Я всегда буду помнить её улыбку. Даже когда стану старым и маразм накроет мой сморщенный мозг, никогда не забуду её тёплые и нежные глаза, когда она смотрела на меня, идущего с учёбы, с работы, с гулянки. Своего сына, и по совместительству, моего отца, она схоронила очень давно, так давно, что я и не помню, мне был месяц. В тот вечер, после похорон, её вытащили из петли соседи по коммунальной квартире… Больше у неё детей не было, зато остался внук.

Она часто рассказывала, срываясь иногда на татарский язык, как в родной деревне, со старшей сестрой, они остались без родителей и выживали на грани смерти. Были страшные времена и кругом гулял голод. По весне, после зимы, выкапывали прошлогоднюю, не убранную гнилую картошку в огороде, с червями, и прямо так тололи, смешивая с горсточкой муки. Когда она это рассказывала, глаза её почему-то сверкали от счастья. Говорила, что не было ничего вкусней в её жизни этих лепёшек, пожаренных на конином жире. Я не понимал тогда и не верил её словам, но слушал с открытым ртом. А ещё я смеялся рассказу про русских, которые пришли её забирать из дому на учёбу. Она почти голая залезла на верх стога сена и по-татарски кричала на них, чтоб убирались. Одежды никакой не осталось, всё поизносилось на корню у оставшихся сирот. Они попытались её вытащить на улицу, и она цапнула кого-то за палец до крови. Тут я особо хохотал, моё воображение рисовало удивлённые и испуганные лица учителей. Конечно же, какие-то странные люди пришли учить местных из дальних краёв, говорящие на каком-то птичьем языке, одетые в страшные кожаные куртки и сапоги. Их аул превращался в непонятный колхоз. Началась коллективизация. Главного богача-бая аула посадили в большую машину и увезли навсегда куда-то, вместе с женой, шестью дочками и сыном. Больше их никто не видел. Бабушка говорила об этом со злорадством, этот бай был злой, словно собака, и многих истязал большой плёткой, цитируя при этом Коран.

Однажды с сестрой, собирая ягоды в лесу они вышли к пяти страшным мужикам. У них были ружья, и пахло гнилью и мочой. Девчонки, дрожа от страха, застыли перед ними, как вкопанные, не в силах пошевелиться. Взрослые рассказывали, что в лесах полно дезертиров и что они хуже бандитов, живьём съедают маленьких девочек. Один из пятёрки, с самой большой чёрной бородой, подошёл к ним и стал что-то спрашивать на русском языке. Сёстры не понимали его, тогда другой дядька, на татарском, спросил с какой они деревни. Услышав ответ, он заулыбался и спросил фамилию. Те ответили, продолжая дрожать. Он ещё больше засиял, сказал, что их отец очень давно был его другом и плача, обнял сестёр. Минут пять он не мог остановиться, крепко сжимая их, после чего, вытирая слёзы, вытащил из заплечного мешка две банки тушенки и протянул им, строго настрого наказав не говорить про них никому. Если они были дезертиры, то они были хорошие дезертиры, говорил я… Бабушка смеялась, отвечая мне, что если бы не фамилия отца, то сейчас бы тут не сидела. Я не верил, но обнимал её крепче, а мало ли…

На выходные она меня регулярно забирала из садика к себе. Я бежал к ней, в эти мягкие объятия и упирался в живот носом. Она пахла чем-то родным и вкусным, а в руке висела авоська с арбузом. Её ладонь гладила мои волосы и на душе становилось хорошо, от предчувствия предстоявших двух дней, когда мы пойдём: в парк кататься на каруселях, в кафе есть мороженное из железных чашек, пить сладкий лимонад из автомата и играть с соседским мальчишкой в солдатики. Как иногда мало надо для счастья.

Потом была школа, техникум, университет, работа и я всё реже и реже стал посещать свою бабушку. Началась взрослая жизнь вдали от неё, появились другие интересы и много лишней суеты. Она начала чахнуть и каждый раз, приезжая к ней в гости, я видел всё больше морщин и седин в волосах, но обнимая её, я чувствовал всё тот же родной запах. Она каждый раз сидела у окна и с безразличием смотрела на улицу. Всё менялось, когда она замечала меня, машущего в приветствии. Её лицо преображалось, и бабушка молодела по мановению. Соседи рассказывали про её постоянную апатию, но я видел, как она для меня оживала и начинала готовить вкусняшки, заваривать чай, рассказывая о своих проблемах на русском и татарском языке, одновременно. Пару раз я предлагал ей переехать ко мне и продать комнату. Она злилась и показывала зарубки на старом шкафу. – Это 85 год, тебе семь лет, это 87 год, тебе девять, а это 78 год, твоему папе тридцать лет, – и тут же рядом ещё одна чёрточка, чуть выше, она тыкает в него, – это 95 год, тебе семнадцать лет… как я это всё брошу? А у этого подоконника мой сын тебя держал и показывал тебе солнце в первый раз, и ты набуровил ему в руки… Он засмеялся и поцеловал тебя в затылок… Как я отсюда уеду? – Я только вздыхал и обнимал свою плачущую бабушку, и правда, как она отсюда уедет?

В предпоследний день, после новогодних праздников, мы с женой приехали её навестить, привезли кучу салатов и всякой другой еды. Она на удивление была бойкой, помыла перед нашим приездом полы, посуду, прибралась в комнате. Сидела с счастливой улыбкой, со спущенными белыми волосами (совсем не осталось ни одной чёрной пряди) и ждала нас. Как всегда, обнялись, поцеловались и стали пить чай. Под конец она всё с той же улыбкой сказала - улы энисен котэ*, внучок, прощайте! Я переспросил, она только отмахнулась. На следующий день позвонила соседка и плача в трубку, сказала, что бабушка умерла…

Я стоял перед её кроватью и видел умиротворённое лицо. Она смотрела в потолок и улыбалась, как будто увидела самое прекрасное, что может быть. Комнату эту я уже давно продал, но изредка, когда внутри очень тошно, приезжаю в свой старый двор и подхожу к тому окну, из которого она высматривала, когда же её любимый внук придёт в гости. Иногда я вижу её очертания за стеклом, и тогда на душе становится спокойно. Ведь где-то там она присматривает за мной…

Улы энисен котэ (татар) - сын ждёт маму.

— Представляю, вот наверно досталось тебе… кхм… — добродушно усмехнулся водитель, крепко держа руль автомобиля и не отводя взгляда от впереди бегущей дороги.

— Досталось, — так же улыбнулся молодой человек, продолжая смотреть в боковое окно со стороны пассажира, — бабка меня поругала и немного крапивой попугала по ногам, уфффф… а вот дед когда пришёл, хорошо так отходил ремнём по заду, в целях воспитания уфффф… он у нас был жестковат…

— А что плот то? Поплавали?

— Ха-ха-ха, — засмеялся молодой человек от воспоминания, — утоп… метров пятьсот, втроём тащили со двора до речки, выдохлись от усталости… уффф… Дружно так до берега доволокли и спустили его на воду, а он взял да и утоп… Ха-ха-ха… уфффф… уфффф…

— Артур, осторожней… — кинул настороженный взгляд на молодого человека, водитель.

— Да ладно, Сём, уфффф… просто нам же по девять лет было, те ещё кораблестроители. Уфффф… С полста гвоздей «семедесятку» набили, сколачивая этот плот и наверно с полкуба сосновых досок вот такой толщины, — Артур большим и указательным пальцами показал какой толщины, — в деревне это добро на вес золота…

— Думаю, именно за доски и гвозди дед тебя и оприходовал, а ни фига не за шторы…

— А ведь и верно… — задумался молодой человек, — сейчас и не узнаешь, лет десять назад умер дед… уфффф… Курил безбожно «Беломорканал», рак и скосил…

— Нда… — водитель украдкой глянул на пассажира и, включив пятую скорость, пошёл на обгон уставшей «шестёрки».

— Очень мучился дед последние полгода, мы, внуки просто не могли смотреть на эти мучения. Метастазы, они брат, выжигают мозг, конкретно уфффф… Мне было тринадцать лет, я пообещал тогда матери, что никогда не буду курить, ну и в принципе, обещание выполнил, уфффф… уфффф… кха-кха… — на Артура напал кашель, бледное и измождённое лицо почти позеленело. Судорожным движением молодой человек вытащил кислородный ингалятор и сделал пару «пшиков» в рот, вдыхая коктейль.

— Братишка, ты как? — испуганно посмотрел на молодого человека Семён, сбавляя понемногу скорость.

— Уфффф, уфффф… вроде полегчало. Сколько нам осталось, Сём? — отдышался молодой человек и опять приложился головой к стеклу.

— Километров пять, я уже чувствую его! — вздохнул Семён воздух в салоне, снова вжимая педаль газа в пол.

— Вот и отлично!.. Я ведь после института хотел рвануть к морю, во сне грезил им, понимаешь? Уфффф… но, вот меня позвали в «Газпромнефть», как отличника химического факультета и не дали даже опомниться, ох… — вздохнул Артур, — сам понимаешь, «Газпромнефть», инженер, все дела, такими должностями не разбрасываются… уфффф… я и отложил на потом свою поездку, подумал, ещё успею… уфффф… И с девушкой только раз целовался, тоже думал, наверстаю, какие мои годы… А видишь как бывает в жизни то… не успел…

— Почти не успел, — поправил Артура, Семён и нахмурил брови, — три минуты и ты море увидишь, девушку не обещаю!

— Круто! — улыбнулся мечтательно молодой человек, — мне и моря хватит за глаза!

— А я там был раз десять, ничего особого, большая лужа, безграничная… Только из-за жены с дочкой ездил — они тоже без ума от него, странные какие-то…

— Эээ, брат, ты не прав, море – наш прародитель, уфффф… без него ничего бы живого не было! Я во сне часто вижу гигантские волны, они так уфффф… наплывают на меня, а я такой, пытаюсь их обнять…

— Хм… — усмехнулся Семён, — большая волна тебя вмиг размажет об берег, и костей не соберёшь. Неее, лучше наши озёра, они спокойные… С удочкой посидеть, благодать…

— Эх, Сёма, ничего-то ты не понимаешь… Уфффф…

— Куда уж мне… Готовься Артур, сейчас вот за этим поворотом ты увидишь море!

Молодой человек с жадностью припал к окну, ладонью прикрывая глаза от лучей солнца. Дорога в это время выворачивала серпантином вдоль небольшой скалы. Семён крепко держал руль левой рукой, правой переключая скорость.

— Оох ты, Боже мой! Уфффф… — перехватило дыхание у Артура от представшего безграничного величия водной синевы. Непроизвольно молодой человек нажал на кнопку открытия стекла.

— Не надо, Артур, продуешь себя…

— Не смеши… «продуешь», скажешь тоже… — Артур махнул рукой и с наслаждением вдохнул воздух, — Сёмка… я тоже чувствую этот запах, представляешь?.. Я самый счастливый человек!..

*** *

Через три часа Артур сидел накрытый пледом, на берегу моря. Небольшие волны с шипением наплывали по каменистому гравию на колёса инвалидного кресла, после чего робко отбегали назад. Метрах в двадцати, из воды выпрыгнул игривый дельфин, плавником приветственно взмахивая молодому человеку. Чайки протяжно кричали над головой, жалуясь на свою морскую судьбу. Вдали гудел пароход, смутным пятном чернея почти у горизонта.

— Артур, ну ты как? — Семён подошёл сзади и положил на плечо другу руку. Не получив ответа, он развернул кресло к себе. Лицо молодого человека застыло в счастливой улыбке, стеклянные глаза окутала поволока. — Вот ты и обнял свои волны, брат… ненавижу море…

Сквозь зубы выдавив, Семён уселся на гравий, рядом с Артуром и заплакал, благо, рядом не было ни одной живой души…

– Ох, братцы, а небо то плачет, сколько же мужичков полегло? – пробормотал парнишка, втягивая последние крупинки махорки из тлеющей самокрутки и обжигая коричневые от никотина, пальцы.

– Небо, говоришь, плачет? Жора, а может хоре уже языком молоть? – перестал выкидывать из ямы землю один из копателей, по его лицу бежали струйки пота, – покурил и лопату в руки!

– Палыч, да мне не в падлу для братушек потрудится, только мне в западло ещё эту немчуру хоронить, – выкинул почти выкуренный до нуля, бычок, парнишка и плюнув на ладони, спрыгнул в яму, – твари поганые, лежали бы в степи, пусть их бы гнилое мясо бы вороны поклевали…

– Что за разговоры? – рядом с трупами появился офицер в запыленной, и местами с промасленными пятнами, форме. На щеке чернела чёрная полоса запёкшейся крови, под фуражкой выглядывали красно-белые бинты.

– Ротный, я говорю, зачем мы ещё хороним этих фашистов? Пусть гнили бы, – не унимался Жора, вгрызаясь лопатой в красноватую глину, – эти уроды наших парней положили, много чести этим извергам…

– Разговоры мне! – офицер задумался на пару секунд уставшим и сочувственным взглядом глянув на мертвецов, – всех хоронить!

Ротный развернулся и пошёл чуть шатающей походкой от мужиков, скрываясь в густом, стелющем по низу, дыме.

– Да, Саныча не плохо контузило, вот мужик, уважаю, – Жора цокнул языком, выкидывая нарубленную, вязкую глину, – когда немецкие плюшки начали наши окопы вытюживать, я прости Господи, чуть не обделался. Я такого страха в жизни не испытывал, братцы… а он же поднялся и как закричит: «За Родину!.. За Россиюшку! За Сталина!». У меня весь страх и вышел… Вот же человек!

– Всем сейчас едино, и нашим солдатикам и ихним, – задумчиво заговорил о своём третий боец, – смерть всех уравняла, она такая — не привередливая, может завтра и нас приберёт к себе…

– Тьфу на тебя, Андрюха, накаркаешь, – передёрнул плечами Жора, – не-е-е, это без меня. Я должен ещё фуагу, э-э-э, фуагру покушать у них, в Европе. У-ф-ф-ф, а ещё хочу научится на велописеде кататься, а там потом гори оно синим пламенем всё. Опа, а что это такое?

Лопата со скрежетом ткнулось обо что-то жёсткое.

– Чяго там? – Палыч и Андрей прекратили работу и с интересом стали смотреть, как Жора подцепил лопатой что-то и с усилием подковыркнул, – ух ты, сабля!

– Даже ножны сохранились, правда проржавело всё к епени матери, – Жора поднял оружие и вытянул в руках, перед собой, – глядите братишки, тут двуглавый орёл, что ль?

– Он самый! – Палыч кивнул, – белогвардейская, самая настоящая. Ох помню, как они секли головы нашему брату в своё время.

– Ребятушки, тут чтоль могила? – Жора подпнул земельку сапогом, выковыривая в довесок к сабле бело-серый череп, – беляка подкопали?

– Возможно, тут в двадцатых тоже бои были в гражданскую, – Палыч грустно вздохнул, – надо же какое совпадение, я сам пацаном на лиманах, в Благовещенске за Революцию контру давил, считай в пятистах верстах отсель…

– Не-е, я не буду тут копать, – Андрей с хрустом выпрямил спину, – не по христиански в чужую могилу прикапывать соседей…

– Брось, Андрюха, им уж всё равно, – с воодушевлением Палыч снова приступил к земельным работам, – через час мы выдвигаемся, времени нет на новую могилу, тут уж почти выкопали… да и веселей будет благородию, пристроим мы к нему наших братишек, мож сагитируют его принять советскую власть!

– Ха-ха-ха, – заржал Жорка, подмигивая старшему однополчанину и так же начиная копать, – Палыч, ну ты даёшь!

– Ох, не правильно это всё… – вздохнул Андрей, покачав недовольно головой, после чего перекрестился и присоединился к бойцам, – с другой стороны, все мы одной крови…

– Ого! Мужики, а тут белый то не один, – опять нагнулся Жора и вытащил наполовину развалившуюся «будёновку», с красной вышитой звездой на уровне лба, – а этот уже наш!

– Это братская могила, – Андрей перестал копать и снял каску с головы, – тоже видать после боя собрали погибших и похоронили вместе, не разделяя на «красных» и «белых»…

– Ох и удобрена тут земелька то нашими костями, – грустно прошептал Палыч, так же снимая каску, – что ж это такое то, братишки?

Постояв пару минут преклонённо перед останками солдат гражданской войны, бойцы аккуратно выложили поверх, погибших в сегодняшней схватке и закопали. А уже через час, уставшая, и прореженная наполовину, дивизия, продвигалась вперёд, оставив многострадальное место боя.

На свежем холмике остался стоять сколоченный из обгоревших досок, крест, и на нем блестела медная таблица с нацарапанными гвоздём словами: «Всяк проходящий, склони голову -- тут лежат солдаты красной, белой и германской армий!»

– Наташка, на тебе лица нет, ты нормально себя чувствуешь? – её подруга, бухгалтер компании, обеспокоенно смотрела на проходящую мимо девушку.

– Всё норм, Свет, всё норм, живот немножко прихватило, – невнятно кивнула та головой и на автопилоте выскочила из офиса, в коридор. Вокруг всё расплывалось, но она умудрилась добежать до туалета и уже там заскулила, смотря на своё отражение в зеркале. Как он мог так жестоко поступить? Почему он это сделал за два дня до Нового Года? Задавала сама себе вопросы и не находила ответов. Горькие слёзы стекали по щекам, оставляя тёмные следы от туши. Минут пятнадцать она пыталась прийти в себя, но так и не получилось, только удалось высушить мокроту у глаз, не более. Ещё три дня назад после любовных утех он шептал ей на ушко про её красоту и щекотал изгиб ключицы, зная эту её слабую точку, и ничего не предвещало о скорой личной трагедии. Что могло случиться за этот период, она не понимала, ведь он всегда был одинаково ласков и нежен в те дни, когда у них были регулярные свидания. Да, они не жили вместе все эти три года, но она ждала этого и готова уже была и морально, и физически. 36 лет – это тот возраст для женщины, в котором ещё можно запрыгнуть в последний вагон семейного счастья, и она все ставки поставила на любимого мужчину, окружив того теплом. И проиграла!

Непонятно как доработав этот последний предпраздничный день, Наташа добралась до дому, где допила остатки Его виски перед совместной фотографией в рамке, сделанной летом в Турции. Они на ней, на фоне синего моря, корчили лица и получилось очень мило. Когда градусы ударили в голову, она в соплях и слезах, набрала его номер телефона и услышала лишь короткие гудки, видимо он её запихнул в чёрный список.

– Почему? – девушка задала себе очередной вопрос и достав из холодильника бутылку шампанского, устроилась, прямо на полу, перед светящейся огоньками елочкой. Она молча стала пить напиток из горла, и смотреть на висящие новогодние игрушки, которые ещё пару недель назад они, счастливые, вместе и развешивали. Этот новогодний праздник обещал стать самым кошмарным в её жизни и впереди маячило горькое женское одиночество. Ни детей, ни мужа… даже из родных никого не осталось, мать с отцом похоронены, а родная сестра за тысячи километров в крепком браке за немца. Когда шампанское Наташа допила, в пьяном сознании возникло одно решение проблемы – шагнуть с балкона шестого этажа. Она даже попыталась встать, но неудачно завалилась на бок и тут же заснула, уперевшись носом в мягкий бок плюшевого тигрёнка, стоявшего под ёлкой.

Утром, проснувшись в неудобной позе рядом с новогодним деревцем и с пустотой в сердце, она прошаркала в ванную, где снова завыла от жалости к себе. Всё вокруг было ужасно и краски тусклы. Ещё этот отвратительный запах изо рта и глухой стук в голове от выпитого.

– Наташка, возьми себя в руки! – всхлипывая, она сама себе дала установку и начала умываться. Позавтракав, девушка оделась – стены квартиры начинали давить, каждая вещь в доме напоминала о нём, хотелось срочно уйти и всё забыть.

На улице она вдохнула морозный воздух и просто пошла по тротуару. На встречу попадались улыбчивые люди, чувствовалось предпраздничное настроение. Счастливые молодые пары обнимались, дети бежали впереди родителей, даже пенсионеры, как назло, со своими половинками держались за руки. Наташа шла бледная и чувствовала себя чужой в этом мире, а ещё вчера утром всё было по-другому...

«Я очень одинок! Остановитесь и помогите! У меня никого не осталось, дайте мне шанс!» – надпись на картоне как молния пронзила сознание Наташи. Она встала, как вкопанная перед небрежным мужчиной с бородой, в рваном сером пуховике, стоящего среди снующей толпы. Под ногами лежала шапка-ушанка, в которую бросали монеты. Его лицо ничего не выражало, ни радости за милостыни, ни ненависти. Пустой, отречённый взгляд смотрел на людей, и как будто сквозь них. Женщина почувствовала странное родство с этим человеком. Она сделала пару шагов к нему и опять заплакала.

– Иногда надо всё потерять, чтоб найти свою судьбу! – Наташа аж вздрогнула от мужского голоса, обращённого к ней.

– Вы мне?! – она стала вытирать варежкой глаза.

– Да! – не смотря на неопрятную бороду, улыбка у него было добрая, – вам!

– Может деньги нужны? Сейчас, подождите… – Наташа засуетилась, открывая свою сумочку.

– Нет! Мне не нужны деньги, – он скомкал свой картонный плакат и отбросил его в сторону.

– Вы несёте какой-то бред…

– Вы сейчас очень одиноки, как и я. Идёмте, я вас провожу до дому, а то вы в таком состоянии можете наделать глупостей, уж я то это знаю!

Дальше всё было как в каком-то сюрреалистичном сне. Они молча дошли до дома и поднялись по лестнице до квартиры. Страха совсем не было, вроде, чужой человек бомжеватого вида, но опасность от него не исходила. А может после вчерашнего вечера мозг был замутнён.

– Зайдёте? Я вас хоть чаем напою? – она стояла у открытой двери и вопросительно смотрела на него.

– Нет! – он отвернулся и пошёл вниз, оставив её в недоумении.

– Что это было? Я совсем сошла с ума? – она захлопнула дверь и уселась на пуфик в коридоре. – Наташка, у тебя крышу снесло?

Весь оставшийся день, не соображая, на автомате, она готовила салаты, испекла картошку с курицей, нарезала сервелаты и мясные деликатесы и всё это добро выставила на стол. Включила световую иллюминацию на ёлке, одела самое лучшее платье и навела марафет на лице и волосах. Зачем это всё сделала, она не понимала, видимо женщина в одиночестве перед Новым Годом, несмотря ни на что, до последнего на что-то надеется…

«Милый, я скучаю! Я тебя жду… пожалуйста!» – и всё же она не выдержала и написала ему эсэмэс, сидя перед накрытым столом с прямой и напряжённой спиной. По телевизору, и за окном, весело пели, раскидывали разноцветный конфетти и зажигали бенгальские огни, а Наташа сидела и ждала ответа, уставившись в чёрный, бесчувственный экран смартфона.

«Какая же ты тупая… У нас всё кончено! Отвали!» – за полчаса до Нового Года пришёл ответ. До неё не сразу дошёл смысл этих слов, и она ещё минуту глупо улыбалась, в десятый раз перечитывая эти строки. А когда стало всё ясно, она так же молча встала и сделала пару шагов к балкону. И тут раздался звонок в дверь, прервав её стремление решить этой ночью все проблемы.

– Моя жена погибла в аварии пять лет назад вместе с моим единственным сыном. Все эти пять лет я погибал, сам себя съедая, –– в дверях стоял мужчина, в строгом сером костюме, рубашке и галстуке. В руках он держал красивый букет роз и бутылку шампанского. Он без раздумий стал говорить, и улыбнулся. Наташа только по его улыбке узнала – это был тот странный нищий с плакатом, который её проводил, но на этот раз чисто выбрит и приятно надушен. –Вчера я дал себе обещание попытаться начать новую жизнь! Я оделся в рваньё и вышел на улицу с плакатом в попытке найти такое же одинокое сердце. Я был на последнем моральном пределе перед прыжком в бездну… и увидел твои глаза. Спасибо – ты меня спасла!

Наташа стояла и плакала, ведь только что и он её спас…

— Даааа, а малыши просто уморительны были, такие миленькие и смешные. Я прямо помню их ножки, стучащие по моей лестнице, когда они взбирались на меня, — проскрипела ржавым, металлическим листом, горка, оглушая тишину мёртвой улицы.

— А я во сне часто чувствую тепло их пятых точек, они мне отдавали свою энергию в своё время. Правда, часто ломали ступицу, которую потом опять же ремонтировали. А ещё, некоторые раскачивали меня, пытаясь достать ногой солнце, за ними так весело было наблюдать. Эээх… — наполовину развалившиеся качели преклонились и печально смотрели на падающий снег.

— Ну не знаю, мне сейчас больше нравится! Тишина да благодать кругом, теперь хоть мы слышим друг друга. Они очень много шумели и фонили кругом. Эти железные машины, убивавшие наши голоса, да электрические фонари, поглощавшие наши тени. Нет, однозначно стало лучше!

— Но ведь, если бы их не было, то и мы бы не появились?! Они нам жизнь дали.

— Ничего они не дали нам, да и вообще мы не живём. Мы просто умирающие фантомы воспоминаний, ещё немного, и наши тела развалятся, превратившись в прах. И нас не будет, — ветерок заигрывалс потрёпанным обесцвеченным платком, обвязанным вокруг ручки перекосившейся скамейки, деревянные доски которой давно сгнили, и лишь чугунный костяк ещё сохранял узнаваемые очертания.

— Ох! — печально вздохнули окружающие тени, неприятно было осознавать свою бессмысленность.

— Зачем же они уничтожили сами себя, глупцы?

— Они любили игры с огнём, вот и доигрались. — Ответила старая, лежащая на боку, урна у подъезда дома, засыпанная большим слоем пыли и неуверенно выглядывая одним углом из кучи.

— Апчхи! — Неожиданно раздался громкий чих, улица в страхе зазвенела и насторожилась. Слишком уж непривычно было слышать такие необычные звуки. Окна домов внимательно стали всматриваться в ночную темень, а ещё, в недрах умирающих вещей, шевельнулась почти забытая память по человеческому теплу.

Так и есть, по уличной дороге, вдоль домов, медленно шли два круглых сгустка из тряпок и одежд. Над ними вился туман от дыхания - они были живые! За их спинами скользили большие сани, в которые наобум, был навален всякий хлам. От живых ударил сноп света и озарил притихший двор. Луч стал бегать по оконным проёмам.

— Тут ничего нет, Миша, нам надо ближе к центру путь держать, — в тишине раздался, как колокол, женский голос, пронзая онемевший двор. — Чего мы тут потеряли?

— Эх, Валюшечка… Я тут жил очень давно. Вон там, — четвёртый этаж осветил луч света. Стены квартиры задребезжали от сладостного воспоминания, и раздался грохот, — ой, там наверно перегородки рухнули…

— Ещё бы, уже столько лет прошло с тех дней. Ладно, Миша, нам надо дальше идти, а то, того гляди, дом развалится.

— Да, милая, просто нахлынуло немного… Сейчас, сейчас… ну, всё, вперёд! — свет потух и два человека пошли дальше, таща за собой тяжёлые сани. Скрип от салазок стал удаляться всё дальше и дальше. Через минут пять улицу охватила звенящая тишина, лишь на снегу остались две полосы от салазок и вмятины от ног людей. А ещё через полчаса и эти следы растворились.

— Что это было?.. Это были они?.. Человеки, это были человеки!..

— А я вспомнил его сандалики, когда он бегал по мне! — гордо задребезжала от порыва игривого ветерка, детская горка.

— А я его маленькую попу, когда он качался на мне, — хрустнула уставшая качель, и ещё сильней прижалась к земле.

— Как же хорошо, что они не все погибли! Я вижу, как они вернутся к нам и вдохнут в нас новую жизнь!

— Наивный, они больше никогда не вернутся сюда. Мы им больше не нужны! — горестно выдохнул и беззвучно заплакал фантом памяти поникшей скамьи. Платок прощально трепыхал на ручке.

Над умершим мегаполисом завивались снежные, пустынные вихри. Полуразрушенные дома между собой перешептывались, передавая такую важную новость. Человечество не всё ещё погибло, и где-то там, в Пустоши, люди выжили, но они больше никогда не вернутся в город…

Шагги говорит не так, как все, и двигается более пластично. Его привлекают мужские руки и задницы, розовые пони и девичьи волосы. «Грязный педик» — называют его соседи и одноклассники. У них нюх на тех, кто отличается. Шагги зубрит наизусть расписания и результаты матчей футбольных команд, учится ходить размашисто, как брат. Но все равно, как только он знакомится с кем-то, первое, о чем его спрашивают: почему ты так странно говоришь? ты чо гомик?

Мы проходим путь взросления мальчика с 6 до 16 лет. Он борется со своими демонами, наблюдает, искореняет, принимает. Тем временем отец бросает семью, мать спивается, сестра выходит замуж и уезжает как можно дальше. Брат со временем тоже уходит из дома, чтобы освободиться от уз пьяной матери.

Мать красива, как Лиз Тейлор. Не хочет работать, желает развлекаться. Алкоголь помогает забыть про мужа, которого любила. Она пропивает все талоны на еду. Каждый раз, когда выходит из дома, красится и надевает лучшее мохеровое пальто. Когда за выпивку платить нечем, расплачивается натурой.

Шагги любит мать не просто сильно, а по мать-терезовски чисто, нежно и безвозмездно. Мы проживаем 10 лет борьбы ребенка за трезвость матери, в которой выигрывает тёплый лагер.

Книга очень многогранная, многоступенчатая. Уходит и вглубь и в ширину. Автор щедр на оригинальные сравнения и понятные метафоры. Наслаждение.

После прочтения я осталась с мыслью: как важно иметь близких людей. Как важно дарить любовь - это потребность каждого. Человеку нужен человек. И что бы ни происходило в жизни, человек сломается только тогда, когда сам решит, что сломлен, разрешит себе опустить руки.