Современная проза

В десять утра машина аварийной службы встала перед домом. Одноэтажный, грязный, он стоял на окраине, и водитель дважды разворачивался, чтобы подобраться к подъезду через куски асфальта, выбивающиеся из-под грязи.

Прорвало подвальную трубу. Вообще-то повезло: кто-то из жильцов сразу перекрыл подвальный стояк. Обычно об этом вспоминают, только когда лестницу в коридоре зальёт.

— Ну и дрянь, Игорёк, надо ж так было всобачить… — первый водопроводчик вылез из подвала, и на него уставились с вопросами. — Ну что, жильцы, мы посовещались. Исходя из ситуации, считаю необходимым…

Иллюстрация Александры Давидович

И вышел. Жильцы не поняли, но обсудили: кто-то поддержал, кто-то махнул рукой. Напарнику пришлось объясняться. Оказалось, запор трухлявый, не держит, перекрыть намертво нельзя: вода накопится, и под напором сорвёт. Закупорили, как получилось, но вода всё равно вытекает, и для неё нужно подвести шланг. А канализационный люк при перестройке закрыли крыльцом: его нужно поднять, и тогда дверь заблокируется.

— И долго мы должны тут сидеть?! — взъярилась женщина в розовом халате из дешёвого шёлка.

— А то ты куда-то собиралась в выходной, — прыснул мужчина в брюках и майке.

— Ой, Алексей!

— КОРОЧЕ! Воду перекрываем или нет?

— А чего? Ну да… да… куда деваться… И так везде!

К водопроводчику подошла девушка.

— Извините, а скажите: надолго так?

— Часа три, пока такую трубу не привезём.

— Хорошо, спасибо.

— Да не за что.

Жильцы разошлись по квартирам, двери хлопнули по разбитым косякам, водопроводчики занялись работой.

— Из-за двери не дотянемся.

— Давай изнутри направлю.

— А как выйдешь?

— Да через чёрный ход.

— Ну да.

Ира вернулась к себе. Сначала зашла в соседнюю комнату, объяснила соседу, дряхлому деду, что происходит. Потом к себе. Саша поднялся, застелил постель.

— Ты хотел поспать… Не дали?

Парень махнул рукой, Ира чмокнула его в щёку.

— Пойду готовить.

— Не надо, там уже тётки засели демонов кормить. Давай тут погрызём, сейчас дам.

Каждая из четырёх квартир делилась на две комнаты и ванную с туалетом, в центре была общая кухня. В ней сидел за столом мужчина и две женщины готовили. Они болтали, суетились от плиты до холодильника непредсказуемыми путями, но друг другу не мешали. Мужчина подошёл к раковине, открутил кран, посмотрел секунды четыре, после чего закрутил и понёс посуду к себе. Шлепки отстучали семь шагов в соседнюю комнату.

Женщины переглянулись и затрещали громче и быстрее.

— Ну, Свет, это да!

— Мой тоже ворчит, но хватку мою знает.

— А что, такой возраст, пацаны же.

— Вы в десятый пойдёте? Гришка ни в какую, у него друзья в колледже все.

— Да хочу, конечно, но сама знаешь — потом экзамены, вот их боюсь. Они ж годами дурака валяли, их не учили ничему, а теперь вон: «Хотите в институт, берите репетитора».

— И толку от того института? Корочка одна. У меня племянник двоюродный два закончил, а всё без работы. Я спрашиваю: «Ну чего ты не идёшь хоть куда-нибудь? Платят же». А он смотрит, как на дуру: «Хочу интересное, чтоб смысл был». Смысла ему не хватает, ой… Пока мамка кормит — оно-то да.

В открытую дверь постучались: заглянул Игорь, водопроводчик.

— Всё сделали, теперь ждите: как трубы получим — сразу приедем. У вас чёрный ход где?

— Налево сразу, — показала Света. — Только он завален там… А вам зачем?

— Из дома выйти: дверь-то замуровали.

— Ой, а он закрыт, — подхватила Люда.

— Ну логично. У кого ключи? — водопроводчик улыбался, но нетерпеливо притопывал.

— Так. Тарасевичи были? Они следили, но уже съехали три года, — засуетилась Света.

— Кто-то из управы приходил проверял.

— Но для него тоже ключей не нашли: мы ещё скидывались на пожарную справку или штраф…

— Ну так у кого спросить? — поторопил водопроводчик.

Женщины изобразили печаль.

— А мы и не знаем.

— Ладно… На всех окнах решётки?

— Должны быть, они же для безопасности! Но спросите по комнатам заодно про ключ.

— В пятую и шестую не ходите, это наши! — крикнула Люда.

Игорь ушёл. Его не пустили в комнаты рядом с кухней, ему показал свои аж две Алексей. Он мягко пожал руку и поинтересовался, не нужно ли чего.

— Нужно, выйти отсюда хочу, — вздохнул Игорь.

С этим никто помочь не сумел. Его угостили чаем Саша с Ирой и отговорили стучаться к деду: он отсыпается в середине дня. Игорь позвонил напарнику, машина за окном газанула и затихла в конце улицы. Саша представил, как водитель выглядывает из бокового окна в слепой зоне у гаражей. Ира предложила постучаться к соседу напротив: у него две комнаты — сможет приютить.

В левом крыле начинались страдания: подростки не знали, где им теперь курить. Даже не сигаретная ломка была проблемой: им теперь негде было спрятаться от назойливых матерей. Обычно Сёма с Гришей дымили за углом их же дома. Это бесило Алексея, и, если он не просто возмущался, а матерился и грозился выйти, парни уходили к следующим окнам: там заодно можно было поглазеть на худую спину соседки. Её парень не ругался, а молча закрывал бледные занавески.

— С мужиком этим угар, сидит теперь с нами.

— Кайф же, зато не работает.

— Как думаешь, Лексеич уже взялся за него?

Гриша рассмеялся противно, по-ишачьи. В дверь постучали, но парни не отреагировали. Тогда открыли соседи, и Сёма с Гришей прислушались к голосам матерей. Водопроводчик собирал всех на кухню. Парни выждали и приоткрыли дверь, прислушались. Аварийный экипаж уехал по вызовам, а значит, нужно будет ждать ещё. На кухне загомонили. Сёма поморщился, услышав мать. Уковылял бормочущий дед. Без него стали спорить, как делить воду.

— Всю соберём, на всех поделим, по-соседски!

— Вы так любите «совок»?

— Да у тебя делиться нечем, да?!

— Как раз есть чем, поэтому оставлю себе.

— Мужики непонятно что думают…

— Да пусть сидят, их не колышет.

Парни одновременно покосились на дверь напротив. Мужики жили здесь месяца три, но точно сказать было нельзя: никто не помнил, как они появились. И никто из жильцов бы не ответил наверняка, сколько их: двое, трое. На кухне или в коридоре всегда по одному… То ли вахтовики, то ли уголовники.

— Вызовем такси и доплатим, чтоб воды купил.

— Ага, и как он её передаст? На окнах решётки.

— Литровые пролезут. Давайте думать, сколько нам нужно, по сколько скинемся. Игорь, долго нам сидеть?

Ответа парни не расслышали: соседи пошли проверять решётки.

— Реально пролезет, да и полторашка даже.

— Смотри, можно её вообще из стены выломать.

— Ага! И всё ёбнется! Помнишь, в толчке плитку в унитаз смывали? А случайно же, еле задели.

Такси подъехало со стороны Алексея, он любезно пустил всех – впервые с поры, как выкупил вторую комнату. Таксист открыл багажник.

— Блядь! Да что ты сделал?! Мудак… Ну сказали же…

В багажнике рядком стояли четыре пятилитровых бутылки.

— Молодой человек, мы же просили!

— Чего? Я посчитал: ровно двадцать литров, вот и взял подешевле. Вам же лучше.

— Ты решётки видишь?

Таксист увидел, прикусил губу, собирался высказать что-то резкое, но совесть в семьсот рублей не дала.

— Да всё нормально, — успокоил Игорь. — Воронка есть? Кастрюли чистые? Несите что есть, пусть с улицы перельёт.

Разобрав банки и выцветшие пластиковые бутылки, люди снова разошлись. Тётки снова начали что-то варить, когда им под руку попался Алексей. Света двинула его к шкафу, Люда оттеснила к окну.

— Да дайте доесть!

— Кто тебе мешает?

— Дети ваши, кстати говоря. Объясните им, пожалуйста, что курить можно не только под моим окном. У меня шторы пропахли!

— Мой не курит, — бросила Люда через плечо, Света сжала губы, но промолчала.

— Я их водой оболью в следующий раз, — Алексей повернулся к окну и вздохнул.

— Я те д-дам! Не надо тут.

Алексей сунул тарелку в раковину, открыл кран... закрыл, пошёл к себе. В коридоре его пропустил Саша. Обменялись понимающими взглядами: один вытерпел, второй ещё получит. Саша с разбегу из коридора подлетел к холодильнику, пока Люда стояла спиной, но Света его заметила.

— Сашенька, скажи своей, что мне надоело.

— Хорошо, скажу.

Тётки каждый раз тормозили, когда он с ними соглашался, и не понимали, как дальше спорить. Саша успел намазать два бутерброда маслом, взялся за третий.

— Нет, ну всё же, Саша!

— Да?

— Лифчики по коридору опять развесила, РО-ЗО-ВЫ-Е! Дети же видят.

— Вашим детям по пятнадцать, они и не такое видели.

— Четырнадцать! В семью не лезь! Я прошу нормально, вот и вы давайте.

Нож соскользнул с булки и ткнулся в изрезанную клеёнку.

— Да… Даём.

— Ещё деду вашему скажите, — подключилась Люда. — Ну каждое утро под ногами путается! Мне на работу, моим — в школу, а он тут как тут.

— Это не мой дед.

— Да плевать. Вы с ним вроде не ругаетесь — так скажите.

— Потому и не ругаемся, — прошептал Саша, взял тарелку и вышел. Вспомнил, что не взял сок, притормозил, взвесил то, что было у него в руках, и вернулся, поморщившись.

— И знаешь что… — Люда перешла на шёпот, как будто ей было что скрывать от подружки. — Потише бы вы… Я ночью хожу, слышу иногда, а если дети… Ну сам пойми.

Саша сжал зубы и зажмурился, взял пакет сока на ощупь. Ещё слово, и он ей выскажет, ещё только одно слово… Люда вернулась к плите, он медленно вышел. В комнате был Игорь, Ира пригласила его пообедать. Она рассказывала про Алексея, соседа через коридор. Он не вписывался в этот коммунальный мир: у него вроде были деньги, и он постоянно говорил о каких-то проектах. Хотя тётки сплетничали, что он каждый раз прогорает.

— Но он единственный с мужиками сумел заобщаться, — заметил Саша.

— А кто они? — спросил Игорь.

— Мы не знаем, они всегда сами по себе. Но Алексей как-то угощал их, они пили в его комнате. Хотя как-то неудачно. Я не слышал, что он им затирал, но над ним смеялись.

— Потом пьяного в коридоре оставили, — добавила Ира.

— Ясно, у вас тут общение такое.

— Говнистое, я бы сказал, — оценил Саша.

— А что сами? Давно живёте тут?

Пара переглянулась.

— Год, с начала учёбы.

— Да, общежитие не дали, а квартира получше для нас дорогая.

— Но вообще-то мы хорошо устроились: близко, реально дёшево, условия лучше общажных, ванная своя.

— Только в соседях проблема, — усмехнулся Игорь.

— Да.

— Вот уж да…

Проскрипело за стенкой, отворилась дверь, хлопнула. Раздался кашель, глухой мат, шаги вдоль стенки. По двери протёрлись плечом. Дед доковылял до кухни, шлёпнулся на стул и задумался, что ему здесь нужно.

— Салам пополам, — поздоровался Гриша, Сёма рассмеялся и подхватил.

— Чеканок бы раздавить, а, сосед? Мерзавчика, а?

Дед отмахнулся, полез в шкаф.

— Задрал, — вздохнул Гриша. — Так вроде весёлый, а бесит по утрам: всё время топчется по кухне, по коридору, туда-сюда ходит.

— Тебе мать говорила, что можно его комнату получить? Она узнавала, когда он с пневмонией слёг зимой. Но Лексеич, сука, тоже лезет! Вот что он? Квартирным бизнесом занялся, что ли?

Дед поднял голову. Понял, что говорят о нём, но не расслышал, так что рявкнул дежурное:

– Ещё так, и я вам! Будете знать…

На него давно не обращали внимания, пока он не влезал лысой головой между говорившими или не съедал из чужой тарелки. Никто уже не понимал, вредничает он или правда забывается. Сейчас дед достал из микроволновки миску и шкрябал ложкой макароны. Он замирал на секунды, прислушиваясь, и ниже опускал голову.

— Хлебай, хлебало, — вздохнул Гриша.

— Пойдём к нам? — предложил Сёма.

— Да там начнётся…

— Тихо! Это кто вышел? Чья дверь? — Сёма насторожился.

На кухню заглянул Игорь, кивнул, пошёл дальше. Ира, Саша и Алексей встали у порога, водопроводчик привёл их матерей.

— Мужикам постучи.

— Уже, сейчас придут, — Игорь подтолкнул всех внутрь, оглядел, убедился, что слушают. — Моя бригада получила один ремонтный комплект для ваших труб: это пока на одно крыло дома, второе только завтра. Нужно решить, какую половину чиним первой.

— Чего решать! — Люда вспыхнула, пока никто не сообразил. — Нашу, конечно. У нас дети, у нас людей-то больше.

— У нас пожилой человек, — возразил Алексей. — Тогда пустите его к себе, если захочет помыться или ещё чего.

— Хер! Пропердит всю квартиру!

— Тише… Ну тише же! – взмолился Игорь.

— Я ветеран, с-сука!

Все вздрогнули. Но дедушка уже успокоился, положил ложку и вымазал палец соусом.

— Нам не принципиально, нам нормально, — прокомментировал мужчина из ближней комнаты через порог и закрыл дверь.

— Я категорически не согласен, — Алексей помотал головой.

— Буржуйчик заговорил!

— Буржуйчик платит ваши долги за общий свет, говорит с хозяевами и…

— И отжимает комнаты по одной! Будь мой муж тут, ты бы ссать ходить боялся!

— Стоп! — Игорь вскинул руки, но его не услышали.

Саша тронул водопроводчика за руку, покачал головой. Они вышли и оставили ругань в кухне.

— Лучше завтра, но всем одновременно, иначе загрызут.

Игорь уговорами и окриками развёл жильцов по комнатам, на кухне остались подростки.

— Тяжко с нами, да?

— Да… чего они все такие?

— Твари, — кивнул Гриша.

— Гниды, — подтвердил Сёма.

— Ну а вы что? О будущем думаете?

— Да всё там ясно.

Гриша развернул перед наивным сотрудником водоканала полную карту возможностей, стопроцентных перспектив и сладких подробностей. Игорь улыбнулся.

— Ребят, вы собрались в железнодорожное ПТУ и даже не на машинистов. Откуда такая роскошь?

— Есть, есть варики, — Сёма подмигнул и рассмеялся.

— У меня в Тобольске полно друзей было: все так мечтали, а сейчас кто что. Думайте серьёзно о жизни, она не очень длинная.

Вернулись Саша с Ирой, набрали воды из общей кастрюли. Поболтали вполголоса. Парни покосились через плечо: Ира собирала волосы, глядя в отражение в грязном окне.

— Во шаболда, — шепнул Сёма громче, чем собирался.

Саша подскочил к столу и ударил неловко, глупо, ладонью. Подросток качнулся на стуле, схватился за стол и свалился со скатертью в руках. Гриша вскочил, нерешительно глянул на Игоря.

— Я бы и тебе переебал, — спокойно произнёс тот.

Сёма, не поднимаясь, вдоль стенки выкарабкался в коридор, друг — за ним. Ира отвернулась, её плечи вздрогнули, и она вышла. Игорь сел за стол и вздохнул.

— Ей стыдно, будет плакать…

— Так иди утешай.

— Не сразу, нет. Как достали эти зверёныши.

Игорь отвёл взгляд, уставился в стёртый узор на обоях — стыдно было за всех. В коридоре стукнуло, затопали, бегом вернулась Ира.

— Старику плохо!

Дед то ли выходил, то ли возвращался, когда его подкосило. Он сидел у закрытой двери в комнату, раскинув ноги, и будто спал.

— Ну, пульс… медленный какой-то, — проверил Игорь.

— Я скорую вызову.

— Толку? Двери закрыты.

— Ох, чёрт!

В этот раз собирать никого не пришлось, Алексей выглянул на шум, тётки прибежали ругаться за мальчиков. Потормошили деда ещё раз, он то ли простонал, то ли скрипнул половицей.

— Всё равно надо вызывать: не заберут — хоть лекарство дадут через окно.

— Какой идиот потерял ключи от чёрного хода, хотел бы я знать… — покачал головой Алексей.

Попытались поднять старика, испугались, что опасно, оставили на полу. Игорь ещё легонько потормошил, снова проверил пульс? на руке не нашёл, только на шее.

— У него давление падает: так было уже, мы таблетку давали, — сказала Ира.

— Есть таблетки?

— У мужчин брали…

— Ну так и иди к ним.

Девушка побежала, постучала.

— Что за кипиш? — выглянул жилец. — Да нет уже аптечки. Скорая чего? А, дверь… Ключа нет… Не барагозь, что там за замок?

Через минуту мужчина — Ира могла поклясться: не тот, который был, — вышел и молча подошёл к аварийному выходу. Игорь включил ему фонарик с телефона, блеснули отмычки, обёрнутые замаслившейся тряпкой.

— Слесарские, — пояснил жилец.

Он воткнул пару щупов, отложил, взял другие, один поменял. Игорь настроился на сосредоточенную возню, как в кино, но мужчина быстрыми волнообразными движениями расчесал замочную скважину изнутри, провернул, ещё раз расчесал и опять провернул. И нажал ручку — дверь открылась.

— А чего сразу не открыл…

— Вы же не просили.

Про деда даже забыли. Ира протолкнулась, выбежала на улицу звонить врачам. Подростки вслед убежали курить, а остальные выстроились в коридоре. Дверь без пружины, не захлопнется. Через неё видно лужу и косую красную полоску: отражается вывеска гаражной шиномонтажки. Недоверчиво прокрались звуки: машины, тормозящие на повороте рядом, какой-то глухой звон из дома сбоку, хлопки вороньих крыльев. Лужа зарябила от ветра.

Редактор Елена Горкальцева

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Об авторе

Андрей Кузнецов, г. Балашиха, 1996 года рождения. Филолог и учитель русского языка.

Двое парней стояли возле деревянного дома, зелёного, с серыми протёртостями. Стояли у одного из окон, задёрнутого синей занавеской, вплоть до махонькой щёлочки. Авангардом дом приставили к обочине грунтовки, а торцы оградили зелёным забором. И один из парней, озлившись по непонятным и ему самому причинам, с досады кулаком в окно засадил, в стекло! А по ту сторону хозяин за столом сидел, с удовольствием чай пил и в оконце через тонюсенький прогальчик поглядывал. Я вот зрею, что на улице котовасится, а сам невидимый... А чего эти прощелыги у моего окошка встали, хребтины им с рёбрами смешай, чего удумали?

Чего прощелыги удумали, хозяин так и не узнал, зато оконное стекло с оглушительным треском разлетелось в куски, а через него чуть ли не в самое рыло отпрянувшему хозяину въехал окровавленный кулак в осколках. От такого зрелища хозяин подавился чаем, зашёлся в надсадном кашле, покрылся тёмным пунцом, обильно заплевал белую скатерть коричневой мокротой и, суча ладонями по столешнице, страшно хрипя и тараща глаза, с мучительной сиплотой втягивал в себя воздух.

- Да ты сама непредсказуемость! - ошалел приятель хулигана, не ожидавший от него подобной выходки.

Тут хозяин, плешивый, но с чёрными патлами по вискам и затылку, ленточно гладкими и плоскими, с такой же бородкой, словно из тонких и узких полосок резины склеенной, да винтовкой в руках выскочил во двор и через зелёный забор завизжал так, будто из него душу заживо щипцами вытягивали: “Стой, лярва говноедная, стой, стервозавод поганный! Стой, кому говорю! Сейчас вам Достоевский-то жопы понадкусает, чтоб его клопами поперхнуло и лапы колесом выгнуло!”. А у него во дворе пёс жил, в зелёной конуре с двускатной крышей, подковообразным входом и миниатюрной коринфской колонной сбоку. Псину с сосунковых дней Достоевским прозвали. Был нежным сосунком Достоевский, а стал прожённым кабысдохом.

Хулиганы дёру. Молодые и наглые, даже винтовки не испугались. Хозяин пока с цепью возился, в туман убежали. К тому же плешивый второпях на кочке поскользнулся и прямой ногой равнодушному Достоевскому в морду заехал. Ничто не могло удивить старого пса. Он лишь косился на происходящее. И глаза у него были сочно-коричневые, крупные и столь отрешённые, будто Достоевский себя и живым существом давно не считал, а мысленно и постоянно витал в каких-нибудь собачьих эфимериях. Это были глаза, которые хотелось из глазниц вынуть и мраморными шариками в ладони покатать или желейными.

Порыжевшее от усталости солнце свалилось за границу доступной глазу земной поверхности. Шлепнувшаяся непонятно откуда ночь скрала разницу между видимым и невидимым и забрызгала небо стальными звёздами, которые пиковыми лучами разодрали чёрный, как душа политика, атлас неба. Город Грехов обреченно развалился в лоне Дьяволовой Долины. Над ним печальной тенью пролетела хмурная птица. «Град обреченный!» - зловеще каркнула она и умчалась. Больше ее никто не видел.

Вездесущие костры неона озаряли город яркими вспышками цветовых куп, но бедняцкий район Министерская Поступь благополучно темнел. Он не нуждался в рекламе. Замысловатый лабиринт извилистых улочек, идеально подходящих для пьяных прогулок, изобилующий тупичками, тупиками и действительно непроходимыми тупищами, обильно расцветал пятнами засохшей крови, скрытыми епанчой мрака. В смоляной тьме раздавались глухие выстрелы, в среднем выдерживающие ритм канонады с участием нескольких дюжин орудий и порядком уставших расчётов. Кто-то кричал с оперной страстью. Долго и тщательно вопил, демонстрируя великолепные лёгкие и выдержку. Около часа. Вдруг крик резко оборвался. Смерть снова кого-то убила. Глухая стрельба продолжалась.

Тубус Канальски проснулся. Его пальцы правой-левой руки (здесь читателю дан выбор решить самому; выбор есть всегда) судорожно сдавили стеклянный стакан с водой. Тубус лежал в своей постели с запахом свежевыстиранной крысы. Не повезло, привычно подумал Тубус и встал. С коротким скрипом распахнулись створки окна. В комнату стремительно ворвалась шикарная ночь. В воздухе витали неуловимые кошмары. Ладонь Тубуса бросилась в пот. Канальски залпом осушил стакан и, преодолевая разбушевавшийся сквозняк, с натугой захлопнул окно. Дрогнули лязгнувшие стёкла. Квартира наполнилась субарктическим климатом. Тубуса задергало от холода.

- Канаалльссски, - прошептал голос убитой девушки, блондинки с натуральными голубыми глазами.

Тубус пронзил окно испытующим взглядом. Что-то не давало покоя и о чём-то навязчиво напоминало ему. Его пальцы по-прежнему цепко охватывали стакан, как горло любимой женщины. Канальски хотел поставить стакан на подоконник, но рука не слушалась, словно жестокий демон сделал её своим пристанищем-перчаткой. Фиолетовые губы Тубуса беспомощно скривились. Артрит, вот имя этого жестокого демона.

- Канаааалльсссски, ходячая ты этажерка с чехлом из кожи, я пришла за тобой! - полным и очень заунывным голосом проныл настойчивый призрак блондинки.

Тубус заметно распсиховался: зевнул и медленно почесал сизый нос, похожий на заднюю луку седла, порядком сморщенную. И внезапно вспомнил. Проклятый маразм! Канальски, как клоун-фокусник, вытянул из ушей красивые ожерелья из липких, пропитанных серой беруш, напоминающих переваренный сыр.

- Канааааааааааааааальски!! – негодующе взвизгнул серый призрак мёртвой блондинки. – Я пришла за тобой, старый глухой хер!!

Тубус застыл, распахнув рот. Выпавшая челюсть покатилась по дощатому полу.

- Аф, аф, аф? – затравленно протявкал он и затараторил: – Эфо фы, Фофифа Фуфефва, фоя фефофафая фефафафефяя офофаая фофефа, фыфуая в фафие фофеф фафаф фофеф фаоиф фоей фафифы фофеф фифаф фаф?

- Обернись, Канальски, ты, слабоумное гнездилище грехов! – проорал призрак девушки-мертвеца.

Тубус Канальски, старик и бывший убийца, снимающий дешевую однокомнатную квартирку на окраине Министерской Поступи, района с отвратительнейшей репутацией в городе с еще более отвратительнейшей репутацией, петлично заскрипел и обернулся.

Больше его никто не видел.

Следующим вечером в квартиру Канальски, восторженно гремя связкой ключей, на свою беду сунулся домовладелец. На полу сиротливо лежала вставная челюсть. Деревянные настенные часы с фасадом в виде лица вашего любимого актёра вытолкнули бежевую безголовую кукушку (из рта вашего любимого актёра). Несмотря на этот незначительный недостаток, кукушка сказала «ку-ку» и усунулась. Домовладелец мускулистой ногой по-хозяйски мощно прижал хрустнувшую челюсть к полу. Челюсть хрустнула большим пальцем домовладельца. Кровь оплескала грязный потолок и окропила серые кеды. Челюсть оторвала палец с лоскутом желтого носка и кусочком прорезинового мыска и выплюнула добычу в окно.

- Бэ! – брезгливо произнесла челюсть и скривилась.

Увесистый палец правой-левой (здесь читателю дан выбор решить самому; выбор есть всегда) увесистой ноги увесистого домовладельца разбил двойное звуконепроницаемое стекло и забился в узкую щель когда-то синего почтового ящика, украшенного незатейливым налетом ржавчины. Над ящиком взревел рой из тридцати пяти затаившихся в нём мух. Они всё знали. Они выжидали. И они никогда и ничего не упускают. Мухи облепили палец чёрным жужжащим наперсником и убили его. Мухи - это пираньи воздуха, пираньи - это мухи рек. Реки - это города рыб. Города - это реки людей. Люди - это рыбы суши. Рыбы - это люди вод. Суша - это сухая вода. Вода - это мокрая суша.

- Обернись, мой домовладелец, - нежно прошептал мертвый Канальски.

- Тубус, ты сдох? – храбро воскликнул домовладелец, трепетно прижимая кровоточащую ногу к животу, конечно же увесистому. Домовладелец вдохновляюще прогремел связкой ключей отрывок из “Полёта валькирий” и вприпрыжку обернулся.

Больше его, естественно, никто не видел.

Следующей ночью в квартиру мертвого Канальски постучалась одноглазая Козлина Мульерская, одинокая соседка-алкоголичка. Лишь клацанье связки бронзовых ключей послужило ей ответом. Глаз старухи алмазно сверкнул зеленым. Козлина отчаянно глотнула из плоской бутылки темно-оранжевого виски и потянулась к медной круглой и такой бездушной и холодной дверной ручке квартиры номер «35».

Оголодавшая челюсть кровожадно облизалась новеньким ярко-лиловым языком, плотоядно блеснула начищенными до костной белизны клыками и нетерпеливо запрыгала, как восторженная собака в предвкушении прогулки.

Дверь медленно открылась, в комнату вошла Козлина Мульерская.

Связка ключей и челюсть пришли в движение и заплясали вокруг одинокой алкоголички. Танец Смерти начался.

Все номера, чердаки, подвалы, служебные помещения, каверны, ущелья, вздутия и другие мало-мальски годные для заселения пространства Димерловой души заняла муторность и затяготела. Димерлу, не умеющему совладать с собственной душой и страстями, её населяющими, ничего не хотелось делать. Вернее, хотелось ничего не делать. Ещё вернее, что-то хотелось делать, но всё сразу и вместе с тем ничего. Одним словом, точнее тремя, не считая предлога, Димерл впал в рассеянный ступор. Достигая всепоглощающей точности, четырьмя словами.

Димерл затушил истлевшую почти вхолостую сигарету о нетронутый бутерброд с колбасой и маслом, а из красной пепельницы-краба с ножками-подставками извлёк смятый окурок с маргарино-жёлтым фильтром и чёрным, как печать тьмы, обрезом, вяло пожевал его и выплюнул. Во рту остался привкус заплесневелой яичницы, пыли и перегоревшей вольфрамовой нити. Кусок в горло не лезет, в виски будто дрели вгрызаются.

Надо проветриться.

По заиндевелым кровлям карабкались люди. Они хватались одеревеневшими руками за неровности и с натугой ползли вверх, царапая ногтями лёд и студёный металл. Порывистый колючий ветер яростно толкал их, стараясь отодрать от поверхности и сорвать вниз, словно перезрелые плоды с дерева, пробирал стужей и расстреливал мелкой дробью снежной крупы. На ногах, спинах и плечах большинства повисли мёртвые дети, вцепившиеся в брючины околевшими от холода и голода осинелыми пальчиками. Их кости выпирали, натягивая бледно-синюшную кожу исхудалых тел. Когда у кого-то получалось достичь конька крыши, самой верхотуры, то он как бы с облегчением переваливался на другую сторону, мешком, грохочущим по железным листам, скатывался к карнизу и легко улетал в провал меж зданий.

Улицы украшали мертвецы.

Гнетущая тоска тесной могилой сжала Димерла. От увиденного стало ещё муторней. В животе разросся неприятно тяжёлый сгусток. От отчаяния и безысходности захотелось разбежаться, прыгнуть и взлететь. Захотелось поверить, что он взлетит и что от этого ему станет лучше. Димерл зажмурил глаза, разбежался, прыгнул, смело расправил руки и грохнулся на лежащего человека, врезавшись многострадальной своей головой в чёрную толщу замёрзшей лужи, безупречная гладь которой так и осталась безупречной. На мгновение мир перестал существовать. Потеряв точку опоры и чувство меры, желудок Димерла совершил несколько зрелищных (в кишках бурно аплодировали) инволюций и, ободрённый успехом, исполнил затяжной рывок в горло, но дохлой жабой бултыхнулся обратно в брюшную полость.

Лежащий и равномерно присыпанный снегом человек в драповом пальто, низенький толстячок пончиковой круглости и пухлости, распахнул глаза цвета маслин, заверещал, как полудурок, замолотил бледными кулачками и вскочил с неестественной резвостью брошенного в пол мячика. Лицо его по-летнему красное походило на злобный помидор с двумя угольными гнойниками.

- Убивают! – противно завизжал помидорный толстяк, страшно пуча и без того страшные глаза, имеющие необычайную схожесть с глазами доисторических раков.

Вчера Гоголя атаковал пунцовый гремучник в ехидно-оранжевых спиральных росчерках и сапфирных циферблатах - доказательство таланта знакомого радужного питона-татуировщика. Разрисованный гремучник с шипением и намерением сожрать Гоголя напал на знаменитого писателя. Он мечтал вползти на зиккурат славы в качестве сатирика и ради своей цели готов была съесть и укусить всякого, будь в том хоть малейшая ему польза. Гремучнику сказали, попробуй Гоголя. Змей оказался глупым и сказанное воспринял буквально, текстуально, дословно, точечно, дотошно, тютелька в тютельку. Куда уж с такой прямотой в сатирики лезть? Тут гибкость ума нужна, а не тела. Одной гибкостью тела могут справляться лишь обладатели ну очень выразительного сарказма.

Но неповторимый Гоголь оказался гремучнику не по яду. Озорной писатель с гиканьем заскакал вокруг пресмыкающегося гада и затыкал ему глаза лучиной, которую всегда носил в заднем кармане штанов. Мало ли, стеменеет, а лучина здесь, под... Потом как заорал: "Нам, малороссам, после турок ничего не страшно!", набросился на гремучника и застегал окаянного до смерти. Побеждённого и убитого освежевал, налепил вареников со сметаной и слопал их, запивая грушевым квасом, который так же всегда носил с собой во фляге, что подвешивал к поясу за темляк. Наевшись, повалился и уснул, не обтёрши жирных пальцев и губ, пускай в том же заднем кармане имелся и коричневый платок.

Сегодня Гоголь отправился на лилового слона семейства воробьиных. Отправился на, а явился к. Гоголь предполагает, а слон располагает и смеётся, как правило, в нос. Таким образом, писатель очутился перед перед слономом. Перед слоном ему сказал. Сам воробьиный слон промолчал, он в это время прыгал по асфальту и клевал пшено с другими слонами. Гоголь перед слоному ответил. Когда всё выяснилось, все разошлись. Все, кроме воробьиного слона. В зерне он получал, что хотел, и к расхождению не стремился. А после и вовсе сорвался и улетел, не оплатив парковку. Ну разве так можно? Одна как-то с одним сцепилась, а почему, никто так и не узнал.

Завтра разошедшийся Гоголь из дому не вышел. Он закутался в малиновое одеяло с золочёной ниткой, утопился в кресле и сражался с самим собой. Гоголь мрачно взирал перед собой, вдаль от себя, вглубь себя. Всенародно любимый писатель исхудал, заострился и пожелтел. Он превратился в тонкую коричневую свечечку, горящую слабым голубым огоньком, но воспринимал себя то розовой тенью и сахарным пряником с синей глазурью, то жадной и глупой старухой, то жадным стариком, в котором разместилась сотня жадных старух, то огромным бурым косматым медведем с песьей мордой, то плоской как бумажный лист изломанной фигурой сургучно-красного цвета, лежащей на земле, то ещё кем-то. Гоголь точил Гоголя, разбивая его на гжельские фигурки.

Все видели в Гоголе задорного малого, а оно вона как. Веселья-то мало оказалось, на самом донышке токма. С лучшими часто так. Смех раздают, тоску в себе прячут. Всех в хохот вгоняют, а себя в гроб. Всех смехом разят, а себя убивают собой. Гоголь хлебный мякиш в шарики скатывал-скатывал, с собой воевал-воевал и сам себя в свечу обратил. Лучше бы вновь отправился на слона, лучше бы с гремучницей столкнулся опять, а никак не с самим собой. Каким бы ты не был великим, самого себя не одолеть. А одолел, то не такой уж ты и великий. Нашёл тоже с кем сражаться. У великих всё великое: великое дарование, великая сила, великая слабость, великая страсть. Великие плывут. Великие плывут по течению. Великие плывут по течению своих рек, впадающих в Великое море, в котором всё мешается и заново распределяется. В своей реке каждый велик. Каким великий родился, каким сам себя смолоду воспитал, таким и будет. Изменить его величину не может никто, даже сам он. Гоголь не одолел Гоголя. А выходит, одолел, но одолел не тот, кого все знали, а тот, кто прятался внутри его и жил в глиняно-песочном мире восковой желтизны, мокрых лучин, затхлых книг и ядовито-румяных яблок из пенопласта.

Гоголь вплыл в устье Гоголевой реки, пахнущей горелой соломой, чернилами и отсыревшей бумагой. Река унесла его в Великое море со всеми его великими составляющими, ибо настал его час унестись, час Гоголя.

В девяностые годы мы каждое лето садились в плацкартный вагон и ехали через всю страну к бабушке: с Севера на Юг, минуя Урал, Самару, Казань, Москву, дремучие брянские леса, на хлебосольную Украину. Мне было сложно понять, почему с таким сожалением из года в год родители говорили друг другу, что опять не получится полететь на самолёте. Зачем нужна бездарная, глупая скорость, когда в круглый иллюминатор можно посмотреть лишь несколько минут на взлёте и на посадке? Остальное время ничего не видно: облака и холодная, неживая синь. Разве может это сравниться с четырьмя днями в плацкарте?

Иллюстрация Ольги Тамкович

Я забирался на верхнюю полку, немного приоткрывал тугую раму и часами смотрел на кособокий, деревянный мир. Мне казалось, что нет ничего чудесней, чем глядеть в окно поезда. Никакой телевизор, никакие книги не могли сравниться с уникальной возможностью наблюдать за усталым бытием своей Родины, укрывшись на верхотуре. Вот люди, согнувшись в три погибели, пропалывают сорняки: в те годы часто сажали огороды прямо под насыпью железной дороги. А вот уже вечер — кирпичная будка дежурного, в ней горит огонёк. Я представлял, как человек в оранжевом жилете сидит в будке на скрипучем стуле и смотрит «Санта-Барбару» или тоже уставился в окно, как и я.

В такие моменты возникало ощущение какого-то невероятного родства с этими людьми за окном, с этими лужами и лесами. Пропахший бог весть чем плацкарт парадоксальным образом дарил ощущение не гадливой брезгливости, а тотальной радости и покоя. Ветер обдувал лицо, кто-то за спиной тихо говорил и звенел подстаканниками, а поезд ехал, и колёса пели. Русские рельсы — певучие и мелодичные. Если бы их сделали без стыков, музыки бы не получилось. Но конструкторы, инженеры, люди с кульманами и линейками, наверное, любили свой народ, поэтому специально подобрали длину так, чтобы колёса вагона, соприкасаясь со стыками рельса в строгой периодичности, чеканили особый, убаюкивающий ритм. Каждые двадцать пять метров: тудух-тудух, тудух-тудух. Этот звук гипнотизировал, замешивал тесто для ярких, необычных снов.

Я обожал волшебный плацкарт. Во время коротких остановок, когда бойкие бабули пытались просунуть сквозь щель в раме хрустальные фужеры, я громко кричал: «Пирожки! У кого пирожки?!», и десятки рук протягивали мне промасленные газеты, а я протягивал деньги. И никто никого не обманывал. Помню, что каждый раз после покупки пирожков нужно было подождать пару часов, чтобы началось главное представление нашего путешествия — проезд станции Сарыево под Владимиром. Каждый год, подъезжая к этому селу, я, как и другие пассажиры, наблюдал странный перформанс: местные — дети, подростки и взрослые — становились у старого моста неподалёку от станции и махали поезду руками.

Сложно сказать, по какой причине они это делали. Также неизвестно, приветствовали ли они только наш поезд или все проходящие составы, но это действо повторялось каждый год. «К Сарыево подъезжаем, сейчас махать будут», — обычно предупреждала пассажиров проводница. Все обитатели вагона после её слов бежали к окнам у боковушек и ждали приближения к мосту. Там уже переминались десятки людей. Подростки опирались на велосипеды, дети стояли в кузовах «муравьёв», иногда местные мужики приезжали на лошадях, и их круглые, румяные жёны махали из телег. А мы махали им в ответ.

Это была странная и чудесная традиция на станции Сарыево. Уже и не вспомню, на протяжении скольких лет она продолжалась, — возможно, все девяностые. Зато я хорошо помню, когда она закончилась: с приходом миллениума. В лето 2001 года я всё также ел купленные в пути пирожки и ждал Сарыево, чтобы помахать людям. И все в вагоне тоже ждали — проводница по обыкновению сделала объявление. Но у старого моста никого не было, кроме каких-то трёх парней, которые при приближении поезда сняли штаны и показали поезду жопы. Кто-то засмеялся, кто-то плюнул и пошёл курить в тамбур, я тоже засмеялся. Потом полез на верхнюю полку, прикрыл окошко и заснул. Приснилось, что родители подарили мне аудиоплеер, я иду по городу и слушаю песню Ich will ансамбля Rammstein.

Редактор Анастасия Ворожейкина

Это была странная и чудесная традиция на станции Сарыево. Уже и не вспомню, на протяжении скольких лет она продолжалась, — возможно, все девяностые. Зато я хорошо помню, когда она закончилась: с приходом миллениума. В лето 2001 года я всё также ел купленные в пути пирожки и ждал Сарыево, чтобы помахать людям. И все в вагоне тоже ждали — проводница по обыкновению сделала объявление. Но у старого моста никого не было, кроме каких-то трёх парней, которые при приближении поезда сняли штаны и показали поезду жопы. Кто-то засмеялся, кто-то плюнул и пошёл курить в тамбур, я тоже засмеялся. Потом полез на верхнюю полку, прикрыл окошко и заснул. Приснилось, что родители подарили мне аудиоплеер, я иду по городу и слушаю песню Ich will ансамбля Rammstein.

Редактор Анастасия Ворожейкина/

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Об авторе:

Александр Олексюк. Женат, двое детей. Православный. Политические воззрения консервативные. По профессии журналист. Главный редактор одного из региональных СМИ Челябинской области. Любит музыку, кино, литературу и живопись, а также бокс и прогулки в лесу.

Я таких никогда не видел. Раньше — никогда, говорю честно.

Когда я впервые увидел тебя, я понял, что никогда — никогда, понимаешь? — таких раньше не видел. Слышишь, никогда? Таких, как ты.

Ты как кошка, ты очень похожа на кошку. Изящная походка, грациозная, с виду пушистая, но с маленькими такими коготочками. Так что, если чего не так, то и царапнуть можешь. Никогда таких не видел раньше, говорю.

А ещё ты ведь с характером. Ты ведь гуляешь сама по себе, угадал? Любишь гулять сама по себе? Как кошка.

Ты просто неземная. Ну это не буквально — значит, «не с земли». Просто на земле всё обычное, скучное, всё мы уже сто раз видели, знаем. В этом смысл, это комплимент. А ты словно неземная. Смотри: ты необычная. С тобой нескучно.

И я никогда таких не видел. Не встречал.

Много ли где смотрел? Ну не знаю, так, где бывал, посматривал. Нет, я, конечно, в курсе, что каждый вечер и в каждой кафешке кто-то говорит кому-то:

— Ты такая красивая… Я таких раньше не видел.

А по пятницам вообще кошмар что делается. Но они же врут: они просто хотят так понравиться.

А я не вру.

Нет, конечно, я хочу понравиться. Но я не видел. Я не встречал никогда таких.

В моей жизни случалось всякое. Я, если хочешь знать, повидал такое, что не каждому доведётся… И вообще, не каждому сто́ит такое видеть. Лучше будут спать. Я в своё время поездил и полетал… Разные были дела. Но таких вот, как ты, не видел. Таких, как ты, не встречал.

Слушай, я, знаешь, чего подумал? А давай я тебя провожу. Ну как зачем? О себе немного расскажешь. Посмотрю на тебя, полюбуюсь. Я ведь таких не видел. Мы что, не найдём общих тем, что ли? Я тебя умоляю!

У тебя ж никого нет? Вот. И у меня тоже. Как это так — не повод? А что тогда повод?

Ну ты загадка! Ты явно скрываешь какую-то тайну, так хочется к ней прикоснуться, сорвать, так сказать, покровы. Нет, я таких не встречал: чтобы так вели себя, говорили.

А я был и там, и там. Всюду заглядывал. Шустрый я парень, и нос у меня, знаешь, длинный. И вообще, скажу тебе по секрету, не только нос.

Только ты никому, хорошо?

Язык. Язык у меня длинный, а ты что подумала? Нет, ну если хочешь о том самом… Мы можем, конечно. Но чур не я начал! Хотя если уж говорить, то похвастаться есть чем, есть чем!

Ну так тебе на какую станцию? Неделя закончилась, я весь вечер свободен. И даже ночь! Свободен, как птица в полёте. У тебя такие глаза красивые. Знаешь, я никогда таких ещё не видел. Такие большие, да. Бездонные, я бы сказал. Да, бездонные. В них можно утонуть.

Ну что, гуляем?

Так, погоди. Что значит, по-другому знакомиться не умеешь? По-другому — это как? По-другому, значит, по-другому. Это ясно. А как?

Нет, ты мне скажи, я-то могу и по-другому. Как надо? По-моему, и так нормально. Ну, ты же меня понимаешь? Основное, так сказать, поняла?

Ну не расстраивай меня… Ты что же, глупая какая? А ещё глаза бездонные… Нет, я, конечно, считаю, что женщина и должна быть глупенькой. Чтобы с ней было так… мило. Да, чтобы было мило. Ты, главное, очень красивая. Как кошечка.

Только я об одном попрошу тебя, ладно? Ну помолчи, заладила, ей-богу, тараторка. Помолчи, послушай. Мне с тобой классно, ты понимаешь? Я никогда ещё таких не видел, не встречал. Но только одна просьба, ма-а-аленькая. Не говори ничего больше, ладно? Ну не твоё это.

Вот умница.

Мурлыкай.

Редактор Янина Хмель

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Об авторе

Георгий Панкратов, Санкт-Петербург. Автор книги «Российское время» (Чтиво, 2019) и сборника «Крафт» (Чтиво, 2021). Вырос и учился в Севастополе, живёт в Москве. Публикуется в журналах «Знамя», «Новый мир», «Юность», «Урал», «Знание-сила: Фантастика», «Опустошитель», «Дистопия». Лауреат премии журнала «Урал» за лучшую публикацию года — роман «Лунный кот», победитель Германского международного конкурса русскоязычных авторов «Книга года» (Стыд и совесть, Цитата Плюс, 2017). Ведёт традиционный образ жизни без излишеств. Любит прогулки в парках, птиц, море, чтение, алкоголь и тишину.