Смеющийся хрусталь небосвода (повесть) Глава 2 (окончание)

Вечер обещал быть жарким не только от количества выпитого. Споры, как неотъемлемая часть таких визитов, привлекали всех участников, несмотря, на первый взгляд, обидные выражения. Надо отметить, что никогда не доходило до унизительных высказываний, за этим зорко следил Григорий, пресекая подобные попытки на корню. Часто извлекалась из закоулков памяти какая-нибудь история, потом ее бурно обсуждали. Однако в этот раз беседа отклонилась от привычного сценария и потекла по странному, непривычному руслу.

— Как раз вчера я дочитала книгу великого гуманиста, Януша Корчака, — Ольга слишком явно старалась разрядить обстановку, и это все заметили. — про искусство любить ребенка. Конечно, у этого автора есть и художественные произведения, но больше всего меня поразило другое.

— Кое-кому из присутствующих нет дела до детей, — как бы вскользь заметила Элеонора, рассматривая свои траурного цвета ногти, похожие на вороньи клювы.

Иван Феликсович, поняв адресованную ему шпильку, хмыкнул. В начале декабря прошлого года, когда отмечали в ресторанчике на Рубинштейна тридцатипятилетие Григория (народу было человек сорок) он довольно подробно, изрядно выпив, высказался по поводу своей «семейной теории». Окружающие сначала приняли подобное мировоззрение за мистификацию, но, когда проявилась вся серьезность «концепции», разразился жуткий скандал: почти у всех имелись дети. Григорий с Ольгой, как смогли, потушили зарождающийся пожар, и вечер закончился сносно.

— Я узнала его яркую, но трагичную биографию, — продолжала Ольга, с укором взглянув на Элеонору. — Он до конца оставался с детьми, которых обучал в Варшавском гетто, и вошел вместе с ними в газовую камеру. У Корчака был выбор: его могли спасти друзья и вывезти, подкупив охрану. Отношение к писателям и вообще известным личностям, пусть и евреям, у некоторых немцев порою отличалось от прописанного доктриной правительства тогдашней Германии. Но этот человек предпочел Треблинку возможности спастись от верной гибели.

В комнате наступила тишина, и даже как-то стало темнее, чем минуту назад. Глаза Ольги слишком очевидно заблестели, и Григорий ее мягко погладил по светлым волосам. Он давно привык к сентиментальности жены, усугубленной нелегким для любой женщины периодом беременности.

— А я бы не пошел в печь ни за детей, ни за кого-либо еще, — даже воздух вздрогнул от словесного выпада Ивана Феликсовича. Он как бы в задумчивости крутил двумя указательными пальцами пустой бокал. Нижняя часть из толстенного слоя стекла издавала неровный гулкий звук.

Почти минутную паузу, сотканную из немых взглядов нескольких пар глаз, мягко и деликатно, прервал Григорий:

— Ваня, мы помним твои взгляды и позицию по поводу потомства. Но мы знаем друг друга восемнадцать лет, и я уверен в тебе как в себе. Зря ты на себя наговариваешь. Тема непростая, конечно, да и сложно судить о таких вещах спустя годы, но всегда под нашим небом есть место подвигу. Как раз один из таких незабвенных героев — Януш Корчак.

— Спасибо, Гриша, что без пафоса, как ты умеешь, подбирая слова, поведал мне про подвиг и небо, — Иван Феликсович усмехнулся, но не зло, а по-доброму. — Как-то раз мы обсуждали с Верой знаменитое стихотворное полотно Мандельштама, и мне понравилась ее объяснение. Ведь как все просто получается: в мире происходят злодеяния каждое десятилетие, год, день, минуту. Войны, геноцид, убийства, казни, концентрационные лагеря, террористические акты — все это не понаслышке знакомо многим. А что же небо? А ему смешно за нами наблюдать, только брови-облака ходят туда-сюда. Смеется небосвод над нами, и так будет, что бы ни случилось. Ему не важно, патриот это или предатель, гуманист или душегуб, академик или уборщица. Получается, кто выше (а что может быть выше небосвода?), тому и смешно. Почему тогда мне-то должно быть грустно? А?

Иван Феликсович умолк, собираясь с мыслями, но Григорий воспользовался возникшей паузой:

— Не могу не признать красоту интерпретации, тем более каждый имеет право на собственное суждение. Однако, ты не находишь, что и те, кто внизу, умеют иногда заставить небеса зарыдать?

Ольга заерзала, желая вставить слово, но не успела.

— Это в тебе наш рабочий класс заговорил, — Иван Феликсович засмеялся так, что даже на всегда мрачном лице Сергея промелькнула улыбка. — Грозное предостережение кирки, лопаты и уроков по литературе.

— Скорее, сохи и плуга, — с готовностью поддержал шутку Григорий, радуясь разрядившейся обстановке.

— Что касается Януша Корчака, — вдруг резко, словно подсек жирного леща, дав ему ложную надежду на спасение, вернулся к теме Иван Феликсович, почти злобно глядя на Ольгу. — это был его выбор. Жить со знанием того, что все дети из гетто, кого он хорошо знал и обучал, завтра сделают последний вздох из предварительно открытой баночки с «Циклоном Б» в душевой концлагеря, для него было невозможно. Был ли это импульс или вполне осознанное решение, — этого мы никогда не узнаем. Но факт в том, что он чувствовал чужую боль, — тут Иван Феликсович повернулся к Сергею, — в отличие от героя твоей истории. Но я бы не пошел на верную смерть из-за чужих детей, — последняя фраза прозвучала хлестко и громко.

— Причина в последнем, правильно? — выдохнула винными парами Элеонора. Ее взгляд уже остекленел, как у застывшей в раковине свежей рыбины, и не поспевал за перемещением глаз.

Григорий неодобрительно покачал головой, Ольга нервно гладила ножку бокала, а Сергей с нескрываемым интересом следил за развитием событий.

— Верно, Нора, верно, — утвердительно кивнул Иван Феликсович. — Как и любой человек, который хочет жить и которому нет дела до чужой жизни, когда речь идет о его собственном бытие или его близких. Надо честно это признать.

— Да, ты жалок, — заплетающимся языком едва выговорила Элеонора. — И это подло. Подло!

— Ты, конечно же, поступила бы как Корчак? — сощурился Иван Феликсович, протянув раскрытую ладонь в сторону Элеоноры.

— Никто еще не отменял в человеке человеческое! — она с большим напряжением выкрикнула и как-то вдруг угасла, глаза по-прежнему были неживые. «Как на отрубленной голове», — с отвращением подумал Иван Феликсович.

— Я и не утверждаю обратного, — согласился он. — Таких, как Януш Корчак, один на миллион. Но мы слишком часто произносим странную фразу: «На твоем месте я никогда бы не поступил так гнусно как ты». Если б я сегодня воскликнул, что будь я Корчаком в 1942 году, я бы без сомнений добровольно сделал шаг навстречу смерти, то стал бы героем и в своих глазах, и в ваших. Но дело в том, что ни вы, ни я не были и на одну сотую процента на его месте. И навряд ли это случится. Я не учил детей грамоте в грязных подвалах варшавского гетто, не видел, что творили люди от голода и на что они шли ради куска черствого хлеба. И я знаю, что у меня не хватило бы духу вместо возможности схорониться в домике в глухом непроходимом лесу выбрать печь крематория ради неродных мне детей, которые были обречены превратить в черный пепел. И здесь возникает вопрос: какое право я имею претендовать на роль героя или кого-либо осуждать, не представляя тех чудовищных обстоятельств, в которые их ввергает злополучная судьба? Ответ очевиден: я не на их месте, а всего лишь в роли наблюдателя, что сидит в теплой квартире, пьет пиво и замечательно проводит время.

Иван Феликсович умолк, нахмурившись и обводя всех по очереди суровым взглядом как учитель на не выучивших урок студентов.

— Ты закончил лекцию? — Сергей выпрямился, глаза его гневно сверкнули.

Он уже набрал в легкие побольше воздуха, но короткий звонок в дверь прервал и мысль, и предстоящее словоизвержение. Соня, словно исполняя обязанность, впустила в жилище новую гостью. Это была красивая худая женщина чуть выше среднего роста, на вид лет тридцати трех. Слегка печальный, с поволокой, взгляд больших зеленых глаз таил в себе мудрость и какое-то торжественное спокойствие. Смоляные волосы, стриженые под каре, облегали правильный овал лица. Нос мог бы быть покороче, но нисколько не портил общий портрет, а даже наоборот, добавлял необъяснимое очарование. Тонкие губы в вечной полуулыбке выдавали в хозяйке мечтательницу. Огромные золотые кольца в ушах сияли на свету, выныривая иногда из черных прядей.

— Всем привет, — бросила она с порога, скидывая с себя легкое серое пальто и такого же цвета плотно обтягивающие тонкие голени кожаные сапожки. — Прошу прощения за опоздание, не могла заставить себя проснуться, — присаживаясь к столу, Вера поцеловала мужа в висок.

— А у меня вот никак заснуть не получается, — томно, но с вызовом в голосе откликнулась Элеонора. Сергей при этих словах смутился, уставившись на окно, точно там его что-то заинтересовало.

— Выпей успокоительного, — как будто не поняв намека, Вера повернулась к мужу: — налей мне белого, пожалуйста.

—  Как дела на смене? — начал было Григорий, но осекся. Рабочие вопросы всегда волновали его, иногда приходилось выезжать в цех и на выходных, но в кругу друзей он старался избегать никому, кроме него с Верой, неинтересных производственных подробностей.

— Все в порядке, Гриша. Случилось небольшое превышение никеля в растворе, но решили на нашем уровне, не беспокойся, — она уверенно, словно была в цехе, отчиталась руководству. — Итак, что мы обсуждаем сегодня? Кстати, Оля, твоя дочь — красавица.

Ольга зарделась от комплимента и тут же добавила с гордостью, что ожидаемый ребенок будет не менее красивым.

Пока Иван Феликсович ухаживал за женой, обстановку деловито и очень кратко, как привык на рабочих совещаниях, доложил Григорий. Вера смекнула, что в уютной гостиной, где она планировала провести приятный вечер пятницы, назревает нешуточный конфликт. «Степень отчуждения» Элеоноры, — так Вера при муже называла фазы опьянения жены Сергея, — достигла апогея, и назрела необходимость увести тему разговора подальше от щекотливой темы.

— Поступок того парня я бы объяснила усталостью, — высказала мнение Вера, возвращаясь к случаю в казино. Она ловко подцепила вилкой с тарелки тонкий, почти прозрачный, кусочек золотистого сыра.

— Какой еще усталостью? О чем ты говоришь? — Сергей нахмурился, но, скорее не от предположения Веры. Ему передалось боевое от выпитого вина настроение жены, и он был готов сражаться за свою позицию до конца.

— От своего дара. От своей нечувствительности к боли. Уверена, что такая награда божья сродни тяжкому грузу, который хочется скинуть, освободиться от него. Все надоедает, даже жизнь. Бессмертие для отдельного человека – то же самое проклятие, поэтому я, например, не согласилась бы жить вечно, — Вера глотнула из своего бокала. — Герой твоей истории, Сергей, устал от своей исключительности и искал разнообразия или признания. К тому же он был во власти азарта.

— Кромсая руку на виду у всех, он всего лишь хотел отвлечься от ежедневной тягостной рутины? — слова Сергея стелились злым туманом сарказма по гостиной.

Как и остальные, Иван Феликсович наслаждался поединком. Он прекрасно знал, насколько легко, словно вкуснейшую конфету, Вера может упаковать безупречную логику в привлекательную упаковку, после чего оппоненту ничего не останется другого, кроме как развернуть и, даже не жуя, проглотить. Правда, во время их семейных ссор, он сам страдал. И даже, если был кругом прав, то по итогам словесного боя становился коленопреклоненным демоном.

— Не совсем. Он провоцировал себя и окружающих на что-то дикое, дерзкое, нестандартное. Очевидно же, что, поставив на кон руку, он отрезал ее еще до самого действа. Он предвкушал этот миг, он упивался им, — голос Веры обжигал присутствующих расплавленным металлом уверенности.

— Сколько книг по психологии ты осилила за свою жизнь? — вклинилась в разговор Элеонора. Ее неясный, блуждающий взгляд по-прежнему не фокусировался ни на ком.

— Женщину, чтобы ее брак был счастливым, нельзя и близко подпускать к таким книгам, — парировала Вера, незаметно стрельнув глазами в сторону Ивана Феликсовича. Он, в ответ, усмехнулся.

— Я как раз художественную литературу предпочитаю, — поспешила было вмешаться в беседу Ольга, но тут в комнату осторожно заглянула Соня.

— Можно мне с вами посидеть? — она демонстративно, пока никто не успел возразить, схватила красное яблоко из вазы на столе и уселась на маленький угловой диванчик слева от окна.

Иван Феликсович невольно залюбовался волнистой рекой волос, обволакивавшей стройную фигуру девушки и падавшей на бедра. Каждый жест ее завораживал, а звучание совсем уж детского голоса, если закрыть глаза, никак не соотносилось с возрастом его хозяйки.

— А дочь твоя какую литературу предпочитает? — обратился Иван Феликсович к Ольге, кивнув в сторону Сони. Он почему-то не осмелился задать вопрос напрямую.

Все с интересом повернулись к девушке, даже у Элеоноры с почти закрытым левым глазом это получилось.

— Я теперь фильмы смотрю, — в голосе Сони звучал шутливый вызов. — Все, что надо, я уже прочитала. У классических литераторов было слишком много свободного времени, поэтому их книги распухли из-за пространственных описаний. Сейчас в цене действие, а не слово. Мы схватываем самую суть на ходу и бежим дальше. Будущее за минимализмом, если, конечно, вы не планируете провести жизнь в деревне, где проросшие ростки картофеля можно месяцами обсуждать.

— Необычная позиция, но мне она нравится, — громко и впервые за вечер расхохотался Иван Феликсович. Девушка вызвала у него симпатию, но он постарался не показать вида. — Гриша, помнишь, как старший сержант, сверхсрочник, привозил мне из дома книги в мягких обложках из серии про Тарзана. Я глотал их одну за другой в каждую свободную минуту. А газеты, что я пачками покупал каждую неделю?

— Да, еще бы, ты всю куцую солдатскую зарплату на информацию спускал, — подтвердил Григорий. — Мы в конце девяностых годов не были избалованы современными технологиями, да и спешить еще тогда не научились.

Дальнейшая беседа привела к армейским воспоминаниям. Два друга под взрывы хохота делились смешными случаями и смеялся даже Сергей. Вскоре из разговора выключилась Элеонора. Перед ней сиротливо выстроились две пустые бутылки, а ее голова, словно из свинца, свисала как у подстреленной птицы. Иван Феликсович едва скрывал отвращение, стараясь не смотреть в сторону размякшего тела, в который раз убеждаясь, насколько уродливо выглядит пьяная женщина. Иногда, правда, Элеонора пыталась встрепенуться, шея распрямлялась, подернутые мутной пеленой глаза на миг прояснялись, но вместо слов ее рот выплевывал бессвязные комки неспелых букв. Эти потуги вызывали смешанные чувства у гостей. Наконец, Григорий, не выдержав, что-то шепнул Сергею, и тот вынужден был вызвать такси. «Отмучалась кобылка», — чуть было вслух не выдал Иван Феликсович, глядя, как Сергей не без труда выводил жену в прихожую.

— Подонок! — вдруг выпалила в сторону Ивана Феликсовича Элеонора, вырываясь, а точнее опадая из рук мужа на пол.

— Сережа, заставь, пожалуйста, свою супругу умолкнуть, — взметнулась Вера, в голосе звенела злоба. —  Или я сейчас ей помогу, мало не покажется! — в знак серьезности своих намерений, Вера уперла руки в бока и угрожающе придвинулась к побледневшему Сергею, с трудом удерживающего Элеонору на ногах.

Иван Феликсович с видимым усилием погасил улыбку, в ответ на выпад жены, Соня пристально и с интересом смотрела на Веру, Григорий и Ольга выглядели смущенными. А Сергей сделал вид, что ничего не слышал.

Когда их с видимым облегчением проводили, а Соня ушла в свою комнату, сопровождаемая острожным взглядом Ивана Феликсовича, Вера иронично заметила:

— Хорошие у вас друзья, каждый раз все заканчивается одинаково, но, что замечательно, быстро.

— Риэлтор с лицом унылого лося и его пустоглазая крикливая самка — предсказуемые животные, — утвердительно хмыкнул Иван Феликсович и пересел на диван, его затекшая спина требовала чего-то помягче, чем строгая спинка стула.

— Вы не справедливы, ребята, — Ольга, пряча улыбку, убрала со стола лишние приборы, тарелки, пустые бутылки и вместе с Верой они отнесли их на кухню. — Нора ушла с работы, чтобы помогать мужу сдавать девять квартир. Надо сделать ремонт в двух из них, а впереди сезон, «белые ночи».

— Как девять? — удивилась Вера, складывая посуду в мойку. — Месяц назад было восемь.

Ольга с траурным видом, она почти все близко принимала к сердцу, поведала об умершей недавно прабабушке Сергея, оставившей тому очередное наследство в виде жилплощади. Аренда отнимала все свободное время Тухленкова, но он упорно не хотел нанимать людей со стороны. На него работали за весьма скромную плату несколько племянников и племянниц, которые учились в институтах, но их уже не хватало, поэтому Элеонора тоже подключилась к семейному бизнесу. Сергей упорно копил деньги на дом в Испании, куда и собирался вместе с женой навсегда переселиться.  

— У коренных, в бог знает каком поколении, петербуржцев, определенно, масса преимуществ, — с еле уловимым сарказмом заметила Вера, открыв воду в раковине. — Не то, что у нас, чьи родители приехали изо всяких дыр-нор. Кстати, зачем его Григорий приглашает постоянно?

— Эту историю муж мне рассказал под большим секретом, — прошептала Ольга, а Вера понимающе кивнула. — Он с классом ходили в поход ранней весной, остановились в лесу, рядом с озером. Гриша решил прогуляться по льду, и в месте, где ранее была прорубленная полынья, лед под ним треснул. И спас его, как ты думаешь, кто?

— Странно, что он не дал Гришке утонуть, — задумчиво произнесла Вера. — Мог бы и это событие к своему сборнику кровавого неоготического эпоса добавить.

— Да, ну тебя, — отмахнулась Ольга, но без злобы. — Вы с Ваней как будто спелись!

Обе вернулись в гостиную, где Иван Феликсович о чем-то спорил с другом.

— Выбор, Гриша, всегда есть, — мягко возражал на предыдущее утверждение Иван Феликсович. — Я всего лишь напомнил о том, что человек, попадая в ненормальную для него ситуацию и желая поскорее из нее выйти, в приоритет всегда поставит свои собственные безопасность и жизнь. Отсюда — однозначный вывод, что бороться за кого-то ценой собственной жизни не будут девяносто девять процентов людей, но с огромным удовольствием выдадут себя за героя, заочно.

— Странная теория, — кипятился в ответ Григорий. — представлять себя подлецом! Я считаю, что мысли материальны, поэтому, наоборот, если внутри себя ты бросаешься за тонущей в Неве собакой, то и на деле поступишь так же. Я за такой подход, а твой — расхолаживает.

Женщины замерли рядом с мужчинами, а Иван Феликсович крепко задумался. За окнами ночь уже надевала свои непрозрачные, с фиалковым оттенком, одежды, и сквозь них, словно через крохотные иголочные отверстия, пробивались малиново-лимонные искорки ночного Петербурга. Холодно-белый лунный пирог лениво покачивался на невидимых волнах, иногда ненадолго скрываясь за пухлыми клубами облаков.

— Это неправильно, но за собакой, да…— он как будто вспомнил что-то неприятное, резкое как нашатырь. — Неправильно, — снова повторил он, не заметив, как с изумлением переглянулись Григорий, Вера и Ольга.

В двенадцатом часу вечера Иван Феликсович с Верой вышли на широченный, обволакиваемый туманом желтых фонарей и весенней пылью, Мукомольный проспект. До дома было минут сорок пешком, и они наслаждались столь редкой для жителя мегаполиса возможностью размять ноги.

Шероховатая, зудящая от беспрестанного шума машин, темнота поглотила город, когда они достигли круглой площади, в которую торцом врезался их длинный девятиэтажный дом. Он гигантской оправой вывалился на проспект прямоугольными линзами-окнами, предназначенными для художников сверху и магазинными витринами снизу. Две фигурки, держась за руки, юркнули в подъезд, поднялись пешком на пятый этаж и укрылись от ночных уличных призраков за толстой дверью своей маленькой квартирки.

Памяти моего деда посвящается.

«Увы – порою совесть

человеческая возлагает

на себя бремя ужасов

столь тяжкое, что сбросить его

можно лишь в могилу…»

Эдгар Аллан По.

Воздух вдруг сделался обжигающе осязаемым и квадратным и никак не хотел проникать в грудь. Он колючим спазмом замер где-то в районе гортани, не опускаясь ниже, где его вожделели два угасающих, похожих на сморщенные воздушные шарики, легких. В квадратной комнате, несмотря на разгоравшееся утро, было темно, даже сумрачно, и лишь крохотный робкий луч снайперским прицелом просачивался сквозь узкую щель меж тяжелых, темно-кремовых штор, падая на прикроватную тумбочку с тремя пыльными образами и стаканом воды, в котором уныло барахталась пузатая муха. Рядом, в других комнатах, раздавались звуки детской возни, негромкие женские голоса, позвякивание тарелок. Но сейчас самое важное и всеобъемлюще сосредоточилось в этом несбыточном глотке воздуха, который, вопреки всем законам, изменил свои физические свойства до неузнаваемости, до тошноты, до лопающихся кровавых нитей сосудов в белках стекленеющих выцветших глаз.

Двенадцатилетний мальчик стремительно выскочил из подъезда. Он почти бежал, пряча что-то под несуразной, на вырост, болоньевой курткой цвета грязного неба, простеганной поперечными полосами и с засаленными нижними карманами. Стоптанные кожаные ботинки быстро стучали по изъеденному трещинами асфальту, маслянистым лужам, и брызги слякоти цеплялись за широкие трубы коричневых штанов.

Пятиэтажный дом из серого и красного кирпича напоминал по форме букву «U». Открытой частью он словно пожирал уродливый каменный сгусток из пары десятков невысоких однотипных гаражей, с крыш которых дети из близлежащих дворов с замиранием сердца зимой прыгали в мягкие сугробы. Однажды, один из прыгунов пропорол мышцы икры о кусок острого стекла битой бутылки, затаившейся в снежной вате, но уже через пару дней о случае забыли. Правое крыло дома-подковы выходило на неоживленную, с редкими машинами, улицу Новоболотную, спускавшуюся к зданию старейшей в городе средней школе о двух корпусах, левое крыло – на искусственно созданный водоем: озеро Пионерское.

Озеро служило местом летнего отдыха горожан, не имевших возможности пережить невыносимо-жаркие дни на побережье Черного или Азовского морей. Филиалом местного «курорта» служила раскалявшаяся, покрытая плачущим под раскаленными лучами битумом, крыша U-образного дома. В зимнюю пору по береговой кромке озера энтузиасты прокладывали лыжню, по которой угрюмо нарезали километровые круги с напряженными школьники во время уроков физкультуры. С трех сторон озеро обрамлял чахлый хвойный лесок, захламленный консервными банками и бутылками — результат культурных покушений на доступную природу местных жителей; впрочем, осенью, в нем можно было полакомиться брусникой, черникой, а если повезет, даже найти разлагающийся парашют моховика на уродливо-корявой ножке.

Со стороны пятиэтажки леса не было, и берег представлял песчано-каменистый спуск к зеркалу водоема. Как раз в эту сторону спешил мальчик, осторожно придерживая свою ношу под курткой. Было около четырех часов дня, но уже смеркалось. Стояла промозглая, с резкими порывами студеного ветра, северная осень, задававшая настроение всему городку и его обитателям. Любой населенный пункт с одним-единственным предприятием, где трудится большая часть жителей, воспринимается как утроба, однородный организм, просыпающийся, дышащий, страдающий, любящий и ненавидящий в унисон.

В те безрадостные будни, когда немилосердный ледяной ливень заставал люд на улице, бредущий рано утром к автобусным остановкам и расползавшийся вечером обратно в постылые жилища, какая-то общая неумолимая тоска, октябрьская апатия, заполняла внутри, заливая сургучом печали в недрах душ все радостное и счастливое. Совсем иным, при любой погоде, выглядел и воспринимался обывателями пятничный вечер. Город жил пятницами, наслаждался субботами и настороженно замирал в воскресенья. В эти счастливые, но короткие отрывки времени завтрашний день представлялся смутным силуэтом палубы незнакомого корабля в густом тумане. Если б можно было убить ради вечной пятницы, то многие, не задумываясь и не колеблясь, решились бы это, однако, из чувства приличия, никто не смел себе в этом признаться.

Мальчик жил с мамой на четвертом этаже, в тесной тринадцатиметровой квартирке с маленькой кухней, комнатой-пеналом, черно-белым телевизором и компактной сидячей ванной. Он обожал принимать ванну. В предвкушении встречи с теплой водой, он забирался с ногами на выступ, предназначенный для сидения, и дрожал от холода. Желтая вода тонкой леской струилась из крана, медленно приближаясь к ледяным мальчишеским ступням. По вечерам, когда домашние задания были выполнены, и по выходным, когда мама отсыпалась до полудня после тяжелой трудовой недели, мальчик предавался любимому чтению. Самым уютным и удобным местом для чтения была цилиндрическая нерабочая стиральная машина здесь же, в ванной комнате, всегда набитая скомканным бельем для стирки. Он устраивался сверху на мягкий ком из полотенец, пододеяльников, простыней и часами, под недовольное урчание водопроводных труб, самозабвенно погружался в книжные истории. В городской библиотеке книги выдавались только на десять дней, но мальчик всегда сдавал их раньше и тут же брал новые. Книги всегда были с надломленными по всей длине корешками, прокуренными шафрановыми страницами и с вечными жирными отпечатками больших пальцев по краям. Но таинству букв, обретающих смысл в предложениях, это не вредило.

Квартира двести тринадцать была одной из разбросанных налево и направо по длинной кишке выкрашенного в казенный зеленый цвет коридора, что заканчивался общим балконом с видом на упомянутую уже старую школу. Дверь балкона была заколочена, а вместо стекол, аккуратно и тихо вынесенных в одну из ночей каким-то неизвестным, но, без сомнения, добрым человеком, остро в этих стеклах нуждающимся, были втиснуты фанерные листы, поэтому дневной свет попадал в коридор только с лестницы. Если же перегорала одинокая тусклая лампочка, то мрак надолго захватывал странную территорию, и жильцы, чертыхаясь, жгли спички и пальцы, чтобы попасть ключами в замочные скважины.

Тут же, в конце коридора, находился электрический щит, с потрескивающими в нем счетчиками энергии. Раз в месяц к ним подходили ответственные жильцы, карябали карандашами на бумажках показания и платили за электричество в жилищной конторе на первом этаже. В нижней части полого щита кто-то давно выбил треугольный кусок. Через этот искусственный лаз проникали в электрическое чрево беременные кошки и производили на свет потомство, наполняя коридор знакомыми многим специфическими запахами.

В конце августа здесь поселилась пятнистая черно-белая кошка, благополучно разродившаяся пятью детенышами. Из коридора часто доносился писк котят, громкие окрики строгой матери, звуки жизнедеятельности пушистого семейства. Около входа в жилище располагались всегда на свежей газете блестящая жестяная миска с водой и глубокая тарелка, из которой нередко торчал хвост трески или огрызок заветревшейся бурой колбасы. Иногда неизвестный неравнодушный человек выкладывал горку белоснежного зернистого творога, и выводок пищал от удовольствия с удвоенной силой.

Однажды, кошка пропала, очевидно, в поисках пропитания, так как привычные плошки с водой и пищей пару дней пустовали. Голодные котята, встревоженные долгим отсутствием матери, громко выражали неудовольствие пронзительным писком, а самые смелые предпринимали робкие попытки выбраться на разведку. Вылазки заканчивались тем, что голова одного из малышей на мгновение показывалась в отверстии и тут же исчезала, напуганная огромным и страшным внешним миром. Все-таки внутри щита среди братьев и сестер было уютно и безопасно.

В тот день мальчик, вернувшись из школы, подкрался к щиту, привлеченный шумом животных. Немного подумав, он отлучился в квартиру, откуда притащил небольшой кусок розовой колбасы, положил невдалеке от рукотворной (а, может, «ноготворной») норы и принялся ждать. Внезапно, наступила тишина. Видимо, запах колбасы достиг своих, оцепеневших от страха и любопытства, голодных адресатов. Ожидание растянулось на несколько томительных минут, сменившись невнятным, еле различимым шорохом. Наконец, видимо, самый смелый и дерзкий, просунул голову в отверстие, вытянув свою короткую шею навстречу нестерпимо вкусному запаху. Вскоре показалась маленькая меховая лапка, а вслед за ней — и половина тела. Мальчик, затаившись и почти не дыша, терпеливо, словно охотник с ружьем на изготовку, ждал.

Пока первый котенок пытался разведать ситуацию снаружи, в искусственной норе усиливался гвалт. Это галдели остальные его братья и сестры — каждый хотел успеть отведать деликатеса, запах которого нестерпимо обжигал слипшиеся от нужды внутренности, заставляя забыть про все меры предосторожности. Мгновение, и возле спасительной колбасы сгрудились, недовольно повизгивая и отпихивая друг друга, пять пушистых комочков. Конкуренция, впрочем, никому не помешала почувствовать божественный вкус и насладиться им в полной мере.

Первым почувствовал, а вскоре и увидел опасность тот, что ходил в разведку. Он, стремглав, метнулся к спасительному входу, за ним – остальные. Четверо были уже внутри, но последний, замешкавшийся и не такой проворный, ярко-рыжий с тонкими, молочного цвета поперечными полосками, котенок не успел: ботинок доморощенного зверобоя преградил ему путь, перекрыв доступ к отверстию и навсегда отлучив от семьи. Маленькое пушистое существо в панике и недоумении настойчиво пыталось пробиться, просочиться назад сквозь неожиданный и непреодолимый заслон, даже не пытаясь убежать. Ведь там были его дом, родственники, спокойствие и привычные запахи. Котенок еще не осознавал, что в один миг по чьей-то странной воле он разом лишился всего самого дорогого. Между прошлым и настоящим со страшной, безумной скоростью возникла непреодолимая железобетонная стена, и чей-то порядок, чьи-то помыслы, слова и законы сегодня оказались сильнее того мира, что существовал до сих пор. С одной стороны стены зеленел склизким налетом, с признаками больного беспокойства, необъяснимый интерес к страданию, с другой – застыло ожидание своей участи в липкой темноте безжалостной неизвестности.

Секунды того, что нельзя уже было назвать жизнью, подсвечивались разгоравшимся, словно спираль лампы накаливания от реостата, утренним солнцем. Сколько же оно повидало за миллиарды лет существования и сколько же ему, беспристрастному свидетелю, еще предстоит увидеть! Счастливые семейные ужины и многокилометровые железнодорожные составы, неумолимо ползущие бесконечными гусеницами в края, где «труд делает свободным»; воздвигнутые индустриальные мегаполисы и пепел его создателей в руинах небоскребов; гордость за достижения и чувство запоздалого раскаяния за уничтожение собственного народа. Рано или поздно приходит то, что заложено в тех, кто способен думать: понимание расплаты за свои действия и бездействие, особенно, когда слишком поздно, когда воздух становится квадратным, когда он острыми гранями инопланетного, сверхъестественного материала разрывает горло, кромсает пищевод, беспощадно крошит легкие…

Мгновение, – и перепуганное животное уже под курткой. Бегом по пыльным отрезкам лестничных пролетов, минуя изувеченные почтовые ящики, плечом пихая хлипкую дверь подъезда, ныряя в загаженный двор с алюминиевым макетом космической ракеты (по сути, туалет для местных алкашей), мимо засеянной окурками и экскрементами бродячих собак детской песочницы, хлипкого деревянного домика и уставших покосившихся от старости качелей.

Густонаселенный современный дом напоминает не останавливающееся ни днем, ни ночью беспокойное гигантское сердце. Подъезды, холлы, лифты, лестницы, коридоры словно артерии и кровеносные сосуды, по которым течет жизнь обитающих в этих стенах абсолютно разных, и, порой, чрезвычайно удивительных людей: то ровная и неторопливая словно глубокое, широко раскинувшееся озеро, то бурная и клокочущая как стремительная горная река.

Затянутое жирным антрацитом туч хмурое, почти ночное, только без звезд, небо готовилось исторгнуть ледяные, пронизывающие до костей, струи осеннего ливня. Несмотря на предчувствие непогоды, водная гладь казалась спокойной, лишь слабые волны подкатывались к песчаному берегу и тут же отползали обратно. Мальчишка, запыхавшись, уже добежал до места, миновав по пути всегда гудящую одной нотой трансформаторную подстанцию из такого же серого кирпича, что и дом. Распухшие от зловонных объедков мусорные контейнеры, притулившиеся рядом, часто привлекали внимание тех, кто искал что-нибудь интересное для своих нужд. Например, возле баков иногда появлялись роскошные квадраты белого пенопласта, из которых дворовые ребята мастерили кораблики с мачтами-веточками с кусками ткани и килями из затупленных ржавых лезвий из отцовских бритвенных станков. Наш герой любил запускать парусники на озере и наблюдать, насколько далеко уплывет от берега несуразная посудина. Часто у судна отваливался киль, и оно засыпало, покачиваясь на боку, заставляя нервничать хозяина.

Мальчишке посчастливилось не встретить по пути знакомых, что было на руку, так как куртка шевелилась и издавала характерные звуки. Полоска песчано-каменистого берега казалась пустынной, а спешащим невдалеке прохожим совершенно не было дела до одинокой сгорбленной фигурки мальчика, бросавшего осторожные взгляды по сторонам. Неуютное небо исказила гримаса страдающего от тяжелых мук больного — в мгновение сделалось темно и зябко. В такие моменты рождаются самые противоречивые желания: спрятаться в суете урагана семейного быта или, наоборот, проснуться в городе без людей в окружении пустых домов, где только что существовала жизнь. И если прогулка днем по необитаемым, застывшим как памятники улицам и наслаждение ощущением полного контроля, власти и понимания, что все это принадлежит тебе, приятно щекочет кожу, то с наступлением темноты верными спутниками становятся лишь полосы вибрирующего от пяток до макушки страха. Как сказал один философ, из всех людей стоит опасаться одиноких, ибо только им, в предрассветные часы, приходят в голову самые жуткие образы.

Одним движением мальчик расстегнул куртку, и живой комок отлетел в воду метров на десять. Что такое было это расстояние, да еще в ледяной субстанции, для недавно появившегося на свет животного, только-только вставшего на еще не окрепшие лапы? Голова котенка то поднималась, то опускалась как гигантский рыжий поплавок, мерно приближаясь к берегу. Невзирая на обжигающий холод и нарастающие волны, замерзающее тело стремилось к едва виднеющейся песчаной полоске. Был это шок или инстинкт самосохранения, но все силы, какие только оставались в тщедушном тельце, уходили на желание плыть навстречу, увы, призрачному спасению. Мальчишка, испугавшись, что кто-нибудь его заметит и грозно окрикнет, вбежал в воду, схватил уже почти доплывшую до берега сырую, изможденную тушку и с силой, насколько было возможно, зашвырнул котенка обратно в разверзнутую пасть озера. В это время первые капли давно зревшего дождя, наконец, достигли почвы и вмиг яростный ливень обрушился на все, что стояло на пути, создавая непроницаемую водяную завесу.

Ветер нарастал и касался невидимым медиатором струн электрических проводов на столбах, извлекая из них резкие, словно металлом по стеклу, фальшивые завывания. Волны озера смешивались с выливающимися в него потоками ливня, пережевывали и выплевывали на поверхность мусор, что скрывался в глубине до проявления стихии.

Долго простоял на берегу мальчишка, разбухшая куртка стала как будто еще больше и тяжестью напоминала рыцарскую кольчугу. Он решил, что озеро все-таки поглотило бедное животное и его страшную тайну. Ливень, наконец, обратил на себя внимание, и мальчик устремился в сторону U-образной мрачной крепости, ежесекундно оглядываясь. Он словно опасался, что котенок выберется сейчас из шипящей пены на берег, догонит и будет преследовать, обличая своим видом малолетнего палача. В панике от внезапного кошмарного наваждения, мальчик снова прибежал к берегу. Ему на секунду показалось, что где-то вдали, почти на середине озера, мелькнуло рыжее пятно.

Увы, не было спасения для несчастного существа. Облипшая короткой и бесполезной в студеной воде шерстью тушка потеряла всякую чувствительность, лапы устали перебирать и больше не слушались, студеная безжалостная масса заполонила всё и стала для животного новым миром и последним пристанищем. Кровь отдала последнее тепло разбушевавшейся природе, и сердце, постепенно замедляясь, стихло. Поединок был неравным. Озеро победило и приняло в свое растревоженное лоно навсегда успокоившуюся жертву.

Гнет от содеянного, как вонзающиеся в тело тысячи иголок под прессом всесильной многотонной правды, усиливался, превращая малейшее воспоминание в страшную муку. Он должен был доплыть! Должен! Не мог он погибнуть! У этого котенка даже имени не было. Где ж это видано, чтобы можно было сгинуть безымянным?

Полуживая, отравленная смрадным дыханием ужасного и необъяснимого тишина отчаянно цеплялась за скользкие миллисекунды призрачного миража бытия. Скрюченные пальцы высохших, словно мертвые куриные лапы, старческих кистей оставляли розовые разводы, скользили по гладкой поверхности полированной тумбы, но им не за что было зацепиться. Время! Вот, от чего не осталось ни робкой пылинки, ни полупрозрачной капельки усталого дождя, ни малейшего следа.

Чудовищная боль и осознание неотвратимого, смешанное с пугающим отчаянием, наполняли комнату, где все еще бесновался солнечный луч. За дверью по-прежнему шумела, играла яркими красками, переливалась детским смехом кипучая и неугомонная жизнь. Никто, казалось, не подозревал, какая тяжелейшая борьба происходит всего лишь в нескольких метрах. А, может, все только этого и ждали?

Слетели на ковер стакан воды с мертвой мухой и бесполезный уже образы. Пространство сузилось до крошечной, едва видимой точки. Нарастающая и всепроникающая боль необъяснимого неземного происхождения вытеснила все прижизненные воспоминания. Вместе с пыткой пришло четкое и осязаемое понимание, что это навсегда, до последнего дуновения из окаменевших стариковских губ, и невозможно заглушить или не замечать страдание.

Солнечный луч торопился выскользнуть скорее из комнаты. Он понял, что произошло и, в последний раз опалив огненной мантией поднимающийся к потолку вихрь мелкодисперсной пыли, наконец, исчез, растворившись в городском шуме бескрайнего проспекта.

Воздух больше не казался квадратным. Исчезли беспокойство и страх. Стихли странные звуки, похожие на всхлипы насоса на холостом ходу, а может, их заглушила странная последняя в жизни боль, принесшая с собой страшную картину. Картину, на которой мальчик на берегу, застывший в безграничном отчаянии, напряженно всматривается в черную воду ненавистного осеннего озера.

«В бескорыстной и самоотверженной

любви зверя есть нечто покоряющее

сердце всякого, кому не раз довелось

изведать вероломную дружбу и

обманчивую преданность,

свойственные Человеку».

Эдгар Аллан По

— Таким образом, выплат не будет! — категоричный тон страхового менеджера лишил меня всякой надежды. — Ваш кот — ваша ответственность, и хорошо еще, что он вас не сжёг. Вам очень повезло.

Эту фразу в последнее время я слышал ото всех близких и знакомых, а теперь вот и от гнусного червяка в дешевом костюме из негнущейся ткани ржавого цвета, купленного на рыночном развале. Засунув бумажку с отказом в задний карман джинсов, спустился я, поникший, по массивному мраморному крыльцу монументального конструктивистского строения, похожего на библейский ковчег, в жгучее пекло петербургского июля.

Ноги отказывались нести до пятиэтажного кирпичного дома по В-кой улицы, прямо за панельной многоэтажной пластиной по М-му проспекту. Крайнее справа окно с фанерой вместо стекла на последнем, пятом этаже, было облагорожено черной тушью копоти. Там и находилась моя квартира, напоминающая теперь, скорее, логово дикого зверя.

— Семён Вольфович, добрый день, — навстречу спускалась одна из моих учениц, длинноногая кобыла шестнадцати лет, но физическое ее развитие намного опережало реальный возраст. — Мама спрашивает, не нужно ли вам чего-нибудь из посуды? И еще, можно, пожалуйста, попросить вашего друга не блевать на лестнице, а то наша собака каждый раз макароны с мясом слизывает, и потом у нее несварение.

В школе, я это знал наверняка, меня за глаза звали Волкович, Волк или Волчара. Если первые два прозвища использовались либерально настроенными учениками и преподавателями, то последнее — только ярыми оппонентами или теми, кому я упорно ставил неудовлетворительные оценки.

— Во-первых, собаку надо кормить, а не морить голодом пайками по расписанию, — назидательно начал я. — Во-вторых, Вильгельмина (это странное, как трамплин, имя я всегда произносил по слогам), я устал бороться с вашими желаниями подражать англосаксам. Слово «можно» и «пожалуйста» вместе употребляют только они, а русские люди — нет. Ты телевизор смотришь?

— От телевизора у родителей давление скачет и слова нехорошие всплывают, а у меня телефон есть, — хмыкнула девушка, пропуская меня. — Так что про посуду передать?

— Спасибо, ничего не надо, все уцелело, — соврал я, поднимаясь выше и чувствуя приближающийся знакомый запах гари.

Вам наверняка знакомо ощущение, когда уже давно ушли из ресторана, а в легких еще несколько часов живет аромат жареного мяса или пиццы, которые готовят при вас на открытом огне. Шесть дней я жил с вонью пожарища внутри и снаружи, но почти не замечал этого, привык. Любой, кто пережил подобное, скажет, что находиться в квартире, где пожарные победили красного петуха, невозможно, невыносимо. Но мне жутко повезло, выгорела только кухня с коридором, и еще доблестные бойцы службы «сто двенадцать» выломали зачем-то окно, разворотили паркет, на всякий случай, и в большой комнате.

Существовать приходилось в дальней, маленькой комнатке. Маленький диван, журнальный стол о трех ногах и стул — вот и все мое оружие для борьбы с неожиданными обстоятельствами. На мое счастье, квартира была застрахована, но я от испуга или по глупости, решайте сами, назвал пожарным истинную причину возгорания. Эта причина сейчас терлась серым боком о мою ногу. В дверь забарабанили, я открыл, на пороге стояла она.

— Что за девица там трется? — не здороваясь, в коридор ввалилась моя бывшая жена. — Господи, какая вонища!

— Вильгельмина, — ответил я. — Ученица моя.

— Где они имена такие откапывают? — поморщилась бывшая, оглядывая закопченные стены.

— В наркотическом опьянении еще и не то на ум придет, — я закрыл дверь. — У родителей ее спроси, и еще половину школы можешь опросить по этому же поводу.

В новом учебном году, в нашей школе появится первоклашка, мальчик по имени Дракон с громкой фамилией Беляшов, но я решил не нагнетать ситуацию.

— Давай без сарказма, а? — расширенными от смеси удивления с презрением зрачками сканировала она помещение, в котором провела несколько счастливых лет.

С Алиной нас познакомил мой университетский друг, Эдик. Тот самый, что исправно оставлял на лестнице ароматные сюрпризы для собак после наших попоек. Ну, не может человек остановить рвущийся наружу обед, с кем не бывает?

Эдик и Алина работали в рекламном агентстве, и как-то раз, в пасмурную пятницу они возникли на пороге, уже навеселе. Конечно, у меня было, и, естественно, мы догнались. Эдик, как ненавязчивое эфирное видение, вскоре растворился в воздухе. Алина задержалась. На три с половиной года. В мои двадцать два, длинноволосая брюнетка с испорченной рождением ребенка фигурой сделала меня мужчиной. Сравнить мне было не с кем, поэтому все, что она делала, я принимал за эталон.

Вскоре ко мне переехали две женщины: Алина и ее семилетняя, замкнутая накоротко, дочка. С Яной, нелюдимой и неприступной, словно средневековая крепость с наполненным желчью и ядом ее матери (у разведенных «все мужики — козлы!») рвом по периметру, мы так и не нашли общий язык. Мой педагогический дар довольствовался дежурными «Здравствуйте», «Спасибо», «Что ты до нее докопался?!». Прошу прощения, последнее выражение изрыгала ее мать, презирая мои тщетные попытки достучаться до ранимого, но зашитого в свинцовую оболочку, детского сердца.

Узнав о нашем намерении пожениться, Эдик впал в ярость, а потом в уныние. Встречаться перед выходными мы могли теперь только в баре (его жена тоже не терпела мужских посиделок):

— Скажи, на кой черт тебе баба с ребенком? — в сотый раз, заплетаясь, кипятился он, роняя голову на грудь, верный признак, что ему уже хватит. — Это ведь как устаревшая версия устройства. Можно попользоваться, но покупать-то зачем?

Его раздражало, что именно он свел нас, в пьяном пылу норовил позвонить шефу с требованием уволить Алину немедленно. Но я не был готов отказаться от еженощного блаженства, мысленно променяв своего лучшего друга на сошедшую с античного полотна нагую богиню с многообещающим взглядом исподлобья орехового цвета глаз.

Шло время, мы оба работали, Яна пошла в школу, Эдик не блевал в подъезде. Но я стал замечать, что ночи, приправленные неукротимым темпераментом жены, стали меня тяготить. В начале совместной жизни мне это нравилось, будоражило застоявшуюся кровь девственника. В нехитром искусстве любви для Алины не существовало преград и барьеров. Один только человек уставал общаться с режиссером беспокойной ночи. Я пытался хитрить: приносил из школы пачки ученических тетрадей, вяло выковыривал в них красной ручкой бесконечные и ненужные мягкие знаки в «-ться», уничтожал лишние закорючки запятых, с надеждой ожидал щелчка выключателя в нашей с женой спальне. На цыпочках заходил я в комнату, по-пластунски подползал к подушке, стараясь не сотрясать матрас и не разбудить лихо.

Бывали, впрочем, и уместные, приятные моменты. Мне сильно досаждал нижний левый, восьмой по счету, так называемый, «зуб мудрости». Зубной хирург мастерски освободил упрямца из пут неподатливой плоти, раскроив десну зеркальным скальпелем. Белый и чумной от нарастающей температуры вернулся я домой. Когда понял, что нарастающую, словно медленно наползающее колесо грузовика на голову, боль ничем не занять и не заглушить, я вызвал Алину. Жена, надо отдать ей должное, бросила работу, примчалась быстрее любого транспорта из породы сине-красно-мигающе-ревущих. Готов с полной ответственностью заявить (прошу прощения за сей канцеляризм, но без этого в инструкциях по обезболиванию не обойтись), что нет лучше анестезии, чем неутомимая жена.

Появлению Моисея предшествовал забавный случай. Как обычно, вечером, я возвращался из школы. В подъезде, тихом и сумрачном, на первом этаже обратил внимание на стеклянную коробку. Сверху лежал вырванный из тетрадки лист с надписью. Крупные, запинающиеся печатные буквы, гласили: «Забирайте, кому надо». Коротко, доходчиво, понятно. В тесном террариуме что-то копошилось. Живой субстанцией оказались четыре мыши с мощными розовыми хвостами. Поднявшись на свой этаж и вонзив ключ в горло замочной скважины, я вдруг оцепенел.

— Вот, добрые люди оставили внизу, принимайте, — я осторожно опустил прозрачное пристанище с грызунами на пол под растерянно-изумленные взгляды домашних.

Очухавшись, жена яростно запротестовала, требуя отправить непрошенных хвостатых гостей восвояси, то есть туда, где взял.

— Может, их на помойку отнести и выбросить в контейнер как мусор? — предложил я, начиная, неожиданно для себя, закипать.

И тут меня удивила Яна. Этот каменный неприкасаемый идол вдруг исторгнул из себя несметные запасы слез (наверное, за все годы жизни накопила), утопив в них растаявшую, как останки снеговика под апрельским дождем, мать и требуя оставить «прелестных мышек». Итак, мыши были спасены. Если честно, я не представлял, что делать с ними дальше, но, как говорят приговоренные к неизбежной казни, «утро вечера мудренее».

Мудрое утро наступило в три часа ночи, под вопли Яны, ворвавшейся в наши супружеские палаты о целых пятнадцати квадратных метров. Спросонья мы долго не могли понять, в чем дело, и только вглядевшись в прозрачный монитор клетки с животными, — решено было поселить их на кухне, — стало ясно, что грызунов стало больше. Они суетились и бегали, словно чем-то растревоженные, а под их лапками дергались и пищали маленькие, почти прозрачные, розовые пельмени. Оказалось, что одна из мышей была беременной самкой, и в эту ночь она благополучно разродилась пятью прозрачными малышами. Алина, в истерике, заявила, что не потерпит в доме (моем, кстати) «рассадник мерзких тварей», Яна ударила в ответ бронебойными воплями в виде нелепых детских обещаний, что будет за ними ухаживать. Я понял, что жизни меж двух шипящих змей мне не будет и принял терпкое, с мужским ароматом, решение. В понедельник, пока одна верстала рекламу на работе, а вторая догрызала кусочек крошащегося на буквы и цифры батона науки, я отвез виновников моего неспокойствия в «живой уголок» одной из знакомых мне школ.

Через три месяца наше существование оживило появление Моисея. Пушистый комочек серого цвета притащила с улицы Яна. В надежде, что он просто потерялся или выпал из окна, я расклеил по всем домам в радиусе пятисот метров объявления о находке. Ни один мерзавец не отозвался. Усатый относился к племени флегматичных британских короткошерстных кошек и точно был домашним: отсутствовали некоторые признаки принадлежности к мужскому роду. На удивление, Алина благосклонно приняла кота, в ее семье держали кошек, а вот в моей жили собаки, поэтому я долго не мог привыкнуть к складу характера нашего питомца.

Кот тайно шкодил. Казалось, что он крепко спит, свернувшись калачиком или растянувшись на спине, как пьяный барин, но стоило выйти на мгновение из комнаты, раздавался грохот. Так, он поиграл в футбол моими дорогущими очками с немецкими линзами, сбросил на пол вазу с цветами, чуть не опрокинул наш огромный телевизор, разодрал на совесть углы дивана Яны, перевернул на кухне тарелку с горячей кашей, что она пролилась за тумбу кухонного гарнитура, и оттуда теперь воняло. Все это Моисей проделывал в секунду, и угомонить мохнатого варвара, казалось было невозможно. Пришлось эволюционировать. Мы перестали оставлять кота одного в помещении, где он мог учинить разгром.

Вернувшись как-то с работы с пачкой тетрадей с бесценными опусами моих без пяти минут Пушкиных и Достоевских, я обнаружил двух разъяренных тигриц в домашних халатах и одно серое чудовище, забившееся под диван.

— Я его из окна выброшу! — неистовствовала Алина, пытаясь пробиться к виновнику трагедии.

— Это же кошка! — Яна намертво перекрыла собой спасительный проход между диваном и стеной, растопырив зачем-то руки, как голкипер. — Живое существо!

Чуть позже, когда страсти увяли, из сбивчивых коротких сообщений дочери Алины, похожих на азбуку Морзе (жена дулась на меня в спальне, как будто я был виноват) я узнал причину несостоявшейся расправы над обладателем наглых оранжево-черных глазищ. В тот день Алина неплотно прикрыла дверцу шкафа с одеждой. Среди прочего, там висело ее новое кожаное пальто, над которым и поглумились немилосердно когти Моисея. Аттракцион был прост: кот вскарабкивался наверх шкафа и плавно, словно катер на подводных крыльях, спускался по гладкой кожаной реке, пропарывая ее вложенными природой в кончики лап острыми лезвиями. В итоге, из пальто получился лоскутный костюм для индейского вождя, стильный, современный, продуваемый.

Много еще было подобных, не таких убойных для семейного бюджета, эпизодов, но мы с Яной, — кто бы мог подумать, — неизменно спасали неугомонное животное от неминуемой взбучки.

Вскоре мы заметили за котом одну страстишку, он просто обожал воду. Капало ли из холодильника сзади, мыл ли кто-нибудь из нас посуду или принимал душ, — британец был тут как тут. Видимо, не только людям свойственно бесконечно глядеть на огонь и воду. Эта его необычная привязанность к жидким субстанциям однажды спасла нас от непредвиденных расходов. Перед сном, как обычно, я тискал кота, что воспринималось последним как насилие над кошачьей личностью.

— Яна, а почему у Моисея бок сырой? — с недоумением разглядывал я кошку, нюхая и разглядывая влажные пальцы.

По горячим, вернее, по мокрым кошачьим следам, мы обнаружили под ванной огромную лужу. Прохудилась труба, из которой вода стремительно просачивалась, угрожая затопить не только нас, но и этажи ниже. Вот так Моисей реабилитировался за все предыдущие прегрешения, а квартиру я застраховал. Но это не помогло возместить ущерб от пожара.

— Так как это все-таки произошло, погорелец? — спросила Алина, удовлетворившись исследованием уничтоженной территории кухни, где мне приходилось теперь обитать. — И почему ты убогую пятиэтажку не спалил дотла? Напалма не хватило?

— Когда-то она тебе нравилась, — мрачно заметил я, схватив упирающегося британца, виновника курьезной, но такой дорогостоящей истории.

В один из одиноких вечеров, мы с котом мыли посуду. Вернее, он завороженно глядел на бесконечную струю воды, сидя на столешнице тумбы рядом с газовой плитой, а я уныло перебирал в раковине тарелки с остатками холостяцкого ужина. Чайник довольно урчал, ласкаемый языками желто-синего пламени, рвущегося из стального сопла. Моисей, погруженный в кошачью нирвану, привычно помахивал хвостом. И тут я почувствовал характерный запах жженых волос. Так же воняли голубиные перья, что мы жгли с друзьями в детстве. Я точно знал, что птиц в квартире нет, а шевелюра не испытывала никаких неудобств. На всякий случай, провел рукой по голове, случайно бросив взгляд на блаженного усатого друга, и остолбенел: кот продолжал спокойно (настоящий, выдержанный англичанин) пялиться на водопад, а его хвост с аппетитом пожирал голодный до экзотики огонь. Пулей мелькнула мысль, что болевой порог кота выше, чем у русской женщины, но впоследствии оказалось, что густейшая шерсть хвоста Моисея с честью выдержала испытание огненной стихии, и до кожи красный петух не добрался.

Так я еще никогда не орал, даже на самых неумных учеников. Может, вам знакомо это противное чувство, когда панический страх за близкого переплетается с трепетом за собственную жизнь, а сделать ничего не можешь? Испуганный внезапным ором, кот спрыгнул с тумбы и ринулся в комнаты с предчувствием неизбежной беды на хвосте, забившись под диван в гостиной. Нечеловеческая сила, помноженная на шок и два выпученных глаза, отбросила несчастную мебель на середину комнаты. Кот, словно его собирались убивать, распластался на полу, зажмурившись. Хвост дымился. Я рывком сгреб мохнатое тело и кинулся в ванную комнату. Душ сотворил бесценное дело, Моисей был спасен, но, судя по недовольной морде и яростному мяуканью, благодарности ждать не приходилось.

Увы, вечеру не суждено было стать унылым и обыденным. Треск и зарницы встретили меня и мокрого Моисея, когда я открыл дверь в коридор. Мох инстинктов живет на нас и помогает в неожиданных ситуациях. Не помню, как оказался на лестнице с шестью килограммами кошачьего недоразумения на руках, как кто-то вызвал пожарных, которые выкорчевали и смыли следы коварной стихии, оставив вместо уютной кухни горькое пепелище.

— Поясни один момент, — Алина с интересом выслушала мой печальный монолог. — Каким образом загорелась кухня? Кот ведь в комнату убежал.

— Чертовы бумажные полотенца, раскиданные по всей кухне, — пояснил я, добавив несколько соленых слов в конце фразы. — Пламя с кошачьего хвоста, видимо, перекинулось на них. Пока я возился с Моисеем, все и вспыхнуло.

— Ладно, удачно тебе возродить жилище, — Алина засобиралась. — Мне пора, надо ужин успеть приготовить и уроки с дочерью сделать.

— Слушай, у вас же трехкомнатная квартира. Можно к вам на несколько дней переселиться, пока ремонт будут делать? — взмолился я. — Мне газ и воду перекрыли: ни поесть, ни помыться, вообще никакой жизни.

— А, так вот ты зачем ты меня позвал, — расхохоталась Алина. — Нет уж, у тебя есть друзья, на крайний случай, в школе перекантуешься. У меня муж ревнивый, да и кот твой дурацкий, — она неприязненно взглянула в невозмутимую физиономию Моисея, — только неудачу приносит. Избавься от него, а то рискуешь однажды не проснуться.

Дверь хлопнула. Остались только я, кот, да прощальный аромат духов бывшей любимой женщины с копченой ноткой горелой древесины.

К Эдику я пойти не мог, в их с женой маленькой студии не было места двум горемыкам. В школе же были электричество, вода и ночлег в учительской. Договорившись со сторожем, я вытащил из шкафа большую сумку. Когда я спускался по лестнице, груженный котомкой через плечо и переноской с усатым товарищем по несчастью, в кармане завыл телефон. Детский голос несостоявшейся падчерицы приглашал остановиться у них, комната уже ждала двух постояльцев.

— А мама разве согласна? — удивился я неожиданному предложению, застыв между третьим и вторым этажами.

— Главное, что папа не против, — ответила Яна, ухмыляясь (это что-то новое). — Любимый корм Моисея я уже купила.

Мир, как говорится, не без добрых детей. А хвост, он до ремонта зарастет.

Смеющийся хрусталь небосвода (повесть) Глава 2

Глава 2 (половина главы, так как превышает разрешенный объем)

Дверь распахнулась, едва он нажал кнопку звонка, и он почти уткнулся в лицо незнакомой девушки. На вид ей было лет шестнадцать, худенькая и невысокая. Серое, с голубым пояском, домашнее платье, в тон глазам с подкрашенными ресницами, подчеркивало чрезвычайно тонкий переход в талии. Почти идеальное, белое, словно из мрамора, овальное лицо нельзя было назвать красивым, но внимательный взгляд и полуоткрытые в приветливой улыбке пухлые губы наверняка заинтересовали бы любого представителя мужского пола. Ее курчавые светло-каштановые волны густых волос струились по спине, устремляясь к выпуклой сопке бедер.

— Ты кто? — Иван Феликсович несколько растерялся, подумав на секунду, что он ошибся адресом.

— Звучит грубовато, — девушка гостеприимно отворила дверь, приглашая жестом гостя пройти. — Я — Соня, и мы вас ждем.

Голос девушки показался Ивану Феликсовичу слишком детским, даже застенчивым. Он, все еще с недоумением глядя на милое, но незнакомое создание, просочился в квартиру, где его заждались.

— Ну, наконец-то, — обрадованно гаркнул надтреснувшим голосом встретивший его на пороге невысокого роста зрелый, но молодо выглядевший мужчина. Очень крепко сбитый и широкий в плечах с наголо выбритой, в форме кабачка, головой он был похож на преступника. Таких людей инстинктивно избегаешь на улице. И только озорные карие глаза, что излучали неподдельную радость, смывали налет отторжения и тревоги.

— Гриша! — Иван Феликсович и бритоголовый обнялись. — Дружище, рад тебя видеть! Извини за опоздание. Ненавижу рабочий вечер пятницы: клиенты вываливают свои проблемы и спокойно уезжают на выходные куда-нибудь на природу, а ты в субботу и воскресенье выкинуть из головы их дела не можешь.

— Ладно, не бубни, и где Вера? — спросил Григорий, провожая друга в комнаты, и уже оттуда крикнул. — Соня, закрой, наконец, дверь, в пещере что ли родилась?

— Армейский юмор тебя не покидает, — хмыкнул Иван Феликсович, входя в просторную гостиную. — Вера приедет позже, отсыпается после ночной смены.

Под голубым абажуром, медовый свет которого мягко падал на круглый, цвета светлого дерева стол, сидели две женщины и внимали что-то вещавшему вполголоса, почти вкрадчиво, небритому мужчине. Стол был щедро и по-праздничному уставлен яствами и бутылками с желтовато-прозрачной и черно-красной жидкостями. Когда Иван Феликсович вошел, все как по команде повернули к нему головы, а он громко их поприветствовал. Одна из женщин, на вид лет двадцати шести с длинными каштановыми волосами, просто кивнула, мужчина, по лицу которого пробежала черная тень, хотел что-то сказать, но тоже лишь чуть склонил на секунду голову в поклоне. И только миниатюрная блондинка, хозяйка дома, радостно вскочила, чтобы обняться с Иваном Феликсовичем.

— Оля, ты, как всегда, неотразима, — улыбнулся Иван Феликсович, черными иголочками отросшей за день щетины впиваясь в мягкую плоть молочно-бледной щеки жены Григория. — Как ты терпишь этого лысого зануду? — он кивнул на ее мужа, который уже нес из кухни высокий пивной бокал для друга.

Ольга Лисина была на сантиметр ниже своего невысокого мужа и младше на год, ровесница Веры. Светлые, цвета соломы, волосы мягко растекались по плечам, правильный овал лица, тонкий, немного вздернутый нос, немного раскосые и от этого кажущиеся озорными глаза и пухлые губы — все это выдавало в ней неунывающего, позитивного человека. Союз двух непохожих людей, как это часто бывает, уравновешивал их: если Григорий часто ожидал подвоха от жизни, работы, людей, из-за чего редко мог расслабиться, то с виду легкомысленная Ольга почему-то всегда находила нужные ободряющие слова в любой ситуации. Иван Феликсович с женой были частыми гостями в доме друзей, особенно сейчас, когда живот Ольги принял вполне определенную округлость.

— Когда это я стал занудой? — Григорий безуспешно попытался нахмуриться, наливая пенный напиток другу: Иван Феликсович был единственным из всей компании, который не понимал и не пил вино, поэтому ему специально покупалось пиво.

— Когда понял, что через полгода перестанешь спать по ночам и забросишь красавицу-жену с друзьями, — Ольга радостно хихикнула, а Иван Феликсович обратился к двум другим гостям, которые что-то тихо обсуждали.

— Элеонора, — он отвесил шутливый поклон в адрес потягивающей прозрачную жидкость из винного бокала девушки, — надеюсь, твой муж не обманет наших ожиданий, и мы услышим очередную черную историю с привкусом свежей крови?

— Сергей как раз уже приготовил тебе непрожаренный стейк, чтоб ты ночью плохо спал, — она громко засмеялась и погладила по плечу сидевшего рядом насупившегося супруга, неприязненно поглядывавшего на Ивана Феликсовича.

— Привет еще раз, — буркнул Сергей, вяло вкладывая влажное щупальце кальмара в протянутую руку Ивана Феликсовича, который шутливо поежился, словно его ладонь сдавили тиски.

— Кстати, поздравляю тебя с новой выдающейся фамилией, — с издевательской интонацией снова обратился Иван Феликсович к Элеоноре. — Тухленкова Элеонора Николаевна. Звучит-то как победоносно! Вижу твою фотографию на доске почета за многочисленные перевыполнения производственных планов во дворе огромного завода. Скажи, пожалуйста, как он тебя уговорил, — Иван Феликсович коротко кивнул на Сергея. — после трех-то лет брака? Долго же ты держалась. Однако, все стены рано или поздно рушатся. Твоя тоже рассыпалась на части, и не соберешь.

— Можешь ту фотокарточку над вашей с Верой кроватью повесить вместо иконы, — осклабившись, парировала Элеонора. — Счастья вам принесет много, только молиться не забывай.

Светлана, чья красота была сосредоточена исключительно ниже спины, всегда одевалась так, чтобы подчеркнуть выпуклость этой части своего тела. В целом, гордиться ей особо было нечем, так как лицом она обладала достаточно заурядным, в серых глазах тлели отблески похоти, но какой-то глупой. Большой нос ей шел, огромный рот как свежий выстрел зиял ярко накрашенными губами, что по любому поводу расползались в полуулыбке, и еще она могла похвастаться длинным языком. Жертвой последнего едва не стал Иван Феликсович, как-то раз решивший проверить на прочность супружеские узы Сергея и Светланы.

Полгода назад они случайно встретились в центре города на втором этаже стилизованного под книжный магазин ресторана, куда Иван Феликсович забежал на обед после встречи с клиентом. Начав с намеков, Иван Феликсович почти прямо раскрыл перед Светланой свое желание и, как ему показалось, получил одобрение. Они даже договорились встретиться в один из ближайших вечеров, но этого не случилось по причине занятости кого-то из них. Позже, Иван Феликсович мысленно благодарил судьбу за это: выяснилось, что он приударил за девушкой, которая могла поделиться интимными обстоятельствами своей жизни с друзьями и знакомыми. Понял свою ошибку Иван Феликсович совсем скоро, когда во время очередных посиделок у Григория чудом обратил в шутку упоминание Светланы о их с Иваном Феликсовичем несостоявшейся связи. Выпито, надо признать, в тот поздний час было предостаточно, но заплетающуюся речь все расслышали, хотя в другие дни никто об этом не упоминал. Иван Феликсович вспыхнул от подобной подлости, которая мерзким скрипом невидимого кинжала врезалась в его нутро. Он был готов задушить пьяную и внезапно ставшую ненавистной бабу, только бы заставить ее замолчать. Сергей же, во все время словесного фехтования, молча сидел, потупив взор, и лишь судорога порой пробегала по лбу обрываясь где-то в районе века.

Ольга, хоть и была не трезвее остальных, мастерски перевела беседу в другое русло, а Вера только исподлобья бросила резкий как нашатырь взгляд на мужа и промолчала.

Позже, когда представился случай остаться наедине, она тихо процедила ему на ухо: «Никогда и ни при каких обстоятельствах, не связывайся с глупой бабой! Дура как кислота выжигает все вокруг себя, а пьяная дура хуже атомной бомбы».

Побелевший Иван Феликсович, стараясь не смотреть в сверкавшие недобрым глаза жены, мысленно проклинал себя за глупость, за ситуацию в целом. Он страшился продолжения разговора, но, когда они пришли домой, Вера расстелила кровать и сразу уснула, прижавшись к излучавшему тепло и беспокойство телу неспящего мужа.

Сейчас, глядя на уверенную в своей неотразимости Светланы, он испытывал лишь легкое отвращение, словно решив попробовать сладкий с виду десерт, вдруг почувствовал горечь прогорклости.

— Сергей, срочно введи меня в курс, но сначала я должен выпить, иначе твои замечательные истории плохо воспринимаются, — Иван Феликсович выхватил из рук Григория холодный стакан с янтарной жидкостью и ополовинил его.

Муж Светланы никак не отреагировал на прозвучавшую просьбу и нарочито долго стал доливать из початой бутылки вино в бокалы сначала себе, потом жене. Все присутствующие завороженно смотрели как в голубом свете абажура струйка вина приобретала фантастический фиолетовый цвет. Сергей всячески нагнетал атмосферу нетерпения, но вместо этого в воздухе улавливались тяжелые ноты раздражения. Иван Феликсович переглядывался с Григорием, — друзья еле скрывали затаившиеся где-то в блеске глаз искорки иронии. Казалось, даже гостиная с ее лазурно-синими обоями, светло-серым без подлокотников диваном замерла в ожидании. Наконец, тишину нарушил глуховатый, безо всяких эмоций, голос:

— Для тех, кто пропустил начало или не понял с первого раза, — Сергей, поморщившись, словно это была водка, вылил в горло полбокала вина.

— А тебя разве кто-нибудь понимает с первого раза? — как бы про себя заметил Иван Феликсович, машинально потирая шею.

Хозяева дома напряглись, и Светлана уже приготовилась уколоть Ивана Феликсовича в ответ, но Сергей, как будто не замечая издевки, продолжил, упрямо глядя на расползающуюся по внутренней стенке стекла розовую маслянистую пленку:

— Сидели мы как-то в баре с богатым клиентом, что снимал у меня три года самую дорогую квартиру. Он-то и поведал мне эту историю, и рассказывать буду от первого лица, — Сергей неодобрительно посмотрел на Ивана Феликсовича, скептически хмыкнувшего. Немного подождав для значимости, продолжил: — Пятнадцать назад работал у нас начальником охраны один парень. Звали его Андрей Золотухин. Крепкий был, но весь потрепанный как бультерьер, переживший десятки собачьих боев. Лицо и голова – в полосках шрамов, плоский нос стекал на изломанные припухшие губы, острый взгляд серыми прожекторами глаз всегда безошибочно выхватывал из толпы возможного нарушителя. Достоверно не известно, но говорили, что он служил в «горячей точке», и связываться с ним ни у кого желания не было. Каждый день, без выходных, ровно в восемь Андрей появлялся на работе. После закрытия торгового центра он час-полтора тратил на обход. В общем, относился к своим обязанностям неформально, руководству его стиль работы нравился, серьезных проблем не случалось. На пятилетний юбилей компании, которой принадлежал торговый центр, и произошла эта история.

Что-то зашелестело позади Ивана Феликсовича, — он сидел спиной к двери, — в гостиную вплыла нимфа, что встретила его сегодня у входа. Она остановилась возле Ольги, обоняние Ивана Феликсовича уловило весенние ноты молодого женского тела. Что-то прошептав матери на ухо, Соня, бросив краткий взгляд на Ивана Феликсовича, почти бесшумно удалилась.

— Гриша, вы комнату сдаете теперь каким-то девушкам? — Иван Феликсович с недоумением обратился к другу. — Вам денег не хватает? Могу дать в долг, если так. Или, может, хлеба сходить купить? — он выскочил из-за стола, демонстративно роясь в карманах.

Ольга захохотала, непроизвольно поглаживая выпуклость живота, Светлана, пока ее муж недовольно застыл с приоткрытым ртом, деланно улыбнулась и перевела взгляд на покрасневшего Григория.

— Хватит издеваться, — фыркнул лысый. — Ты, как всегда, никого не слушаешь, а Оля говорила в прошлые выходные, что из Петрозаводска приедет ее дочь от первого брака.

Иван Феликсович с великим трудом воспринимал родственные связи и отключался в беседах при упоминании дедушек, деверей, племянниц и прочих шуринов, совершенно не чувствуя разницы между внучатым племянником и названием какого-нибудь блюда на китайском языке.

— А я-то думаю, кого она мне напоминает? Да ведь это вылитая Оля! — закричал Иван Феликсович, размахивая руками. Его враньё вызвало у Ольги очередной приступ смеха, и Григорий ее поддержал.

Сергей, обиженный столь бесцеремонным вторжением в повествование, запыхтел, чем напомнил о себе.

— Это по срочному делу, — заметив напряжение рассказчика, пояснила Ольга. — Сережа, извини. Мы внимательно тебя слушаем.

«Вот же хлыщ! Себя только и любит!» — усмехнулся про себя Иван Феликсович, глядя на застывшую на стуле долговязую фигуру Сергея в оливкового цвета толстом свитере с высоким горлом и светло-голубых джинсах. Друзья называли его «беременным глистом» за характерный живот и высокий рост в метр девяносто два сантиметра. В худое всегда небритое лицо были ввинчены карие глаза навыкате.

Тот продолжал хмуриться, но поймав ободряющие улыбки обеих женщин, сделал над собой усилие и продолжил:

— Было шестое декабря, и в этот день исполнилось пять лет компании, которой принадлежал и торговый центр. Отмечали с размахом, и не где-нибудь, а в самом большом казино города, на Владимирском. Вино текло рекой, столы трещали под редкими закусками, женщины порхали в волшебных вечерних нарядах, мужчины щеголяли друг перед другом дорогими костюмами.

Конечно, не обошлось и без игры. Причем, для нас работали только столы для карточных игр и несколько рулеток. Все автоматы были отключены: администрация казино боялась пьяного варварства, а было нас почти сто человек. Играли на свои, но больше на пробу, смеха ради и хорошего настроения. Я тоже сделал несколько ставок в рулетку, проиграл и успокоился. Какое-то время бродил по залу, выпивал и болтал со знакомыми и не очень. Словно крюки цеплялись за меня чьи-то руки с выражением необъяснимой дружбы и также неожиданно пропадали в характерном для казино сигаретном смраде, которым пропитано всё: стены, сукно столов, ковры. Вечерние друзья на подобных мероприятиях утром сгорают дотла как вампиры.

Шатанье мое кончилось подле одной из компаний человек в семь-восемь. Есть уже не хотелось, поэтому, в основном, пили и, разгоряченные, наперебой несли какую-то ересь. Игорный зал представлял собой гудящий на все лады раздраженный пчелиный улей во время угрозы или непогоды. Но, как это бывает, даже под самым жестоким ливнем всегда образуется островок в виде тихого и сухого места. Вот и я почувствовал среди всеобщего веселья какое-то странное беспокойство, словно где-то случилось отклонение от заданного курса, и один из самолетов отчаянно летит наперекор приказу, бросив своих товарищей по эскадрилье. Источник моего приступа тревожности обнаружился за одним из игорных столов для игры в блэкджек. Как вы уже догадались, там играл Золотухин.

Я покинул своих временных друзей (никто и не заметил), подкрался поближе к заинтересовавшему меня овальному зеленому блюдцу и остолбенел: это был не Андрей, а совершенно другой человек. Бледное лицо его напоминало кусок свежей плоти лосося, которого обваляли в муке. Он сидел за столом, согнувшись в дугу как натянутый лук, уткнувшись в карты, а его глаза… О, нет, это были не глаза! Представьте себе два прожектора, из которых идет не свет, а два испепеляющих лазерных луча. Зрелище пугало: вместо живого человека — застывшее железобетонное изваяние, в руках — несколько карт, в которых сосредоточился весь его мир.

Он уже проиграл по-крупному несколько раз подряд. После очередной сдачи крупье объявил Андрею, что и в этот раз ему не повезло. Тот даже не шелохнулся сначала, как будто размышляя. Через пару минут он снял с руки часы и положил на стол, предлагая в качестве ставки. Крупье только помотал головой. Толпа вокруг только росла как мелкая рыбешка, привлеченная комком разваренной пшенной каши, брошенной к месту ловли.

Я бросился искать владельца нашей фирмы, Игоря Иосифовича, оторвал его от важных гостей-инвесторов, привел к злополучному столу. Тот в секунду осознал произошедшее, даже не потребовалось ничего объяснять. Он подсел к начальнику охраны, по-свойски похлопал по каменному плечу и попросил продолжить веселиться вместе с остальными. Проигрыш — а проиграл Андрей прилично — Игорь Иосифович деликатно предложил возместить в честь юбилея компании. На мой взгляд, вполне разумное и уместное предложение. В ответ Андрей, по-прежнему уткнувшись белой маской лица в зеленый бархат, попросил у Игоря Иосифовича денег на последнюю ставку. В случае проигрыша Андрей готов был пожертвовать любой частью тела.

Конечно, мы ему не поверили, да и атмосфера праздника не располагала к реалистичному восприятию происходящего. Игорь Иосифович нетерпеливо взмахнул в ответ рукой, вынул из кармана приличную сумму. Ему хотелось поскорее уладить ситуацию, а я краем глаза заметил, как невдалеке выросли две огромные фигуры охранников: Андрей стал лишней фигурой на мероприятии. Деньги ровной стопкой легли на стол рядом с Золотухиным, крупье привычным жестом обменял их на фишки. Тут к Игорю Иосифовичу подошел совладелец компании, что-то шепнул на ухо, и они удалились. Я же вместе с остальными любопытствующими остался наблюдать за финалом, который не заставил себя долго ждать. Все произошло с ошеломительной быстротой. Однажды, на моих глазах мотоциклист на бешеной скорости врезался в машину, надеясь проскочить на уже загоревшийся красный сигнал светофора. Доли секунды отделили бытие от бездны. Пластиковый звук прыгающего по трамвайным рельсам шлема, в котором словно кусок сосиски в тесте моталась оторванная от чудовищного столкновения голова, я до сих пор не могу забыть.

Крупье объявил счет. Андрей резко бросил свои карты, они белыми брызгами разлетелись по столу. Я успел только раз моргнуть, но за это мгновенье произошло следующее.

В правой руке Золотухина блеснуло непонятно откуда взявшееся лезвие. Как потом выяснилось, он всегда носил с собой охотничий нож. Его левая кисть, ладонью вверх, опустилась на край столешницы. Взмах, и красный фонтан извергся на ближайшую колоду карт и фишки.

— Какой ужас! — по-детски всплеснула руками Ольга. — Зачем ты такие гадости рассказываешь? — она запнулась, что-то осмысливая. — И еще. Жалко его. Очень.

Иван Феликсович с трудом подавил едкий смешок, скрыв его за торопливыми глотками пива, лишь саркастичная улыбка мелькнула на миг и, взмахнув хвостом, рыбкой нырнула обратно в невидимое никому нутро.

— Хочешь ты или нет, но это – жизненная история, — возразил Сергей тем же ровным тоскливым голосом, и, пользуясь паузой, допил свой бокал с красной жидкостью, закусывая желтым кусочком сыра.

— Оля, пусть он закончит рассказ, — поддержал Сергея Григорий, мягко касаясь руки жены. Ольга нахмурилась, надула губы, став от этого еще милее, но все-таки вернула мужу понимающий взгляд.

Светлана во все это время не произнесла ни слова, словно ушла в себя, не замечая ничего вокруг. Иван Феликсович подумал, что она или не слушала, или знает историю, и ей неинтересно.

— Золотухин невозмутимо, безо всякого выражения на лице, продолжил было начатое, но двое здоровых гостей уже навалились на Андрея с двух сторон, — гнусавил Сергей. — Кто-то протянул непонятно откуда взявшееся полотенце, неумело обмотали руку и вызвали «скорую помощь». Золотухин с искаженным и по-прежнему белым лицом сидел и бормотал что-то вроде «долга нет». До Игоря Иосифовича донесли о случившемся, и он поскорее увез инвесторов из казино в другое место продолжать праздник. Золотухина же забрали в больницу, и больше его никто из наших никогда не видел. Его уволили, и говорили, что он снова уехал на войну.

— Что-то я не понял, а в чем великий смысл твоего рассказа? — раздраженно протянул Иван Феликсович, почувствовав себя обманутым.

— Наркотики сгубили парня, — то ли спрашивал, то ли утверждал Григорий, поочередно переключая взгляд с Ивана Феликсовича на Сергея.

— В том-то и дело, что нет. Андрей был обладателем поразительного недуга: он совершенно не чувствовал боли. Редкое врожденное заболевание. Потом выяснилось, — служба безопасности навела справки, — он дрался в подпольных клубах за деньги. Правда, непонятно, что доставляло Андрею большее удовольствие: сам бой, где он не чувствовал, словно под анестезией, сыплющихся на него ударов или превосходство от незнания этого факта его противником. Каждый раз он издевательски и стремительно лез напролом, не оставляя сопернику шансов. Однако, самым страшным врагом Андрея были вовсе не кулаки врагов или многочисленные переломы и травмы. Азарт — вот, с чем он не мог справиться. Это чудище жрало его с потрохами, и он оказался бессилен против него.

— Ну, прямо, Достоевский в Баден-Бадене, только с огромными кулаками и вечно разбитым носом, — крякнул Иван Феликсович, но Сергей сделал вид, что не заметил сарказм.

— Нашли армейского друга Золотухина, он и помог с недостающими кусочками загадочного пазла. Еще в детских стычках проявилась эта необычная способность: не обращать внимания на град сыплющихся ударов. Бесстрашно прыгал Андрей с гаражей в сугробы, не чувствуя порой хруста конечностей, и, повзрослев, смекнул, что этим может зарабатывать. Он начал драться за деньги, на спор. На одном из боев его заприметил главарь местной банды, промышлявшей наркотиками и вымогательством. Не надо быть провидцем, чтобы понять, чем все это закончилось, если бы не армия, в которой Золотухин нашел призвание. В разведывательной роте он раскрылся и для себя, и для своих товарищей, стал образцом мужества в многочисленных учениях, мастерски овладел автоматом, гранатометом, пистолетом, ножом. По окончании службы, он вызвался по контракту в одну из неспокойных точек нашей родины, навсегда определив для себя предназначение в жизни. Впервые он убил…

— Я больше не хочу об этом слушать! Это — перебор! — Ольга хлопнула маленькой ладошкой по столу и выскочила из-за стола, обуреваемая эмоциями.

Григорий тоже резко встал и подхватил жену, а Сергей, отвернувшись, беспристрастно смотрел в завернутое в пурпурно-розовые шторы вечернее окно. Светлана лишь ухмыльнулась, впрочем, сделав это совсем незаметно для окружающих.

— Поддерживаю, — поспешил высказаться Иван Феликсович. — Каждый раз в гостях у армейского друга, нам приходится выслушивать про отрубленные пальцы, разбитые головы, искореженные или сожженные тела и прочие трупные баллады в исполнении вестника смерти. Не сомневаюсь, что в стенах твоих многочисленных квартир замурованы человеческие останки их бывших владельцев, и по ночам слышны душераздирающие стоны с требованиями вернуть украденные лихим проходимцем жилища.

— Я всего лишь поведал о реальном случае, — меланхолично, но с оттенком металлических нот раздражения в голосе, возразил Сергей, — про человека, не испытывавшего физической боли. Такие люди не каждый день попадаются.

— А я считаю, что тяжелее во много раз боль душевная за других людей, — пылко возразила Ольга, вернувшись к столу. — Подобные истории интереснее, и они вдохновляют. Вот!

— Книги, порождающие ржавую меланхолию и чрезмерные мыслительные процессы в женских головах, — это зло, — вдруг резко отреагировал Сергей и покраснел.

— Вообще-то, Оля — единственная из нас, кто посещает библиотеку, — встал на защиту своей жены Григорий. — Я рад, что кто-то читает настоящую литературу в бумажном обличье, а не пробегает глазами заголовки идиотских безжизненных новостей на экранах телефонов и мониторов.

— Сосредоточься на дыхании. Почувствуй, как воздух касается ноздрей, наполняет твои легкие, дает силу. Послушай: воздух выходит, словно шумят деревья или океанский прибой.

В памяти голос учителя оставался четким.

— Направь внутренний взгляд на межбровье. Ты увидишь свет.

И Кадру видела свет.

— Мам! Мама, ты где?

Звуки врывались в созданную тишину, казались неестественно громкими: звон ключей в коридоре, глухой удар сброшенных наспех ботинок, гуденье недовольных слов.

— Мам! Опять медитируешь?

Кадру не хотелось открывать глаза. Она не пошевелилась, когда в дверном проеме возникла дочь.

— Мама! — требовательно позвала та.

Кадру с усилием приоткрыла тяжелые веки, но взгляд не фокусировался, не прорезал пространство, но рассеивался в нем.

— Поговорить надо, — доносился голос с кухни. Вика шуршала пакетами. Зашумел чайник, открылся и закрылся холодильник.

— Ты бы хоть в магазин сходила, — сетовала дочь. Она давно не навещала родителей и теперь всему удивлялась. — Холодильник пустой. Папа с работы придет, что будет есть?

Пылинки кружились в слабо подсвеченном воздухе. Кадру следила за их танцем.

— Ты меня слышишь вообще?

Вика шумно вздохнула и обмякла в кресле, зажав в руках кружку.

— Мне Ванька опять звонил… Денег просил. Я ему говорю: а на что тебе? На работу устраивайся, раз учебу бросил.

Внутри так кольнуло, что Кадру вновь опустила веки. Спина ее оставалась прямой, руки лежали на коленях ладоням вверх. Когда Ванька бросил институт, Кадру была в ярости. Только практика — йога и ежедневные многочасовые медитации — помогли ей вернуться в себя. Ванька терпеть упреки не стал. Он уже давно не ночевал дома.

Когда слушаешь дыхание, боль становится не такой заметной, как если приглушить звуки перфоратора берушами.

— Почувствуй, как воздух наполн…

— Не нравится мне, с кем Ванька связался. Стремный народ! Тебе надо его за шкирку домой приволочь, пока не натворил чего! Кстати, а что у вас с папой случилось?

Кадру открыла глаза, взгляд наконец сконцентрировался на дочери. Она имела нездоровый вид и двигалась как-то нервно — то дергала ногой, то теребила пальцами футболку.

— Не хочешь — не говори, — Вика взбрыкнулась с кресла и стала одеваться.

— Ты все-таки позвони Ваньке, — сказала она и захлопнула дверь. Повернулся замок, и все затихло.

Кадру позволила тишине наполнить ее.

— Сделай медленный вдох, а с выдохом отпусти все проблемы.

Кадру выдыхала, и зажатые мышцы обмякали, размыкались губы, разглаживались бороздки между бровями, мир будто ослабевал тягу, и его груз не так давил на плечи.

На йогу Кадру попала случайно — затянула подружка:

— У нас в фитнес-клубе такой тренер по йоге — длинноволосый, загорелый!

Загар тренера Кадру не оценила — сперва попробуй успеть за асанами. Асаны Кадру сначала не поняла. Но когда она сделала дыхательные упражнения, громкость в голове будто выкрутили в обратную сторону. Кадру шла домой и улыбалась — так тихо внутри не было никогда.

В замке вновь тревожно заворочался ключ. В коридоре кто-то негромко, словно боязливо, раздевался. Осторожные шаги последовали в ее сторону, затем со свистом затворилась дверь в спальню. Вновь пришлось открыть глаза. Кадру невольно взглянула на часы. Было десять тридцать. В последнее время ее муж не возвращался раньше десяти. Кадру тихо вздохнула, умылась и легла спать в той же комнате, где медитировала.

Телефон слабо вибрировал. Кадру проснулась и поднесла его к уху.

— Здравствуйте, вы меня не знаете. Но не кладите трубку, — тараторил решительный женский голос. — Просто нет больше смысла скрывать. Мы с вашим… с Пашей давно вместе. Я хочу… Я настаиваю, чтобы вы не смели препятствовать ему в разводе! Слышите? Я настаиваю! Мы любим друг друга!

Последние слова телефон извергал в пространство. Кадру смотрела на него сверху. Рука медленно нажала на сброс. Внутри головы нарастал едкий шум. Кадру заперла его. Было жаль. Не себя, но девушку, которая считала, что Кадру не дает развода. Глупая маленькая девочка. Слабая. Шумная. Кадру учила таких правильно дышать по вечерам.

Телефон звонил еще, но Кадру уже делала Сурья-намаскара, и не брала трубку. Когда она решила всерьез практиковать, звуки уже не раздражали. Сначала это блаженное спокойствие ощущалось лишь недолгое время после занятий, и Кадру очень хотелось продлить его. Так она стала чаще медитировать, пока практика не заняла большую часть дня.

— Это ненормально! — ругалась дочь. — Ты собираешься вообще что-то предпринимать? Папа сказал, вы разводитесь. Ваньке ты позвонила? С работой что думаешь делать? Сидишь тут, как истукан! Мне страшно за тебя, честное слово!

А потом, помявшись, добавила:

— Раз папа съезжает, можно я у вас пока поживу?

Кадру с болью посмотрела на дочь.

— Антон напился опять… Не могу я больше.

Выпивал Антон и раньше, поэтому Кадру не одобряла их скорый брак. Но дочь, ослепленная чувствами, настаивала.

Раздались всхлипывания. Кадру почувствовала, как ее лицо твердеет, а в шее пульсирует.

— Ну почему так? Почему Вика не смогла быть счастливой? Почему не послушала? — прорвался внутренний голос, громкий, страдающий. Кадру приказала ему замолчать, но он продолжал хныкать: почему да почему. Тогда Кадру сделала первый вдох.

— Следи за дыханием. Ощути, как воздух проходит сквозь ноздри. Твой живот слегка поднимается, и тело словно колышется на волнах.

— Тебе плевать на меня, плевать! — кричала Вика, захлебываясь слезами. — На всех плевать!

— С каждым вдохом и выдохом тело поднимается и опускается все медленнее, напряжение уходит.

Вечером в дверях появился муж с небольшой спортивной сумкой. Так странно: двадцать семь лет прожили вместе, а он уходит налегке, как студент.

Муж долго шаркал и мялся.

— Я пойду, — сказал наконец.

Кадру молчала. Она смотрела на его соломенные волосы. Каждый нестриженный хохолок на голове был родным.

— Ира… — вдруг позвал он, и земля качнулась под ней, хотя Кадру сидела ровно и хорошо. Да, так ее звали, так звал он, пока Кадру не пошла к учителю и не взяла духовное имя. Она помнит, как обрадовалась новому имени, словно к нему прилагалась иная судьба. Все сбережения Кадру тогда вложила в учебу, даже за границу ездила. Ее уже давно зовут Кадру, но нежность, с которой муж произнес старое имя, причиняла боль.

Его взгляд — виноватый, просящий — невозможно было терпеть. Кадру закрыла глаза. Одна слеза все-таки успела протечь.

Входная дверь тихо захлопнулась.

— Как тяжело… — сетовал внутренний голос.

Не в силах сидеть Кадру упала на матрас.

— Твой ум пассивен. Расслабь веки, брови. Ноздри, нёбо… губы, щеки. Полное расслабление.

Мир летел куда-то со страшной скоростью, но Кадру летела с ним в Шавасане.

Кто-то тарабанил в дверь. Кадру вздрогнула и села. Дочь, шаркая тапками, пошла открывать.

— Чего пришел-то?

На пороге стоял Ваня. Сын был осунувшийся, темный. Он нервно переминался с ноги на ногу, потом выпалил:

— Денег дай.

— Ты больной, что ли, каких тебе денег? — грубила Вика.

Ваня толкнул ее плечом и влетел в квартиру. Он впился в мать глазами.

— Денег дай, — повторил Ваня, бешено вращая глазами. Сын блуждал взглядом по комнате, потом кинулся к сумке Кадру и стал ее потрошить.

— Ты что творишь, ненормальный?! Мама, он под дозой! — орала Вика, пытаясь оттащить брата от сумки. Тот зажал цепкими пальцами кошелек, оттолкнул Вику и юркнул в открытую дверь.

— Мама! Мама-а! — продолжала надрываться Вика, ее тело трясло крупной дрожью. — Он твой кошелек забрал! Мама, сделай что-нибудь, по-жа-луй-ста! — умоляла дочь.

— Сосредоточься на дыхании, — Кадру сделала глубокий вдох, потом медленный выдох. Спустя несколько циклов ее дыхание перестало дрожать.

Не тьма — свет. Кадру хотела видеть свет внутренним взором, как толковал учитель.

— Да вы посмотрите, она же невменяемая!

Голоса глухие, далекие. Кадру не хочет их слышать.

— Сидит так днями, не ест ничего!

— Ирусик, хороший мой, я тебе блинчиков принесла, твоих любимых, фаршированных…

Знакомый голос. Кадру открыла глаза и ослепла от яркости дневного света. Кто-то раздвинул шторы в ее комнате и распахнул окно.

— Ира, ты слышишь меня?

Это была Надя, старая школьная подруга Кадру. Она жила в том же дворе.

— Ничего она не слышит! Мне кажется, это уже ни в какие ворота. Не знаю, что с ней сделали, в той секте! В суд на таких подавать. О, очнулась, наконец! Мам! Мама! Ты в курсе, что у нас жрать нечего, а муж твой к любовнице ушел?

— Вика, ты чего? — испуганно одернула ее Надя.

Но дочь будто специально разъярялась, желая вывести мать из состояния оцепенения.

— А ничего! Нельзя так вот просто сидеть, когда твоя семья рушится! Когда твои дети страдают, а муж нашел кого помоложе! Нельзя! Это ненормально!

Кадру молчала, Вика металась по комнате, заламывая руки. Потом она остановилась и, глядя в глаза матери, произнесла:

— Знаете что, я вызываю «Скорую». Пусть ее в психушку увозят.

Мир замер. Вика в знак своих намерений взяла телефон.

— Может, и правда нужно… — согласилась Надя, с беспокойством косясь на подругу.

— Да вы что? Совсем с ума посходили?! — Ванька вдруг выскочил из самого темного угла, где поначалу Кадру его и не заметила.

— Все с ней в порядке! — сын попытался отнять у Вики телефон, но та не отдала.

— Да, конечно, в порядке, как и с тобой — наркоман!

— Что вы понимаете? Может, только так и нужно сидеть, как она, когда все вокруг против тебя! Может, это вообще единственный способ себя сохранить, не спиться, не сторчаться? — кричал Ванька.

Вика прекратила метаться и уставилась на брата.

— Вот ты, ты, можно подумать, не уходишь от проблем? — спросил Ваня у сестры. — Я видел, как ты семь серий своего сериала подряд посмотрела, когда Антон напился в очередной раз. Это решение проблем? Всем нужно где-то прятаться, иначе с ума можно сойти по-настоящему! Ты со своей жизнью разберись сначала, а потом к матери вмешивайся! Да она самая здоровая из нас!

Надя ошарашенно переводила взгляд с брата на сестру.

— А ты в наркоте спрятался, значит? — спросила Вика, уже негромко.

— Мама, прости меня, пожалуйста! — Ванька вдруг кинулся к матери. — Я все до копейки верну, обещаю! На работу устроюсь! Это дно, мам. Но я туда не хочу больше. Я лечиться хочу…

В воздухе повисла долгожданная тишина. Тишина в золотых пылинках. Сын смотрел на Кадру с мольбой.

Вдруг завибрировал телефон. Он как-то неудачно лежал на полу, и звук получился неожиданно громким. Все уставились на него. Кадру ответила.

— Ира, привет! У меня новости есть, хорошие, — раздалось в трубке. — Ученики от тебя в восторге, просят только Кадру Каур. Я подумала отдать тебе дневные группы, как смотришь? Хорошо бы сегодня начать.

Все с напряжением смотрели на Кадру, даже пылинки затанцевали быстрее.

— Хорошо, — ответила та. — Я приду.

Затем она встала, подошла к дочери и обняла ее. Вика сразу обмякла и захныкала по-детски.

— Мам, прости, мам…

После Кадру взяла у Нади начиненный блинчик и пошла собираться на работу.

***

— Сосредоточьтесь на дыхании. Ваше дыхание — это вы. Сделайте глубокий вдох и с выдохом отпустите напряжение всего дня, каким бы тяжелым он ни был.

Кадру сидела в середине зала перед своими учениками. Поодаль на скамейке ждал сын. Кадру улыбнулась ему.