Рыбалий берег
Мы будем объявлены вне закона. Мы умрём или станем святыми. Мы обворуем монахов или повиснем в петлях ещё до рассвета. Об этом я думал, бредя по берегу навстречу смерти и вслед любви.
…Закатное солнце отразилось от стен монастыря. Он высился каменной громадой на утёсе впереди. Мы с Аидой почти дошли, мы были голодны и счастливы. Осталось лишь заночевать на остывшем песке и подняться вверх по тропинке, терявшейся среди утлых хижин рыбалей.
Аида шла рядом — смуглая, тонкая, острая. Прирождённая воровка, быстрая, точно ртуть, — она украла мои сны. Она хранила их за пазухой, у сердца, — и я шёл за ней. Вслед за Аидой я крался к обители морских безмолвников, чтобы ограбить их.
Монеты на её цветастой юбке звенели и смеялись, как она сама. Закатные блики сверкали на серебре, а пропахшие солью чёрные кудри пружинили, рассыпаясь по плечам.
Аида сказала, что древние книги стоят всех сокровищ мира, но сокровища ей были не нужны. А я шёл вместе с ней, потому что ничего дороже и ярче Аиды в моей пропылённой базарами жизни не было и никогда не будет.
Мы падали и хохотали, дурачились, брызгали друг в друга водой, пиная море босыми ногами, а закат дрожал над волнами испуганным лисьим хвостом. Становилось зябко, и я отдал Аиде куртку, задубевшую от пота и солёных брызг.
— Гляди! — она махнула куда-то вдоль берега.
Прыгая по огромным валунам (я то и дело подавал руку Аиде), мы увидели россыпь рыбальских хижин, а посреди неё — свежесрубленную виселицу. Когда мы спустились с камней и подошли к ней, то узрели двоих повешенных: у одного было лицо речного налима, другой был слеплен из чешуи и глаз, точно сетка, набитая рыбой.
Я знал, что нельзя отказываться, если рыбали зовут путников на ночлег. А нас уже ждали. Пожилой рыбаль в соломенной шляпе, укрывавшей от солнца обветренное смуглое лицо, поманил нас к себе. Когда мы подошли, дрожа от тревоги и холода, он молча отвёл меня и Аиду к себе в хижину.
— Эти двое, — выдохнул он сипло, точно ветер прогудел в ставнях, — они назвались паломниками. Их много стало теперь.
Он усадил нас с Аидой за стол, налил рюмку анисовой водки, положил в чашки вареного гороха, но не дал ложек. Ткнул себя пальцем в грудь и назвался:
— Борхи. Старый Борхи.
— Тур, — представился я, склонив голову. — Аида.
Мы выпили анисовой, старик указал на чашку заскорузлым пальцем. Прежде чем я успел попросить ложку, в хижину вошёл новый гость. Сухопарый мужчина, тихий и вислоусый, суетился у очага, что-то искал. Потом уселся к столу с маленькой чашечкой вроде тех, в которые кладут варенье.
Он отсыпал из нашей чашки в свою совсем немного вареного гороха и несколько раз глубоко вздохнул. Потом передавил этот горох большим пальцем в кашу прямо в миске и стал зачёрпывать и закидывать себе в рот. Зеленоватая эта каша висела ошмётками на его жидких усах, мне стало неприятно смотреть.
А старый Борхи заговорил:
— Они заночевали у меня дома. Я постелил им у дверей, сам лёг на свою постель. Ночью проснулся от безумной вони — весь дом провонял протухшей рыбой. Я встал и подошёл к двери, посветил на этих двоих фонариком. А у них пена на губах, и шлепают они ртом, как окуни на воздухе.
— Борхи позвал нас с верёвками, — вислоусый мелко закивал, ткнул пальцем в виселицу на улице. — Пришлось наскоро возводить эту дуру. Пусть их засланцы издалека видят, что мы делаем с рыбами. Обычных рыб мы либо едим, либо отпускаем в воду. Но тех, кто приходит обманывать нас, мы убиваем здесь, вывешивая их на воздухе.
— Много стало паломников, — покачал головой Борхи. — И много воров. Вы из каких будете?
Пронзительный взгляд старика перетекал с меня на Аиду и обратно. Она откашлялась и ровным голосом сказала:
— Мы идём в монастырь. Но мы не паломники. Мы хотим принести присягу.
— Да. Безмолвие и древние книги, — кивнул я.
Борхи обвел рукой полукруг у правой половины лица и поднял большой палец ко лбу — священный знак, означавший крюк. Потом старик кивнул нам и промолвил, указав на вислоусого:
— Геддар будет дежурить ночью. Мы положим вас спать на то же место. Если обманете, вам висеть рядом с ними.
— Мы не обманщики, дорогой Борхи, — сказал я. — Нам нужно только пережить ночь.
— И нам тоже, — пробормотал хозяин. — И нам.
Отчего-то мне стало неспокойно. Непрошенная мысль юркнула под край сознания: мысль, что в этой деревне ещё остались рыбные люди.
Сумерки накатывали на берег, точно приливные волны. Скоро ночной мрак прорезали звёзды. Борхи кинул у входа жестковатый соломенный тюфяк один на двоих, и мы с Аидой прижались друг к другу, укрывшись покрывалом. На деревню опустилась промозглая влажная ночь, ветер посвистывал в щелях хижин.
Мне казалось, что я не спал. Слушал ветер, смотрел на блеск звёзд в соломенной крыше, принюхивался — но мой нос не улавливал ничего, кроме запаха солоноватых водорослей, какими пахнет всегда морской берег. Тревога сдавила грудь, а сквозь переплетения соломы блестела ночь — южная искристая ночь, серебряными глазами глядящая мне в душу; и эти глаза сверкали, как монеты, щекотали сердце, будто рыбьим хвостом. Влажный ночной воздух накатывал волнами, ритмично, как прибой, и подо мной качалась толща воды, пока что-то не потянуло меня вверх, прочь из воды, в сухой и колючий воздух.
А потом огромный крюк из холодной солёной стали вспорол мне нёбо и потянул наверх.
— Серебряные глаза не лгут! — прочавкали чьи-то слова в моих ушах.
Я дёрнулся и проснулся. В хижине было тихо, луна подглядывала за нами через крышу, моя любимая воровка лежала рядом.
Аида не спала, только ёрзала и ворочалась, шелестя соломой. Я же почувствовал, что мне нужно до ветру. Осторожно поднялся, зашагал босиком по песку, кивнул сидящему у крыльца Геддару, направился к отхожему месту.
Вскоре я мягко и медленно ступал по пляжу обратно, думая, как бы потише на крыльце стряхнуть со ступней песок. Но кое-что заставило меня забыть об этой ерунде. Что-то не так было в облике рыбальской деревни. Я присмотрелся и понял.
Виселица была пуста. Трупы исчезли. Зато на ступенях соседнего дома лежало тело Геддара. Я подбежал к нему и склонился над мёртвым лицом, глядящим в небо помутневшими глазами.
Жидковатые чёрные усы спеклись в кровавую корку с рваными лоскутами губ и осколками зубов. Челюсть обмякла кожаным мешком, будто раздробленная кувалдой. Но как? За те пару минут, что меня не было…
Я окликнул Борхи. В хижине старика затеплился огонёк фонаря, через минуту на крыльцо выбрался сам хозяин, вслед за ним — встрёпанная Аида. Я по-прежнему смотрел в изуродованное лицо Геддара. В месиве рта мне удалось разглядеть то, что сперва я не смог заметить: у него был вырван язык.
Чёрная кровь мягко текла из горла черноусого, струясь по шее и щекам. Рыхлое тёмно-красное мясо на месте языка выглядело словно дыра, словно прогоревший уголь, вложенный в рот бедному рыбалю.
— Рыбы исчезли, — коротко бросил я подбежавшему Борхи.
Тот закачал головой.
— Плохо. Геддар не выдержал.
— Чего не выдержал? — сипло спросила Аида. Её била дрожь, от промозглого ли прибрежного ветра или от ужаса — я не мог понять.
— Он потерял свой крюк. Теперь вам здесь опасно. Геддар вас охранял, но не справился. Вам больше нельзя спать.
— Мы и так не спали…
— Значит, и не будете, — отрезал хозяин. — Геддара нужно закопать. Идём.
Он достал лопату из хижины и увёл нас за пределы рыбальей деревни. Я тащил тело Геддара, стремительно остывающее в предрассветном холоде. Следующий час мы с Аидой попеременно копали глубокую узкую яму в мокром песке.
Борхи опустил труп головой вниз, чтобы пятки были ниже уровня земли. Треснуло что-то в шее Геддара, когда тело сползло по краю ямы, точно брошенная кукла. Покатились мелкие комья земли, залепив окровавленное лицо.
— Их всех хоронят так.
— Почему?
— Иначе они будут ночью ходить по деревне и снимать с виселиц трупы. А без рыбьих трупов рыбали забудут, зачем они нужны.
Это были единственные слова, которые Борхи произнёс за остаток ночи. Сколько я ни спрашивал, что произошло с Геддаром и почему он «сломался», старик только хмурился и качал головой. Я кричал, размахивал руками и один раз даже заплакал. Старик молча закапывал яму.
Аида обняла меня, положив голову мне на плечо; печально звякнула её юбка. Я вздрогнул: мне почудилось, что это звенят крючки в снастях. Но проведя по её бедру, ощутив пальцами крупную чешую монет, я остыл. Значит, пусть их. Пусть взойдёт солнце, а наутро мы доберёмся до монастыря и забудем этот рыбалий берег и его мерзкие загадки и жуткую смерть вислоусого.
Яму мы закопали, когда солнце уже взошло. Молча мы возвращались в деревню. Но перед домом Борхи нас встретила толпа. У них не было ни вил, ни ножей — только угрюмые лица и мертвенная неподвижность.
Борхи поднял руку.
— Они идут в монастырь, — сказал он.
— Мы идём в монастырь, — подтвердил я.
Поглядел на Аиду, но она лишь опустила взгляд и нерешительно кивнула.
Из толпы вышла дородная женщина с толстой косой линяло-рыжего цвета, выгоревшей на солнце. Женщина заговорила — и голос у неё был густой и скользкий, точно жир:
— Серебряные глаза говорят, что по лагерю ходят рыбы.
— Рыбы, значит…
Борхи тёр подбородок грубой ладонью. Ветер на рассвете умолк, в деревне стало тихо. Я слышал, как шуршит задубевшая кожа об щетину. Наконец, хозяин повернулся к нам. Усталость плескалась в его глазах, когда он спросил:
— Зачем вы здесь?
— Мы идём в монастырь, — тупо ответил я, растерявшись.
— Рыбы, — выдохнул Борхи. — Зачем. Здесь. Рыбы.
— Серебряные глаза не лгут! — выплюнула женщина. Остальные рыбали закивали, загудели. — Никогда!
Мы с Аидой сделали шаг назад. В плечо мне вцепилась рука Борхи, оцарапали кожу длинные ногти. «Какая-то ерунда происходит, недоразумение, — думал я. — Это невозможно… безумие, нам нужно в монастырь, чтобы украсть их книги, а местные идиоты-рыбали только нам мешают».
— Но ведь трупы исчезли! — воскликнула Аида, ткнув пальцем в сторону виселицы.
Рыбали синхронно повернули головы, потом вновь уставились на нас. Они, казалось, забыли о висевших днём рыбьих трупах.
— Хватит притворяться. Вы не те, за кого себя выдаёте, — мягко, но непреклонно произнёс Борхи.
***
Поддержите проект, чтобы читать продолжение.
Ссылка на полную версию: Рыбалий берег
Автор: Александр Сордо
