о тяжелом испытании, которое предстоит пережить вам и вашему благородному сыну. Увы, мы не властны над звездами, в нашей воле только смиренно принять свою судьбу. Что же касается последствий, спешу вас обрадовать – не все так безнадежно и мрачно, как сейчас кажется. Всем нам известны случаи чудесного исцеления, когда по милости Божьей прозревали слепцы и поднимались с ложа увечные. Я не господь Бог, но моя скромная помощь может оказаться сродни чуду, о котором, вне всякого сомнения, будете молиться вы и ваши близкие. В ответ на это предложение я взываю к вашим чувствам искреннего патриота, защитника Лимии в самые трудные для нее годы. Если этот призыв найдет отклик в вашем сердце, жду вас с вашим войском не позднее третьего дня после получения сего письма.

P.S. Надеюсь, дед вашего благородного сына, барон Шмитнау, окажется не меньшим патриотом, чем вы»

Дождавшись, когда просохнут чернила, герцог запечатал письмо и откинулся в кресле, закрыв глаза.

- Иди сюда, - негромко сказал он.

Раздалось шуршание юбок, ухо шекотнуло горячим дыханием, колени ощутили привычную тяжесть.

- Значит, война?

- Война. Не бойся, я вернусь.

- Я с тобой, - твердо сказал мальчик и вдруг заплакал, уткнувшись в грудь Этуана Растерянного.

(На этом часть II закончена. Остальное в процессе, но надо ждать)

Предыдущие главы читать здесь:

@ZoyaKandik

Глава 6

-1-

Дон Тинкоса появился в приюте баронессе Костайль спустя примерно полтора года после рождения Кристана Урмавива. Гости здесь не были редкостью: владельцы иных приютов для альтеров, желающие перенять полезный опыт; сестра Петра и другие монахини и монахи; попечители; просто любопытствующие. И причины их визитов всегда были просты и понятны.

Для визита астролога причины не было, что немного тревожило баронессу. Сам он свое появление объяснил так:

- Комета, баронесса! Никем и никогда не виданная комета!

- Вот как? – удивилась Уна Костайль.

Дон Тинкоса, сияя от радости, пустился в пространные объяснения.

Баронесса Костайль в астрологии не разбиралась – высокая наука, как известно, недоступна для слабого женского ума. Старший научный сотрудник Ува Борн астрологию отрицала, как не подтвержденную ни одним мало-мальски убедительным фактом. Отрицала до тех пор, пока не оказалась на Скапее: почему-то здесь лженаука превратилась в неоспоримую фундаментальную истину, с которой приходилось считаться. Гороскопы поражали конкретикой, прогнозы сбывались с удручающей точностью, и будущее любого человека невероятным образом зависело от движения светил. Такого не было нигде в обитаемой Вселенной, только здесь, на Скапее!

Наверное, это потому, думала иной раз Ува Борн в минуту слабости, что Скапея находится на самом краю Галактики, руку протяни – и вот она, безбрежная космическая пустота! Местный небосвод небогат звездами… во всяком случае, видимыми. Да и сама планета, в гордом одиночестве вращающаяся вокруг желтого карлика… тоже, знаете ли, нонсенс. Неудивительно, что здешнее пространство приобрело уникальные свойства, а звезды стали вершителями судеб.

Их точное число давно известно местным астрологам, их орбиты размечены на картах, их влияние давно вычислено. И это все не лезет ни в одну научную теорию! Правы, сто раз правы релятивисты – пора создавать новую!

- Все это очень интересно, - прервала баронесса увлекшегося астролога. – Но я не понимаю, какое отношение это все имеет ко мне?

- К вам? – удивился дон Тинкоса. – Ровным счетом никакого! Ну разве что опосредованно – ведь это вы заботитесь об альтере Кристана Урмавива.

-2-

«Луковая шелуха» снималась с трудом. Со слезами и головной болью снималась она. Бессонные ночи? Ха! Знаменитый астролог потерял им счет!

Очень не хватало Томаша с его флейтой, но Томаш умер. Вернее, не умер, а женился, но в понимании астролога это было одно и тоже: занятый мыслями о семье, счастливый, одуревший от любви, Томаш совсем перестал считаться с настроением хозяина, исполняя одну легкомысленную песенку за другой. Пришлось разжаловать болвана обратно в лакеи, чего тот, кажется, даже не заметил.

И матушка Стонца тоже хороша! Кудахчет над дочкой Томаша, будто та ее собственная внучка. А то, что хозяин вынужден третий день получать на завтрак опостылевший омлет, это ее не волнует! Нет, девчушка хороша, спору нет. Дон Тинкоса лично составил ее гороскоп и порадовался за девочку: счастливое замужество, крепкий достаток, куча детей и никаких тебе потрясений. Но это же не повод пренебрегать хозяином! Детей на свете пруд пруди, а дон Тинкоса – он такой один.

И только Алехаро радовал сердце астролога. Пятнадцать лет парню, самое время на девушек заглядываться. Другой на его месте давно бы в город удрал, под крылышко заботливых родителей… нет, сидит со стариком, вникает в трудную науку. Советы, паршивец этакий, дает… иногда дельные. Это он как-то попросил деда растолковать особо трудный абзац из «Ключа от всех дверей». Дон Тинкоса охотно пустился в объяснения… запутал Алехаро, сам запутался. А потом его вдруг осенило, и он с воплем бросился в свой кабинет. Чем безмерно напугал внука.

- Это ему озарение в башку стрельнуло, - со знанием дела объяснил Томаш. – С ним такое бывает. Гений, куда деваться.

А дон Тинкоса, забыв обо всем на свете, лихорадочно исписывал листы новыми расчетами. Йех расположен на девяностом градусе солярной оси… это значит, четверть от полного круга… На четверть, на четвертушечку, ослабить влияние родительских светил, как намекал в своем великом трактате великий Хуссаин бен-Бенуто … не в жизни ослабить, на бумаге… и, если «скрепы» разомкнутся… хотя бы чуточку…

Первый слой «шелухи» как ветром сдуло, и «круг смерти» стал дырявым, как сыр. Как доспех, пробитый стрелами. Как…

На дикие крики астролога сбежались все перепуганные домашние, включая жену Томаша, тихую мышку Сону. И застали интересную картину: их любимый хозяин, залитый чернилами, отплясывал какой-то безумный танец, хохоча во все горло и потрясая воздетыми кулаками.

- Крепко его, видать, приложило, - озабоченно сказал Томаш, прикидывая, как бы половчее скрутить впавшего в буйство хозяина.

А дон Тинкоса вдруг бросился к попятившемуся внуку, заключил в объятия, пачкая чернилами, и закружил по комнате, как кавалер кружит даму в танце.

- Всё! – выкрикивал он сквозь хохот. – До последнего мона! Немедленно! Виват, Алехаро! Письмо!

Еле его угомонили.

От ужина возбужденный дон Тинкоса отказался, а вместо этого потребовал себе бутылку вина. Выпив, он долго и горячо рассуждал о высокой науке, о своем вкладе в нее, потом переключился на Алехаро, пытался встать перед ним на колени, а когда ему не позволили, ясным голосом объявил, что все, до последней монеты, оставляет своему замечательному внуку, в связи с чем требует немедленно написать письмо стряпчему. Потом уронил голову на грудь и уснул.

- Если хоть кто-то. Хоть словечко. Убью, - пригрозил Томаш, укладывая похрапывающего хозяина на кушетку и накрывая пледом.

Наутро дон Тинкоса долго и мучительно вспоминал, почему, черт возьми, он спит в кабинете, а не в спальне, да еще одетым, ничего не вспомнил, легкомысленно махнул рукой и отправился завтракать. Настроение у него было расчудесным, несмотря на головную боль. А роскошный завтрак, поданный матушкой Стонцой, сделал его совершенно счастливым.

-3-

Астролог думал, что остальные слои «шелухи» сойдут легче и, в общем и целом, оказался прав. С будущего, разделенного на дни, месяцы и годы, один за одним слетали покровы тайны, обнажая сокровенную сердцевину истины. И каждый раз дон Тинкоса с облегчением констатировал: все будет замечательно, все будет хорошо, маленькому виконту ничто не угрожает.

И все же, памятуя о своем первом толковании гороскопа, астролог ждал беды. И дождался. Беда притаилась возле десятого дня рождения мальчика и гнусно ухмылялась, радуясь своему коварству.

Боль. Страх. Ненависть. Очень много боли, страха и ненависти. И еще – близкое дыхание смерти, ее разочарованный вой… Опытный астролог, дон Тинкоса не мог ошибиться – наследника рода Урмавива ждало тяжкое увечье. Собственно, на этом можно было заканчивать, толкование дальнейшей судьбы несчастного ребенка не имело смысла: калека не может наследовать ни титул, ни имущество, таков закон, против которого не посмеет пойти даже Хуго Урмавива, прозванный врагами Карой Божьей. Наследником графа станет Кай Ноланди, а бедному калеке, в лучшем случае, позволят доживать свой век под опекой двоюродного брата.

Впрочем, и у калеки могут быть сыновья. И в этом случае барону придется уступить… или убить…

Понимая, что ничего еще не кончено, астролог с тяжелым сердцем погрузился в дальнейшие расчеты. Он пропустил обед; он пропустил ужин, чего с знаменитым астрологом прежде никогда не бывало. Верный Томаш несколько раз наведывался в кабинет и уходил, озабоченно качая головой, - хозяин никак не реагировал на обращенные к нему слова и лишь раздраженно дергал плечом: не мешай! А на столе росла кипа исписанных листов и догорала очередная свеча.

Наконец дон Тинкоса откинулся на спинку кресла, устало потер красные воспаленные глаза.

- Ничего не понимаю, - пробормотал он. – Как такое может быть?

Десять лет жизни маленького виконта лежали перед астрологом, как на ладони. Все десять лет, просчитанных, предсказанных, вплоть до ужасного дня Перелома Судьбы, шли единой непрерывной нитью. А вот потом начиналась полная ерунда и чепуха.

Нить скручивалась в узел, в тугой клубок; и уже из этого клубка тянулись в будущее две ветвящиеся нити. В принципе, ничего особенного в этом не было, такое уже встречалось в практике дона Тикоса и означало, что гороскопируемого ждет выбор… даже не так – Выбор!

После чего из всех равновеликих вариантов будущего останется только один. Но при этом всегда – всегда! – в гороскопе присутствовал Крест: Малый или Большой, в зависимости от значимости самого выбора, от его влияния на судьбу человека.

В гороскопе Кристана Урмавива Креста не было – судьба не предоставляла ему возможность выбирать и решать самому. И было совершенно непонятно, откуда, в таком случае, взялись два варианта будущего? Две судьбы, полностью противоречащие друг другу? Настолько противоречащие, что, казалось, они принадлежали двум разным людям.

А еще эти две судьбы были так тесно переплетены между собой, что было абсолютно невозможно проследить каждую из них в отдельности. Телесная немощь шла рука об руку с отменным здоровьем; безмерное отчаяние лежало на коленях радости; одиночество сливалось в объятиях с дружбой и любовью.

Комета, думал астролог, разглядывая гороскоп Кристана Урмавива. Комета, летящая из будущего в настоящее, с длинным спутанным хвостом вероятностей. И распутать его я не могу – ядро кометы, миг Перелома Судьбы, скрывает свои тайны тщательней, чем неверная жена скрывает свои измены от грозного мужа.

Пока не могу, поправил себя дон Тинкоса. Просто потому, что подобной «кометы» я не встречал ни разу за всю свою жизнь. И не я один! Даже великий Хуссаин бен-Бенуто не встречал, иначе обязательно отметил бы ее в своем трактате «Ключ от всех дверей»!

Это было настоящее открытие, и у астролога сладко заныло в груди. Он не считал себя честолюбивым человеком, подобно некоторым его коллегам по цеху, и был полностью удовлетворен своей скромной славой. Но если сама судьба предлагает – очень настойчиво предлагает! – стать вровень с великим бен-Бенуто, то надо быть полным идиотом, чтобы отвергнуть такой подарок!

- Дорогой граф! – с чувством произнес дон Тинкоса. – Любезный мой друг!

Он готов был немедленно, вот прямо сейчас, мчаться в замок графа, чтобы поделиться с ним радостью открытия, и лишь одна мысль остановила его, отрезвив не хуже крепкого рассола. То, что для него было радостью, для графа было горем, потому что подтверждало худшие его ожидания. А теоретизирования астролога по поводу благополучного исхода будущих событий вряд ли сумеют успокоить отцовское сердце.

Нет, он не пойдет сейчас к графу. И завтра не пойдет, и послезавтра. Он будет работать, как проклятый, разбирая невероятный гороскоп мальчишки. И лишь когда ему, Бревину Тинкоса, станет все ясно, вот тогда он будет вправе предстать перед графом с вестью. Благой ли, худой – неважно. Главное, чтобы он был полностью уверен в своих выводах.

- Что же в тебе такого, малыш? – пробормотал астролог. – Чем ты заслужил такое внимание звезд?

Сна не было ни в одном глазу. Есть тоже не хотелось. Хотелось работать, так хотелось, что аж руки тряслись, и лишь огромным усилием воли дон Тинкоса заставил себя покинуть кабинет. По опыту знал – ничего хорошего такая трудовая лихорадка не сулит. Работать надо с холодным ясным разумом, иначе обязательно наделаешь ошибок, запутаешься сам и всех вокруг запутаешь. Нет, спать, немедленно спать! А вот завтра, с новыми силами…

«Завтра» наступило неожиданно быстро – ворочающемуся без сна астрологу пришла одна идейка, и он как был, в ночной рубашке и колпаке, даже не накинув халата, украдкой пробрался в кабинет.

Бессмысленно составлять гороскопы альтеров; нет в их судьбе ничего такого, что могло бы заинтересовать звезды. Недаром равнодушные светила один за другим покидают соляры недолюдей, образуя «круг смерти». Никто из астрологов их и не составлял, разве что в ранней юности, движимый обычным детским любопытством. Дон Тинкоса не был исключением. И гороскоп альтера Кристана Урмавива составил по ошибке, только потому, что разделение детей произошло позже обычного.

Составил и забыл. Но не выбросил, сам не зная почему. И теперь был рад этому.

Метод, опробованный на гороскопе мальчика, сработал и с гороскопом его альтера – первый слой «шелухи» исчез, как и не бывало. Два часа напряженной сосредоточенной работы, и вот астролог задумчиво рассматривает две «кометы», абсолютно идентичные друг другу.

Или одну «комету» на двоих, и подобное утверждение не будет ошибкой.

Судьбы мальчика и его альтера были переплетены теснее, чем тела любовников на ложе. Они врастали друг в друга, прорастали сквозь друг друга, расходились и вновь сходились, и не было никакой возможности определить, к кому из них относится то или иное событие. Более того, само понятие «событие» или «судьба» невозможно было соотнести с альтером, об этом криком кричал разум и весь жизненный опыт астролога. И все же…

У странного альтера Кристана Урмавива была судьба, об этом ясно говорили звезды, которым астролог верил больше, чем самому себе. Значит ли это, что леди Беллиз родила не сына с его альтером, а – двух сыновей? Которые в недалеком будущем разделят одну жизнь на двоих?

До самого рассвета дон Тинкоса в глубокой задумчивости бродил по кабинету. А утром написал баронеесе Костайль письмо с просьбой о встрече. Желательно – в приюте.

Астрологу очень хотелось своими глазами взглянуть на альтера Кристана Урмавива.

-4-

Кутаясь в теплую шаль, баронесса Костайль стояла на крыльце и смотрела на астролога. А тот смотрел на играющих альтеров.

Нет, на альтера, на одного-единственного альтера, пятилетнего Кристана.

Уна Костайль хорошо помнила, каким потрясением для дона Тинкоса было узнать, что альтеры баронессы носят имена своих хозяев. Зачем? – еле справившись с изумлением, спросил астролог. Ну, надо же мне к ним как-то обращаться, пожала плечами Уна. Зачем? – с выражением неподдельного страдания спросил дон Тинкоса. Мне так удобнее, сказала баронесса. Нам всем так удобнее. У меня своя система содержания альтеров, и она дает превосходные результаты.

Результаты и впрямь потрясали. Отвесив челюсть, знаменитый астролог таращился на альтеров, неотличимых от обычных детей: как они играют, смеются, работают, тренируются. Ссорятся и мирятся, как обычные дети. Капризничают, как обычные дети. Выражают интерес и любопытство, как обычные дети.

- Господи, баронесса, они же все разные! – сделал открытие дон Тинкоса.

- Разумеется, - со сдержанной гордостью согласилась Уна Костайль.

Живущие в приюте дети, которых баронесса называла альтерами только при посторонних, резко отличались от обезличенных, безвольных толп альтеров, содержащихся в других приютах.

Каждый – индивидуальность, со своим характером, со своими способностями и талантами. И баронесса Костайль по праву гордилась своими достижениями.

В тот свой первый раз дон Тинкоса уехал, так и не повидав полуторагодовалого Кристана.

Просто забыл, оглушенный ворохом свалившихся на него впечатлений. Но с тех пор его визиты стали регулярными, не реже трех-четырех раз в год. И каждый раз астролог проводил немало времени с Кристаном-вторым.

Не сразу астролог научился обращаться к альтеру по имени. Не сразу с его лица сошло выражение легкой брезгливости, характерное для людей, вынужденных контактировать с альтерами. Не сразу он принял тот факт, что эти альтеры – именно эти! – пожалуй, мало чем отличаются от своих хозяев. Но когда принял, то без колебаний поделился с баронессой своей тайной.

Так Ува Борн узнала, что в ее лаборатории находится уникальный экземпляр.

***

- Здравствуйте, дон Тинкоса! – окликнула баронесса задумавшегося астролога. – Что ж вы, под дождем-то? Проходите в дом.

Дома их уже ждал накрытый стол: горячий глинтвейн, свежий хлеб, тушеная капуста, ветчина. Няня Кларина, закончив с сервировкой, низко опустила голову и тихой мышкой прошмыгнула в дверь мимо астролога – она стеснялась своего лица и при посторонних старалась не попадаться на глаза. Но дон Тинкоса ее остановил:

- Погодите, милая, у меня для вас есть подарок. – Он вдруг звонко шлепнул себя ладонью по лбу:

- Ах, я, старый дурак! Забыл в карете! Голубушка, не сочтите за труд, принесите мой саквояж.

Пока Кларина исполняла поручение, изрядно озябший астролог отдал должное глинтвейну.

- Страшно подумать, в какую глушь вы забрались, - говорил он, грея руки о пузатую глиняную кружку. – Право слово, мне жаль вашей красоты и молодости. Кто их здесь оценит?

- Вы льстец, дон Тинокса, - смеясь, ответила Уна. – Разве вы не замечаете седины у меня в волосах? Морщин?

- Вы годитесь мне в дочери. А, значит, молоды! – отрезал астролог. – О, вот и мой саквояж! Спасибо, милая Кларина… Итак, это вам, баронесса, - он протянул Уне тяжелую книгу, из которой пышным веером торчали бумажные закладки. – Я позволил себе сделать кое-какие пометки, чтобы облегчить понимание особо трудных мест… А это – вам, голубушка!

С этими словами дон Тинкоса вынул из саквояжа темно-синий с золотом сверток и торжественно вручил его оробевшей Кларине.

- Что это? – с любопытством спросила баронесса.

- Бал-ахай. Национальная одежда племен пустыни. Изумительно смотрится на женщинах всех возрастов. Умоляю, примерьте, - обратился дон Тинкоса к Кларине. – Порадуйте старика.

А ведь могла бы и сама сообразить, мысленно укорила себя Уна Костайль. Еще раньше! Женщина я, в конце концов, или кто? И вот мужчина, уже почти старик, преподносит мне очередной урок! Она вскочила.

- Пойдем, - потянула она за руку растерянную девушку. – Я помогу. Я знаю, как это носить!

Темно-синий шелк, плотный, но легкий, облил стройное тело Кларины от шеи до ступней. Невесомый золотистый платок, укрыв волосы, упал на плечи. Такая же полувуаль скрыла изуродованное лицо девушки, и на золотом фоне были видны только глаза: прекрасные, влажно мерцающие, огромные. И вдруг как-то сразу стало заметно, как же молода Кларина!

Семь лет, подумала Уна Костайль, любуясь девушкой. Семь лет я подаю рапорт за рапортом: восстановить внешность Кларины это вопрос двух-трех дней. И раз за разом получаю отказ – чудеса не входят в утвержденный план миссии на Скапее.

Увидев Кларину, дон Тинкоса ахнул, вскочил с неподобающей его возрасту прытью, и бережно поднес загрубевшую руку девушки к губам.

- Вы прекрасны, - очень серьезно сказал он. – Поверьте старику, счастлив будет тот, кто завоюет ваше сердце.

***

Близился вечер. Дон Тинкоса с неохотой отпустил Кристана на ужин, и тот, счастливый, удрал от странного дядьки-зануды. Читай ему! Считай ему! Загадки разгадывай. Как будто мало госпожи баронессы и учителя Хисея! Хотя загадки были интересными, надо будет приятелей помучить.

- Ну, вы довольны? – с легкой иронией спросила баронесса Костайль, провожая взглядом улепетывающего мальчишку. Астролог очень серьезно кивнул.

- Да. Мальчик довольно бойко читает по слогам, может пересказать прочитанное. Он недурно считает в пределах двух десятков… и я могу сказать, что мой собственный внук Алехаро был менее сообразительным в этом возрасте. Так что да, я доволен и впечатлен.

Дон Тинкоса встал и принялся мерить шагами комнату, заложив руки за спину. Вдруг он остановился напротив баронессы.

- Вы уверены? – спросил он, в упор глядя на женщину. – Вы уверены, что он – альтер?

Уна Костайль вздохнула – этот вопрос астролог задавал не в первый раз.

- Абсолютно уверена.

- Каменная плесень?

- Каменная плесень. И не только. Поверьте моему опыту, дон Тинкоса.

- Но я не вижу ни малейшего признака деградации!

- Занятия, дон Тинкоса, регулярные занятия. И возраст – Кристан еще слишком мал, чтобы его отличия от… от хозяина бросались в глаза. Но со временем… Деградация неизбежна. Хотя, смею надеяться, она не будет настолько катастрофичной. И, очень может быть, мальчик сумеет жить самостоятельной жизнью. Устроится на работу, встретит девушку…

Сообразив, что сказала лишнее, Уна Костайль захлопнула рот, но было поздно – умные проницательные глаза астролога смотрели, казалось, прямо в душу.

- Вот оно что, - тихонько протянул он. – Вот оно как. Выходит, слухи не беспочвенны? Вы действительно отсылаете ваших повзрослевших альтеров из приюта?

- Действительно, - холодно сказала баронесса, проклиная свой глупый язык. – Но – в другой приют. Согласитесь, дон Тинкоса, не годится взрослым пребывать в детском коллективе!

- Почему? Это же общепринятая практика! Никто не разделяет альтеров по возрасту, только по полу. И то на короткий период, когда грешная плоть альтеров требует свое. Полгода, год… много – полтора, а потом все приходит в норму, и альтер теряет способность к совокуплению. Разве у вас не так? Разве ваши альтеры сохраняют способность любить?

Вдруг астролог махнул рукой.

- Простите старика, баронесса, я непозволительно увлекся. Не годится обсуждать подобные щекотливые вопросы с женщиной, особенно с женщиной благородного происхождения. Просто, когда встречаешь умного человека, трудно удержаться… Простите еще раз. Я, собственно, о другом хотел с вами поговорить. Что вы знаете об обоюдных альтерах?

- Обоюдные альтеры? – искренне удивилась Уна Костайль, радуясь смене темы. – Никогда ни о чем подобном не слышала!

Астролог покивал головой.

- Я так и думал. Это очень, очень редкое явление… можно сказать – редчайшее, и я лично никогда с этим не сталкивался. Но эти случаи описаны, и у меня нет причин не доверять источникам. Суть явления заключается в том, что к альтеру в какой-то момент возвращается разум. Он становится обычным человеком, только ничего не помнит о прожитых годах. И в то же самое время его хозяин стремительно разум теряет, превращаясь в самого настоящего альтера со всеми соответствующими признаками.

Дон Тинкоса не зря охарактеризовал баронессу как умного человека.

- Вы поэтому приказали не клеймить мальчика? – быстро спросила она.

- Мальчика?!

- Я имею в виду альтера виконта Урмавива. Поэтому, да?

- Да. «Круг смерти» в двух гороскопах, влияние Йеха, его тень…

Баронесса Костайль серьезно кивнула. За три с небольшим года она выслушала немало лекций по астрологии, и стала если не знатоком этой удивительной, невозможной науки, то начала хотя бы разбираться в ней. Кроме того, личные наблюдения изрядно поколебали ее скепсис в данном вопросе.

- У меня нет возможности самому изучить гороскопы обоюдных альтеров. А сведения, которые я собрал, крайне скудны. Но что если… я просто предполагаю, баронесса… если у них у всех присутствует открытая мной «комета»? Если это настоящий, неопровержимый признак обоюдных альтеров? – Дон Тинкоса вдруг подался вперед, схватил баронессу за руку, сжал. – Я боюсь, - прошептал он, шаря безумным взглядом по лицу женщины, - очень боюсь. В десятилетнем возрасте с юным виконтом случится что-то ужасное… я предполагаю увечье, но это неважно. Гораздо важнее то, что после этого события судьбы мальчика и его альтера будут связаны самым жестоким, самым противоестественным образом! И если виконт начнет терять разум, если начнет превращаться в отвратительного альтера…

- Мне очень жаль, - совершенно искренне произнесла Уна Костайль, прощая взволнованному старику «отвратительного альтера». – Но… что же тут можно сделать? Я даже представить себе не могу.

Дон Тинкоса вновь забегал по кабинету, безжалостно дергая свои изрядно поредевшие локоны. Внезапно он остановился, исподлобья взглянул на баронессу.

- Если такое произойдет… Если виконт станет альтером, а его альтер, напротив, превратится в человека… Можно ли будет поменять их местами?

- Ах, вот вы о чем, - медленно проговорила Уна Костайль.

Это будет замечательный эксперимент, подумала она. Это будет грандиозный эксперимент, который даст ответы на многие вопросы. И подведет, наконец, практический фундамент под теоретическую базу. Профессор Носов будет просто счастлив!

Воодушевление охватило старшего научного сотрудника Уву Бойль, и тут же схлынуло, оставив после себя горечь несбывшихся надежд.

- Я сожалею, дон Тинкоса. Но, боюсь, это невозможно.

- Почему? Если альтер начнет приобретать человеческие черты…

- Дело не в этом, - голос баронессы Костайль был полон сочувствия. – Дело в другом. Десять лет, сказали вы. Десять лет жизненного опыта, уникального для каждого из детей. Своя среда, свои привычки, свои знания… У Кристана-первого (давайте уж будем так их называть, для простоты!) есть мать, есть отец. Он наверняка умеет ездить верхом, владеть шпагой… ну, или научится. Кристан-второй…

- Я понял, - глухо сказал астролог.

- Мы просто не сможем выдать моего воспитанника за сына графа. Обман тут же разоблачат!

- Я понял, - повторил астролог.

Он пригладил растрепавшиеся волосы, рассеянно заглянул в саквояж, закрыл его, звонко клацнув замочком.

- Жаль, - прошептал он. – Ах, как жаль!

Баронесса Костайль молча проводила астролога до кареты. Ей тоже было жалко, просто до слез.

-5-

Видеть сегодня графа и его ублюдочного сыночка было выше сил Кая. Поэтому он отказался от ужина и заперся у себя, отговорившись усталостью с дороги и тревогой за состояние матери. Лежа в темноте на кровати, он смотрел в потолок и думал.

Герцогу, этому изнеженному любителю мальчиков, было тринадцать, когда он убил своего отца. Всего тринадцать! Ему, Каю, уже за двадцать, а он чувствует себя полным ничтожеством! Потому что точно знает – он не способен на такой, по-настоящему мужской поступок. Да, у него нет яда, но разве это проблема? Было бы желание и решительность!

С желанием у Кая все обстояло хорошо, а вот с решимостью – просто беда! Лежа ночами без сна, Кай изобретал разные способы раз и навсегда разделаться с ненавистным графом. Но стоило ему увидеть дядю… его холодный оценивающий взгляд воина, твердо очерченную линию рта, упрямый подбородок…

Увы! Приходилось полагаться на естественное течение событий и надеяться, что астролог, эта жирная свинья, не ошибся в своих расчетах. И утешаться тем, что ждать осталось недолго.

Предыдущие главы читать здесь:

@ZoyaKandik

Глава 5.

-1-

Уна Костайль выглянула в прихожую; там уже ждала Магда, тихая и сосредоточенная, одетая в исповедальное рубище.

- Пойдем, - позвала Уна. – Пора.

Девочка послушно сползла с кресла и отправилась следом за благодетельницей в молельную комнату. Уверенно подошла к узкой каменной скамье возле стены и улеглась на нее, закрыв глаза. Баронесса Костайль повязала голову черным креповым платком, заняла свое место за кафедрой и положила руки на замысловатую резьбу, украшавшую кафедру.

- Ты готова, Магда? – ласково спросила она. – Расслабься. И ничего не бойся.

- Я не боюсь!

Она и вправду не боялась – процедура «большой исповеди», как называли ее воспитанники приюта, была знакома до мелочей. Сейчас ее охватит приятное тепло, жесткое каменное ложе покажется мягким, как перина, и она расскажет обо всех своих грехах, вольных или невольных. А потом баронесса поцелует ее, очищенную, обновленную, в лоб и отпустит. И всех делов! Можно дальше жить и радоваться, каждый день благодаря Бога за свою счастливую судьбу.

- Пречистая Дева, Матерь Божия, к тебе взываю…

Уна Костайль пробежалась пальцами по деревянному кружеву. Через минуту девочка крепко спала, приоткрыв пухлые губки. Уна, слегка поморщившись от боли в колене, встала, стянула платок – в защите от гипноизлучателя, погружающего человека в глубокий сон, больше не было нужды.

Каменное ложе словно бы охватила дрожь, очертания скамьи расплылись, подернулись мутной дымкой, полностью скрыв тело девочки. Послышалось негромкое жужжание. Уна терпеливо ждала. Через десять минут в подставленную ладонь со звонким щелчком выскочила капсула; 

Уна вложила капсулу в небольшую нишу в кафедре, активировала нуль-Т. Готово! Техники орбитальной станции передадут капсулу дальше, в Университет, и профессор Носов получит биологический материал Магды. И, может быть, это хоть на шаг приблизит его к разгадке тайны альтеров – феномена, не встречающегося ни в одном из обитаемых миров.

У самой Уны были на этот счет свои соображения, но они нуждались в тщательной проверке.

Магда пошевелилась, открыла глаза. Как всегда после сеанса, взгляд девочки был мутноватым, а черты лица расслабленными. Уна помогла ей встать, поцеловала в лоб.

- Иди, дитя мое, и не греши больше!

Девочка заторможено кивнула и вышла из молельни. Через несколько минут Уна услышала ее звонкий голосок, доносящийся со двора.

Что ж, с рутиной покончено, можно заняться другими делами. Баронесса Костайль распахнула окно, окликнула пробегавшего мимо мальчишку:

- Юз, быстренько позови ко мне Фила и Брюна!

В ожидании воспитанников баронесса еще раз внимательно просмотрела подготовленные бумаги, кивнула головой: безупречно! Придраться абсолютно не к чему! Продумано все до мелочей, предусмотрены разные неожиданности, но Уна все равно волновалась: это был ее первый выпуск. Как-то все пройдет? Конечно, над легализацией близнецов работала целая команда опытных профессионалов, но все же… Как бы тщательно не была разработана легенда, это всего лишь первый шаг. Остальное, к сожалению, зависит только от мальчиков.

Впрочем, какие они мальчики? Юноши, завтрашние мужчины…

Уна невольно залюбовалась, глядя на вошедших парней: она любила их, как родная мать! Да, по большому счету, она и была им матерью. Им и еще сорока трем воспитанникам. Господи, сколько сил она положила на то, чтобы заполучить близнецов в свой приют! Сил и денег. И дело не в том, что биологические родители отказывались отдать своего ребенка чужому человеку.

Нет, многие сделали бы это с радостью: бедняки, обремененные многочисленным потомством, несчастные юные дурочки, от которых сбежали женихи, едва узнав о беременности… Много их, таких, что за малое вознаграждение с радостью избавятся от лишнего рта. Дело в другом – Уне Костайль нужен был ребенок вместе с его альтером. Только так, и никак иначе! Но это непременно вызвало бы вопросы. Для всех в приюте баронессы Костайль в сытости и довольстве доживали свой век альтеры и только альтеры! А слухи о том, что рядом с альтерами живут и их хозяева, могли привлечь к имени баронессы ненужное внимание. И так слишком много сплетен вокруг ее скромной персоны…

- Здрасьте, маменька Уна! – хором поздоровались близнецы.

Это она, Уна, настояла перед руководством на таком обращении – «маменьками», да еще по имени, в Лимии называли приемных матерей. Никакой «баронессы», никакой «госпожи Костайль» - маменька, и точка! Начиная заниматься альтерами, старший научный сотрудник Института биологических проблем Ува Борн, помимо одобренных научным советом планов, имела и свои собственные. И мечтала о том, что когда-нибудь ее альтеры начнут самостоятельную жизнь, неотличимые от любого другого обитателя планеты. А для этого ничто не должно связывать их с приютом баронессы Костайль! Они не должны проговориться об этом даже случайно! Поэтому – маменька Уна. Тобо Хисей – учитель. Ну няня Кларина как была няней, так ею и осталась.

- Ну, что, мои дорогие, готовы? Вещи собраны?

Брюн в ответ задорно улыбнулся, тряхнул огненным чубом, а Фил промолчал. Он вообще был молчаливым. И слегка медлительным. И туповатым – даже простые науки давались ему с большим трудом. Увы, неизбежную деградацию альтера до конца остановить не удалось. Впрочем, баронесса Костайль гордилась результатами своих трудов и вполне заслуженно – таких телепней, как Фил, было вокруг немало. Что ж, не всем достаются звезды с неба!

Отличались мальчики и внешне: Брюн был выше, стройнее, а Фил шире в плечах и сильнее. Близнецы, они в свои шестнадцать были похожи не больше, чем просто родные браться. Исходя из этого, была разработана и соответствующая легенда: Брюн – старший, Фил – младший.

Осиротевшие братья, как и многие другие, оставили свой родной провинциальный городишко и отправились в поисках лучшей доли в богатую Лимию. Брюну, умному, с явными задатками инженера, была прямая дорога на верфи, в корабелы. Филу выше грузчика не подняться. Да и в быту одному ему будет тяжеловато. Ничего, старший брат присмотрит за младшим, не даст того в обиду.

- Расскажите мне вашу историю, - предложила Уна.

- Сами мы с Подгориц. Мамка наша от горячки померла, - бойко начал Брюн. – Папка второй раз женился, на хорошей женщине. А в прошлый год его на лесопилке задавило бревнами. Вот маменька Уна нам и говорит…

Брюн излагал выученную назубок легенду; Уна слушала, кивала, пыталась коварными вопросами подловить парня на несоответствиях, но без толку – тот разливался соловьем. Кажется, он всей душой поверил в свое «прошлое», и это было хорошо.

Кажется, я на правильном пути, размышляла Уна. Безбелковая диета дает отличные результаты.

Исключить из рациона мясо, молоко, творог. Заменить их рыбой, соей, бобовыми. Даже материнское молоко опасно для альтеров. Что-то вроде фенилкетонурии? Которой страдает только один близнец из гомозиготной пары? Но многочисленные исследования ясно показывают – никакой фенилкетонурии нет и в помине. Загадка альтеров крылась в чем-то другом.

Загадки, поправила себя Уна. Вот вам, пожалуйста, еще одна: на Скапее, землеподобной планетке в созвездии Каноэ, ни у одного живого организма нет альтеров. Звери, птицы, насекомые – нет альтеров, и никогда не было! Только у человека. И это сводило с ума!

Обитатели Скапеи не были уникальной репликой человечества. Они были плоть от плоти человечества, потомками поселенцев первой волны колонизации, случившейся около полуторы тысяч лет назад. Излучение Бриара, возникшее где-то в глубинах Космоса, накрыло Галактику, сделав гиперпространственные переходы невозможными. И на долгие века раздробило некогда единое человеческое пространство на изолированные друг от друга островки. Их пришлось открывать заново.

За время вынужденной изоляции некоторые колонии погибли, некоторые скатились в первобытную дикость. Большинство – уцелели и, сохранив память общего прошлого, вынуждены были искать свои, иногда уникальные, пути развития. Причудливая социальная структура Маштуки; философия парадоксального экзистенциализма Парабореи; доведенная до абсурда техноэволюция Инжи…

Скапея в этом ряду стояла особняком. Потому что затронула основу основ человека – генотип. О том, как именно это произошло, в научных кругах велись жаркие дебаты. Вплоть до причинения легких телесных повреждений. Профессор Носов настаивал на искусственном происхождении феномена, часть генетиков с ним соглашалась. Остальные с пеной у рта отрицали всякую возможность умышленного вмешательства в природу человека. В первую очередь потому, что для этого требуется вполне определенная аппаратура, хотя бы малый комплекс геностазиса. А ведь ничего подобного на планете найдено не было! Останки двух грузопассажирских барж серии «Обитель» нашли, занесенный вулканическим пеплом город первопоселенцев нашли тоже, и нигде никаких следов евгенических устройств! Да и зачем они были нужны колонизаторам, если заранее было известно, что условия жизни на Скапее самые благоприятные и не требуют кардинальной перестройки человека?

Мне нужен эксперимент, думала Ува Борн. Нам всем нужен тщательно продуманный, хорошо поставленный, отвечающий на многие вопросы эксперимент. Но Комиссия по Этическом Контролю будет против, председатель Тян прямо заявил об этом. И вот вместо того, чтобы одним точно рассчитанным ударом разрубить этот гордиев узел, мы вынуждены год за годом распутывать его по ниточкам, по волокнам…

… Разумеется, все дело в пище, я почти уверена в этом. Животный белок – вот главное зло, делающее из здорового ребенка альтера. Не зря я настаиваю на скорейшем изъятии детей из семей и перевожу их на специальную молочную смесь. Матери едят мясо, и это кардинальным образом сказывается на составе грудного молока. Правда, остается вопрос, почему на одного близнеца это оказывает фатальное действие, а второй остается здоров? Вопрос, над которым уже много лет безуспешно бьются медики, биологи, генетики, химики… А ответа как не было, так и нет.

Два месяца назад в приют баронессы Костайль попали две новорожденные девочки. Баронесса гостила в обители своей доброй приятельницы сестры Петры, когда родами скончалась их мать. Умная проницательная сестра Петра молча выполнила просьбу баронессы – новорожденные, так и не узнавшие вкуса материнского молока, были переданы на попечение Уна Костайль.

Сейчас дети в приюте, за их кормлением я слежу с особой тщательностью. Но, увы, «настойка каменной плесени», гениальное изобретение биохимиков, однозначно указывает – разделение, пусть даже с огромной задержкой, началось. И, значит, одна из малышек неизбежно станет альтером.

… Баронесса Костайль так погрузилась в привычные размышления, что не заметила, как ушли Брюн и Фил. Очнулась она, когда в дверь постучали.

- Там дон Тинкоса пожаловали, - доложила Кларина.

-2-

Пока он был в монастыре, прошел дождь. Копыта коня чавкали по грязи – все медленнее и медленнее. Потом конь и вовсе остановился, фыркнул и потянулся мордой к сочному пучку зелени на обочине дороги. Кай Ноланди этого даже не заметил. Кай Ноланди напряженно размышлял.

История матери потрясла его.

Умирающие не лгут - спорная истина. Монахи на исповеди не лгут – тоже, знаете ли, под вопросом. Но зачем матери лгать, да еще в таком важном деле, этого Кай не мог себе представить.

Барон не взял ее в первую брачную ночь. Консумация брака произошла спустя почти два месяца, когда Лия Ноланди уже была уверена в своей беременности. Почему не подействовала «скидуха»? А кто ж его знает? Может она, Лия, оказалась крепче; может доза оказалась маловата. Так или иначе, баронесса Ноланди точно знала – она носит ребенка Гумбо Упорного, герцога Лимийского!

Это была тайна, и тайна опасная. Прежде всего для него, Кая. И распорядиться ею требовалось с умом и осмотрительностью. Вряд ли нынешний герцог с радостью прижмет своего новообретенного брата к груди – Гумбо за свою жизнь наплодил немало ублюдков, всех обнять – рук не хватит. Но, с другой стороны, он, Кай, рожденный женщиной дворянских кровей, уже не ублюдок, а бастард. Что совсем другое дело! История знает немало случаев, когда бастарды отнимали троны у менее удачливых законных наследников. И Этуану Лимийскому об этом хорошо известно. Не превратятся ли в этом случае братские объятия в смертельные?

Надо помалкивать, понял Кай. Помалкивать и ждать удобного момента. Кто знает, как оно там в жизни повернется?

Итак, это первая тайна. Но есть еще и вторая, куда более опасная! Такая, что даже думать о ней надо с осторожностью: вдруг выдашь себя взглядом, вздохом, движением ресниц?

Кай подобрал поводья, ударил каблуками; конь укоризненно фыркнул и неохотно двинулся дальше.

-3-

Лия отчаянно скучала – развлечений в развалюхе, которую барон гордо величал родовым замком, не было никаких. Во всяком случае, для утонченной особы, к которым Лия причисляла и себя. Буйные пьяные пирушки, бесконечные охоты – и это после изысканных бесед, великолепных балов, утонченных состязаний музыкантов и поэтов! Кто такое выдержит? Она мученица, самая настоящая мученица!

Скромный образ жизни, который вел Гумбо, сейчас представлялся девушке верхом роскоши и пределом мечтаний.

Когда барон с сыновьями бывал в замке, она страдала от шума и грубости. Когда бывал в отлучке – маялась от безделья. Ребенок мало занимал молодую мать. Сыт, здоров, ухожен, что же еще надо? Разок-другой заглянуть в детскую, поцеловать в лобик сопящего младенца… ну и будет с него! Потом, когда сын подрастет, когда с ним можно будет вести осмысленные беседы… О, тогда ей будет о чем рассказать мальчику!

Иногда Лия гуляла по холодному мрачному замку, удивляясь его запущенности. Сюда бы мастеров: каменщиков, печников, мебельщиков! Да привести бы замок в порядок! Увы – в дырявых карманах гуляки-муженька даже медная монетка не задерживалась.

В одну из таких прогулок Лия забрела в библиотеку. И страшно удивилась. Она и предположить не могла, что в замке есть библиотека. Читающий барон – зрелище более невероятное, чем понтифик Януарий, пустившийся в пляс в разгар мессы. Зачарованная, она бродила между стеллажей, трогая корешки книг пальцами. Сколько их тут? Сотни? Тысячи? Лия начала было считать, да сбилась.

- Я счастлив приветствовать мою госпожу!

Лия испуганно вскрикнула и обернулась, прижав ладонью забившееся сердце. Оказалось, ничего страшного, просто старый высохший горбун в толстом пестром халате и пестром колпаке. Лицо его было изрыто такими глубокими морщинами, что черты лица полностью скрывались за ними.

- Ты кто такой? Что здесь делаешь? Отвечай!

Горбун стянул дурацкий колпак, обнажив лысину, и склонился перед баронессой Ноланди.

- Я – Фуро. Просто старый Фуро, зажившийся на этом свете, - голос горбуна слегка дребезжал, как треснувший колокольчик. – Что я здесь делаю? Беседую с моими друзьями, - горбун нежно погладил книги скрюченными узловатыми пальцами. – Когда-то давно Ларош Ноланди, благородный дед вашего благородного мужа выкупил эту библиотеку у одного дворянина.

- Тоже благородного? – съязвила Лия. Испуг отступил, сменившись любопытством, и девушка была не прочь поболтать. Тем более, что этот странный человечек совсем не походил на тех, с кем водил компанию барон.

- Очень, очень благородного! Но – увы! – разорившегося. Вместе с библиотекой он продал и мальчика-служку. С тех пор прошло много времени, мальчик вырос и даже состарился. Благородные господа забыли о нем, как и о своих книгах. А он все живет.

- Я никогда раньше тебя не видела!

- Я редко выхожу из библиотеки. Да и зачем? Мои телесные потребности очень малы, их обеспечивает повар Лонго – время от времени он заходит навестить старика, пожаловаться на жизнь. И приносит с собой вино, мясо, хлеб, сыр. Тогда я пирую. Иногда он бывает слишком занят; тогда я пробираюсь на черную кухню и беру остатки еды.

- Без спросу? Так ты – вор?

- Я – раб баронов Ноланди. Наследство, доставшееся им. А господа обязаны заботится о пропитании своих рабов. Не так ли, моя госпожа?

Лия фыркнула. Слова горбуна позабавили ее. Занятный старикашка, подумала она. Можно будет приходить сюда иногда, когда станет совсем скучно. И приносить что-нибудь вкусненькое…

Девушка ухватила ближайшую книгу за корешок, потянула. Фуро поспешил ей на помощь.

- Осторожно, госпожа, не повредите переплет. Большинство книг гораздо старше меня, они не выдержат молодого напора. Вот так, потихонечку, аккуратно… Присядьте, прошу вас, так вам будет удобнее.

Повинуясь горбуну, Лия послушно уселась на диванчик, обитый коричневым бархатом, положила книгу на колени, наугад раскрыла ее и вскрикнула от восторга: с пожелтевшей хрупкой страницы на нее смотрела юная прекрасная девушка. Точнее, не на нее, а на прекрасного

коленопреклоненного юношу. Юноша и девушка находились в цветущем саду, и все было прописано так тонко, так правдоподобно, что казалось: наклонись поближе, и ощутишь, как пахнут цветы; услышишь, о чем шепчутся влюбленные…

Совершенно очарованная, Лия листала книгу. Сражающиеся рыцари; огнедышащие драконы; феи с волшебными палочками; единороги с мудрым печальным взглядом. Лия повернулась к горбуну, глаза ее сияли.

- Что здесь написано? – нетерпеливо воскликнула она. Потом подумала, что библиотекарь может счесть ее необразованной дурочкой, и поспешила оправдаться: - Я умею читать, просто… Просто здесь так мало света! Я ничего не могу разобрать.

- Негоже благородной госпоже портить глазки, - согласился горбун, осторожно забирая книгу у Лии. – Тем более, что старый Фуро давно уже выучил все наизусть… Эта книга, моя госпожа, написана почти сто лет назад. Здесь собраны маленькие занятные истории о любви.

- О любви, - зачаровано повторила Лия. – Фуро, миленький, прочитай мне! Хотя бы немножко!

Они просидели на диванчике добрых два часа, и лишь когда стемнело по-настоящему, а непривычный к долгим речам Фуро окончательно охрип, Лия с большой неохотой ушла. С тех пор она стала частой гостьей такого полезного библиотекаря и проводила за чтением немало времени.

Однажды в библиотеку ворвался разъяренный барон. Кто-то донес ему о новом увлечении баронессы, и он, вообразив измену, ринулся карать виновных, вооружившись прихваченным из трапезной залы табуретом. А потом долго хохотал, взрыкивал и шлепал себя по ляжкам, глядя на съежившегося от ужаса горбуна. Запретить жене слушать чтение Фуро он не смог – Лия пригрозила, что отлучит невежу-мужа от брачного ложа. Но с этого дня следил, чтобы на столе всегда были жареные мозги с горошком или кашей. Ибо чтение, как всем известно, вызывает слепоту, расслабление членов и умопомешательство. А мозги, пусть даже телячьи, помогут избежать неприятностей.

Однажды Лия пришла в библиотеку, когда Фуро там не было. От скуки и любопытства она заглянула в закуток, служащий горбуну жилищем. Убогим жилищем, с любой точки зрения: топчан, шкаф с немудрящими пожитками, гладко оструганный стол и колченогий продавленый стул. На столе лежала раскрытая книга, рядом примостились горшок с клеем, набор кисточек, острый нож и пачка тонкой бумаги. Присев на жалобно скрипнувший стул, Лия заглянула в книгу. И испытала разочарование: какие-то веточки, листочки, цветочки. Корешки и грибы. Ничего романтического или героического! И зачем только нужны такие книги? Разве что на растопку.

Раздраженно захлопнув фолиант, девушка поднялась, чтобы уйти, но тут ее взгляд зацепился за обложку, на которой крупными красно-черными буквами было написано название.

- Трак-тат о я-дах, - по слогам прочитала она и сперва ничего не поняла, но потом до нее дошел смысл прочитанного, и она задохнулась от восторга.

Она не простила Гумбо. Ни его предательства, ни его издевательского письма, в котором он поздравлял «любящих супругов» с рождением сына. «Я рад, - писал герцог, - что вы так счастливы» Слушая гонца, торжественно зачитывающего письмо, Лия приятно улыбалась, а в душе у нее все переворачивалось от ненависти. О, как бы она хотела отомстить коварному возлюбленному! Но как? Она всего лишь слабая женщина, без денег, без связей, обремененная младенцем, ужасным мужем и не менее ужасными пасынками. Она грезила о мести бессонными ночами, строила планы, один другого коварнее, но при свете дня с горечью убеждалась, что планам этим не суждено воплотиться в жизнь. Нет у нее ни храбрых братьев, ни верного рыцаря, готового вступиться за честь своей дамы. Она одна, совсем одна! А проклятый Гумбо милуется со своей страхолюдиной-женой и в открытую смеется над ней!

И тут вдруг – «Трактат о ядах»! Это ли не знак свыше?!

Вернувшийся Фуро был в ужасе, когда Лия потребовала от него прочитать ей эту книгу. Он умолял госпожу одуматься, вставал перед ней на колени. В конце концов, наотрез отказал ей, пригрозив, что пожалуется барону. Лия только усмехнулась.

- Что ж, - сказала она. – Как хочешь. Но в этом случае я заберу первую попавшуюся книгу и сожгу ее в камине. Потом вторую, третью… Я буду жечь твои книги до тех пор, пока ты не одумаешься.

Молодая баронесса нанесла свой удар без промаха - книги для Фуро были детьми, живыми детьми. И несчастный горбун сдался. Поначалу он пытался хитрить, заменял одни слова другими, пропускал важные куски, но, отшельник, не имеющий опыта общения с людьми, он то и дело выдавал себя: нервно хрустел пальцами, запинался, краснел. Лия беспощадно его разоблачала.

Баронессу интересовали яды без вкуса или запаха, но таких, к ее огромному разочарованию, не оказалось. Однако нашлось десятка полтора таких, вкус которых можно было успешно замаскировать. После долгих раздумий, девушка остановилась на одном из них, состоящим всего из трех компонентов, а, значит, самом простом. К плюсам выбранной отравы относилось и отсроченное действие. Лия очень гордилась собой. Оставалась самая малость – собрать компоненты и сварить смертоносное зелье. А вот тут возникли сложности.

Ну, маковая настойка на кагоре – это ерунда. Лия пожаловалась мужу на плохой сон, и тот – добрая душа! – пригласил к супруге медикуса. Так что первый ингредиент вкупе с сотней предостережений оказался у нее сравнительно быстро. Но как быть с остальными двумя?

Лапчатка львинозевная – что это? Красотка тонкошеяя – как она выглядит? Кто подскажет, кто поможет? Отшельник-Фуро, состарившийся в своей келье? Буйные гуляки из окружения барона? Не смешите меня!

Лия пристрастилась к одиноким прогулкам по окрестным лесам и лугам. Она охапками рвала травы и цветы, тащила их в замок и до помутнения в глазах сравнивала их с рисунками в фолианте. Над ней посмеивались – чудит баронесса! Ее жалели – скучно девушке, вот и развлекается, как может. Барон счел поведение супруги безобидной формой помешательства и окончательно уверовал в силу жареных телячьих мозгов.

Время пущенной стрелой мчалось в будущее, дрожа от нетерпения.

Юное буйство весны: испробована первая порция яда. Огромный кудлатый пес, ослепший и оглохший от старости, хрипит и бьется в агонии, изрыгая хлопья кровавой пены. Не годится!

Мощная зрелость лета: вторая порция. И нищий бродяга, на свою беду попросившийся на ночь под крышу, умирает слишком быстро, успев перед этим проклясть неизвестную бабу, угостившую его отравленным вином. Не годится!

Спокойное мудрое увядание осени: до Лии доходит смысл одной строчки из «Трактата о ядах». «Возьми корень лапчатки львинозевной, когда он в силе». Вся сила растений переходит в корни именно осенью! И третья жертва умирает так, как надо: кратковременное расстройство желудка, полное выздоровление, и лишь через несколько дней все заканчивается мучительной смертью.

И хотя трактат обещает отсрочку на месяц, Лия довольна.

Ее никто не подозревает. Никому и в голову не приходит связать смерти старого кобеля, пришлого бродяги и слуги с баронессой Ноланди. Знает один только Фуро, но он молчит. Он, как может, защищает свои книги.

Еще несколько экспериментов; еще несколько загубленных душ. Лия полностью удовлетворена. Лия готова. Остается лишь дождаться благоприятного случая.

Именины герцогини Лимийской – яркий праздник посреди скучной, серой, опостылевшей зимы. Дворец сверкает в огне тысяч свечей; тонет в волнах вкусных запахов; наполняется голосами, смехом и звуками оркестра. Герцог без счета шлет приглашения на ежегодный зимний бал. Получает такое приглашение и барон Ноланди. «Вместе с дражайшей супругой» - значится там, и Лия удовлетворенно улыбается: разумеется, с супругой! Куда же без нее?

Лия придирчиво изучает свой гардероб. В замок барона она прибыла, не захватив ничего из своих вещей: ни платьев, ни белья, ни украшений. Пришлось довольствоваться тем, что осталось от матери барона и его первой жены. Платья матери пришлось расставлять, платья покойницы – ушивать. Потом беременность – опять расставляй; потом роды – снова ушивай. Теперь надлежало все это привести в порядок.

Придирчиво разглядывая себя в тусклое зеркало, Лия довольно кивает головой. Слегка пожелтевшие кружева прикрывают все еще соблазнительную грудь. Шитый жемчугом корсет туго охватывает чуть располневшую талию, делая бедра пышнее. Позолота туфелек потускнела и местами облезла, но это пустяки, длинный подол все скроет. И последний штрих – небольшой флакон из дымчатого стекла уютно устраивается между грудей. Что ж, она готова!

Кай словно видит все своими глазами: вот его мать входит в бальный зал, и на нее устремляются десятки взглядов – удивленных, насмешливых, сочувствующих, презрительных… Ярость свечей обрушивается на баронессу, беспощадно выставляя напоказ огрехи, которое с фальшивым милосердием скрыло от нее зеркало: кривую неумелую штопку на кружевах, старомодный парик, грубо наложенные румяна, морщинки возле глаз… Два года – это большой срок, за два года меняются не только люди. Меняется мода. Как она могла об этом забыть?! Как позволила себе стать посмешищем?! И, самое главное, нечего и мечтать о том, чтобы подлить отраву в вино герцога – Гумбо просто не подпустит к себе такое страшилище.

- Вы постарели, моя милая, - бросила проходящая мимо старшая фрейлина Урсула. – Семейная жизнь не пошла вам на пользу… А платье на вас оригинальное. Кажется, в сундуках моей бабки я видела похожее.

Униженная, растоптанная, Лия поворачивается, чтобы уйти. Как есть: в открытом платье, в легких туфельках, в зиму, в ночь, куда глаза глядят… И видит Гумбо. Тот, презрительно улыбаясь, говорит что-то стройному черноволосому мальчику. Мальчик кусает губы, мальчик бледен, на глазах его слезы. Вдруг он срывается с места и скрывается в темном боковом коридоре. Это судьба! Скорее! За ним!

Этуана она находит в холодной прачечной. Уткнувшись в тюки с бельем, он рыдает так, что сотрясается его худенькое тело.

- Ненавижу! Ненавижу! Что б ты сдох!

- Я тоже ненавижу его, милорд. Он сломал мне жизнь. Я готова все сделать сама, но меня он к себе не подпустит. Вот, возьмите.

Стоя на коленях, она протягивает мальчику дымчатый флакон. Мальчик умен, мальчик все понимает сразу.

- А если я кликну слуг? - неприятно улыбаясь, спрашивает он. – Знаешь, что тебя ждет за покушение на его светлость? Ты видела когда-нибудь ступенчатую казнь? Я – видел.

Это конец. Она поставила на сыновнюю ненависть и проиграла. Ступенчатую казнь она не видела, но слышала достаточно, чтобы предпочесть ей любую другую.

- Вы ничего не сможете доказать, милорд. Я сама выпью этот яд.

- И умрешь? – в голосе мальчика звучит неподдельный интерес.

- Да. Через месяц. Умру в своей постели, а не в котле с кипящим маслом или на костре. А вы всю жизнь будете жалеть о том…

- Дай сюда, дура!

Через месяц Лимия погрузилась в траур, оплакивая герцога и герцогиню Лимийских, умерших в один день, как и положено любящим супругам.

Предыдущие главы читать здесь:

@ZoyaKandik

Глава 4

-1-

- Хочу сразу вас предупредить, господин барон, - ваша матушка сильно сдала в последнее время. Она заговаривается, почти никого не узнает. – В голосе крепкой монахини с красными загрубевшими руками звучало сочувствие. – Но мы о ней хорошо заботимся. Телесно она не страдает, а за душу сестры Квадриты мы молимся с особым усердием.

Кай Ноланди молча кивнул, вложил в руку монахини тяжело звякнувший кожаный кошель. Та приняла деньги со спокойным достоинством.

- Я одела вашу матушку для прогулки. Но сегодня, мне кажется, слишком холодно для нее. Сестра Квадрита мерзнет даже в трапезной.

Кай снова кивнул:

- Вы правы, сестра. Лучше мы останемся дома… в смысле, под крышей.

- Очень хорошо. Ну, я вас оставляю. Но если что-то понадобится, вам стоит только позвать.

Кай Ноланди постоял, собираясь с силами, а потом толкнул крашеную дверь гостевой кельи. Ненависть к матери со временем переплавилась в равнодушие, но необходимость изображать сыновнюю любовь раздражала до бешенства, поэтому эти свидания давались Каю с большим трудом.

Гостевая келья была крошечной, она едва вмещала грубый деревянный стол со скромной снедью, стул с высокой жесткой спинкой и кресло-каталку на колесиках. В кресле подтаявшим сугробом скособочилась маленькая фигурка, закутанная в теплый шерстяной плащ. Она и в самом деле сдала, подумал Кай Ноланди, брезгливо разглядывая усохшее пожелтевшее лицо бывшей красавицы. Видать, недолго осталось. Черт, как неудачно! Придется придумывать новую легенду для тайных свиданий с герцогом. Впрочем, почему бы скорбящему сыну не навещать могилку любимой матери? Так даже лучше, не нужно будет тратить время на бессмысленные мучительные разговоры: пришел, помолился и свободен. Кай повеселел.

Дремавшая в кресле женщина пошевелилась, открыла глаза. Взгляд ее уперся в большой, богато украшенный нательный крест на груди сына – Кай в свой первый визит в монастырь купил в местной церковной лавке самый дорогой крест и всегда надевал его на свидания с матерью.

- Святой отец, - голос умирающей был слабым, еле слышным. – Святой отец, я хочу исповедаться.

Первым порывом Кая было объяснить матери ее ошибку, но благое намерение так и осталось намерением. Каю внезапно пришло в голову, что исповедь матери, служившей некогда при дворе покойного герцога Лимийского, может быть интересна и ему самому. Кто знает, в какие тайны была посвящена бывшая фрейлина жены герцога, графини Ротамбийской? Греховный соблазн был так велик, что Кай Ноланди не устоял.

-2-

Ей было шестнадцать лет, когда она стала младшей фрейлиной в свите герцогини. Хорошенькая, но без изюминки; бойкая на язык, но малообразованная, Лия Скайла была о себе чрезвычайно высокого мнения. И твердо намеревалась ухватить черта за рога.

Наскоро осмотревшись, она повела решительную, но бестолковую атаку не на кого-нибудь, а на самого Гумбо Упорного, герцога Лимии. Неопытная, наивная, она сама оказалась легкой добычей. В результате чего очень быстро лишилась невинности, получила в подарок дешевый перстенек, и на этом все дело кончилось. Герцогиня всегда снисходительно относилась к проделкам своего мужа; точно так же отнеслась и в этом случае. «Сорвать бутончик», это же так естественно для мужчин! Стоит ли придавать этому значение? Она даже не отослала обескураженную девушку домой, явно не видя в ней достойную соперницу.

Лия болезненно переживала свою неудачу. Разумеется, ей и в голову не приходило стать новой герцогиней Лимийской, настолько-то ее умишка хватало. Но – фавориткой? Любимой фавориткой, с собственным домом, собственным выездом… почему бы и нет? Ведь она так молода, так свежа! Что еще надо старику, чтобы потерять голову от страсти?

Оказалось, много чего! Лукавый взгляд из-под ресниц, капелька духов между грудей, изящный взмах веера… поднимаясь по лестнице, приподнять юбки так, чтобы мелькнула стройная щиколотка в шелковом чулке…

Младшие фрейлины жили в одной длинной унылой комнате, разделенной на закутки соломенными ширмами. Они откровенно и со знанием дела обсуждали между собой разные женские хитрости, способные привлечь мужчину, и притихшая Лия жадно впитывала новую науку. И ругательски ругала себя. Как же глупа она была, оказывается! Какой шанс упустила! Ну ничего, она свое наверстает!

Очень скоро, сначала в шутку, а потом всерьез, ее стали называть «наша недотрога». Она и вправду была образцом благопристойности, не позволяя себе ничего серьезнее легкого кокетства. Манеры и речь ее заметно улучшились. Она даже выучилась читать, хотя один Бог знает, чего ей это стоило! И все это принесло свои плоды: ее начали ставить в пример другим молоденьким фрейлинам. Бравые военные при встрече почтительно срывали шляпы, вместо того, чтобы ущипнуть за ягодицу. И даже герцогиня подарила ей свой старый молитвенник. Не поверила Лие только старшая фрейлина Урсула.

- Таких, как ты, я насквозь вижу, - заявила она как-то девушке один на один. – Вся из себя такая скромница, а сама спишь и видишь, как к нашему герцогу под бочок подкатить. Смотри, девушка, не обожгись опять. Во второй раз, оно покруче будет.

На слова старухи (а кто она в тридцать пять-то лет? конечно, старуха!) Лия не обратила никакого внимания. Она считала себя уже достаточно опытной и умелой, чтобы по всем правилам начать осаду крепости по имени Гумбо Упорный.

Ей было девятнадцать, когда она добилась своего – герцог заметил ее. Да не просто заметил, а увлекся по-настоящему: переселил ее из общей комнаты в отдельный павильон в глубине дворцового парка, подарил прекрасное кружевное белье и свои любимые духи. Герцогиня в это время снова была в тягости, пятая по счету беременность протекала тяжело, так что нет ничего удивительного, что всю свою нерастраченную мужскую силу герцог, холостяк поневоле, отдал своей новой фаворитке. Правда, любовник из герцога вышел совсем не такой, как представлялось Лие: жесткий, неласковый, думающий только о себе и о своих желаниях. Но Лия все равно была счастлива. Одно только огорчало девушку – Гумбо никогда не оставался у нее на ночь. Пришел, сделал свое дело и ушел. А Лия мечтала заснуть в объятиях своего избранника, а утром рука об руку явиться с ним на завтрак. Это мгновенно повысило бы ее статус.

Она шла на разные ухищрения, чтобы выполнить задуманное, благо в теории она была неплохо подкована. Пыталась напоить герцога до поросячьего визга. Изображала пожар страстей. Показательно страдала, когда он уходил. Но Гумбо только посмеивался над ее потугами.

- Ты славная девочка, - как-то сказал он. – Но ты не понимаешь одного – я делаю только то, что хочу. Или что считаю нужным. И еще – я люблю свою жену.

О, да! Это была истинная правда, в чем не раз с горечью убеждалась Лия. Герцог действительно любил жену: очень по-своему, с грубоватой прямолинейностью солдафона, но любил. Оставшись одна, Лия плакала злыми слезами. Ну что, что он в ней нашел? Старая, носатая, чопорная; лишний раз улыбнуться - боже упаси! А ходит, ходит-то как! Словно аршин проглотила! То ли дело она, Лия. И хорошенькая, и веселая, может пошутить, посмеяться. Герцог сам говорил, что ему с ней легко и просто. А что сердится иной раз и обзывает дурой… ну так что с того? Еще неизвестно, как он свою герцогиньку ругает, оставшись с ней наедине!

В конце зимы герцогиня разродилась мертвым мальчиком. Она и сама чуть богу душу не отдала, но как-то выкарабкалась, к огромному разочарованию Лии. Герцог был чернее тучи.

- Врачи сказали, что у герцогини никогда больше не будет детей. А я так хотел наследника… настоящего наследника!

Своего старшего и теперь – увы! – единственного сына, тихого застенчивого Этуана, герцог Лимийский недолюбливал. Какая-то девчонка в штанах! - не раз в сердцах говорил он. Ни храбрости в нем нет, ни упрямства, ни куража. Руки-крюки, меч толком держать не умеет. Дашь ему подзатыльник, для вразумления, а он в слезы. От пустяковой царапины ноет, в походах болеет. Когда казнили разбойников, и вовсе чувств лишился, как беременная баба. И как на такого Лимию оставлять?

В эту ночь герцог впервые остался у Лии. Он был необыкновенно нежен, он целовал ее в губы, он шептал ей разные ласковости. И девушка решилась.

- Я могу родить вам сына, мессир, - скромно потупившись, сказала она. – Одного, двух. Сколько скажете.

Сказала, и сама испугалась: нежный влюбленный Гумбо вдруг исчез, а его место занял герцог Лимийский, жестокий и беспощадный.

- Ты в тягости? – холодно спросил он.

- Нет, - пролепетала Лия. – Но вам стоит только приказать…

Герцог кивнул и глубоко задумался о чем-то. Хороший знак, подумала Лия, никогда не отличавшаяся ни умом, ни душевной чуткостью. И пошла в лобовую атаку.

Бедняжку герцогиню, конечно, жалко. Очень. И мертвого мальчика. Но что делать? Надо жить дальше. Разумеется, церковь позволит развод… должна позволить – бесплодие супруги достаточная причина. А в монастыре герцогине будет очень хорошо, лучше, чем дома. У нас есть очень хорошие, богатые монастыри, она там будет жить, как у Христа за пазухой. А когда мы с вами поженимся…

- Мы? - переспросил герцог. – Мы, значит, с вами? Вот как?

В голове у девушки словно петарда взорвалась, и она потеряла сознание. Когда она очнулась, Гумбо уже не было. Голова раскалывалась, правый глаз заплыл и дергал нарывом, под носом засохла кровь. Лия с трудом поднялась на ноги, подошла к зеркалу и разрыдалась – с таким лицом нечего было и думать, чтобы показаться на люди. Пока спадет опухоль, пока рассосется синяк… Недели две пройдет, не меньше.

Смочив платок холодной водой, девушка приложила его к пострадавшему глазу, забралась в постель и свернулась калачиком, горько переживая несправедливость мира. Ну что она сделала не так, за что заслужила гнев своего несносного возлюбленного? Она же все правильно сказала!

Гумбо нужна новая, молодая жена… ведь все, абсолютно все вокруг разводятся и снова женятся, ничего такого в этом нет. Даже короли, говорят, женились по второму, а то и по третьему разу! А чем Гумбо хуже? Он, конечно, уже старый и некрасивый, от него пахнет костром и лошадьми, но она готова это терпеть.

Ах, какую бы жизнь она вела, став герцогиней! Какие бы приемы устраивала, какие балы! Но дворец она бы переделала. Эти ужасные гобелены с оленями и охотниками… фу, какая гадость! Блестящий голубой атлас гораздо практичней. И смотрится красивше.

Убаюканная мечтами, девушка сама не заметила, как уснула.

Утром в павильон пришла старшая фрейлина.

- Пей, - сказала она, протягивая девушке кружку.

- Что это?

- Не бойся, не отрава, - усмехнулась Урсула. - Хотя ты ее и заслужила… Пей, полегчает.

Морщась, Лия выпила гадостное пойло.

- Как там герцог? - робко спросила она. – Сильно сердится?

Но Урсула ничего не ответила, забрала кружку и ушла.

К полудню у Лии поднялся жар. К тому же ломило поясницу и сильно крутило живот. Трясясь от озноба, девушка снова забралась под одеяло, плача от жалости к себе. Ну за что ей все эти несчастья? И Гумбо тоже хорош! Ладно, она виновата перед ним, наговорила всяких глупостей… но он же мог навестить ее? Хотя бы прислать кого-то? Ей же так плохо! А вдруг она умрет?

Лию тошнило, очень хотелось пить. Но сил, чтобы встать, не было. Лишь к вечеру она смогла выбраться из-под одеяла, чтобы напиться и кое-как умыться. Возвращаясь в кровать, девушка заметила на простыне пятна крови и вяло удивилась: месячные очищения она ждала недели через две. Почему же так рано? Наверное, это от болезни, решила она.

Уже совсем стемнело, когда вновь появилась Урсула. Ни слова не говоря, она подошла к кровати, без церемоний подняла одеяло и удовлетворенно кивнула.

- Ну, что, девушка, полегчала? – издевательски спросила она.

Только сейчас Лия поняла, что за отвар она выпила утром – знаменитая «скидуха», рецепт которой старшая фрейлина держала в строжайшей тайне.

- Но я же не была беременной, - пролепетала она.

Урсула только хмыкнула.

***

Следующие два дня Лия провела в тоске и одиночестве. Ее никто не навещал, только по утрам девушка находила на крыльце павильона корзину с едой – простой, сытной, но невкусной. На третий день дверь распахнулась.

- Вставай, - грубо сказал здоровенный гвардеец. – Одевайся. И морду заштукатурь, смотреть тошно.

Гумбо зовет ее! Гумбо ее простил! Всю тоску и отчаяние как рукой сняло! Лия птичкой порхала по комнате, наряжаясь и прихорашиваясь. К сожалению, никакие белила, никакие румяна не смогли скрыть следы побоев на лице, но если надеть зимний капор с полями длинными, как печная труба… Лицо скрывается за ними, словно на дне глубокого колодца.

- Я готова! – звонким голосом объявила она, выходя на крыльцо.

Гвардеец придирчиво оглядел ее с головы до ног, сплюнул под ноги.

- Сойдет, - хмуро сказал он. И, не оглядываясь, зашагал по песчаной дорожке. Размышляя, обидеться или простить грубияна, Лия поспешила за ним.

На широкой Северной аллее их ждала крытая повозка. Не обращая внимания на спутницу, гвардеец легко запрыгнул внутрь, разобрал вожжи. Лию вдруг охватило беспокойство.

- Что это такое? – дрожащим голосом спросила она. – Где герцог? Я никуда не поеду!

- Поедешь, - спокойно сказал гвардеец, вытягивая из-под сиденья тяжелый кнут.

Глотая слезы, девушка подчинилась.

Ехали долго. Зима уже кончилась, но весна еще не вступила в свои права, копыта лошади чавкали по жидкой грязи. Лия продрогла до костей, не спасал даже тяжелый меховой полог.

Гвардеец покосился на трясущуюся, посиневшую девушку, достал из-за пазухи бутылку, зубами вытащил пробку. Отхлебнул, довольно крякнул, протянул бутылку Лие:

- Глотни. Согреешься.

Крепкое вино огнем разлилось по жилам, хмелем ударило в голову, и Лия задремала, привалившись к своему спутнику.

- Эх, бедолага, - пробурчал тот, поплотнее укутывая девушку пологом.

Остановились уже в сумерках возле какой-то старой покосившейся церквушки на краю безлюдной деревеньки. Там их уже ждали: красномордый бугай в собачьей шубе и беспрестанно шмыгающий носом священник в заплатанной рясе. Морда бугая показалась Лие смутно знакомой: похоже, она пару раз видела его во дворце. Барон… барон Нул… Нол... Да черт с ним.

Грубя скотина, жрущая и пьющая, как не в себя, шумный бесцеремонный хам, воняющий потом и чесноком. И сынки у него такие же… бугаята… Неудивительно, что жена барона померла, тут любая помрет, при таком-то муже!

Барон вперевалочку подошел к возку, по-хозяйски сдернул с головы Лии капор и радостно оскалился, разглядев опухшее лицо девушки.

- Пустая? – требовательно спросил он.

Гвардеец сделал непонятный жест, барон захохотал и легко, как перышко, выдернул девушку из нагретого тепла. Ухватил за шкирку, поволок куда-то.

- Куда? – пискнула растерянная девушка. – Зачем?

- Туда, - объяснил барон, махнув рукой в сторону церквушки. – Затем. Венчаться будем. В жены тебя, стало быть, беру.

И гулко заржал: гы-гы-гы! Только сейчас до Лии дошел кошмарный смысл происходящего.

- Помогите! – пронзительно закричала она, изо всех сил колотя кулачками в жирный бок «жениха». – Спасите!

Но некому было прийти на помощь несчастной: гвардеец отвернулся, священник старательно сморкался, а жители деревни, если они даже были, сидели по домам, не желая мешать благородным господам.

- Не хочешь? – осклабился барон. – Брезгуешь? А, может, оно и ничего? Стерпится – слюбится? А то смотри - вон, болото недалече. Кто искать-то будет? Кому ты нужна?

Через десять минут несчастная жертва опрометчивой любви стала баронессой Ноланди.

- Ну, дельце сладилось. Причем добром, как и обещал, - объявил барон, протягивая ладонь-лопату гвардейцу. – Пожалуйте расплатиться, сударь. И расписочки, расписочки не забудьте.

С непроницаемым лицом гвардеец передал барону долговые расписки, присовокупил не слишком большой кошель с деньгами, хлестнул лошадь и уехал. Священник тоже куда-то делся, так что новобрачные остались вдвоем.

- И за сколько герцог продал меня вам? – кривя губы в презрительной гримасе, спросила новоиспеченная баронесса Ноланди. И сама не поняла, как очутилась в грязи, держась за подбитый глаз, теперь уже правый.

- Дерзкая, - объяснил барон. – Не люблю.

Всю дорогу до родового замка барона проделали молча.

***

Слава богу, требовать присутствия жены на «свадебном пиру» барон не стал, ему и собутыльников хватало. Лия заперлась в спальне, придвинула к двери тяжеленное кресло и села на краешек огромной кровати. В руках она сжимала иззубренный кинжал: кинжал торчал в дубовой двери, и Лия лишь с огромным трудом вытащила его. Сидела, со страхом слушая пьяное веселье внизу, а потом неожиданно уснула.

Барон ввалился к ней под утро, снеся по пути и дверь с засовом, и кресло. Рухнул на девушку всей своей огромной, залитой вином и жиром тушей и вдруг захрапел, источая отвратительную смесь перегара, чеснока и сроду не мытого тела. Еле живая, задыхаясь и с трудом сдерживая рвотные позывы, Лия с огромным трудом выбралась из-под барона. Первым порывом было – бежать, куда глаза глядят. Чем быстрее, тем лучше. Но неожиданно в девушке проснулся здравый смысл, которого ей так не хватало раньше.

Проснувшись в полдень, похмельный барон с удивлением разглядывал юную красавицу с синяками на лице, держащуюся с уверенностью хозяйки дома.

- Кто такая? – прохрипел он. – Вон пошла. И рассолу подай.

- Жена, - хладнокровно ответила Лия, хотя внутри у нее все тряслось от страха.

- Ы? – удивился барон.

- Герцог Лимийский, - напомнила Лия. – Долговые расписки. Деньги.

- А! – просветлел лицом барон и одобрительно рыгнул.

Вечером он с сыновьями отправился на охоту. Потом на войну. Потом праздновал победу. Потом…

Он не слишком докучал молодой жене, особенно, когда узнал, что та в тягости. И вообще, им оказалось не так уж сложно управлять. В ноябре Лия родила сына.

- А обещал, что пустую отдает, - искренне расстроился барон, разглядывая хлипкого, совершенно не похожего на него мальчишку. – Соврал, выходит, герцог-то? С прибылью женка оказалась. Надо с него того… неустойку стребовать.

- Я понесла в первую же нашу ночь, - оскорблено ответила Лия, еще слабая после родов, но уже готовая к новым битвам.

- Хорошенький, - невпопад умилилась повитуха, хлопоча над новорожденными. – Весь в вашу матушку, царствие ей небесное. Тоже худенькая была, черноволосая… и как только умудрилась такого богатыря родить?

Повитуха принимала и самого барона, и его сыновей, так что ее словам можно было верить.

Барон Ноланди долго шевелил губами, морща лоб и загибая пальцы, потом плюнул на арифметику, с которой всегда был не в ладах, и уехал на очередную охоту.

Мальчишки, похожие на женщин, его не интересовали. Даже если эти мальчишки – его сыновья.

Предыдущие главы читать здесь:

@ZoyaKandik

Глава 3.

-1-

- Ри. То. Ной. Х-ха-а!

- Х-ха-а!

- Ис. Куда. Чин. Х-ха-а!

- Х-ха-а!

- Живот – душа. Дышать живот. Надуть, выдуть. Ломать, как сухой ветка. Х-ха!

- Х-ха!

- Еще сильно ломать! Резко!

- Х-ха!

За годы, проведенные в Лимии, Тобо Хисей так и не избавился ни от своего чудовищного акцента, ни от манеры коверкать слова. Даже самый короткий разговор с ним превращался в настоящую пытку для постороннего человека. К счастью, Тобо Хисей разговорчивостью не отличался, а с посторонними и вовсе предпочитал помалкивать. Так что страдали, в основном, обитатели приюта. Впрочем, взрослые давно привыкли к манере речи туюса, а детям и вовсе было на это наплевать: своего обожаемого учителя они понимали с полуслова, с полувзгляда.

Вон, стоят стройными рядами, серьезные, сосредоточенные, глаза – льдинки, лица отрешенные. Не дети – маленькие Будды на пике медитации. И никого в мире для них не существует, да и сам мир – призрак, мара, сон разума. Только учитель, только его голос, его лицо.

Уна Костайль зябко передернула плечами и закрыла окно. Как им, бедолагам, не холодно? Босиком, голышом? Начало осени в этом году выдалось на диво холодным: по ночам подмораживало, затягивало лужи хрупким льдом. Да и днем сырой воздух прогревался неохотно, а с серого низкого неба то и дело принимался моросить нудный дождик. В такую погоду хочется растопить камин пожарче, закутаться в теплый плед и дремать под умиротворяющее потрескивание поленьев. А не скакать голышом под дождем, по мокрой траве.

Но туюс в этом вопросе проявил неожиданную жесткость: гимнастика, в особенности – дыхательная гимнастика, должна проходить на открытом воздухе. В любое время года, в любую погоду. И – голышом. Мальчики и девочки; юноши и девушки – их тела должны быть обнажены, и точка! Исключение Тобо Хисей сделал только для себя, на занятиях он был в своем традиционном наряде воина – подвязанные у щиколоток штаны, куртка с глухим воротом, мягкие кожаные чулки. От нескромных взглядов эта одежда спасала, от непогоды – нет, и учитель был на равных со своими учениками, перенося капризы небес с отменным равнодушием.

Няня Кларина, едва появившись в приюте, грудью встала на защиту нравственности. Она вела долгие задушевные беседы с Тобо, стараясь внушить дикарю-язычнику основы христианской морали. Она устраивала грандиозные скандалы, что при ее голосе было нетрудно. Она срывала тренировки, доводя туюса до бешенства. Она даже пыталась побить Тобо Хисея, что было совсем уж глупо – текучий, как ртуть, туюс, смеясь, плясал в дразнящей близости от кулаков женщины, еще немного, и достанешь… Драки эти всегда кончались одним и тем же – охваченная праведным гневом няня бросалась на туюса, а тот прихватывал ее затылок и нежно, бережно, укладывал женщину на землю.

Пришлось баронессе Костайль вмешаться. Результатом вмешательства стал компромисс – набедренная повязка. Кларина настаивала еще и на корсете для девочек, но тут ей пришлось уступить.

Много лет назад, когда Тобо только приступил к тренировкам, баронесса и сама была огорошена требованиями туюса. Она не знала, как к ним относиться. Что стоит за ними? Извращение? Тайная страсть педофила? Дискредитация самой идеи реабилитации альтеров? Ведь Тобо Хисей, Тобо-изгнанник, порвавший со своим племенем, глубоко в душе все равно оставался туюсом. А отношение туюсов к альтерам хорошо известно.

Но нет. Наблюдения, тесты, да и весь жизненный опыт баронессы Костайль утверждали: туюс никакой не извращенец, он просто следует какой-то своей, совершенно определенной методике. Не в силах сдержать вполне понятное любопытство, Уна приступила к осторожным расспросам.

К ее удивлению (и облегчению, чего уж там!), Тобо Хисей не стал ничего скрывать. Если перевести его тарабарщину на нормальный человеческий язык, выходило следующее.

Дыхание – это жизнь. Дыхание – это смерть. Правильное дыхание исцеляет, дарит долголетие и просветление. Неправильное дыхание убивает. Быстро или медленно, но неотвратимо. Убивает не только тело, но и душу, в первую очередь.

У альтеров нет своей души, говорил Тобо Хисей, и в голосе его звучало глубокое убеждение ученого, а не слепая вера оголтелого фанатика. У альтеров вообще ничего нет: их мысли, чувства, даже сами тела – не более чем воплощенное в вещественном облике отражение человека-хозяина. Такими они были задуманы, такими созданы. Выгребная яма для отходов жизнедеятельности человека – вот самое лучшее сравнение, если говорить об альтерах. Чем глубже яма, тем дольше она прослужит. Чем сильнее альтер, тем лучше для его хозяина.

Я делаю ваших альтеров сильными, говорил Тобо Хисей. Я учу их правильно дышать, правильно кричать. С помощью дыхания они направляют энергию, полученную от хозяина, в нужное русло. С помощью крика они выплескивают ее всю, без остатка, освобождаясь от негатива, будь то болезнь, боль или даже смерть. Я учу их становиться пустыми, чтобы дать возможность хозяину вновь их наполнить.

Это очень хорошая методика, осторожно заметила Уна Костайль. И она работает, я же вижу. Тогда почему вы, туюсы, не пользуетесь ею, а убиваете своих альтеров сразу после рождения?

Человек должен быть цельным, объяснил Тобо Хисей. И телом, и душой. Альтер же, разделяя с человеком единство, забирает его часть себе. Если ты лишишься ноги или руки, ты не перестанешь быть человеком. Если ты лишишься части души, ты уподобишься животному. Животному закрыт путь на Небо; частичному туюсу – тоже. Животное после смерти возродится в облике животного; частичный туюс – в облике альтера. Он не взойдет на Небо, не воссоединится с предками, не познает истинную цель своего Пути. Убивая альтера, мы делаем для него добро: ведь известно, что после своей девяносто девятой смерти частичный туюс искупает свою вину и вновь рождается человеком.

Так верим мы, сказал Тобо Хисей. Вы верите по-другому. И я не знаю, чья вера является истинной. Может быть, мы все правы. Может быть, мы все ошибаемся, и есть что-то третье.

Ты философ, сказала Уна Костайль. Ты мудрец. И все равно… Я же знаю, как вы относитесь к альтерам. Они для вас скверна, отвратительней дерьма из выгребной ямы. Вы даже не хороните их, а кидаете на съеденье свиньям. Роженицы у вас считаются нечистыми до следующего полнолуния, ребенок-хозяин – тоже. Ты – туюс! Ты впитал это отношение с молоком матери! Так почему же ты не боишься оскверниться? Почему живешь рядом с нашими альтерами? ешь их пищу? прикасаешься к ним? Делаешь их сильными, в конце концов?

Тобо Хисей пожал плечами. Наверное, я неправильный туюс, сказал он. Мне просто интересно.

-2-

Что может свести вместе утонченную дворянку и грязного дикаря, изгнанного из своего племени? Только случай.

Овдовев, баронесса Костайль решила вернуться домой, в Лимию. Счастливые Острова, несмотря на их название, не слишком привлекательное место для жизни одинокой беззащитной женщины. Поверенный покойного барона не возражал – ему самому до чертиков опостылел этот медвежий угол. Распродав все, что можно было распродать, раздарив все, что продать не удалось, баронесса, свободная и счастливая, тронулась в путь. Налегке, если не считать четырех телег с личным имуществом. Маленький обоз охраняла команда заранее зафрахтованного корабля. Бородатые, вооруженные до зубов, продубленные морем, солнцем и ветром, матросы во главе с боцманом внушали ужас любому встречному, так что путешествие прошло без приключений. Увы, бравые мореходы на суше оказались скверными ходоками, поэтому дорога растянулась на три дня. Пришлось два раза ночевать под открытым небом.

Вторая ночевка случилась возле стойбища туюсов.

- Что у них там происходит? – спросила Уна Костайль, разглядывая возбужденно гомонящую толпу, в центре которой, угрюмо набычившись, стоял связанный человек.

- Узнать? – с готовностью спросил поверенный.

Будучи личным поверенным барона Костайль, он еще исполнял и казенные обязанности. В частности, нес мораль и законы цивилизованного общества дикарям, погрязшим в возмутительной демократии. Поэтому неплохо выучил их язык.

- Да, Грегож, будьте так добры.

Прихрамывая, поверенный направился к толпе, сказал что-то. Толпа заволновалась, трескучий гомон тут же взлетел до небес, а связанный уселся на землю, демонстрируя полнейшее равнодушие к происходящему. Из толпы выступил туюс в богато украшенных одеждах – очевидно, вождь. Отставив ногу и выпятив грудь, он с важным видом принялся что-то объяснять Грегожу, а тот слушал, кивал, всплескивал руками и качал головой. Толпа молча внимала, только связанный вполголоса тянул что-то заунывное. На него косились, но петь не мешали. Наконец Грегож в последний раз кивнул головой, обменялся торжественным рукопожатием с вождем и вернулся к баронессе.

- Обычное дело, - доложил он. – Парень нарушил закон, парню грозит изгнание. В цивилизованном обществе его бы казнили, но у туюсов табу на смертную казнь для соплеменников. Поэтому – изгнание.

- И в чем же он провинился? – полюбопытствовала Уна Костайль.

- О, это интересно! – оживился поверенный. – С таким ужасным преступлением я еще не сталкивался.

Каждый туюс знает, что шаманы – это посланцы Неба. Каждый туюс без запинки перечислит семь признаков, отличающих шамана от обычного человека. И самый первый, самый главный признак будущего шамана, это его мертворожденный альтер. Остальные шесть знаков появляются потом, по мере взросления ребенка.

Альтер маленького Тобо умер довольно поздно по общепринятым меркам - сразу после первого кормления, не дождавшись испытания настойкой каменной плесени. И хотя его смерть была отмечена криком чайки (второй признак!), у соплеменников Тобо возникли большие сомнения насчет его будущего.

- Слабый шаман будет, - сказал Ичин Хисей, дедушка новорожденного. – Совсем слабый. Лучше такому не быть.

На том и порешили. Маленького Тобо воспитывали как обычного мальчика-туюса – будущего охотника и воина. Но за семь последующих лет его мать не родила больше ни одного мальчика, а это уже было серьезно. Третьим признаком Небо прямо выражало свою волю, и никто из племени Хисей не решился оспаривать ее. Тем более что старый шаман был действительно стар, и пора было задуматься о преемнике.

Только один человек решительно возражал против такого развития событий – сам Тобо. Но кто же будет слушать семилетнего сопляка, который сам не понимает своего счастья? Отряд воинов, гордых такой честью, отвезли угрюмого зареванного мальчишку на холм Всех Предков, развели сигнальный костер и ушли. Оставив мальчика дожидаться Поворота Судьбы.

- Поворот Судьбы, это жестокий обряд, - сказал Грегож. – Представьте себя, баронесса, ребенка оставляют совсем одного в глухом лесу. Без шатра, без сменной одежды, практически без еды. Дают бедолаге лук, колчан со стрелами, нож… выживай, как сможешь.

Уна Костайль содрогнулась:

- Ужас! Варварство! Представляю, сколько детей погибает! Бедные малыши.

- Так выявляют четвертый признак шамана, - объяснил Грегож. – Но спешу вас успокоить, баронесса: смерть во время такого испытания большая редкость. Дело в том, что холм Всех Предков священное место для туюсов. Каждое утро они совершают моления, повернувшись лицом в его сторону. И, разумеется, кто-то обязательно увидит сигнальный столб дыма. Увидит и поспешит на помощь. От ребенка требуется только спокойно дождаться спасателей… день, два… редко когда больше четырех. Потом его заберут в чужое племя – это обязательно, чтобы в чужое! – лишат родового имени… ну и, собственно, все. Лет до двадцати мальчик будет проходить обучение у местного шамана, получит остальные свои знаки и благополучно вернется в родное племя. Станет уважаемым человеком, женится… его семья никогда не будет знать голода и нужды…

- Звучит неплохо, - заметила Уна. – Тогда в чем же провинился этот счастливчик? Не захотел брать в жены предназначенную ему женщину? Оказался бесплодным?

Проведя несколько лет на Счастливых Островах, баронесса успела ознакомиться с обычаями местных племен. Поверенный хохотнул.

- До женитьбы, баронесса, дело не дошло. Дело в том, что этот парень не захотел принимать седьмой, последний знак. Он отказался от внутреннего зрения, без которого не может обойтись истинный шаман. Ибо только внутренним зрением можно увидеть скрытое, познать неведомое… ну и так далее…

- Но это же суть шаманизма, не так ли? Духовное зрение, я имею в виду. Тогда почему же он?..

- Чтобы обрести внутреннее зрение, нужно лишиться внешнего, - объяснил Грегож.

Он произнес эти слова таким будничным тоном, что Уна не сразу осознала их смысл.

- Господи! – потрясенно воскликнула она. – Внешнее зрение – это глаза? Глаза, да? Людей что, ослепляют?

Грегож развел руками.

- Увы, моя баронесса, это так. Дикий обычай, согласен. Обретение седьмого знака самое тяжелое испытание для шамана… и не все выживают после этой… гм… процедуры… В оправдание варваров скажу лишь, что ослепленный шаман действительно приобретает ряд… э-э-э… способностей, скажем так, недоступных обычным людям. Я лично был свидетелем некоторых случаев, которые кроме как мистикой объяснить невозможно. Духовное зрение у язычников Святая Церковь отрицает… значит, отрицать должны и мы, не так ли? Поэтому – только мистика, только козни дьявола, это я вам заявляю со всей ответственностью, как истинный христианин.

Он торжественно перекрестился; баронесса машинально последовала его примеру. Глаза ее не отрывались от шамана-бунтовщика, которого соплеменники энергично забрасывали грязью.

- Отказался, значит, - задумчиво проговорила она.

- Наотрез, - весело подтвердил Грегож. – Более того, он заявил, что освященный веками обычай предков является ошибкой. И для обретения внутреннего зрения совсем необязательно лишаться глаз. Достаточно время от времени уединяться в полной темноте и тишине, лишив себя пищи. Сии новаторские идеи не нашли отклика в душах его соплеменников, поэтому новатора приговорили к изгнанию.

Толпа туюсов расступилась, пропуская к связанному маленькую процессию: седой человек с повязкой на глазах, мальчик-поводырь, на плечо которого опирался слепец, и четверо крепких молодцов, несущих связки кольев и сыромятных ремней. Какой-то старик выкрикнул что-то фистульным голосом, и толпа разразилась смехом. Связанный дернулся и оскалил зубы.

- Что там происходит?

- О, баронесса, нас зовут! Кажется, ваш ужин поспел.

В руках у десятка мужчин сверкнули ножи. Остальные попятились, образуя просторный круг, а вооруженные туюсы стали медленно приближаться к связанному. Тот зарычал.

- Я спрашиваю, что там происходит?

- Ничего особенного, просто часть обряда. Уверяю вас, убивать преступника никто не собирается. Это табу.

Вооруженные набросились на связанного, а тот орал, отбивался ногами, бешено извивался и кусался. Но силы были неравны, поэтому очень скоро изгнанник лишился всей своей одежды.

Четверка крепышей из сопровождения шамана, не обращая внимания на происходящее, вбивала колья в землю. Покончив с этим, они затянули ременные петли на запястьях и лодыжках жертвы. Пара минут безнадежного отчаянного сопротивления, и обнаженная жертва оказалась распята между кольями.

- Последний раз спрашиваю, что здесь происходит?!

- Давайте уйдем, баронесса. Вам не стоит на это смотреть.

Бац! Звонкая оплеуха обрушилась так неожиданно, что поверенный не удержался на ногах.

- Кастрация, - сдался он, прижимая ладонью быстро опухающую щеку. – Изгнанника предварительно кастрируют.

- Остановите их! Немедленно прекратите это зверство!

Не вставая, Грегож отчаянно замотал головой:

- И не подумаю! Я не самоубийца!

Баронесса Костайль в отчаянии огляделась вокруг. Но помощи было ждать неоткуда: сопровождающие обоз моряки, расположившись вокруг костра, с интересом наблюдали за происходящим и вмешиваться не собирались. Боцман, встретившись взглядом с женщиной, только покачал головой и ухмыльнулся:

- И правда, ваша милость, шли бы вы отсюда. К чему вам на такое непотребство смотреть?

Слепой шаман, ведомый мальчиком, опустился на колени между ног распятого, достал из-за пазухи изогнутый нож. Один из крепышей встал у головы жертвы; в руках его невесть откуда взялась обмотанная толстой шкурой дубина. Еще один крепыш сосредоточенно калил на костре наконечник копья. Приговоренный туюс завыл: страшно, отчаянно, безнадежно.

Этот вой сорвал баронессу с места. Бросившись к своей дорожной карете, она принялась лихорадочно расшпиливать багаж. В разные стороны разлетались меха, кружевное белье, платья и ленты. Быстрей! Быстрей! Черт, где же она? А, вот!

Рука наткнулась на холодную рифленую рукоять. Миг, и баронесса, воздев шпагу покойного барона над головой, помчалась в сторону туюсов, издавая воинственные кличи. Еще миг – и она разъяренной фурией ворвалась в толпу, без разбору раздавая оплеухи и зуботычины.

Что остановило вождя туюсов? Вид безумной женщины (а только безумица может поднять руку на мужчин)? Шпага, сверкающая на солнце? Но, так или иначе, он остановился: поднял руку и каркнул что-то повелительное.

Крепыш опустил дубину – не на голову приговоренного, а рядом на землю. Шаман спрятал свой нож за пазуху и сгорбился, сидя на пятках. И все туюсы, включая жертву, во все глаза уставились на тяжело дышащую женщину. Вождь шагнул вперед, властно протянул руку. Плохо понимая, что делает, Уна Костайль направила шпагу в грудь вождю. Запоздало сообразив, что так и не вынула ее из ножен. И едва удержалась от нервного смеха – тоже мне, защитница! Вождь нахмурился и заговорил.

- Он говорит – прекрасное оружие!

Уна обернулась – за спиной стоял запыхавшийся Грегож, бледный, если не считать пылающей щеки. От костра спешили моряки. Моряки были вооружены тесаками и пистолями, Грегож – казенной легкой шпагой-полуторкой. Мужчины-туюсы закрыли собой женщин и детей; у некоторых в руках были копья. Что я наделала, ужаснулась Уна. Это же бойня, обязательно будет бойня! И все из-за чего? из-за кого? Из-за грязного дикаря? Чьи идеи тебе показались любопытными?

Из-за тебя, голубушка, шепнул внутренний голос, только из-за тебя сейчас погибнут люди.

- Он говорит – прекрасное оружие! Достойное воина. Что баронесса хочет за него?

Бойня откладывалась.

Кочевые пути народа туюсов из рода Хисей пролегали вдоль берега моря. А берег, изрезанный глубокими бухтами, оказался крайне удобен для устройства портов и пристаней народа Лимии. Так дикари-язычники познакомились с цивилизацией. Знакомство оказалось взаимовыгодным: моряки получали мясо и рыбу, фрукты и овощи и сколько угодно свежей чистой воды. Туюсы обзавелись пусть дрянными, но железными ножами, зеркальцами и бусами, узнали вкус специй и крепкого алкоголя. Так что не было ничего удивительного, что вождь положил глаз на шпагу покойного барона Костайль.

- Что я хочу? Жизнь этого человека!

Жест, которым баронесса указала на шамана-отступника был более чем выразительным. Лицо вождя сморщилось в хитрой улыбочке. Он приосанился, упер руки в бока и заговорил.

- Это великий шаман, - переводил Грегож. – Он спустился ниже корней гор, он поднялся выше Луны и познал столько тайн, сколько песчинок на этом берегу. Такой человек стоит дорого, очень дорого.

- Как же такого замечательного человека они решились выгнать, причем бесплатно? –

язвительно спросила Уна.

- Он возгордился. И поставил себя против Неба. Духи разгневались и потребовали наказать дерзкого. Но если красивая богатая женщина хочет забрать его себе, она может это сделать. В обмен на оружие, каким владеют мужчины ее рода.

Уна Костайль с облегчением улыбнулась – дело оказалось проще, чем она думала.

- Я согласна!

Вождь просиял, принял из рук баронессы шпагу и благоговейно прижал ее ко лбу. Потом отдал какой-то приказ. Команда экзекуторов пришла в движение: вновь взмыла вверх дубина, наконечник копья лег на угли, а слепой шаман равнодушно потянул из-за пазухи кривой нож.

- Стойте! – в отчаянии закричала Уна. – Да стойте же, черт вас побери! Грегож, что происходит? Он что, вас не понял? Объясните ему – мне нужен этот человек живым и здоровым!

Слегка обескураженный Грегож повернулся к вождю. Он говорил медленно, четко произнося каждое слово, сопровождая свою речь красноречивой и очень наглядной жестикуляцией. На лице вождя проступило недоверие, потом изумление, потом сочувствие. Причем сочувствие явно адресовалось глупой женщине, не умеющей понять простые истины.

Ответная речь вождя заняла немало времени. Поверенный внимательно слушал, что-то уточнял, что-то переспрашивал, и вождь терпеливо, как несмышленышу, повторял раз за разом одно и то же. Наконец, Грегож кивнул и повернулся к баронессе.

- Плохо дело, - сказал он, вытирая потный лоб рукавом. – Если вкратце – любой взрослый бездетный туюс после смерти возрождается женщиной. Это такое наказание… прошу прощения, баронесса, - дикие люди, дикие верования... Шаманы в этом смысле не исключение. Но кастрированный шаман… еще раз прошу меня простить… лишается не только мужской, но и духовной силы. И, как результат, не может исполнить свое предназначение. А это уже гораздо серьезнее. Такой шаман возрождается альтером…

- Сколько? – перебила баронесса. Грегож вздохнул.

- Дело не в деньгах, баронесса. Туюсы опасаются мести. Оставив вашему шаману его… э-э-э… мужественность, они оставят ему и возможность колдовать. А это опасно. И не в последнюю очередь для вас… Это не я, это они так говорят, - поспешил откреститься поверенный, увидев, как грозно нахмурилась баронесса. – Слабая женщина не может противостоять шаману, даже если он не обрел еще внутреннее зрение. А если ваш протеже выколет себе глаза… ну, тут и опытный воин превратится в ребенка. Короче, туюсы боятся, баронесса.

Баронесса Костайль ненадолго задумалась.

- А если я гарантирую, что этот шаман не причинит никому вреда? Что я с ним справлюсь?

Вождь долго и со вкусом смеялся. Ему вторили мужчины. Даже женщины улыбались, закрывшись ладошками. Даже дети хихикали. Не смеялся только слепой шаман – повернув к баронессе перечеркнутое кожаной повязкой лицо, он был странно напряжен, словно прислушивался к эху слов женщины. Потом кивнул и, наклонившись к распятому, взмахнул своим ножом…

- Стоять!!!

Резкий окрик баронессы Костайль прозвучал как удар бича, и одновременно Грегож взмахнул своей легкой шпажонкой. Шаман вздрогнул и повалился вперед, уткнувшись лбом в живот своей несостоявшейся жертве. Наступила мертвая тишина.

Выставив перед собой шпагу в ножнах, вождь осторожно приблизился к шаману, потыкал неподвижное тело. Потом присел, прислушался к дыханию, повернул к баронессе ошарашенное лицо.

- Жив!

Дружный вздох потрясения был ему ответом.

Штатный парализатор «Комфорт», с опозданием сообразила Уна. Сто двадцать зарядов, дальность до пяти метров, поражаемая масса до трехсот килограмм, специального разрешения на ношение не требуется… Завтра очнется с больной головой…

- О, великая! – дурным голосом заорал Грегож, падая на колени. Туюсы, замешкавшись на мгновение, распростерлись ниц. Вождь, изо всех сил сохраняя видимость спокойствия, заговорил, но голос его предательски дрожал и срывался.

Женщина из-за моря – великая волшебница, раз сумела справиться с таким сильным шаманом, как Ундай. Она такая великая, что ее печень нельзя есть обычному человеку. Поэтому пускай забирает себе Тобо, совсем забирает, безо всякой платы, и делает с ним все, что пожелает.

Только он, ничтожный Деруз Хисей, униженно молит – пусть великая волшебница не гневается на туюсов. А если считает, что племя заслуживает наказания, то пусть накажет его одного.

И вождь бухнулся лбом в землю.

… Уезжали рано утром, едва развиднелось. И в такой спешке, что баронесса едва не забыла свою «покупку».

***

- Спасибо тебе, Грег, - сказала баронесса Уна Костайль на унилингве. – И прости. За пощечину прости, ладно?

На крошечной носовой палубе парусного корабля они были вдвоем, и можно было не опасаться чужих ушей.

- Авантюристка, - буркнул Грег Малфой, инспектор Службы Безопасности. – Чтобы я еще раз с тобой связался… Да будь я проклят!

Часть II. Пять лет назад

-Глава 2-

-1-

До знакомой гостиницы Кай Ноланди добрался лишь поздно вечером – окончательно обветшавший мост через Быстрицу закрыли, наконец-то, для ремонта, пришлось сделать изрядный крюк до Мельничего Брода. Оставив уставших лошадей заботам слуги, Кай на негнущихся ногах заковылял к широкому крыльцу. В желтом мутноватом оконце, забранном толстой решеткой, мелькнула чья-то физиономия, распахнулась тяжелая дверь, выпустив облако густого пара, и на крыльцо выкатился папаша Мерлуш, кругленький, плотненький, с красной щекастой физиономией. Сорвав с плешивой головы засаленный колпак, он принялся истово кланяться:

- Милости просим, сударь. Милости просим.

Его осипший голос с трудом перекрывал многоголосый невнятный гул, доносящийся из полуоткрытой двери.

Никогда не видал худых трактирщиков, подумал Кай, с трудом взбираясь на крыльцо. Вот всегда они такие, поперек себя шире. Специально их, что ли, выводят таких?

- Комнату мне приготовил? – отрывисто спросил он. – Не забыл?

На простодушной физиономии папаши Мерлуша отразилась смертельная обида.

- Как можно, ваша милость, как можно? Неужто я не знаю, когда вы к маменьке своей драгоценной ездите, дай бог ей всяческого здоровья и благополучия! Готова ваша комната, сударь, и тюфячок я приказал свежим сенцом набить. Мягкое сенцо, душистое. Спать будете, как на облаке.

- Облако есть водяной пар, - наставительно сказал Ноланди. – И спать на нем будет затруднительно. К тому же, сыро. Понял, болван?

Он шагнул в трактир и остановился. Большая общая зала была набита битком, за длинными столами сидели мужики, касаясь друг друга плечами. Кому не хватило места за столом, сидели на полу, подпирая стены спинами, и хлебали варево, устроив плошки на поднятых коленях. И даже отдельные столики, «для благородных господ», все были заняты замотанными в платки деревенскими бабищами, в которых даже самый доброжелательный наблюдатель не заметил бы ничего благородного. Между едоками, высоко поднимая миски, плошки и кружки, с трудом протискивались две дородные, в папашу, дочери Мерлуша.

- Ч-черт, - прошипел Кай, озираясь. – Откуда весь этот сброд?

- Богомольцы они, с Верхних Скитов. – Папаша Мерлуш деликатно подхватил Кая под локоток и принялся незаметно теснить к лестнице, ведущей на второй этаж. – Ничего, сударь, не извольте беспокоиться, народишко смирный, богобоязненный. Не первый год у меня останавливаются. Переночуют, а завтречка, прямо утра…

- Переночуют? Где?!

- А вот прямо здесь, прямо вот туточки. Сейчас покушают, потом столы вдоль стен поставят, бабы полы вымоют, одеяла постелют… ну и залягут, рядочками… Да не тревожьтесь, сударь. –

Папаша Мерлуш правильно истолковал выражение лица молодого барона. – Ужин вам в комнату подадут. Я и подам, в лучшем виде. Опять же, если умыться с дороги захотите или еще что, только крикните, я мигом… А слугу вашего я в сараюшке положу. У меня там тепло, в сараюшке-то…

Продолжая болтать, папаша Мерлуш подтолкнул барона Ноланди вверх по лестнице, махнул рукой: идите, сударь, идите. А сам чудесным образом словно бы растворился в воздухе. Оставив, между прочим, высокопоставленного гостя без внимания.

- Хам, - процедил Кай и сплюнул на чисто выскобленную ступеньку.

Комната, которую он заказал и оплатил заранее, находилась в левом, коротком крыле, в самом его конце. Папаша Мерлуш не обманул – в комнате и правда пахло свежим сеном. Стащив перевязь, Кай положил шпагу на стол и, как был, не раздеваясь, не снимая сапог, с довольным стоном повалился на тюфяк. Терпкий запах чабреца, полыни и еще чего-то, чему он не знал названия, ласково омыл напряженные нервы, глаза закрылись сами собой.

На минуточку, подумал Кай, только на одну минуточку. И провалился в крепкий сон.

Проснулся он от того, что кто-то тряс его за плечо – грубо и бесцеремонно. Кай вскинулся, хотел выругаться, но крепкая ладонь в кожаной перчатке с размаху запечатала ему рот.

- Тише, болван, - прошипел чей-то голос. Чей-то знакомый голос.

-2-

Можно было как угодно относиться к герцогу Лимийскому, можно было обвинять его во всех смертных грехах, тем более, что он сам давал обильную пищу для пересудов. Но назвать его трусом не посмел бы никто, даже самый оголтелый хулитель. Это Кай Ноланди знал точно.

Инкогнито, переодевшись в простое платье, в одиночку (двое сопровождающих головорезов не в счет) проделать немалый путь от дворца до захолустного постоялого двора – для этого нужна особая храбрость. И дело не только и не столько в лихих людишках, пошаливающих на дорогах, - герцог отменно владел шпагой, не хуже, чем его головорезы ножами и дубинами. Да и плащ паломника остужал многие горячие головы. Нет, другое по-настоящему восхищало барона Ноланди.

Тяжелые грубые башмаки вместо изящных туфель. Некрашеная холстина вместо шелков и бархата. Тюфяк, набитый подопревшей соломой вместо пуховых перин. А вонь общественных выгребных ям? А засаленные столы харчевен? Тяжелая жирная еда, никак не подходящая для нежного желудка человека благородного происхождения? Ночевки под открытым небом или в общем зале постоялого двора, где храпят, дышат перегаром и пускают ветры? А еще назойливые нищие в вонючем отрепье, калеки, выставляющие напоказ гниющие язвы…

Перечислять трудности и лишения, которые стоически переносил герцог Лимийский на своем пути, можно было до бесконечности. Самому Каю было не в пример проще: он как был бароном Ноланди, так им и оставался. И всегда требовал для себя самого лучшего, что только ему могли предложить. Хотя бы отдельную комнату с тюфяком, набитым свежим сеном.

Кай не знал, да и знать не хотел, кто привязывает огрызок пеньковой веревки к расщепленному молнией приметному дубу. Просто она там появлялась, и Кай понимал – пора. Пора собираться в путь, чтобы повидать свою старенькую матушку, доживающую свои дни в монастыре святой Базилии. Свидания эти были не частыми, два-три раза в год, но ведь еще четыре года назад новоиспеченный барон вообще не знался со своей матерью! Прилюдно называл ее предательницей, желал ей адских мук…

Все дело в Илзе, таково было общее мнение. Юная, нежная, добрая, дочь графа Урмавива сумела смягчить озлобившееся сердце своего избранника, наставить заблудшую душу на путь истинный. В самом деле, сколько можно? Мать есть мать, даже если ты считаешь, что она виновата перед тобой. Пора бы уже и простить.

Это все герцог придумал, насчет матери. «Сыновня любовь послужит вам отличным прикрытием, - сказал он. – Да и сам монастырь расположен удачно - вам не придется надолго отлучаться. Ни к чему вызывать лишние подозрения. Ваша репутация должна быть безупречна»

Насчет репутации Кай и сам все прекрасно понимал. Отношения между графом Урмавивой и герцогом, и без того непростые, в последние годы балансировали на грани открытой вражды. Ну, пусть не вражды, но неприязни точно. И масла в огонь подливал этот подлец, барон Шмитнау. Отчего-то возлюбив своего младшего внука больше всех прочих, он во всеуслышание заявил, что оставляет щенку свой южный морской надел вместе с островами. А если учесть, что этот надел вплотную прилегает к гавани графа, то в будущем Кристан Урмавива станет владельцем значительной части побережья Лимии. Что, разумеется, никак не устраивало герцога.

Впрочем, станет ли? Есть ли у мальчишки это будущее?

О подслушанном разговоре и грозном гороскопе Кай, захлебываясь от волнения, рассказал герцогу в первую же их встречу. И с какой-то детской обидой понял, что для того эта величайшая тайна не стала новостью. Деньги, посмеиваясь, объяснил благообразный паломник, в котором никто бы не признал высочайшего хозяина Лимии. И жадность. Прибавьте сюда страх, мой юный друг, и у вас в руках окажется отличный ключ, открывающий любой замок.

Самому Каю герцог денег не предлагал - знал, что тот воспримет это как оскорбление. Зато подтвердил юноше баронский титул, невзирая на громкие протесты двух старших сыновей покойного барона Ноланди. Эти хамы смели утверждать, что Кай не является сыном барона, что его мать согрешила со смазливым конюхом. Доказательства? Да какие, к чертовой матери, доказательства? Вы только посмотрите на этого заморыша!

Кай и в самом деле отличался от мужчин рода Ноланди. Ни тебе телесной мощи, ни буйного нрава, ни пожара густых кудрей. Стройный, если не сказать тощий, тихий черноволосый мальчик удался в мать. Прибавьте сюда равнодушие, с которым покойный барон относился к своему последышу, и вот вам, готовый повод для сплетен и слухов! Конечно, отцом ублюдка является конюх, никаких сомнений! Конюхи, они такие.

Скандал ширился, набирал силу, как река в половодье. Кай уже раскаивался, что с одобрения графа продал прошение на подтверждение титула. Более того, он и сам стал сомневаться в своем происхождении и не знал, куда деваться от стыда. Тем более, что герцог помалкивал, не спеша вмешиваться в конфликт.

На свою беду, братья Ноланди никогда не отличались крепким умом. Расточая налево и направо брань и хулу, взывая к высшей справедливости, они сами не заметили, как перешли опасную черту.

- Если герцог Лимийский, - заявили они. – Если этот петух крашеный, этот любитель мальчиков. Только посмеет дать титул ублюдку! То мы!

Глотки у братьев были луженые, свидетелей – предостаточно, и очень скоро неосторожные слова достигли ушей герцога.

- Вот как? – спросил герцог, приподнимая красиво выщипанную бровь. – Значит, если мы посмеем? Ну-ну…

Вся Лимия замерла в сладком ужасе, когда герцог двинул войска на замок мятежных баронов.

Ну как – войска? Полк дворцовой гвардии, точнее, часть полка – пятьдесят отборных, отлично обученных и прекрасно вооруженных бойцов. Которым плевать было на любовные причуды герцога. Которые кормились с руки герцога. Которые знали: случись что с ними, их семьи не окажутся на улице в нищете.

- На помощь! – воззвали братья Ноланди, в панике запирая ворота замка. Что было совершенно бессмысленно при обветшавших стенах. – Люди добрые! Соседи! Спасайте невинные души!

- Ага, щас! – злорадно отозвались соседи. – Нашлись невинные!

Любители вина, женщин и охоты, братья не придавали значения таким пустякам, как частная собственность, святость брака и взаимное уважение. Сколько полей было вытоптано дикой баронской охотой, и добро бы только их личных полей! Сколько невинных девиц и честных мужних жен пострадало! Ограбленные обозы. Неуплаченные налоги. Отвратительные дороги, за которые Ноланди отвечали по закону. Не было сомнений: чаша терпения герцога Лимийского переполнена, и смутьяны понесут заслуженное наказание.

Злорадствующие соседи, с чадами и домочадцами, потянулись к замку баронов – интересно же посмотреть на справедливый суд! Из замка шустрыми крысами разбегалась челядь – кому охота попасть под горячую руку гвардейцев? И, главное, за что? За чужую вину? В обороне остались лишь сами братья, да полтора десятка самых пьяных и самых безбашенных. Они готовились дорого продать свои жизни. Зеваки расселись на склонах холма – они предвкушали грандиозное зрелище.

Обманутыми оказались и те, и другие. Нет, поначалу все шло, как по писаному – конный строй гвардейцев выступил из леса, рассредоточился, окружая развалины того, что братья Ноланди гордо величали крепостной стеной, даже навели пушку на ворота…

А потом вперед выступил лысый человечек в серой сутане, поднес к лицу громкоговоритель.

- … сохранение жизни и титула! – доносилась до зевак неразборчивая отрывистая речь, искаженная многоголосым эхом. –Подвергнутся публичному… Третья часть, именуемая Уд… бор… Каю Нолан… Под гарантии… В случае сопротивления… как изменники…

Зеваки со значением переглядывались. Несмотря на несовершенство инопланетной техники, общий смысл речи глашатая собравшимся был предельно понятен: при добровольной сдаче бунтовщикам и смутьянам гарантировалась жизнь, сохранялся титул. Правда, от публичной порки и дележки имущества это не спасало – младшему баронету переходил Удольский бор, хоть и пострадавший от пожара в прошлом году, но все еще лакомый кусочек. Ну а в случае сопротивления братьев, как изменников, ждала ступенчатая казнь.

Серый человечек трижды повторил свое обращение, потом, словно утомившись, махнул рукой. И тотчас грохнула пушка, нацеленная на ворота.

Тут полагалось бы сказать – на мощные, окованные железом неприступные ворота. Увы! Неприступными они не выглядели даже издали - часть железа ободрана неизвестно кем и неизвестно для каких целей, створки скособочились, навалившись друг на друга, как подвыпившие приятели, и словно бы размышляли: падать, не падать… Так что хватило и одного выстрела, к острому разочарованию зевак.

Среди сдавшегося гарнизона замка не хватало лишь самих братьев. Их нашли позже, в винном погребе – пьяных до полной невменяемости. Поэтому порку пришлось отложить до утра.

Итак, справедливость восторжествовала, а зло было повержено. Старшие братья здорово поутихли, утратив не только свой знаменитый баронский гонор, но и часть земель. Младший же…

О, младший получил все! Деньги, честь, славу! О нем говорили. О нем слагали баллады. На него обратили внимание отцы подрастающих дочерей. Его приглашали в такие дома, перешагнуть порог которых Кай раньше и не мечтал. Еще бы, фаворит самого герцога Лимийского!

И только один человек во всей Лимии оставался равнодушным к новоявленному барону – сам герцог.

Это потому, судачили сплетники, что герцог вовсе не хотел вступаться за молодого Ноланди. Просто так получилось: подавляя мятеж старших братьев, он вынужден был облагодетельствовать младшего. В назидание, так сказать. Иначе бы не видать тому баронства, как своих ушей.

Так и было задумано, сказал герцог Лимийский спустя несколько месяцев. (Тогда Кай впервые встретился со своим благодетелем один на один, не знал, чего ждать от этой встречи и страшно нервничал.) Мятеж этих тупых мужланов, публичные оскорбления в мой адрес, это все было тщательно спланировано. Вы, барон, не такой, как ваши братья. Вы умный, тонкий, благородный человек. Я предпочитаю видеть вас своим другом. Но – увы! – вы племянник графа Урмавива, а одно исключает другое.

Почему? – рискнул спросить Кай. Разве вы с графом враги?

А разве вы с ним – друзья? Особенно сейчас, после рождения наследника? Которого вполне могло бы и не быть.

Кай понял, что его ставят перед выбором. И совершил его, не колеблясь. Ну, почти не колеблясь.

В конце концов, если мальчишке все равно суждено умереть в самом скором времени… а граф, вполне вероятно, не выдержит этого удара… нужно же иметь покровителя! Без покровителя в наше время никуда!

Что я должен буду делать? – прямо спросил он.

Делать? – изумился герцог. Помилуйте, барон, ничего вам не надо делать. Почаще навещайте вашу матушку, только и всего. И, разумеется, держите меня в курсе всех ваших домашних дел. Надеюсь, вы понимаете, что графу незачем знать о наших встречах?

Кстати, насчет домашних дел… Говорят, Илзе Урмавива обещает стать настоящей красавицей. Сам я, правда, в этом не разбираюсь, но так утверждают знатоки. И характер у нее чудесный. Приглядитесь к ней, барон. Это будет хорошая партия. И сильно укрепит ваши позиции в будущем.

Если бы тогда Каю Ноланди сказали, что он совершает предательство, юноша удивился бы самым искренним образом. Какое предательство? О чем вы? Предательство – это удар в спину. Яд в кубке с вином. Или что-то в этом роде. А разговор по душам с умным человеком, разве это предательство? Рассказать о том, что тебя волнует, поделиться сокровенным, выслушать совет…

Нынешний Кай тоже не считал это предательством. Он полагал, что просто сделал правильный выбор.

-3-

- Тише, болван! – прошипел знакомый голос. – Узнал?

Кай молча кивнул. Перчатка перестала давить на рот, и Кай сел.

В комнате было темно, и только узкое окно выделялось более светлым пятном. Очевидно, папаша Мерлуш заглянул, увидел, что постоялец спит, и не стал зажигать свечу. Кай увидел, как на фоне окна мелькнула смутная закутанная фигура, услышал шелест одежд, и фигура резко уменьшилась в росте – это ночной визитер сел на лавку возле стола.

- Рассказывайте, барон.

Кай откашлялся, облизал шершавым языком сухие губы, сглотнул. Очень хотелось пить. Хоть бы глоток вина, подумал он. Черт с ним, с вином, я и на воду согласен!

Словно в ответ на его мысли, в дверь постучали.

- Ужин для господина барона! – раздался голос папаши Мерлуша.

Кай взглянул на посетителя – тот молча накинул на голову капюшон.

- Войдите, - сипло отозвался Кай.

Дверь скрипнула, и в образовавшуюся щель ворвался лучик света. А еще запах, от которого у Кая тут же забурчало в животе. Папаша Мерлуш, держа в одной руке зажженную свечу, а в другой корзину с плоским дном, почтительно поклонился:

- Ужин для господина барона.

Поставив свечу на стол, он принялся разгружать корзину: бутылка, кувшин с водой, хлеб, сыр, мясное рагу в горшочке, пучок свежей зелени, яблочный пирог. На ночного гостя в одежде паломника, отвернувшегося к окну, папаша даже не взглянул. Не мое это дело, говорил весь его вид, кого изволит принимать молодой господин. Хоть паломника, хоть девицу, хоть покойную бабушку. Пожелав барону приятного аппетита, трактирщик удалился. Не забыв плотно прикрыть за собой дверь.

Повинуясь знаку «паломника» Кай встал, бесшумными шагами пересек крошечную комнату, рывком распахнул дверь: никого. Пусто и тихо, если не считать могучего дружного храпа, доносящегося с первого этажа. Кай вернулся к столу, плеснул в кружку вина, разбавил водой и жадно напился.

- Хорошо, - пробормотал он и налил еще. Герцог Лимийский терпеливо ждал.

Утолив жажду, Кай отломил кусок соленого, остро пахнущего сыра, сунул в рот. Есть хотелось так, что аж подташнивало.

- Поздравьте меня, друг мой, - сказал Кай, прожевав. – Я скоро стану регентом.

Никаких имен, давным-давно предупредил его герцог. Никаких титулов. Мы же с вами друзья? Ну, стало быть, так и будем обращаться.

- Откуда сведения?

- Мне рассказала об этом Илзе. Она случайно услышала разговор графа и леди Беллиз. Как я понимаю, вопрос уже решен.

- Женщины, - с непонятным выражением протянул герцог. – О, эти женщины! На что только они не пойдут ради любви…

Он тоже отломил себе сыру, повертел его в руках, с сомнением принюхиваясь, кинул на стол.

- Регент, это хорошо, - задумчиво сказал он. – Это просто чудесно. Но это такая ответственность… тем более, в столь юном возрасте. Справитесь ли вы?

Будущий регент прекрасно понял скрытую подоплеку вопроса. И, не дрогнув, встретил оценивающий взгляд «друга»:

- Справлюсь!

Конечно, справлюсь. Должен справиться. Обязан. Иначе грош мне цена.

Через пять лет, если верить Тинкоса, мальчишка погибнет. Или выживет, но станет калекой. Две равновеликие вероятности, два варианта развития событий. Раньше Кай мечтал, до дрожи, до озноба, о первом. Теперь он вырос и понимает, что, живой, мальчишка ему гораздо интереснее. Второй вариант дает больше возможностей.

Беспомощный калека, в одночасье лишившийся будущего, к кому потянется Кристан Урмавива? В ком станет искать утешение и поддержку? Разумеется, к тому, кого любит. А из тех, кого любит, к самому сильному, самому надежному. К тому, кто сможет стать ему опорой в эти страшные дни, за кем он сможет спрятаться от беспощадной жестокости несправедливого мира.

Он выберет отца, в этом нет никаких сомнений. Отец, это любовь и сила, возведенная в квадрат. В куб! Это крепость, способная выдержать любую осаду. И, значит, надо пробить в этой крепости брешь. А лучше - сравнять ее с землей и возвести новую.

Такой крепостью стану я. Зять вдовы графа. Муж его осиротевшей дочери. Брат его искалеченного сына. Опекун. Покровитель. Регент.

Перспективы, ах, какие перспективы! Какое будущее! И если ради этого будущего граф Урмавива должен умереть… что ж, значит, он умрет! Благородный рыцарь, вознесший сироту из грязи; родной дядя, сделавший для него больше, чем мать… боже, какие пустяки! Кого это останавливало, спрошу я вас? Кого и когда?

Кай Ноланди не обольщался насчет себя. Он знал, что не сумеет убить графа. И не потому, что родная кровь и прочие благоглупости. Просто – не посмеет. Бой на шпагах; подлый удар кинжалом в спину; отравленное вино… нет, не посмеет. Граф силен не только телом, но и духом, он был рожден таким – волком, вожаком стаи. И чтобы противостоять ему, надо родиться волкодавом.

«Я – не волкодав». Год назад Кай Ноланди понял это со всей пронзительной ясностью. Понял и принял, как принимают свои черты лица, форму черепа, рост. Хорошо бы, конечно, быть покрасивее, пошире в плечах, повыше ростом. Хорошо бы, но – не судьба.

«Я – мелкая шавка по сравнению с ним!» Нет, не шавка, конечно, - гончая, борзая… овчарка, в конце концов! Чтобы завалить матерого волка, мне нужна стая таких же, как я. Только где ее взять, эту стаю?

Кай украдкой взглянул на «паломника». Но скромный богомолец исчез, вместо него Кай увидел герцога Лимийского, в блеске и славе: кинжалы зрачков полосуют ночь за окном, ноздри хищно раздуваются, тонкие пальцы превратились в стальные когти, в горле угрожающе клокочет вызов. Казалось, миг – и волкодав прянет в ночь, чтобы вцепиться в добычу, рвать ее зубами, захлебываясь и пьянея от вкуса крови врага.

Кай отвел взгляд. Говорят, подвалы герцогского дворца битком набиты инопланетным добром.

Прежний герцог, покойный отец нынешнего, хоть и ненавидел пришельцев лютой ненавистью, но дураком не был. Грабил широко, от души, не брезгуя даже тем, что иные пренебрежительно называли хламом. Кто знает, подумал Кай. Кто знает, не найдется ли среди этого хлама какой-нибудь хитрой смертоносной штучки, не оставляющей жертве шанса? И – следов. Ах, как это было бы славно!

Герцог мог бы просветить наивного барона. Сказать, что, будь у него такая «штучка», он бы давно уже расправился со всеми своими врагами. Но герцог промолчал, а сам Кай не догадался.

- Регент, это хорошо, - повторил герцог Лимийский и улыбнулся.

Словно оскалился.

ЧАСТЬ II. Пять лет назад.

- Глава 1 –

- Кай! Кай, подожди меня!

Кай Ноланди, уже поставивший ногу в стремя, обернулся – черноволосый мальчишка, путаясь в подоле длинной ночной рубашки, во весь дух бежал к нему, оставив далеко позади немолодую няньку. Нянька была взволнована, на ее лице отражалась мучительная борьба: то ли пуститься бегом за воспитанником, то ли сохранить чувство собственного достоинства. Победил возраст – женщина прибавила шагу, этим и ограничилась.

Бросив поводья на шею лошади, Кай направился к мальчику. Наклонился, подхватил, подбросил в воздух.

- Ах ты, ранняя пташка! И чего вам не спится, мой виконт?

Он посадил мальчика в седло, и тот, схватив поводья, замолотил босыми пятками по лоснящимся лошадиным бокам. Лошадь, до глубины души возмущенная подобным обращением, фыркнула и повернула голову к наглецу, оскалив желтые зубы.

- Ой!

От испуга мальчик едва не свалился с седла, но Кай успел подхватить его, поставил на землю.

- Кай, а ты куда? Ты скоро вернешься? Мы с тобой поиграем?

- Не сегодня, малыш.

- Почему? Почему не сегодня?

- Потому что я еду к маме.

- У тебя есть мама?

Кай Ноланди не удержался от смеха, глядя на изумленную мордашку своего пятилетнего двоюродного брата. Мама? Какая мама может быть у взрослого человека? Мамы бывают только у детей!

- Есть, конечно. Она уже старенькая. И очень скучает по мне.

- А где она живет?

- Далеко, Крис.

- А почему далеко? Почему не дома?

- У нее свой дом, - объяснил Кай. – Большой-большой дом. Называется монастырь. Там живет много-много женщин, и все они молятся за нас, грешных.

- А почему мы грешные?

Поток бесконечных вопросов прервала вовремя подоспевшая нянька, запыхавшаяся и раскрасневшаяся.

- Как вам не стыдно, милорд? – напустилась она на воспитанника. – Извольте немедленно вернуться в дом и одеться!

- Не хочу! Я хочу с ним! Кай, возьми меня с собой! Ну, пожалуйста!

Кай Ноланди опустился на колено, взглянул в умоляющие глаза мальчика.

- Нельзя, - очень серьезно объяснил он. – Посторонних мужчин в монастырь не пускают. Такие там правила, молодой человек.

- А ты тоже мужчина! Тебя тоже не пустят!

- Мне можно, у меня там мама. К маме пускают… Идите, милорд, и не позорьте вашего благородного отца. Где это видано – наследник славного рода Урмавива, и без штанов! Куда это годится? Слушайся няню, а я за это привезу тебе...

- Коня! Хочу коня! Большого! Чтобы как у тебя!

- … привезу тебе кинжал. Настоящий! Острый. И ножны с кольцами, чтобы подвешивать к поясу.

На лице наследника отразилась борьба: что лучше? Конь или кинжал? Лошадь, застоявшись, вдруг громко заржала, высоко вскинув голову, и нетерпеливо загарцевала. Это решило дело.

- Хочу кинжал! Только большой! Как у папы.

- Самый большой, - согласился Кай.

Барон Ноланди потрепал мальчика по голове, взлетел в седло и с места прянул к распахнутым воротам, где его поджидал конный слуга. Только звонкая дробь рассыпалась по булыжнику двора. Кристан Урмавива с завистью проводил Кая глазами и тяжело вздохнул. Хорошо быть взрослым! Делаешь, что хочешь, никто тебе не указ. Даже няня. Которой обязательно зачем-то нужно, чтобы человек надел штаны. А если человеку и без штанов хорошо?

Еще раз вздохнув, теперь уже совсем душераздирающе, виконт Урмавива поплелся вслед за няней в замок – одеваться, умываться и причесываться. А что поделаешь? Иначе за стол не пустят.

- 2 –

Граф Урмавива стоял у окна и с улыбкой наблюдал за сыном.

- Я рад, что они подружились, - сказал он. – Нет, в самом деле, очень рад. Одно время мне казалось, что Кай недолюбливает ребенка, только скрывает это. Я рад, что ошибся. Из барона вышел прекрасный старший брат. Мне бы самому хотелось иметь такого брата.

- Да, милорд, - равнодушно согласился Дижак.

Он сидел, положив тяжелую шпагу на колени, и внимательно рассматривал клинок. Потрогал острие загрубевшим пальцем, скривился - шпага явно нуждалась в заточке и полировке.

Граф повернул голову и через плечо недовольно посмотрел на Дижака.

- Ты почему-то очень его не любишь. Интересно, почему?

Не отрывая взгляда от клинка, Дижак пожал плечами.

- Барон не баба, чтобы мне его любить.

- Но ты можешь быть хотя бы чуточку любезней с ним? А то смотришь иной раз так, будто сейчас в глотку вцепишься.

Дижак взмахнул шпагой – раз, другой. Склонив голову, вслушался в свист рассекаемого воздуха. Не вставая со стула, сделал короткий молниеносный выпад; стул громко скрежетнул тонкими ножками по вощеным доскам, но устоял. Зато враг, судя по всему, был повержен прямым ударом в сердце. Шпага вернулась в ножны.

Пять лет назад я промолчал, подумал Дижак. Не захотел беспокоить графа. Решил, что справлюсь сам. Невелик труд проследить за неопытным юнцом, у которого все мысли на лице написаны. Я не сказал, что мальчишка подслушивал, что он знает больше, чем ему положено… не сказал тогда, а сейчас, пожалуй, уже поздно. Кто мне поверит? Если и леди Беллиз, и сам Хуго души не чают в этом двуличном негодяе? Доверяют ему во всем?

Сам себя перехитрил, с горечью признался Дижак. Думал, посмотрю, как там и что. И если щенок посмеет задрать хвост… уж я найду, чем его прищемить! Первое время щенок и правда скалил зубы, но потом… Кто же знал, кто мог предположить, что он так переменится? Что буквально влюбит в себя всех, включая маленькую нежную Илзе? Девочке уже шестнадцать, и она, кажется, всерьез собралась замуж за этого… этого… А я ничем не могу помешать!

- Ладно, - сердито сказал граф, прерывая тягостное молчание. – Не любишь, и не надо, черт с тобой. Но изволь хотя бы уважать! Все-таки он мой будущий зять!

Опираясь на шпагу, как на трость, Дижак встал и молча поклонился. Его молчание было красноречивей всяких слов.

Вот так всегда, закипая, подумал граф Урмавива. Стоит хоть мимоходом упомянуть о Кае, упрямый Джак тут же замыкается, уходит в себя. Прям как его любимая шпага в ножны – наглухо! И, главное, непонятно почему? Спрашивать бесполезно, уже пробовали. Молчит, подлец, будто языка лишился! Начни он хотя бы юлить, выкручиваться, было бы проще, я бы сумел вытянуть из него правду. Но он молчит! И проще пробить головой крепостную стену, чем это молчание!

Он что-то знает, мой Дижак, что-то такое, из-за чего Кай Ноланди рискует лишиться моего расположения. Кай что-то натворил? Вряд ли это что-то серьезное, угрожающее мне или моей семье, такое Дижак точно не стал бы скрывать. Скорее всего, просто он стал свидетелем какого-то неблаговидного поступка молодого барона и счел его низким, недостойным звания дворянина. А старый вояка крайне щепетилен в вопросах чести.

Если так, то ладно. Пусть. Все мы не без греха, что уж тут. И у меня есть то, чего я стыжусь по сей день, и у Дижака, я уверен, тоже. И никому из нас не хочется ворошить грязное белье.

Кстати, о бароне! Раз уж зашла речь!

- Знаешь, Дижак, я уже не молод. Старость не за горами… Ты не хмыкай, ты дослушай… И добро бы, если только старость. Я надеюсь, что господь окажется милостив ко мне, и я проживу еще много лет. Но если Создатель рассудил по-другому? Что, если мне суждено умереть в самом скором времени? Откроются старые раны? Появятся новые? Конь понесет, или мне, как леди Беллиз, попадется ядовитая улитка? Человек уязвим, и ты, мой старый друг, знаешь это не хуже меня. Что тогда будет с моим сыном? С единственным продолжателем рода Урмавива?

- Я слушаю, милорд!

Дижак стоял перед графом, положив руку на эфес шпаги и выпрямив спину. Старый солдат, он со спокойной, непоколебимой уверенностью ждал приказа командира и готов был выполнить его любой ценой.

- Если со мной что-то случится, моему сыну нужен будет друг. Это ты: я уверен, что более преданного, более верного друга ему не сыскать. Но этого мало, Дижак. Молодому графу понадобится регент. Всем сердцем я желаю, чтобы регентом был ты. Но это невозможно, ты и сам это знаешь. Поэтому я хочу назначить регентом моего племянника, барона Ноланди. Назначить, не объявляя. Об этом будем знать лишь мы трое: я, ты и он. И больше никто.

-

А леди Беллиз?

- Она уже знает… Ну, что скажешь, мой верный Дижак?

Хуго Урмавива ожидал чего угодно. Дижак замкнется в холодном молчании. Дижак будет возражать. Дижак потеряет самообладание, разразится бранью и, может быть, выдаст причину своей неприязни к барону. Но ничего этого не произошло: Дижак склонил голову и задумался.

- Хорошее решение, - наконец сказал он. – Правильное.

Графу показалось, что ему изменяет слух. «Или я сошел с ума?»

- Ты согласен? – с изумлением воскликнул он. – Но… почему? Ты же терпеть не можешь Кая!

Дижак пожал плечами.

- Какое это имеет значение, если речь идет о вашем наследнике? Я люблю его, милорд, люблю так, как мог бы любить собственного сына. Я убью и умру за него с одинаковой легкостью, не раздумывая… Но вот что я подумал… Барон вырос у вас на руках, вы посвящали его во все свои дела, сводили с нужными людьми. И кто лучше него управится с хозяйством? А то, что я не люблю вашего племянника, - Дижак махнул рукой и твердо закончил: - Пустое, милорд! Наверное, я просто ревную. Старики бывают порой такими чувствительными.

Бросить щенку кость, подумал Дижак, пусть подавится! Пусть грызет ее и гордится оказанной честью. Пусть думает, что ухватил бога за бороду. Еще бы – регент! Власть, пускай даже призрачная, таким соплякам кружит головы. Это даст нам время, и дон Тинкоса доварит, наконец, свой луковый суп. А Хуго проживет еще много лет. Женит сына, дождется внуков. Уж об этом я позабочусь, будьте уверены!

Старый опытный воин, Дижак умел побеждать в сражениях. Но, презирая политику, он не знал, как выигрываются войны. А граф Урмавива знал. И, спасая сына, он расчетливо, сознательно подставлял под удар себя.

Кай Ноланди кажется довольным жизнью. Он хочет жениться на Илзе, он любит Кристана; он смирился с тем, что никогда не станет графом Урмавивой. Но – смирился ли? Что, если это просто хитрая игра? Если он усыпляет бдительность? Выжидает момент, чтобы нанести один единственный сокрушительный удар?

Пусть начнет с меня! Узнав, что в случае моей смерти он станет регентом, племянник мигом сообразит, какие перспективы перед ним открываются. Он не такой простак, каким прикидывается. Тринадцать лет! Целых тринадцать лет свободы и власти, вплоть до совершеннолетия виконта. А, там, глядишь, и больше, если хорошенько постараться, если упрочить свое влияние на младшего брата, заменить ему отца. И если ради этого надо всего лишь убрать с дороги родного дядю… Кого это останавливало? Кого, спрашиваю я, и когда?

Поэтому - пусть начнет с меня. И сделает это как можно скорее, пока я еще достаточно силен, а он – неопытен. Молодости свойственно действовать под влиянием чувств, а не разума; молодость, не раздумывая, бросается в бой… и совершает неизбежные ошибки. Я знаю, я сам был таким же.

Кай, мальчик мой, неужели ты предатель? Я не хочу об этом думать, мне больно об этом думать, ведь я любил тебя, как сына. Но я обязан предусмотреть все!

Дижак тебе не верит. Значит, не верю и я.

Не должен верить.

- 3 –

Холст, туго натянутый на раму, был едва ли на треть заполнен вышивкой. Работа впереди предстояла большая, но леди Беллиз не торопилась приступать к ней – уронив руки на колени, она о чем-то задумалась. У ее ног, прямо на полу, сидела служанка и, тихонько напевая, разбирала мотки разноцветных нитей. Леди Белли вздохнула и посмотрела в окно. Ей было невыносимо скучно.

У нас есть большой дом в столице. У нас есть славный домик на побережье, в Соррейне. Есть яхта, на которой я прокатилась всего один раз. Но Хуго заперся в глуши, в своем родовом поместье. Конечно, древний замок давно перестроен, но по своему удобству и убранству он не идет ни в какое сравнение с городскими домами. Почему Хуго так поступил? Никто не знает, а он никак не объясняет свой поступок.

Конечно, я могла бы вернуться в город. Собственно, Хуго сам не раз предлагал мне это. При этом подразумевая, что он сам и Кристан останутся здесь. Хорошее дело! Она с дочерью в городе, муж с наследником в замке! Как это будет выглядеть? Пойдут сплетни, слухи, люди начнут злословить: графу надоела его старая жена, граф отослал ее, чтобы без помех развлекаться с молоденькой фавориткой. Беспочвенные слухи, уж она-то точно это знает! Но кому какое дело до правды, когда языки чешутся?

Леди Беллиз тихонько вздохнула. На следующий год мальчику понадобятся учителя. Не годится наследнику рода Урмавива оставаться необразованным, как какой-нибудь безродный оборванец. Тоже ведь проблема – где их взять? Хороший учитель не поедет в такую глушь, а плохой нам и даром не нужен.

От горестных размышлений ее отвлек вошедший дворецкий.

- Ваша почта, миледи.

Прямоугольный серебряный поднос без стука опустился на полированную столешницу.

Дворецкий с поклоном отступил, окидывая комнату придирчивым взглядом. Ну, конечно!

Занавески подвязаны криво, цветы в вазе несвежие. Глаз да глаз за этими молодыми служанками! Неумехи, все делают кое-как, спустя рукава. И при этом предерзкие! Одна из них вчера имела наглость потребовать прибавки к жалованью! И все из-за того, что ее бросил жених, якобы не вынеся долгой разлуки.

Живи мы в городе, думал старый слуга, бесшумно передвигаясь и наводя порядок, живи мы в городе, я бы давно уволил половину слуг. Но где взять других? Не крестьян же местных нанимать!

Погруженный в невеселые мысли, дворецкий, захватив вазу с увядшими цветами, вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь. Он был так расстроен, что даже позабыл испросить дальнейших приказаний. Но леди Беллиз, увлеченная письмами, не обратила на это никакого внимания.

Письмо от сестры. Письмо от матери. Счет от личного портного – мальчик растет ужасно быстро, что ни год, требуется новое платье. Целых четыре письма от Алисии, подруги детства, - баронесса Пимслер обожала сплетни, собирала их всюду, где только могла, и с наслаждением распространяла. Еще несколько лет назад леди Беллиз искренне не понимала подругу и посмеивалась над этой ее страстью. Но теперь, здесь и сейчас, она с удовольствием читала и перечитывала новости, на которые была столь щедра Алисия. Это было единственное развлечение, которое только и осталось леди Беллиз.

Увидев знакомый коричневый конверт, краешком высунувшийся из-под остальной корреспонденции, она радостно вскрикнула. Сестра Петра, милая сестра Петра! Наконец-то! С начала лета от нее не было никаких вестей, и графиня начала волноваться.

За прошедшие пять лет они стали настоящими подругами, эти две женщины, так непохожие друг на друга. Это произошло незаметно, как-то само собой.

Через три месяца после рождения Кристана, уже зимой, леди Белли подхватила жестокую простуду. Личный медикус барона Шмитнау прописал микстуры и настоятельно посоветовал нанять хорошую сиделку. Верные слуги, это, конечно, хорошо, сказал он. Но вам нужен человек, умеющий ухаживать за больными и способный точно исполнять все мои предписания. Помню, у вас была монахиня… отличная кандидатура, миледи, просто превыше всяческих похвал! С ее помощью вы быстро встанете на ноги. Позвольте, я ей напишу?

Сестра Петра откликнулась незамедлительно, и уже через несколько дней прибыла в замок. Спокойная, доброжелательная, уверенная в себе, она оказалась настоящим сокровищем, и леди Беллиз искренне привязалась к своей сиделке. Они могла разговаривать часами, и монахиня не чуралась никаких тем. И с большой охотой обсуждала все, что касается воспитания детей.

Леди Беллиз с нетерпением разорвала конверт, быстро пробежала глазами листок, густо исписанный четким убористым почерком, и лицо ее вытянулось от огорчения: сестра Петра не приедет! Она приносит глубочайшие извинения, и искренне сожалеет, что неотложные дела требуют ее присутствия в монастыре. Письмо было суховатым, без подробностей, но за этой сдержанностью леди Беллиз, успевшая достаточно изучить сестру Петру, ясно видела тревогу. Что-то случилось! Но что именно и с кем?

Надеюсь, с самой сестрой Петрой все в порядке, подумала леди Беллиз. Она, конечно, немолода. Но для своего возраста она выглядит очень даже крепкой и моложавой. И на здоровье вроде бы не жалуется.

Надо написать ей письмо. И предложить помощь – деньги, связи, дружеский совет. Все, что в моих силах. Милый Хуго будет не против, я это точно знаю.

- 4 –

- Матушка настоятельница зовет вас.

Сестра Петра вскинула гудящую от постоянного недосыпа голову; в глазах медленно таяли обрывки сна, перемешанного с явью.

- Иду!

Она тяжело поднялась из-за стола (и присела-то всего на минуточку, чтобы дать отдых ногам, и вот, поди ж ты – уснула!), неверными шагами направилась к двери. На пороге кельи ее качнуло, плечо зацепилось за наличник, и молодая послушница едва успела подхватить споткнувшуюся сестру Петру.

- За меня, за меня держитесь!

Сестра Петра с благодарностью оперлась на предложенную руку, выровняла шаг.

- Что, отец Паоль еще у матушки?

- Ушел. Уже с час как ушел. Не велел вас тревожить. Сказал, завтра заедет. – Послушница опустила голову, по бледным, чуть тронутым веснушками щекам потекли слезы. – Соборовал он матушку-то, голубушку нашу, - еле сдерживая рыдания, прошептала она.

- Соборовал…

Слово вырвалось стоном, а в груди вдруг сжался ледяной кулак. Соборовал. Значит – все; значит – уже скоро. Отец Паоль не из тех, кто легко сдается. Все лето он ездил к своей духовной дочери, помогал и словом, и делом – медикусов привозил, лекарства… лечиться уговаривал, часами у постели больной просиживал… Да только болезнь сильнее оказалась. Может, те, другие, лекарства и помогли бы, но игуменья наотрез отказалась их принимать. Сердилась, гневалась даже: нечего, мол, на меня, старуху, такую драгоценность тратить. Меня сам господь призывает, не нам, грешным да скудоумным, его волю оспаривать.

И только сегодня она поступилась своими убеждениями – с утра попросила сестру Петру сделать ей укол обезболивающего.

- Мне сегодня понадобится ясная голова, - сказала она, но объяснить что-нибудь отказалась наотрез.

Келья матушки Фидоры была светлая, веселая: чисто выбеленные стены, полы из белого ясеня, на распахнутом окне букетик полевых цветов в серебряной вазочке, на широком блюде прозрачным рубином горят крупные вишни. И тем страшнее казалось лицо умирающей в обрамлении свежих накрахмаленных простыней: темное, туго обтянутое кожей, заострившееся. И только глаза оставались прежними: ясными, умными, насмешливыми.

- Прощаться будем, дочь моя, - сказала игуменья. – Да не реви! – прикрикнула она, когда сестра Петра, заливаясь слезами, упала на колени перед ее ложем. – Грех это, сама знаешь. Радоваться надо, глупая: скоро предстану я перед Отцом нашим небесным. Честно я жизнь прожила; может, не совсем праведно, но – честно. И не стыдно мне будет взглянуть в Его глаза. – Игуменья Фидора сердито пожевала губами, нахмурилась. – Не о том речь сейчас, не за тем я тебя позвала… Подай-ка мне распятие со стены.

Молча вытирая слезы, сестра Петра повиновалась. Распятие это, совсем простое, простецкое даже, вырезанное из потемневшего от времени ореха, удивляло всех, и сестру Петру в том числе. Меньше локтя в высоту, грубое, плохо отполированное, оно явно вышло из-под неумелого, неопытного резца. Даже у трудниц в их кельях распятия были если не богаче, то изящнее уж точно. А ведь у матушки Фидоры был выбор, да еще какой – спасенные и излеченные, коим давно потеряли счет, не скупились на подарки. Тот же граф Урмавива прислал великолепное распятие из редкого черного кипариса, отделанное золотом и драгоценными камнями чистейшей воды. И что же? Поблагодарила и отдала в трапезную.

Наверное, это что-то очень личное, подумала сестра Петра, глядя, как изуродованные ревматизмом старческие пальцы нежно оглаживают фигурку Спасителя. Память о прошлой жизни? Никогда не спрашивала… и не спрошу.

Пальцы игуменьи остановились на запястьях Спасителя. Там, где другие резчики просто обозначали гвозди, пронзившие плоть Сына Божьего, неизвестный мастер вбил настоящие гвозди. Да еще скусил зачем-то шляпки, заострив концы. Сестра Петра несколько раз царапала себе о них руки, когда по просьбе преподобной вытирала пыль с распятия.

- Смотри, - сказала игуменья, раскрывая и поворачивая ладони. На подушечке указательного пальца выступила капля старческой крови – густой, темной, почти черной. – Смотри

внимательно, дочь моя.

0

Ахнув, сестра Петра метнулась было за бинтом – перевязать! – но вдруг остановилась. Темно-серое, с еле заметным золотистым отливом распятие на мгновение приобрело отчетливую глубину, словно не из дерева оно было сделано, а из дымчатого топаза, и тут же снова стало прежним.

Показалось? Нет? Полуденное солнце шутки шутит или уставшие от недосыпа глаза подводят? Сестра Петра зажмурилась и потрясла головой.

- Ты видела? Успела увидеть?

Игуменья Фидора улыбнулась и совсем по-детски сунула палец в рот. С объяснениями она не спешила, насмешливо разглядывая монахиню, застывшую соляным столбом.

- Что это, преподобная? – после долгого молчания спросила сестра Петра.

- Это связь, дочь моя. И мне только что, на твоих глазах, подтвердили доступ.

- Связь? С кем? С… ними?

Сестра Петра не нуждалась в ответе – она читала его на лице настоятельницы.

Когда началась война, ей едва исполнилось двадцать. Она считала себя умудренной жизнью, и потери, которые она пережила, давали ей основание так думать. Ей было по-настоящему горько, когда инопланетники ушли. Просто ушли, безо всяких объяснений, не пообещав вернуться, бросив их, как жестокий равнодушный хозяин бросает надоевшую собаку. Сестра Петра чувствовала себя такой собакой: преданной, незаслуженно обиженной, выброшенной за ненадобностью. И не имеет никакого значения, почему они это сделали, пусть даже причины были самыми весомыми! Они не имели права поступать так! Мудрые, всесильные, они должны, обязаны были найти иной выход из непростой ситуации, сложившейся в те годы! А так что получается? Приоткрыли дверь, показали блестящее будущее, от которого дух захватывает, а потом захлопнули ее перед самым носом! Это жестоко и несправедливо!

- Лучше бы им было вообще не прилетать, - с яростью, не подобающей скромной монахине, как-то сказала она. Она и в самом деле так думала.

Сердце у сестры Петры горело от обиды, в душе кипели мирские, низкие страсти: мелочная злоба, черная зависть, даже злорадство – что, получили по носу, небожители? А не суйтесь, куда не просили! Но под этой наносной мутью робким огоньком тлела надежда: они вернутся. Они обязательно вернутся, и все будет хорошо! И так хотелось услышать слова утешения от матушки Федоры: конечно, они вернутся, дочь моя. Но игуменья отмалчивалась, и сестра Петра с горечью признала – надежды нет. Люди со звезд ушли навсегда.

И вот сегодня…

- Так вы разговариваете с ними, матушка? – уже надеясь, но не смея до конца в это поверить, спросила сестра Петра.

- Разговариваю? Я бы так не сказала. Ведь разговор подразумевает наличие собеседников, правда? А у меня их нет.

- Но… связь… вы же сами сказали – связь! Это значит…

- Ничего это не значит, дочь моя. Почти ничего. Я сейчас скажу кощунственные слова и надеюсь, что Господь простит меня, грешную... Это что-то вроде молитвы. Мы возносим ее Отцу нашему, мы надеемся, что Он нас услышал, но ответа не ждем. Не ждем, - с неожиданной горечью повторила игуменья. – Но уныние – грех. И мы должны надеяться.

- Что я должна делать? – тихо спросила сестра Петра.

Умирающая одобрительно кивнула.

- Ты умна, дочь моя. Я всегда это знала… Так вот, игуменьей после моей смерти тебе не быть, молода ты еще, да и, по моему разумению, сама не слишком стремишься к этому. Я права?

- Правы, матушка.

- И это хорошо, дочь моя, очень хорошо. Заботы о благополучии обители больше похожи на мирские хлопоты, они отнимают слишком много сил и времени. Не хочу, чтобы ты погрязла в них, сестра Лидия прекрасно со всем справится. А у тебя другая миссия. Помнишь, о чем мы говорили?

- Помню, матушка. На мне забота о детях.

- С преподобным Паолем все обговорено, он даст тебе вольную. С ней ты сможешь покидать обитель по своему разумению, не испрашивая ничьего благословения. И получать помощь, если будет такая нужда. А сейчас возьми стул и сядь рядом. Я настрою передатчик на тебя и научу, как им пользоваться.

… Поздно ночью, когда вся обитель уже спала, сестра Петра закрыла глаза новопреставленной рабе Божьей Фидоре. Прижав к груди ореховое распятие, она подошла к окну и, запрокинув голову, посмотрела в бездонное черное небо. Там среди множества звезд, затерялась крошечная рукотворная звездочка по имени зонд.

Еще вчера небо для сестры Петры было символом бесконечной пустоты и безнадежного одиночество. Но сегодня одиночество закончилось, а пустота наполнилась ожиданием и надеждой.

Сегодня ты услышал мой голос, подумала она. Услышал его и передал… куда? В какую невообразимую даль? И есть ли там кто-то, кто внемлет словам скромной инокини? Прислушается к ним?

Глас вопиющего в пустыне? Нет! Я – не одинока!

Теперь-то я точно это знаю.