Я готовила ужин. Макароны с соусом из банки — такая еда, когда отработала смену, ноги гудят от усталости, а дочь провела в продлёнке девять часов, потому что так бывает у матерей‑одиночек. Лили сидела за кухонным столом с карандашами и рисовала что‑то, на что я ещё не взглянула.

— Мам, можно Томас тоже поест?

Я не оторвала взгляда от кипящей воды.

— Конечно, малышка. Поставь для него тарелку.

У неё и раньше были воображаемые друзья. Мистер Баттонс, когда ей было три, — кролик, который жил в шкафу. Принцесса Старла — почти всё дошкольное время. Я читала статьи. Воображаемые друзья — это нормально, это здорово, признак творческого развития и формирующихся социальных навыков. Я наливала невидимый чай Мистеру Баттонсу. Я пристегивала Принцессу Старлу в детское кресло в машине. Это была просто Лили, которой исполнилось пять.

— Он любит завитушечные, — сказала Лили.

— Завитушечные?

— Ро‑ти‑ни, — она старательно выговорила слово.

— Ротини. — Я обернулась. — Откуда ты знаешь это слово?

— Томас сказал. Он сказал, это его любимое.

Я выложила макароны в дуршлаг и смотрела, как поднимается пар. Ротини — слово, которого Лили не могла знать. Мы всегда называли их завитушечными макаронами. Я никогда не произносила настоящего названия в её присутствии.

— Где ты познакомилась с Томасом, малышка?

— В своей комнате. — Она взяла синий карандаш. — Он иногда приходит в гости.

— Когда он приходит?

— Ночью. Когда ты спишь.

Пар всё поднимался от дуршлага. Я смотрела, как он вьётся к потолку.

— Как выглядит Томас?

— Он большой. Больше тебя. У него борода, и руки шершавые.

— Шершавые?

— Как у дедушки, когда он не бреется.

Я поставила дуршлаг. Подошла к столу. Посмотрела на то, что рисовала Лили.

Фигура. Высокая, занимает почти весь лист. Коричневые каракули вместо волос, коричневые каракули на подбородке. Руки огромные. Она нарисовала их вдвое больше головы — так дети рисуют, когда что‑то производит на них сильное впечатление.

— Это Томас?

— Угу. Он сказал, что я хорошо рисую.

Я села напротив неё. Руки были мокрыми от воды для макарон, а полотенце я не взяла.

— Лили, когда Томас приходит, что вы делаете?

— Мы разговариваем. Он рассказывает мне истории. Он знает много историй о девочке, которая ищет сокровища. — Она продолжала раскрашивать, добавляя жёлтый на рубашку фигуры. — Он добрый, мам. Тебе не надо так бояться.

— Я не боюсь.

— Нет, боишься. У тебя испуганное лицо. — Она посмотрела на меня глазами своего отца. — Томас сказал, что ты можешь испугаться, когда я расскажу тебе о нём. Он сказал, что мамы легко пугаются.

— Томас так сказал?

— Он сказал, что мне стоит подождать, прежде чем рассказывать тебе. Но я захотела, чтобы он поужинал с нами. — Она положила карандаш. — Это нормально?

Я заставила себя улыбнуться.

— Конечно, малышка. Сейчас возьму ещё одну тарелку.

Тем вечером, когда Лили уснула, я позвонила маме.

— Наверное, ничего страшного, — сказала мама. — Дети в этом возрасте подхватывают слова отовсюду. Из школы, по телевизору, от других детей.

— Она не смотрит кулинарные шоу. Ей пять.

— Значит, услышала где‑то ещё. Может, в продлёнке. Может, у кого‑то из детей родители готовят.

— Она сказала, что у него шершавые руки. Как у мужчины, который не бреется.

— Дорогая. — В голосе мамы появилась та интонация, которую она использовала, когда считала, что я драматизирую. — Ты устала. Ты всё делаешь одна. Беспокоиться естественно, но это просто воображаемый друг. Не превращай это в то, чем оно не является.

— А если он не воображаемый?

Молчание на другом конце длилось слишком долго.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю. Не знаю, что говорю.

— Ты проверяла дом?

— Как проверяла?

— Замки. Окна. Не знаю. Всё, что положено проверять.

Я проверяла. Каждое окно, каждую дверь. Всё заперто. Никаких следов взлома. Ничего не пропало. Ничего не сдвинуто. Я обошла каждую комнату с фонариком на телефоне, пока Лили спала, чувствуя себя сумасшедшей, чувствуя себя той самой параноидальной матерью‑одиночкой, о которой все меня предупреждали.

— Всё заперто.

— Тогда вот твой ответ. Это воображаемый друг. У детей они бывают. У твоей он особенно яркий. Вот и всё.

Я хотела ей поверить. Я пыталась ей поверить.

Потом я нашла обёртку от конфеты.

Субботнее утро. Лили смотрела мультики в гостиной. Я меняла её постельное бельё, потому что она описалась — такого не было уже больше года. Я нашла обёртку под её подушкой. Обёртка от Werther’s Original. Сложена в маленький квадратик, спрятана под подушкой, как секрет.

Лили ненавидела твёрдые конфеты. Она подавилась ириской, когда ей было три, и отказывалась есть любые конфеты, которые нельзя разжевать. Я никогда не покупала Werther’s. Я никогда не покупала твёрдые конфеты вообще.

Я сидела на краю её кровати, держа обёртку.

— Лили?

Она появилась в дверном проёме.

— Да, мам?

— Откуда это?

Она посмотрела на обёртку. Потом на меня. Потом на пол.

— Лили.

— Томас дал мне. — Тихо, почти шёпотом. — Он иногда приносит мне конфеты. Он сказал, что это наш секрет.

— Что ещё секрет?

— Мне нельзя говорить.

Я опустилась на колени, оказавшись с ней на одном уровне.

— Малышка, ты можешь рассказать мне всё. Ты не попадёшь в беду. Я обещаю.

Она покусывала губу — так она делала, когда решала, можно ли кому‑то доверять.

— Он сказал, если я расскажу тебе о нём, ему придётся перестать приходить. Он сказал, ты не поймёшь. — Её глаза наполнились слезами. — Но я всё равно тебе рассказала. И теперь он будет злиться.

— Лили, это очень важно. Томас трогает тебя?

— Иногда он держит меня за руку. Когда рассказывает истории.

— Он трогает тебя где‑нибудь ещё?

— Нет. — Она покачала головой. — Он просто разговаривает, держит меня за руку, а иногда сидит на моей кровати и смотрит, как я сплю. Он говорит, что во сне я похожа на ангела.

Я позвонила в полицию.

Они прислали офицера. Молодого, лет двадцати пяти, с обручальным кольцом, которое он всё время крутил. Он обошёл дом, проверил окна и задавал Лили вопросы, пока я стояла в дверном проёме, стараясь не закричать.

— У Томаса есть фамилия?

— Не знаю.

— Он заходит через дверь?

— Он просто появляется. Когда я просыпаюсь.

— Он носит форму? Как полицейский или почтальон?

— Нет. Просто обычную одежду.

Офицер делал заметки. Снова проверил замки. Обошёл дом по периметру, пока я наблюдала из переднего окна. Когда он вернулся внутрь, его лицо сказало мне всё.

— Мадам, нет никаких следов взлома. Нет отпечатков ног, нет повреждений. Ваши замки целы. Окна в порядке.

— Тогда как кто‑то попадает внутрь?

— Я не уверен, что кто‑то попадает. — Он сказал это мягко. Так говорят людям, которых считают хрупкими. — Дети в этом возрасте, их воображение…

— Я нашла обёртку от конфеты. Под её подушкой. Конфеты, которые я не покупала. Конфеты, которые она не ест.

— Дети находят вещи. В школе, на детских праздниках…

— Она была дома со мной или в продлёнке. Каждый день. Несколько месяцев.

Он закрыл блокнот.

— Я составлю отчёт. И я бы посоветовал поговорить с кем‑нибудь. С консультантом, со специалистом по детской психологии. Иногда они могут отличить реальный опыт от очень яркого воображения.

— Вы мне не верите.

— Я верю, что вы напуганы. Я верю, что вы делаете всё, что в ваших силах. — Он протянул мне карточку. — Если произойдёт что‑то ещё, что‑то конкретное, звоните по этому номеру.

Я посмотрела на карточку. Общий справочный номер. Даже не прямой.

Той ночью я спала в комнате Лили. Сидела в кресле в углу с кухонным ножом на коленях, наблюдая за дверью, за окном, за тем, как грудь дочери поднимается и опускается под одеялом.

Ничего не произошло.

Она проспала всю ночь. Никто не пришёл. Ни звуков, ни теней,ни мужчин с шершавыми руками, материализующихся из ниоткуда. Только дом, который понемногу оседал, ветер за окном и моё собственное дыхание, слишком громкое в темноте.

К четырём утра я чувствовала себя идиоткой. К пяти утра почти убедила себя, что мама права. К шести утра, когда Лили проснулась и увидела меня рядом, я сумела улыбнуться и сказать, что мне приснился кошмар и я захотела быть поближе к ней.

— Всё нормально, мам. У Томаса тоже иногда бывают кошмары.

Я застыла.

— Он тебе это сказал?

— Он много чего мне рассказывал. — Она потянулась, зевнула, убрала волосы с лица. — Он сказал, что у него когда‑то была маленькая дочка, но она ушла. Он сказал, что я напоминаю ему её.

Я больше не спала в кресле. Я спала в её кровати, свернувшись вокруг неё, одной рукой держа нож под подушкой.

Прошла неделя. Потом две.

Лили перестала упоминать Томаса. Когда я спрашивала о нём, она говорила, что он давно не приходил. Она выглядела нормально. Всё было как обычно: больше не было ни мокрых простыней, ни обёрток от конфет, ни рисунков с высокими мужчинами с шершавыми руками.

Я начала расслабляться. Начала верить тому, что все мне говорили: я перегнула палку, паранойя матери‑одиночки взяла верх, воображение Лили придумало друга, а потом, как это бывает у детей, переключилось на что‑то другое.

Я вернулась на работу. Забирала её из продлёнки в обычное время. Готовила макароны. Ротини — потому что она попросила, и я не позволяла себе задумываться, почему она по‑прежнему хочет «завитушечные».

На третьей неделе я нашла фотографию.

Лили раскрашивала что‑то за кухонным столом, пока я убиралась. Я залезла под холодильник, чтобы вымести скопившуюся пыль, и моя щётка задела что‑то твёрдое. Я опустилась на колени, протянула руку и вытащила фотографию.

Поляроид. Старая, с тем желтоватым оттенком, который появляется со временем. Маленькая девочка, лет пяти‑шести, стоит перед домом, которого я не узнаю. Каштановые волосы. Синее платье. Улыбается.

На белой полоске внизу, от руки: «Эмма, 1987».

Я перевернула её.

На обратной стороне другой почерк. Более свежий, тёмный: «Она выглядит точно как ты».

Я не помню, как звонила в полицию. Не помню, что говорила. Помню, как сидела на кухонном полу с фотографией в руке, а потом появились ещё офицеры, кто‑то разговаривал с Лили в гостиной, а кто‑то задавал мне вопросы, на которые я не могла ответить.

— Кто такая Эмма?

— Не знаю.

— Вы когда‑нибудь видели эту фотографию раньше?

— Нет.

— Это ваш почерк на обратной стороне?

— Нет.

— Мадам, вы представляете, как эта фотография попала в ваш дом?

— Нет. Нет. Нет.

Они обыскали дом. По‑настоящему обыскали. Чердак. Подвал. Подпольные пространства. Каждый шкаф, каждый ящик, каждую щель между стеной и мебелью.

Они ничего не нашли.

Никого, кто бы прятался. Никаких признаков проживания. Никаких доказательств, что в доме был кто‑то, кроме меня и моей дочери.

Но они также не нашли объяснения для фотографии. Никаких записей об Эмме, связанной со мной или моей семьёй. Никаких совпадений в базах данных. Никаких отпечатков пальцев, кроме моих — тех, что я оставила, когда взяла фотографию.

— Мы увеличим патрулирование в районе, — сказал сержант. — И я бы рекомендовал установить систему безопасности. Камеры, датчики движения. Если кто‑то проникает в дом, мы его поймаем.

Я установила систему на следующий день. Камеры на каждой двери, на каждом окне. Датчики движения в каждой комнате. Приложение на телефоне, которое должно было оповещать меня, если что‑то сдвинется.

Ничего не сдвинулось.

Два месяца ничего не происходило. Камеры показывали пустые комнаты. Датчики молчали. Лили ходила в школу, в продлёнку, возвращалась домой, ела ужин, ложилась спать. Она не упоминала Томаса. Я не спрашивала.

Я начала ходить к психотерапевту. Она сказала, что у меня была «реакция бдительности» на неопределённую угрозу. Она сказала, что мой мозг сложил безобидные детали в историю об опасности. Она сказала, что фотография вызывает беспокойство, но, возможно, имеет объяснение: предыдущий арендатор, что‑то завалилось за холодильник много лет назад, совпадение.

Я хотела ей поверить.

Потом Лили исполнилось шесть.

Мы устроили праздник. Только мы, мама и несколько детей из её класса. Торт, подарки, всё как положено. Она была счастлива. Я была счастлива. Обычная семья, обычный день рождения, обычная жизнь.

В ту ночь, после того как все ушли, Лили уснула в своей кровати, а я мыла тарелки от глазури, мой телефон завибрировал.

Оповещение о движении. Комната Лили.

Я открыла приложение. Вывела изображение с камеры.

Моя дочь сидела в кровати. Смотрела в угол комнаты, где раньше стояло кресло. Я убрала его после тех ночей, когда спала там, потому что не могла смотреть на него.

Она разговаривала.

Я не слышала звука — камеры были только видео. Но я видела, как двигаются её губы. Видела, как она кивает. Видела, как протягивает руку в пустой угол, ладонью вверх, будто что‑то принимает.

Я побежала.

Вверх по лестнице, по коридору, я распахнула её дверь, включила свет — и она лежала, глаза закрыты, одеяло подтянуто до подбородка.

Спит.

Угол был пуст.

— Лили. — Я потрясла её. — Лили, проснись.

Она моргнула, глядя на меня. Сбитая с толку. Сонная.

— Мам?

— Ты только что не спала? Ты только что сидела?

— Нет. — Она потерла глаза. — Я спала.

— Ты разговаривала. На камере видно, что ты разговаривала.

— Я видела сон. — Она зевнула. — Мне приснился Томас. Он сказал передать тебе «с днём рождения».

— У меня не день рождения.

— Не у тебя. — Она снова закрыла глаза, уже засыпая. — У неё. У Эммы. Сегодня день рождения Эммы.

Я открыла запись с камеры. Прокрутила назад последние десять минут.

Лили спит. Лили спит. Лили спит.

Никакого движения. Ни сидения. Ни разговоров с углом.

Но оповещение о движении было в моих уведомлениях. Время: 21:47. Приложение зафиксировало движение. Прислало оповещение.

Я просмотрела запись пять раз. Десять раз.

Ничего.

Моя дочь в кровати, не двигается.

Но я видела её. Сидящую. Разговаривающую. Тянущуюся к чему‑то, чего я не видела.

Я не знаю, как закончить это.

Я не знаю, как заставить вас понять, что я не сумасшедшая, что моя дочь не врёт, что что‑то есть в моём доме, и я не могу это доказать, и никто мне не поможет.

Камеры ничего не показывают. Замки целы. Полиция составила дюжину отчётов и ничего не нашла. Мой психотерапевт говорит, что я «перерабатываю тревогу через гипербдительность». Моя мама говорит, что мне нужно больше спать.

Но вчера Лили спросила меня, может ли Томас прийти на её день рождения в следующем году.

— Он пропустил этот, — сказала она. — Он расстроился из‑за этого. Но он сказал, что придёт в следующий раз. Он пообещал.

— Лили, Томас не настоящий.

Она посмотрела на меня. Спокойно. Немного грустно.

— Он говорил, что ты так скажешь. — Она вернулась к своей каше. — Он сказал, ты ещё не готова. Но ты будешь готова. Он будет ждать, пока ты не будешь готова.

— Готова к чему?

— Чтобы познакомиться с ним. — Она откусила, прожевала, проглотила. — Он хочет познакомиться с тобой, мам. Он ждал очень долго.

Я пишу это в три часа ночи, потому что не могу уснуть. Потому что проверяю камеры каждые десять минут, и там ничего нет, и никогда ничего нет, но моя дочь разговаривает с углами, знает слова, которых не должна знать, и под её подушкой снова фотография мёртвой девочки — я нашла её сегодня ночью, когда проверяла.

Та же фотография. Эмма, 1987.

Я сожгла её в прошлый раз. Я смотрела, как она скручивается и чернеет в кухонной раковине.

Она вернулась.

Та же фотография. Тот же почерк. Та же маленькая девочка, улыбающаяся перед домом, который я никогда не видела.

Но теперь на обратной стороне есть новые надписи.

«Скоро».

Я не знаю, кто такой Томас. Не знаю, как он попадает в дом. Не знаю, чего он хочет.

Но он настоящий. Он здесь. Он наблюдал, как моя дочь спит.

И он чего‑то ждёт.

Если вы читаете это и у вас есть дети — проверьте их сегодня ночью. Проверьте углы, с которыми они разговаривают, друзей, которых описывают, слова, которые знают, хотя вы их этому не учили.

Проверьте под их подушками.

И если вы найдёте там то, чего не должно существовать, то, что вы уже уничтожали, то, чему нельзя найти объяснения — ни воображением, ни совпадением, ни «паранойей матери»…

Не звоните в полицию. Не звоните психотерапевту. Не говорите себе, что это пустяки.

Бегите.

Потому что я не могу бежать. Я пробовала. Мы жили у мамы неделю, и Лили каждую ночь просыпалась, разговаривая с углом гостевой комнаты. А когда мы вернулись домой, на её подушке лежала новая фотография.

На этот раз — моя.

Я спала в своей кровати.

Фото сделано изнутри моей спальни.

На снимке стояла дата — прошлая ночь.

Он больше не следит только за Лили.

Я не знаю, что будет дальше. Не знаю, что значит «скоро», чего он так долго ждал и почему выбрал нас.

Но Лили говорит, что теперь он счастлив. Говорит, что он чаще улыбается. Говорит, что он сказал ей: ожидание почти закончилось.

Она говорит, он скоро представится.

Говорит, я ему понравлюсь.

Говорит, всем нравится Томас.

В конце концов.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit