Второй или третий месяц Босс обещает и клянется, что зарплата, заслуженная потом и переработками, стиранием штанов до дыр за компьютером, выходом с улыбкой на работу в выходные дни, вскоре появится и радостно дзинькнет сообщением в смартфоне. И мы послушно сидим, едва шевелясь, стуча в унисон по клавиатурам, работаем с большим воодушевлением, чувствуя натяжение галстука на шее, ремней на брюках, будто Босс держит всех нас одной рукой и тянет-потягивает, но денег не выдает. Между собой мы незнакомы, не знаем ни имен, ни возраста, а только должности; и каждому начальники придумали прозвище, но вслух мы их не говорим, они только для себя. Но и мы не отстаем, за глаза сочиняем всем начальникам, каждому и каждой, по звонкому прозвищу и хлесткой кличке.
В офисе тишина и молчание приветствуются, ее нарушает только шум печати и городской гвалт из открытого окна, но не долго, потому что октябрь и холодный ветер трясёт наши руки-ноги, мешая работать. Проветривание помещения обязательно, но ответственный за это человек часто забывает, не успевает вовремя закрывать створки, пока обойдет тонкими ножками все кабинеты и окна, проедет в лифте все этажи здания, и поэтому часто получает штраф и суровый нагоняй от начальника, от начальника своего начальника и дальше по корпоративной сети. Нам запрещено отходить от рабочего стола, кроме обеденного перерыва и по насущным природным потребностям, но не дольше пяти минут быстрым шагом, а лучше бегом; и не можем мы закрыть окна самостоятельно без получения штрафа, и многие простужаются и кашляют, чихают, работают с температурой и глотают таблетки, не желая брать больничный отпуск, который не оплачивается и воспринимается часто подобно оскорблению, и тогда заболевший ходит понуро в маске, ибо заразить коллегу ― большее преступление, чем заболеть самому.
Громко звонит будильник, сообщающий о начале обеденного времени, но мы сидим, только смотрим на начальника, и пока он не направится в столовую, мы не можем прерывать работу. Я почти завершил свой график с данными, разукрасив его разноцветными заливками, когда начальник, зевнув, кивком скомандовал идти за ним. В тесно заполненном лифте мы поднялись в столовую, пропуская в очередь старших и руководство, вновь прилежно улыбаясь. Обед, горячий одинаковый для всех, приятно согревает изнутри, и работа была ненадолго забыта, но мои размышления были прерваны близким разговором начальников отделов, беспечно и весело переговаривающихся о деньгах, которые они получат, но которых не хватит на обычных работников. И в этот момент заработали мониторы, показывая широкое лицо Босса, вновь уверяющего о скорой зарплате, только подождите, послушно и воспитанно, а лучше радуйтесь, что есть работа, когда в стране экономический и энергетический кризис. Фанфары, торжественная музыка, которой сопровождается каждое выступление и речь Босса, а после начальники подскакивали с мест, роняя тарелки и вилки, и жарко аплодируют, требовательно и гневно посматривая на нас: но мы не мешкали, уже хлопали звонко и подобострастно, выбивая из рук и себя любое сомнение в Боссе.
После обеда нас ждало радостное, по мнению руководства, событие: повышение новичка, пришедшего пару месяцев назад, едва успев окончить обучение. Будучи родственником одного из заместителей Босса, его взяли без собеседования и требований. Но родства не всегда достаточно, и он ежедневно клепал доносы и оговоры, сочиняя их цветными чернилами крупным почерком. И теперь он наш новый начальник, сменяет предыдущего, с ухмылкой дерзкой и надменной. Мы привычно выстраиваемся плотной колонной по четверо, стройными рядами от дверей до стола начальника. Новичка поднимают по передвижной лестнице, и он, держась за руки помощников, шагает по нашим головам, ступая осторожно и тяжело, едва перетаскивая свое круглое тело, а в конце ряда ступает на стол и усаживается в кресло, утробно кашлянув и долго сотрясаясь отдышкой. Старый начальник кланяется ему в пол и занимает пустующий стол среди остальных, рядом со мной, взгляд его не блестит надменностью и презрением, как прежде, но подобен нашему, умоляющему и боящемуся, а вид, словно угнетенный тысячами часов раболепия и притворства. Мы вновь хлопаем стоя, даже немного подпрыгивая, поднимаясь на носках, желая выделяться, стать выше на полголовы или голову, дабы Свин ― новый начальник ― заметил и, может быть, избрал личным секретарём. Но прыгать высоко не обязательно, стол Свина установлен на помосте, и начальник видит всех и вся, использует бинокль для слежения за дальними столами и их работниками. Избрание секретаря тайно и внезапно, никто из нас не будет знать, кто он, чтобы легче было подслушивать и подсматривать, и доносить, доносить, шептать в грязное волосатое ухо, указывать невзначай кривым пальцем на виновника, штрафника, корпоративного преступника, и подниматься выше и выше, возможно, даже став значимее начальника отдела, руководителя сектора, и кто там дальше? Свин сидит неровной рыхлой массой в кресле, бока и широкие ягодицы выпирают из-под ручек; начальник громогласно рыгает и испускает газы, а после улыбается и подмигивает сам себе в зеркало на столе. Внезапно я громко и резко чихаю, заставив вздрогнуть соседа, а Свина воззриться на меня и пальцем поманить, приказав подойти. Я встаю возле него на помост, и он в рупор отчитывает меня на весь кабинет, указывая на неприемлемость такого поведения, подобных звуков и отношения к сослуживцам, моим корпоративным братьям и сестрам, ибо такое свободное поведение деморализует, нарушает нормы морали и повергает в шок интеллигентное благовоспитанное общество Корпорации; вновь рыгнув и икнув, он объявляет мне выговор, штраф и обязательную ночную смену после окончания рабдня. Понуро я вернулся к себе, намеренно напустив вид сожаления и мольбы прощения.
Остаток дня я почти не поднимаю головы от монитора, уверенно и смачно стучу по клавиатуре, часто нажимаю кнопки мышки и, наконец, создаю шедевр, один из лучших графиков за всю свою карьеру; щелкаю, подмигиваю, отправляю на проверку Свину, но оказывается, что он уже ушел, а я один в кабинете, общем, убегающем далеко за горизонт, там, где окна сливаются с полом и потолком. Наступает моя воспитательная переработка, и я сижу, не мигая, уверенно стараясь найти себе работу, но задания все выполнены и я ругаю себя за излишнее упорство, а потом ругаю за сомнения в себе и разочарования в упорстве, и кажется, что назначенные часы уже истекли, но прошло едва ли пять минут. И я вспоминаю об отсутствии денег, перед внутренним взором предстает Свин, его рыгание и слюни из рупора, и впервые я нарушаю устав, выхожу из кабинета во время переработки.
В холле я рассматриваю указатель кабинетов и отделов, вожу пальцем, запоминаю интересующее, захожу в лифт. Закрыв глаза, нажимаю на случайную кнопку и отправляюсь выше и выше, быстрее, а когда створки открываются, я вижу приглушенный красный свет, багрянцем заливший холл и двери неизвестного мне отдела. Шаги мои робкие и медлительные, звучат мягко на ворсистом ковре. Тишина прерывается глухими ритмичными ударами где-то в глубине офиса, манящими и гипнотическими; в сумраке убегающих коридоров они путеводной нитью направляют меня, притягивают и приводят в дальний кабинет, схожий с кабинетом на нашем этаже, предназначенным для собраний и воспитания разума, проведения лекций, необходимых для понимания политики Корпорации. Внутри я не вижу привычных для меня столов и рядов скамеек, стульев; передо мной несколько фигур, одетых в лохмотья и поношенные истертые одежды, ровным обручем окруживших разгоревшийся костер. Один из них стучит в бежевый барабан, издавая удары, приведшие меня к ним. За моей спиной громко хлопают двери, оставив меня под расстрелом взглядов незнакомцев. Они прерывают свой танец, не топают в ритм и не бубнят молитвы или прошения. Хватают меня и бросают на пол, вопрошая, кто я и откуда, а узнав номер этажа моего офиса, восклицают громче, сплюнув и скривив губы от вида нарушителя устава; кто-то предлагает кинуть меня в костер, и я чувствую, как мои ноги и сердце дрожат, а губы трясутся, но почти сразу я слышу смех. Смеются надо мной и моим страхом.
Незнакомцы откидывают капюшоны, и блики огня мерцают на их улыбающихся лицах; ко мне протягиваются несколько рук на выбор, помогают подняться и усаживают в кресло скрытое в тени. Кто-то открывает окно без разрешения, не опасаясь штрафа и выговора. Мы знакомимся, потрясая в воздухе ладонями и своими именами, обмениваемся подобиями улыбок и благосклонностями намерений по отношению друг к другу. В граненый стакан мне наливают запасы вина, возникнувшая бутылка которого вновь исчезла в ворохе одежды, а в костре появляется вертел с тушкой кролика. На мой немой вопрос появляется ответ, что на верхних этажах Босс часто устраивает охоту на подвезенных кроликов и зайцев, после которой неизменно в стенах небоскреба появляются дырки, заделываемые в спешке ответственным сотрудником. Застреленные кролики и зайцы складываются в тележку и выкидываются в ближайший мусорный ящик на улице, где и был найден сегодняшний ужин. Я вежливо отказываюсь от предложенного мяса, уверенно проявляя желание больше пить, причмокиваю и вливаю в себя стакан-другой вина, не забывая спрашивать, почему и зачем эти лохмотья и костер, а в ответ ― для экономии в кризис и поддержания статуса офисной челяди, коими их называет начальник. Но внезапно ближайшая ко мне женщина хватает меня за руку и остро шипит о скорых изменениях, чтобы я был готов, собрал всю волю и храбрость в кулак и встал на их сторону, принял бой и в борьбе этой бежал впереди всех и убивал больше остальных. Не понимая, я согласно киваю ей, налегая на вино, уверенный, что передо мной вспорхнувший на парах алкоголя человек, уносимый и зовущий с собой в фантазийную даль, но она продолжала, вдруг вспоминая некоторых своих коллег и их неоднозначные подмигивания, облизывания губ и знаки руками и пальцами, предлагающие то, что она делала только после замужества. В особенности она рассказывала про соседа по рабочему столу, однажды шлепнувшего ее по мягкой точке, и не раз и не два хватавшего ее за живот повыше пупка, за грудь, а на ее жалобы начальник только усмехнулся и велел не разлагать коллектив небылицами, и коллега продолжил, пока она не ударила его между ног и заработала штраф. На следующий день она вновь ударила его в тоже место, без причины, а для удовольствия и поднятия духа, и с улыбкой приняла новый штраф; приняла, но не забыла обо всем, а в памяти отложила на будущее отмщение, которое, она повторила, скоро, не за горами.
Словно по команде каждый в комнате начал свою историю, уверенный, что я хочу ее услышать дважды, оценить и солидарно вновь кивать, будто вместо шеи у меня пружинка. В уши мне заливали слезы и жалобы: кого-то несправедливо наказали, оштрафовали, лишили премии или вовсе зарплаты, мне рассказывали об издевательствах, о сильных мира сего, угнетающих слабых, о нехватке денег, указывали в сторону к стенам, где оказались незаметные мне сперва раскладушки и матрасы, ожидающие своих хозяев, ведь хозяева эти лишились квартир и съемных комнат, и тайно, под предлогом желания работать больше и больше, оставались, усердно трудясь, пока последний в офисе подозрительно хмурил брови, поглядывая на него, на них, но в итоге исчезал за дверью, и ночевали в офисе, а потом в этом общем помещении, найдя собратьев по горю. Не спрашиваю я, где прячут раскладушки и матрасы, мне вскоре предлагают ночевку, но я вежливо отказываюсь, впрочем, как и от горячего кролика, вновь, ибо мясо не ем, а вид его кружит голову и подталкивает к горлу тошноту, но с усилием я продолжаю вежливо улыбаться, слушая, слушая. Главной проблемой и претензией у всех было отсутствие денег. Грезили они банкнотами и дзиньками о пополнении карт, в глазах их мерцали денежные знаки, как у мультипликационных персонажей; когда не грезили деньгами, то из уст в уста шепотом вновь передавали по цепочке слова о грядущей буре, о готовящейся войне, только ждите и умейте читать знаки, что будут начертаны и произнесены в воздухе офисов. Впервые вокруг меня оседает плотная тишина, все молчат, только начинают чавкать и хлюпать, обгладывая готового кролика, да облизывать пальцы и губы. Кашлянув, я встаю, прощаюсь и направляюсь к выходу, вновь покрытому узорами теней и отсветов костра; вдогонку мне кидают «пока!», «до свидания!» и «скоро увидимся», а после предупреждают чаще поднимать голову от клавиатуры. Я вернулся в свой офис и почти сразу уснул, приложившись головой к ладони, а потом к столу.
***
Разбудили меня, казалось, почти сразу, щелкнув по носу и уху, пришедшие, выспавшиеся и посвежевшие коллеги, вытягивающие губы в тонкий жгут улыбок при виде меня. Не дожидаясь сигнала, все и каждый окунается в мониторы, но краем заспанного глаза я замечаю изменения, черные и темные тона офиса и работников изменены, разбавлены ярким пятном неподалеку от меня: кто-то пришел не в униформе, а в цветастом кислотном пиджаке, при этом не надев брюки. Со всех сторон на него падали смешки и подколки, в воздух взлетали указующие на него пальцы, его спрашивали, что он и где потерял, предлагали помощь в поисках, и не забыл ли он провериться в очередной раз в поликлинике. Зайдя в офис, Свин на секунду ослеп от Пиджака, споткнулся и мог упасть, если бы вовремя не схватился за ближайших сотрудников, смяв им униформу и плечи. Его руки тряслись, вытягиваясь к рупору, а голос сначала сорвался в бездну, но вновь зазвенел в ушах каждого приказом подойти. Но Пиджак только крутится-вертится на разваливающемся кресле и словно не слышит, а Свин кричит, но имени не знает, а только «Подошел быстро!», «Эй, в ярком пиджаке!», «Живей!», но работник не идет, а только в итоге поднимается и притворно внимательно смотрит и слушает начальника, удивленно-бесстрашно спрашивая, к нему ли обращаются. Свин требует надеть брюки, но сотрудник отвечает, что брюки его порваны, стерлись за работой, без возможности восстановления, а денег на новые брюки у него нет. Тогда начальник требует от первого попавшегося ему на глаза работника снимать брюки и отдать их другому, что тот и делает, но размер не подходит, и по очереди каждый снимает брюки, а бедный сотрудник их меряет, и наконец-то находятся впору. Но отдавший брюки работник все равно остается только наполовину одетым по норме, и начальник громко требует вернуть все обратно, а после орет: «Штраааааааааааф!», а Пиджак и бровью не ведет, глазом не моргает, даже зубами не скрипит, спокойно отвечает, что у него штрафов на месяцы вперед, а денег нет и не было, и где же они? Свин покрывается свекольными пятнами, кажется, оставляет вмятины на рупоре и плюется, плюется, но сказать может только: «Двойной штраф!», а потом требует уйти, но Пиджак не уходит, садится обратно в кресло со словами, что идти некуда, теперь это его дом. Начальник визжит, яростно жмет на кнопку под столом, и вскоре в кабинет забегают несколько этажных охранников, пыхтя ноздрями, пульсируя бицепсами, сжимая дубинки, подобно Свину с рупором в руках. Скрутив Пиджака, на четырех руках выносят за дверь бунтовщика, внезапно закричавшего о скором приближении бури. Как только осела пыль и взгляды работников, я украдкой посматриваю на коллег, замечая в нескольких то понимание произошедшего, что пришло и ко мне.
В столовой сквозь звон вилок, ложек и тарелок, чавканье и хлюпанье, треск надкушенных костей, я вновь подслушиваю начальников и слышу обрывки их разговоров: возмущенные, они пересказывают один другому, третьему и так по кругу о схожих происшествиях, непослушании и неподчинении; неблагодарные работники, словно заразившиеся чем-то, одевались каждый во что горазд, а то и полуголые являлись на работу, дерзили и хамили, проявляя неуважение к Боссу и уставу Корпорации. Бунтари твердили как заведенные о нехватке денег, и словно плевали на камнепад штрафов на их голову. Один из начальников, не доев, сплевывает, отталкивает поднос и уходит, громко топая, а его отдел, спотыкаясь, трясется и следует за ним, склонив головы.
Вечером я вновь остаюсь на переработку, а после последнего ушедшего, скорее бегу в общий зал этажами выше, но костра и новых знакомых там нет, раскладушек и матрасов нет, окна все закрыты, и следов огня нет. Я не помню их имен или прозвищ, кем, на каком этаже работают; обегаю этаж, заглядывая в кабинеты и офисы, но помещения оказываются закрытыми или пустыми, покрытыми пылью ремонта. Блуждаю в тенях, натыкаясь на мешки и стройматериалы, разгоняя проникающую везде и всюду пыль, усаживаюсь на высокий короб, плотный и тяжелый по виду. На нем лежит строительный пистолет, кепка и пустые пластиковые стаканы с осевшей засохшей пеной. Привалившись к стене, ощущаю ее холодное тело, шершавую кожу; я часто дышу и приникаю к стене то левой, то правой щекой в надежде охладить голову после бесплодного розыска в полутьме и пустоте. Постепенно сердце мое успокаивается, но дышать полной грудью не могу ― пыль слишком плотная; приложив ладони ко рту и носу, я словно пытаюсь сквозь них фильтровать воздух, и уловка эта, самообман, кажется, что получается. Закрыв глаза, я остаюсь в темноте наедине с тишиной и мыслями. Вспоминаю ту женщину и ее наставления быть готовым к грядущей буре, к борьбе, но какой борьбе: неужели голыми руками? Нашарив в темноте, беру в руку строительный пистолет, привыкая к его весу, резиновой накладке на рукоятке, а после, не открывая глаз, стреляю вперед, куда-то вдаль, в стену, укрытую темнотой.
***
Следующим утром я просыпаюсь сам, резко, боязливо вздрагиваю: наверняка опоздал! Но за окном солнце только окрасило полосу горизонта. Я бегу к лифту, на свой этаж, скорее, чтобы никто не заметил мое отсутствие в кабинете, но там еще пусто, и только я усаживаюсь в кресло, в офисе появляются ранние коллеги, посматривая на меня, вдруг я вновь проспал и можно подшутить, щелкнуть по носу. Их разочарование воспаляет им глаза и заставляет вспотеть ладони. Я только сейчас замечаю строительный пистолет в своих руках, под столом. Рабочий день забурлил стрекотом клавиатур, гудением компьютеров, случайным шепотом, едва улавливаемым, таинственным и смелым. Я чувствую капли пота на лбу и спине, скапливающийся в груди страх, и как могу, прячу ногами под столом пистолет, только бы не нашуметь, не привлечь внимания Свина. И тут я ощущаю исходящий от меня запах, из подмышек, из треугольника расстегнутой на верхнюю пуговицу рубашки; запах немытого несколько дней тела. К новому страху прибавляется опасение, что начальник учует меня, заставит подойти, и на виду у всех пристыдит и деловито спросит, знакома ли мне ванная комната и мочалка с мылом. Трясущимися руками я застегиваю все пуговицы до горла на рубашке, все пуговицы пиджака и поднимаю воротник, желая закрыться плотнее и больше, а еще нужно работать, столько заданий и поручений, а уже вечереет… В офисе раздается легкое поскрипывание, а затем неловкое звучание скрипки, нарастающее громче и четче, словно с каждой нотой в руках музыканта прибавляется сил. В середине кабинета стоит девушка, играет, играет, глядя в мелкие глазки Свина. Недалеко от нее встает сотрудник и переодевается, снимает униформу, надевает цветастые штаны и курточку, большие красные ботинки, на несколько размеров больше его ног, нахлобучивает курчавый парик и красную высокую кепку, а в завершение образа надевает круглый красный нос на резинке. Он неловко бегает по офису, визгливо кричит и брызгает из водяного ружья. Свин привычно кричит в рупор, но его, кажется, никто не слушает. Вокруг нас через одного или двое коллеги будто рождаются заново, преобразуясь кто в музыкантов, кто в скульпторов, переодеваются в докторов, космонавтов, полицейских и далее, по желанию и тайным давним мечтаниям, которые они выкрикивают после освобождения от корпоративной униформы. Охрипший Свин продолжает кричать, заплевывая рупор, но внезапно гаснет свет, сменяется на красное мутное освещение; в коридоре за дверью слышатся хлопки, один, второй, еще, кто-то бежит и ударяется об офисную дверь, которая открывается, показывая стоящего на пороге этажного охранника с темным пятном на груди, растекающимся по рубашке. Пошатываясь, он падает лицом вниз, не закрывая глаза, а за ним в кабинет заходит неизвестный, одетый подобно ковбою из вестерна, показанного давным-давно в один из корпоративных вечеров. В руках он держит револьвер с дымящимся дулом, а взглядом сурового охотника за головами причесывает кабинет и каждого внутри. Он морщится от шума в виде Свина, подходит к нему ближе и выбивает рупор из рук.
― Ты уволен! – кричит он Свину и выстреливает несколько раз в лицо и сердце, попадая еще в плечо и снося мочку уха. Крутанув револьвер, укладывает его в кобуру на бедре и выходит.
Начальник по-прежнему в рабочем кресле, стол подпирает его живот, не позволяя безжизненному телу упасть. Ближайший к нему сотрудник подбегает, и толкает, пинает Свина, тащит за руки и в итоге стаскивает на пол, воскликнув: «Наконец-то сместили!», а обратившись к толпе коллег без присмотра, кричит: «Я теперь начальник! Я был его секретарем». Сказал, и почти сразу осекся, икает, отнекивается, понимая свою ошибку. К нему голодной волчьей стаей подтягиваются работники, оскалив зубы, сжимая кулаки; набрасываются, раздирая на куски, а потом дерутся и кусаются между собой, стараясь завоевать место начальника. Но бьются не все: переодевшиеся бунтари стекаются к выходу, вместе с ними и я, сжимая в руках строительный пистолет. В холле мы догоняем Ковбоя и сливаемся с другими, спасенными и освобожденными, и поднимаемся на этаж выше, где разодетые работники свергают своего начальника и цокают каблуками на телах этажных охранников. Потом идем выше и выше, на каждом этаже сцены убийств, похожие одно на другое, разыгранные по запланированному сценарию; вдалеке и близко хлопки и выстрелы, крики помощи и мольбы. На полу остаются тела охранников и офисных сотрудников, начальников и их секретарей, которыми они закрывались. В бурлящем потоке возникает огонь факела, второго, еще и еще, в руках появляются кухонные ножи, топоры, огромные вилы, лопаты и дубинки. На ходу я стреляю в бегущего охранника, но гвоздь пролетает мимо, а я нажимаю на спусковой крючок, снова, пуская гвозди левее и выше, и они попадают ему в плечо и шею, он падает на колени, хватаясь за гвозди; следующему этажному охраннику я выстреливаю в горло, в щеку. Из каждого кабинета вытаскивают начальников, насадив на вилы или воткнув не один и не два ножа в их спины и животы, перерезав горло. Я замечаю, что по углам и стенам тонкими рядками или жидкими кучками разбредаются работники, широко раскрыв рты и глаза, руки их пусты, а ноги трясутся, они в стороне от всего и всех: кто-то громко обвиняет их в измене правому делу революции, тычет окровавленным пальцем в их искривленные лица, привинчивая клеймо позора, уверенный, что они клепали доносы и жалобы, лебезили перед начальниками, сообщали обо всем услышанном сразу, быстро топая после работы в их кабинеты или на помосты. Никто не слышит их слабых попыток обелить себя, доказать неправоту указующего перста самосуда. Вместе со всеми колют и режут, увольняют без права возвращения и бросают в общую кучу сверженных надзирателей. А после волнующийся океан схлынул, повернул, и цунами вливается в столовую, где под столами и за стульями прячутся случайно сбежавшие начальники и побросавшие свои посты охранники. Освобожденные работники набрасываются на них, рвут и кусают, я стреляю, не узнав, попадаю ли в цель. Меня оглушает радостный крик толпы: из-под стола вытаскивают одного из заместителей директора, хватают его за волосы, ломают руку, потом вторую, бьют дубинами по коленным чашечкам, а в живот ему втыкают вилы. В несколько рук поднимают над всеми, показывая вопящего сверженного бюрократа: его руки-ноги и голова свисают, изогнувшись, он дергает туловищем, а вилы сильнее вонзаются в него.
Все скандируют в унисон:
― Уволен! Уволен! Уволен!
Несут его, по-прежнему держат высоко над головами, слегка качая словно флагом, и бросают в морозильную комнату, среди замороженных туш коров и свиней.
Этаж выше ― предпоследний в небоскребе ― заполнен охранниками и закрытыми дверьми. Стреляем мы, по нам стреляют в ответ. Ранят и убивают, и мы убиваем и раним. Выстрелы вскоре затихают, пустеют обоймы и решимость охранников, они пытаются спасаться, но тонут в жаждущей крови толпе. Перешагнув через тела, взламываем двери, наказываем всех оставшихся виновных, сбежавших и спрятавшихся за спинами безвольно угнетенных, снова причисленных к стану предателей. Погибших оставляем среди расстрелянных мониторов и клавиатур, поломанных столов, перевернутых стульев и свистящего через трещины стекол сквозняка. Следующий этаж полностью отведен под кабинет Босса. Двери не заперты, охранников нет. Босс в мягком кресле, голова откинута, глаза полузакрыты; в левой руке торчит надменно и нагло шприц, а возле ног лежат без чувств несколько полуголых и голых девушек. По полу раскинуты пустые бутылки из-под алкоголя, пачки сигарет, смятые платья и нижнее белье. Вместе с несколькими коллегами проходим, не кричим, и остальные не вопят; слышим только сопение Босса. Открыв глаза, он смотрит на нас привычным возмущенным взглядом, кривит губы, словно учуял что-то неприятное, не из его мира. Он пытается подняться, но вновь морщится: шприц болтается сильнее. Сумев встать с кресла, Босс падает на колени, но держится за журнальный столик: на нем семейная фотография в деревянной рамке лежит плашмя, россыпь порошка пересекает фото аккурат между Боссом и его семейством. Кто-то кричит, что пришло время прервать порочную передачу власти по праву кровного родства. Мы окружаем кресло и столик, тяжело дышим и громко пыхтим; из толпы ко мне подходит фигура в лохмотьях, один из жителей ремонтируемого этажа, любитель жареных кроликов. Он подмигивает мне, командует остальным и, подхватив Босса, мы давим своим весом, не давая двигаться, а потом связываем ему руки и ноги и несем брыкающегося через холл сквозь образованный коридор удивленных и полных ненависти лиц, в лифт, вниз, на улицу. За нами следуют все и вся: кто другими лифтами, кто отчаянно бегом по лестницам. На парковке перед небоскребом сгрудились вокруг Босса, вынесли поломанные столы и стулья и соорудили помост, к которому подтягиваем Босса, а голову его укладываем на край так, чтобы свисала. Стоянка заполняется полностью, трещит под грузом выходящих и выбегающих из небоскреба работников, покрывается новыми трещинами. Новый знакомый протягивает мне топор. Я смотрю на Босса, а он то плачет, умоляя пощадить, то плюется и материт, называя всех и каждого отребьем и ничтожеством. Он пытается уползти, кусается и рычит. Его привязывают к помосту, фиксируют голову, завязывают глаза и суют кляп в рот. Рев толпы усиливается, все требуют увольнения Босса, скорого и со свистом. Я дважды глубоко вздыхаю-выдыхаю, замахиваюсь и опускаю топор на шею Босса, потом еще раз, снова, и, наконец, вверх брызжут толстые багровые струи, а я поднимаю его голову на обозрение коллег.
Корпорация осталась без Главы.
В этот момент с ревом двигателей и воплем клаксонов на парковку заезжает несколько черных внедорожников, проехавшись по работникам, как по мостовой, окружая меня, нескольких соратников и обезглавленного Босса. Из первого автомобиля выходит человек в черном костюме, держа в руках папку и пластиковый мешок для мусора. Безмолвно, на вытянутых руках, он раскрывает мешок, и я бросаю в его черное нутро голову Босса. Сделав узел-другой, человек отдает мешок в окно внедорожника, а мне протягивает документы с просьбой подписать. На первой странице надпись: Контракт. Теперь я новый Босс.