Сурс - vk.com/cesar_art

Предыстория Лиры.

Часть 1.

Тишина в лесу была густой, обволакивающей. Лира шла по тропе к ручью, где росла лучшая мята для отцовских отваров. Воздух был теплым, пах хвоей и влажной землей.

Она наклонилась, чтобы срезать стебли, но вдруг на коже Лиры выступили мурашки. Лес здесь молчал. И это молчание было оглушительно... Пальцы нащупали у пояса холщовый мешочек. Оттуда вырвался запах — сушеный шалфей и чабрец. Крошечное облако спокойствия, запах дома, где травы сушились пучками под потолком. Запах порядка.

И тогда она увидела его.

На краю поляны, в луже солнечного света, камень. Размером с ее голову. Он висел в воздухе. Не падал, не дрожал — просто был. Неподвижный, закон тяготения был не просто попран, но высмеян. Вокруг камня пространство стыло, образуя неестественную пустоту, словно само мироздание отпрянуло от этого язвительного нарушения своей целостности. Трава вокруг не шелохнулась, мошкара обтекала это место широкой дугой. Казалось, пространство слегка прогибается под ним, стыдливо отворачиваясь.

Дыхание Лиры оборвалось. Под сердцем воткнулась тонкая ледяная спица.

«Парящий камень».

Слова прошипели в сознании, сорвавшись с уст у костра, из тех страшных сказок, что рассказывают шепотом. Знак. Прямой и безжалостный, как удар. Вещественное присутствие Хаоса. Не там, за частоколом, а здесь. В безопасном лесу. Ядовитая змея в постели.

Ноги стали тяжелыми, чужими. Бежать? Но она не могла оторвать взгляд от серой, шероховатой поверхности камня. Он выглядел отстраненно-бездушным, но в его парении была злая, внимательная воля.

Воздух вокруг камня задрожал. Казалось, что к ней потянулись бледные, полупрозрачные щупальца. Они плыли по воздуху, нащупывая путь к ее теплу, к живому биению в груди. Это было обещание. То самое, что забрало мать. Тихий шепот, растущий до крика, и уход в молчание Пустошей.

«Нет». — ее шепот был сухим, как шелест прошлогодней листвы. Пальцы впились в холщовый мешочек, выжимая из него последние капли запаха — шалфейный дух теперь казался плоским и беспомощным, как нарисованный щит. «Только не это! Не снова!!».

Шаг назад. Еще один. Ноги двигались тяжело, будто вырываясь из трясины. Камень оставался на месте, но ощущение взгляда, тяжелого и безглазого, наливалось с каждой секундой, распирая ее изнутри. Предупредить отца! Сейчас! Но как оставить эту... эту язву в реальности, эту незатягивающуюся рану на теле Леса?

Сердце выбивало в висках один и тот же примитивный ритм: беги-беги-беги! Она была всего лишь девочкой. С луком, с корзиной. С пучками сушеных трав, которые сейчас казались бесполезными...

И именно эта мысль, эта знакомая горечь беспомощности, заставила тень под старой сосной шевельнуться: она изменила свою форму — вытянулась, истончилась, приняв абрис, в котором угадывалось что-то от насекомого и от сломанной ветки. В ее очертаниях была нечеловеческая геометрия. Она была здесь. И она смотрела.

Лира резко вскинулась, развернулась и побежала. Не оглядываясь. Спину жгло невидимое пятно - метка, оставленная парящим камнем. Добежать! Рассказать! И от этого желания становилось физически плохо — ведь слова сделают кошмар осязаемым. Окончательным.

Она летела, не чувствуя земли. Ветки хлестали по лицу, оставляя влажные, горячие полосы. В ушах стоял звон — высокий, пронзительный, вытесняющий все другие звуки. И она наконец поняла: это не ее страх. Это был сам Лес. Он не шептал, он кричал тишиной, и от этого крика кровь стыла в жилах.

Частокол. Кривые бревна, всегда бывшие символом прочности. Сейчас они казались картонными, бутафорскими. Она влетела в ворота, толкнув кого-то плечом.

— Лира? Что случилось?

Голос донесся будто из другого измерения, приглушенный и бессмысленный.

Она не отвечала. Мир плыл. Тени от низкого солнца тянулись за ней, липкие и цепкие. Их чернота была гуще самой темной ночи, а блики резали глаза. Из-за угла амбара мелькнуло — высокая, худая фигура, распушенные волосы. Сердце провалилось в никуда. Она зажмурилась, на миг ослепла, и плечом с размаху ударилась о косяк своей же двери.

Хижина. Запах.

Запах ударил в ноздри — мята, шалфей, дым очага. Плотный, знакомый, почти осязаемый кокон. Он втянул ее обратно, вырвал из когтей искаженного пространства. Лира прислонилась к двери, грудью ловя рваный, свистящий воздух. Слезы подступали, горячие и соленые. Она сжала кулаки, вгоняя ногти в ладони. Не сейчас! Нельзя!

Сапиуло стоял, склонившись над столом, разбирал связки сухих кореньев. Каждое движение было точным, выверенным, ритмичным. Этот размеренный танец рук становился жестоким контрастом ее собственному дыханию, сбившемуся в частый, мелкий трепет.

— Отец...

Голос сорвался у нее с горла, хриплый и разорванный. Он поднял на нее взгляд, и его спокойствие лопнуло. Все его тело замерло во внезапной, абсолютной готовности, словно у старого волка, учуявшего стаю врагов.

— На опушке... — просипела она. — На опушке, у старого ручья... Камень...

Слова путались, бессильные и плоские. Как описать ту ледяную пустоту, что исходила от самого обычного булыжника? Ту геометрию кошмара, вписанную в знакомый пейзаж?

— Парящий... — его голос стал низким и тяжелым, будто выкованным из холодного железа.

Она лишь кивнула, чувствуя, как подкашиваются ноги.

— Где ?! — это прозвучало не как вопрос, а как приказ. Он уже сгребал со стола предметы — тусклый металл ритуальных ножей, потертый мешочек с крупной солью, пузырьки с мутным стеклом.

Она заговорила, запинаясь. О тишине, что была гуще и тяжелее любой тьмы. О дрожании воздуха, будто мир в этом месте стал тонким, как пергамент. О чувстве пристального, безглазого внимания, которое облепило ее спину. С каждым ее словом тени на его лице становились глубже, резче.

— Это не знак. — его слова прозвучали тихо, но в них слышался рык. — Это Якорь. Разлом. Он открывается здесь. Рядом.

Он накинул плащ, и ткань взметнулась темным крылом. Он был уже на пороге, когда обернулся. Его взгляд, тяжелый и прожигающий, уперся в нее. В ее бледное лицо, в дрожь в руках, в которые она впивалась ногтями, пытаясь остановить.

— Лира. Ты останешься.

В этих словах не было отеческой строгости. Сквозь них проступал тот самый усталый ужас, что жил в глубине его глаз все эти годы. С тех пор.

— Здесь не поможет лук. Если это Якорь... Хаос ищет умы. Чтобы зацепиться. Особенно те, что уже носят на себе шрамы. Я не могу рисковать. Тобой.

Ее мир рухнул. Беззвучно. Ее снова запирали. Снова оттесняли в угол, делая беспомощной зрительницей собственного кошмара. Бессилие подкатило к горлу горячим, соленым комом. Она была не просто ребенком. Она была мишенью. Слабым местом.

Сапиуло вышел. Дверь захлопнулась с глухим, окончательным звуком. Тишина в хижине сгустилась, стала плотной и ядовитой. Она осталась одна. Со своим страхом. Со своей памятью, которая теперь шептала, что ее боль — это не просто боль, а дверная ручка для чего-то извне.

Она подошла к окну. За стеклом синели сумерки, они казались густыми, как чернила. Надо было сделать что-то. Любое движение, любой жест, чтобы отвоевать у безумия крупицу контроля. Хоть тень власти. Ее взгляд скользнул по луку в углу, по полированному дереву, такому знакомому и бесполезному. Зацепился за полку со склянками. За одну из них — с густой, маслянистой жидкостью, ее отваром для стрел. Ее с отцом творением.

И в этот миг, в наступающих сумерках, на оголенную ветку старого клена напротив шумно опустилась птица. Перья ее были взъерошены, торчали под неестественными углами из-за множества глаз, проросших по всему тельцу, белыми, слепыми, неправильной формы как ягоды пузыреплодника. Искаженная тварь. Хаос был уже здесь. Прямо за окном. Он смотрел на нее из-за тонкого стекла.

****

Будем рады вашим комментариям и оценкам!

Думаю против прометиума он тоже ничего не имеет