0 просмотренных постов скрыто
Кто читал "Солярис" Станислава Лема?
Культовая книга, классика мировой фантастики.
А_С 13-2
Тису замер. Замерли дети. Встали как вкопанные инопланетяне, только Ада возилась на плече одного из них. Инопланетянин ослабил хватку, и женщина, шлёпнувшись на замызганную мостовую, тотчас же схватила детей в охапку, прижала к себе капсулу с младенцем. Здесь и сейчас все дети для неё стали своими.
- Ч-чёрт!.. – вырвалось у Таранина.
- Пригнитесь, Первый, - голос из динамиков прозвучал как Глас божий.
Тису поспешно согнулся, прижимая к себе внуков и молясь Земле-матери, чтобы инопланетяне сообразили…
Инопланетяне сообразили – пригнулись, очистив директрису стрельбы. Солдаты подняли оружие и поверх спин беглецов понеслись пули, отправляя к праотцам преследователей.
А Тису вспоминал, что Кровососов, Пастухов и Костоломов рассредоточили по городу, готовясь к любым неожиданностям. Охранять Жертвенник оставили Стражу, и стражники не справились, то ли потому что нападающие оказались не пальцем деланы, то ли из-за предательства.
Ручищи в шипастых перчатках аккуратно поддержали Первого. Рядом бойцы кутали в одеяла мальчишек, медик осматривал Аду; инопланетян Кровососы держали на прицеле.
- Всё в порядке, - сказал Первый, - это свои.
- У них капсула с биологическим материалом, - ответил ему старший.
- Да, - кивнул Тису, - и эту капсулу вы обязаны сберечь.
- Принято, - солдаты опустили оружие.
- Каков ваш приказ? – спросил Тису.
- Выдвигаемся на площадь, - прогудел динамик, - оказываем помощь Страже в подавлении беспорядков.
- Вас мало.
- Нас достаточно, - прозвучало в ответ.
Тису кивнул. Один в поле воин – в этом все Кровососы.
- Пастухи ушли к аэродрому, - говорил меж тем Старший, - Стража осталась без прикрытия с воздуха. Готовимся к худшему.
Тису пожал руку командиру.
- Выполняйте приказ, - сказал Первый.
- С вами пойдут мои парни, - Старший оглянулся на бойцов.
- Нет, - сейчас следовало аккуратно подбирать слова: - Там много работы для тебя и твоих бойцов. Мы найдём укрытие и выйдем на связь.
Старший колебался.
- Я Первый, - напомнил Тису, - мой приказ: остановите заразу. Нас будут защищать они.
Он кивнул в сторону инопланетян, стоявших в сторонке. Люди из другой галактики с любопытством поглядывали на доспехи Кровососов, бойцы ничем не выдавали своего любопытства, но Тису не сомневался, что каждый держит прицельный маркер на ком-нибудь из инопланетян.
- Мы уходим, - сказал Тису. – Выполните свой долг, мои верные воины.
Строй солдат – стена шлемов, наплечников, нагрудных пластин, ощетинившийся частоколом стволов – строй качнулся, двинулся вдоль улицы, грохнули по мостовой тяжёлые сапоги. Сила, воплощенный порядок, двинулся в сторону Жертвенника.
Тису оглядел своё воинство. Инопланетяне о чём-то совещались, баюкая капсулу, Ада сосредоточенно отрывала подол церемониальной одежды, превращая пуссаст в странное подобие тренировочного костюма, дети, кутаясь в одеяла, хлебали из серебряных фляжечек витаминный напиток. Если они переживут эту ночь, надо будет по гравировке на фляжках найти владельцев и наградить.
Только если там не алкоголь.
Тису, Первый, перевёл взгляд на инопланетянского Первого. Тот, включил подсветку шлема, чтобы видно было лицо…
Ух и морды у них… Челюсти – кореша перекусить, глаза сидят так близко, что аж косят друг на дружку… уроды.
Инопланетянин кивнул в сторону проулка. Тису кивнул в ответ. Пора идти. Искать укрытие, лечить раны, перекусить сухпаем, что оставили Кровососы…
Пережить эту ночь. Уроды там не уроды… Выживем – будем разбираться, кто тут урод.
Они прошли проулок. Вышли на улицу, залитую ночной мглой. Здесь не горели уличные фонари, не ходили люди, только издалека долетали крики с площади, разбавленные выстрелами, звучавшие то торопливым стаккато запальников, то неторопливым басовитым уханьем крупного калибра. Кровососы вступили в дело.
Все двери заперты. Брошенных домов нет, а если есть, то они дальше по улице и разгуливать просто так, тыкаясь во все дырки казалось бессмысленным. Следующая улица. Один дом – заперто, второй – развалины, в каких не спрячешься, не расположишься, третий…
Какой уж у этих инопланетян сработал инстинкт – шхазг их разберёшь. Увидели фары машины грузовика и давай намахивать, мол, эй, подвези, дружище. Ладно Тису сообразил, сунулся поперёк инопланетянского Первого к двери и - водителю:
- Здравствуй, добрый человек…
- Здравствуй, - ответил Кот.
И ствол с пассажирского сиденья. Ладно хоть те же инстинкты не подвели инопланетянина, хлопнул он дверью, вот точно по харе этой размалёванной хлопнул, а они кинулись от машины вообще не разбирая дороги, а вслед свистели пули и неслись проклятья водителя, которому тяжёлая дверь расквасила нос.
Проулок. Под ногами камни, то мелочь, булыжники, то обломки стены, такие, что как ноги там не оставили одним богам ведомо, в этой темени. Вроде улица…
Обрыв.
Тису как бежал, так и сунулся вниз, только руки выставил перед собой, только хлюпнула грязь на дне оврага, куда он сверзился со всего маха. Детский крик… ещё один… порядок, вот внуки, два шлепка. Протяжный вскрик Ады – и ещё один вскрик, её голос, только выкрик надрывный, будто что-то тяжёлое выбило дыхание из женщины. И два громких всплеска, приняла Земля-мать инопланетян. Раз всплеска два, значит один из этих громил шлёпнулся прямо на его сноху. Живая она там?..
Пока Тису ползал по дну оврага, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь, инопланетяне уже налаживали переправу. Это выглядело, как если бы два белых призрака (скафандры, хоть и заляпанные грязью, всё ещё сохраняли светоотражающую оболочку) пронеслись по склону оврага и сбросили вниз канаты. Дети уцепились за крюки, взвизгнула лебёдка… р-раз – и мальчишки выскочили на противоположный берег оврага. Дальше начались сложности: инопланетянин, упавший на Аду, сломал ей рёбра и теперь женщина без движения лежала на дне канавы. Ей обвязали канатик вокруг плеч, и лебёдка с одного из скафандров потащила сноху наверх по склону.
Дикий крик Ады навсегда остался в ушах у Тису. Он сам запнулся и приехал наверх сплошным комком грязи.
Ещё крик – с противоположного склона. Выстрел, ещё выстрел, очередь, похоже, у размалёванных нашлись ПНВ. И странное отрывистое шипение со дна оврага, такое же – прямо над головами Тису с детьми. Всё-таки это оружие у них, подумал Первый. Похоже, какая-то пневматика… да хоть детские пистолетики, лишь бы остановить этих…
Стрельба и правда стихла. Сильные руки подняли Тису, Первого, инопланетянин приблизил забрало скафандра к лицу властителя планеты. Нормально, показал Тису. Внуки стояли рядом, освещаемые слабой подсветкой капсулы с инопланетным младенцем внутри. Ада лежала навзничь и один из гостей планеты колдовал над снохой. Женщина слабо стонала.
- Уходим, - показал инопланетянин.
Муга ввалился в прихожую. Прямо как был, так и шлёпнулся у порога, запутался в собственной одёжке, ворочался под дверью, ругаясь по-чёрному – всё вспомнил, что слышал на Солончаках и от Чинни Юма, капитана, чтоб его Шхазг драл. Наконец поднялся, хлопнул дверью, защёлкнул все засовы, какие были, свалил перед входом стойку с курткой брата и пальтишком Юлы – только блёстки на рукавах сверкнули. Сел поверх преграды, пытаясь отдышаться.
- Ты как, брат? – Вар просунулся в коридор.
Они с Юлой, похоже, друг от друга отскочили, когда он припёрся. Ну-ну. Совет да любовь.
- Да так… - Муга махнул рукой, сыпанул ругательствами.
Юла прикрыла рот ладошкой.
Он не помнил как до дома добрался. Хуже пьяного мотылялся по улицам, упал, ушибся… не сломал ничего – и то хорошо. Шарахался от каждой тени…
Муга шмыгнул носом.
- А спасители… - начал было Вар.
- Нету спасителей, - оскалился Муга. – Дались мы кому – сами, всё сами.
Он скинул обувь. Прошёл на кухню, бросив Юле:
- Воды нагрей.
- А этот не придёт? – спросил брат.
Муга схватил нож – самый что ни на есть мясорез, какой на кухне был:
- Придёт – под рёбра суну. Шхазгово семя…
И тут в дверь постучали. Сначала-то потихоньку – тук-тук-тук, а потом, когда ни Муга, ни Вар с Юлой не соизволили к двери подойти, а только оцепенело пялились на хлипкую преграду, шарахнули как положено, так, что дверь отлетела в сторонку, снеся всё Мугой наваленное. А потом через образовавшийся завал в дом протопали две огромные фигуры, заляпанные грязью с головы до ног, как если бы большого человекообразного робота вытащили из болота и пустили погулять в город. Топая так, что содрогались хлипкие перекрытия, хрустя и осыпаясь коркой грязи, «роботы» прошагали на кухню. Перед нависшей над ним уродливой мордой – челюсти вот такенные, глаза косые как у упрука - Муга разжал руки – только нож звякнул о пол. Вар мужественно закрыл собой Юлу, готовясь защищать даму сердца.
- Мир хозяевам, - послышалось от двери.
Бархатистый басок уверенного в себе человека, привычного руководить и на смерть посылать. Ответил, как ни странно, Вар, у братца всё отказало, уж больно ночка выдалась:
- И тебе мир, гостюшко.
Обладатель баса пробрался через беспорядок, наведённый «роботами».
Это скафандры какие-нибудь, подумал Муга, как у водолазов, он таких видел-перевидел. Спасители это, те самые, шхазг их…
Так вот, мужик запросто отодвинул в сторонку «робота»-спасителя и спросил у Муги, небезосновательно решив, что Первый тут именно младший братец:
- Переночевать у вас можно?
Под его взглядом, под взглядом уродца из-под забрала у Муги само собой вырвалось писклявое:
- …можно…
И совсем уж он не удивился появлению третьей фигуры в скафандре с кучей тряпья на руках. А, нет, «робот» бережно нёс через всю разруху прихожей человека – женщину, судя по выглядывавшим из-под вороха тряпья сапожкам, растерявших весь лоск из-за налипшей грязи. Ну и детишкам, двум грязным бесенятам, только что глаза и видно на чумазых лицах, не удивился никто.
- А… - начал было Муга.
- Нужен покой, - перебил его мужик.
- Кровать наверху, - Муга пришёл в себя, - ванна там, только воды надо нагреть.
- Нагреем, - абсолютно серьёзно кивнул мужик и принялся распоряжаться своим воинством: - Дети – наверх, гостям дорогу покажите, вы – туда…
На «роботов»-спасителей он махал руками. «Роботы» что-то там понимали.
В общем, все разошлись кто куда, Муга остался у плиты, греть огромную кастрюлю с водой. Принёс шхазг гостей, бурчал он себе под нос, теперь раны им перевяжи, мелких отмой, накорми, а у него припасов осталось… Бу-бу-бу…
Вот за этим бу-бу-бу он и не услышал, как шхазг принёс новых гостей.
- Привет, дружок, - сказали от двери.
У Муги на душе слегчало, как ни странно. Всё время, что он вёл грузовик, что крутился подле бара, что домой шлёпал – всё это время мучил его вопрос: обманет Кот или нет, вернётся или сдержит слово, оставит в покое. Если вернётся – тогда…
А вдруг не вернётся? Вдруг есть шанс?
Кот вернулся.
На душе стало легко и просто.
- Привет, Кот, - развернулся Муга к знакомцу.
- Привет-привет.
За спиной у знакомца два мордоворота с запальниками. Морды разрисованы под Дедова помощника, балахоны эти чёрные.
- Ты ножик бросил бы, а? - Кот мягко перешагнул через сваленные вещички.
- А ты доставай-ка свой, - улыбнулся ему Муга. – У нас уговор был – помнишь?
- Да помнить-то помню, - Кот остановился, глядя на Мугу с таким вот сожалением, - так и мы ненадолго. Ищем мы тут кое-кого, понимаешь?
- Нет, не понимаю, - ответил Муга.
Рука у него до белых костяшек сжалась на рукояти кухонного ножа. Ни в какое сравнение этот кусок железа не шёл с настоящим, дельным клинком, но, опять же – лезвие есть? Есть. Острие есть? Есть.
Хватит.
- Я, Кот, понимаю, что был у нас с тобой уговор, - продолжал Муга. – Я сказал – и ты сказал.
Он прям чувствовал, как чешутся руки у Котовых подельничков нажать на спусковой крючок. Чувствовал – и выгадывал время, зачем – сам не знал.
- Так что давай решать наше дело, а иначе не бродяга ты положняковый, а… - и Муга выплюнул такой ругательство, от которого Кот дёрнулся, а его подручные с интересом посмотрели на своего старшого.
- Ну как знаешь, - Кот повёл головой.
Знакомец мягко цапнул себя подмышкой и в тусклом свете единственной лампочки блеснул длинный узкий клинок.
Сердце Мугино кольнула смертная тоска. Не будет тут пьяной поножовщины, не упрук с верхнего яруса перед ним, такой, что заточку покажи и все дошки твои, какие найдёшь. Духом Жар-отца потянуло на Мугу, а Кот мягко шагнул к нему поближе, поигрывая своим клинком.
Ничего не поделаешь, эти вопросы только так и решают.
Муга вздохнул. Напружинился, выставил перед собой руки. Ножом махнул – раз, два… красиво свистнул, как настоящий прям. Кот ощерился. Понравилось, видать.
Кот дёрнулся к нему. Метнулось жало клинка, блеснуло в тусклом свете лампочки – Муга полоснул воздух перед собой.
Как там незабвенный Вась говорил? Один отбив, один удар, вот всё, что у тебя есть.
Муга махнул рукой, шагнул к противнику, чтобы рвануть нож сверху-вниз, полоснуть по горлу, но Кот дёрнулся навстречу, оказался прямо перед Мугой, глаза в глаза, и в живот Муге ударило что-то горячее – раз, два, три, - и в грудь ударило, и в глазах Кота он увидел смерть свою.
Кот шагнул назад. Оказалось, что только он и держал Мугу, собственные ноженьки уже не держали. Муга осел к стене, замутилось перед глазами всё, поплыло, и Кот поплыл, и гулкий выстрел из запальника, ударивший Коту в голову, и сдвоенное шипение парализаторов, успокоившее Котовых подельников, и лицо брата, бледное, обеспокоенное, и Юла с дымящимся запальником в руке. А дальше совсем непонятно, тарабарщина какая-то:
- Жора, дай аптечку, я пустая…
- Рубаху ему сними…
- Кровь останавливаем, гемостатик мне…
- Держись, парниша…
Муга закрыл глаза.
Показать полностью
Иной Питер, Иные преследователи
Дождь в тот вечер был особенным — не падал, а полз по стеклам, словно живой. Мы сидели в «Бродячей собаке», и Лиза смеялась над моей теорией о том, что Питер помнит каждого, кто в нем умер.
— Ты слишком много читаешь, Антон, — сказала она, проводя пальцем по конденсату на бокале. — Город — это просто камни и вода.
— Камни помнят, — возразил я, но тут же замолчал.
За ее спиной, у входа, стояли двое. Высокие, в одинаковых темных плащах, лиц не разглядеть. Но я чувствовал их взгляд. Он был тяжелым, как свинец, и прилипал к коже.
— Что с тобой? — спросила Лиза.
— Ничего. Пошли.
Мы вышли на Итальянскую улицу. Фонари мерцали неровно, отбрасывая рваные тени. Я оглянулся. Они шли за нами на расстоянии двадцати шагов, не скрываясь. Их походка была странно синхронной, будто куклы на одной нитке.
— Не оглядывайся, — шепотом сказал я Лизе, ускоряя шаг. — Идут двое.
Она замерла на мгновение, потом крепче сжала мою руку. Мы свернули на канал Грибоедова. В темной воде отражались огни, но отражения фонарей были слишком длинными, тянулись, как щупальца.
— Может, просто совпадение? — прошептала она, но голос дрожал.
Мы побежали. Бежали по набережной, потом через дворы-колодцы, где даже днем царил полумрак. Стук наших шагов эхом отдавался от стен, но за этим эхом слышался другой ритм — мерный, нечеловечески точный стук каблуков наших преследователей. Они не ускорялись и не замедлялись. Просто неотступно следовали.
Лиза вдруг дернула меня в арку.
— Здесь! — прошептала она, указывая на полуразрушенную дверь в подвал.
Мы спустились по скользким ступеням в сырость и темноту. Я прикрыл дверь. Полная тишина, если не считать нашего прерывистого дыхания и капель воды, падающих где-то в глубине.
Света телефона хватило, чтобы увидеть, что мы в каком-то старом бомбоубежище. Стены, обитые отслоившейся штукатуркой, ржавые трубы, запах плесени и земли.
— Они прошли? — выдохнула Лиза.
Я прислушался. Наверху было тихо. Я уже начал думать, что все показалось, что это просто пара пьяных или сумасшедших, но...
Сверху раздался скрежет. Дверь медленно открывалась.
Мы замерли. По ступеням спустился один из них. В свете экрана я разглядел лицо — правильное, симметричное, но абсолютно пустое. Ни тени эмоции. Глаза смотрели не на нас, а сквозь нас, будто изучая саму ткань воздуха.
— Что вам нужно? — крикнул я, и голос мой раскатился эхом по подвалу.
Существо не ответило. Оно просто стояло. Потом медленно подняло руку и указало пальцем на Лизу. Палец был слишком длинным, суставы выступали под кожей неестественными углами.
Мы бросились вглубь подвала. За нами раздались шаги — неторопливые, уверенные. Казалось, оно не преследует, а просто загоняет.
Лабиринт коридоров привел нас в круглую комнату с куполообразным потолком. Посредине стояло что-то вроде каменного алтаря. На стенах — фрески, но не привычные питерские орнаменты, а странные, извивающиеся узоры, которые больно было разглядывать.
Второй преследователь уже ждал нас там. Он стоял у дальней стены, и теперь я увидел их обоих в полумраке. Их плащи не намокли под дождем. Капли скатывались с ткани, как с полированного стекла.
— Кто вы? — прорычал я, заслоняя Лизу.
Существо у алтаря повернуло голову. Шея издала тихий щелчок.
— Мы — смотрители, — прозвучал голос. Но звук исходил не из рта, а из воздуха вокруг, будто его нашептывали сами стены. Голос был холодным, без тембра, без души. — Вы нарушили границу.
— Какую границу? Мы просто гуляли! — крикнула Лиза.
— Не территориальную. Вы нарушили границу восприятия. Вы увидели.
Я ничего не понимал. Лиза дрожала.
— Что мы увидели?
— Настоящий лик города. Питер — не только то, что на поверхности. Есть другие слои. Вы своим вниманием, своей... теорией, — голос сделал паузу, и в тишине заскрежетала ржавая труба, — привлекли внимание к разрыву. Теперь разрыв нужно залатать. Или устранить то, что через него просочилось.
Существо у стены сделало шаг вперед. Его тень на стене не соответствовала его форме — она изгибалась, пульсировала, жила своей жизнью.
— Что вы хотите? — спросил я, сжимая кулаки в беспомощной злости.
— Вас. Ваше восприятие. Вашу память о сегодняшнем вечере. Или ваше отсутствие.
Внезапно Лиза вскрикнула. Я обернулся. Фрески на стенах двигались. Извивающиеся линии сползали со штукатурки, превращаясь в черные, маслянистые потоки, которые стекали к центру комнаты, к алтарю. Воздух стал густым, сладковато-приторным, как запах гниющих цветов.
Первое существо подняло обе руки. Его пальцы начали неестественно удлиняться, превращаясь в тонкие, костяные щупальца.
— Беги! — закричал я, толкая Лизу к единственному не заблокированному проходу.
Мы рванули. За спиной раздался звук, от которого кровь стыла в жилах — нечто среднее между шелестом крыльев насекомых и скрипом ржавых петель.
Коридор вел вверх. Мы взбежали по лестнице и вывалились в обычном дворе на Фонтанке. Шел все тот же дождь. Но что-то было не так.
Во-первых, не было звуков. Ни машин, ни музыки из баров, ни голосов. Только шум дождя, но и он казался приглушенным, ватным.
Во-вторых, свет. Фонари горели, но их свет не рассеивался, а падал узкими колоннами, между которыми царила абсолютная, непроглядная тьма. И в этой тьме что-то шевелилось.
— Антон, — прошептала Лиза, указывая на дом напротив. — Посмотри на окна.
Я посмотрел. В окнах не было интерьеров комнат. Там клубился туман, и в этом тумане плавали бледные, расплывчатые силуэты. Иногда к стеклу прижимались руки-тени, оставляя влажные отпечатки.
— Мы не в нашем Питере, — поняла она. — Это не наш город.
И она была права. Здания стояли на своих местах, но пропорции были чуть смещены. Углы слишком острые, арки слишком высокие, тротуарная плитка складывалась в узоры, от которых рябило в глазах. Это был Питер-слепок, Питер-оболочка, лишенный души, но наполненный чем-то другим.
Из подвала за нами выползла тень. Нет, не тень — одно из существ, но теперь его форма колебалась, как пламя. Оно не бежало, а плыло по воздуху, оставляя за собой след из искр статического электричества.
Мы снова побежали. Ноги увязали в асфальте, будто он стал мягким. Фонарные столбы наклонялись, пытаясь преградить путь. С памятников капала не вода, а что-то темное и вязкое.
Мы выбежали на Невский проспект.
Пусто.
Абсолютно пусто. Ни машин, ни людей. Трамвай стоял посередине дороги, в его салоне горел свет, но вместо пассажиров там сидели манекены в одежде разных эпох. У одного не было лица, только гладкий овал.
— Куда мы идем? — плакала Лиза.
— К воде. К Неве. Может, там...
Мы спустились к Дворцовой набережной. Нева текла, но вода была черной и плотной, как нефть. По ней не плыли, а ползали огни, похожие на светлячков, но их свет был болезненно-зеленым.
На мосту через Зимнюю канавку стояли двое наших преследователей. Они ждали.
Убежать было некуда. Сзади наступала тьма, поглощающая пространство. Дома за нами теряли четкость, расплывались, как акварель на мокрой бумаге.
— Выбора нет, — сказал я. — Либо они, либо это.
Мы подошли к мосту. Существа смотрели на нас все теми же пустыми глазами.
— Почему? — спросила Лиза, и в ее голосе была не только страх, но и ярость. — Что мы сделали?
— Вы смотрели слишком пристально, — ответил голос в воздухе. — Город имеет много слоев. Большинство живет на верхнем, самом тонком. Иногда кто-то проваливается взглядом глубже. Обычно это сходит с рук. Но вы... вы не просто увидели. Вы узнали. Вы поняли, что видите не просто тени. И это знание создало мост. Теперь этот мост нужно сжечь.
Одно из существ протянуло руку. Его пальцы уже были совсем нечеловеческими — тонкие, как проволока, с игольчатыми кончиками.
— Что с нами будет? — спросил я.
— Исчезновение. Или интеграция. Вас сотрут из памяти этого слоя. Ваши тела растворятся в камне и воде. Вы станете частью фона. Призраком в стене, шепотом в водопроводе. Или... вы примете правила иного Питера. Станете смотрителями. Будете охранять границы от таких же, как вы.
Я посмотрел на Лизу. Она была бледна, но смотрела на меня с безумной надеждой.
— Нет, — сказал я. — Мы не станем такими, как вы.
Существо наклонило голову.
— Тогда исчезновение.
И в этот момент Лиза что-то заметила. В черной воде Зимней канавки, прямо под мостом, было отражение. Но не этого искаженного Питера, а нашего. Там светились знакомые фонари, слышался далекий гул машин. Отражение было порталом. Крошечным разрывом обратно.
— Антон, в воду! — крикнула она.
Мы прыгнули с моста в черную, маслянистую жидкость. Холод обжег кожу. Мы погружались в темноту, но внизу, в глубине, мерцал тот самый свет — свет реального мира.
Щупальца протянулись за нами. Они схватили меня за ногу. Боль была леденящей, как будто вену наполнили жидким азотом. Я изо всех сил толкал Лизу в сторону света, к отражению.
— Плыви!
Она исчезла во вспышке. Щупальца втягивали меня обратно, к мосту, к этим пустым глазам. Я из последних сил рванулся, оторвав кожу на лодыжке, и нырнул в свет.
---
Я очнулся на мокрой брусчатке набережной. Шел обычный питерский дождь. Рядом лежала Лиза, она дышала. Вокруг гуляли люди, смеялись, кто-то фотографировал ночной город. Трамвай проехал по мосту, звеня.
Мы поднялись. На моей ноге был синяк странной формы — точный отпечаток пальцев, но слишком длинных, с дополнительным суставом.
Мы молча пошли домой. Не оглядываясь.
Прошло три месяца. Мы больше не говорим о том вечере. Но иногда, поздно ночью, я просыпаюсь от чувства, что за окном не наш Питер. И если приглядеться к теням под фонарем, они иногда движутся не так, как должны. А в старых домах, если приложить ухо к стене, кажется, слышишь не скрип балок, а тихое, равномерное дыхание.
Лиза больше не смеется над моими теориями. Она теперь носит с собой маленькое зеркальце и иногда смотрит в него не на себя, а сквозь себя, будто проверяя, какое отражение сегодня у мира.
Питер остался для нас родным. Но мы теперь знаем, что у родного города есть двойник. И этот двойник помнит нас. И ждет, чтобы мы снова посмотрели чуть пристальнее, чем положено.
А по ночам я иногда вижу во сне тех двоих. Они стоят на мосту. И ждут. Потому что разрыв, однажды возникший, рано или поздно должен быть залатан. И смотрители никуда не торопятся.
У них впереди целая вечность.
Показать полностью
1
Голос в одиночной радиорубке
Микрофон был холодным. Это первое, что замечал Артём, садясь в студии «Серебряного Дождя – Рязань» в четверть второго ночи. Холодная, обтянутая сеткой сфера, единственная точка отсчета в уютном, но безликом коконе звукоизоляции. За стеклом – темнота, пустой коридор и спящий город за окном. Его город. Его смена: с часу до шести утра. «Ночной дозор», как он пафосно называл это в резюме пять лет назад. С тех пор пафос выветрился, осталась лишь ритуальная, сонная рутина, скрашиваемая голосами таких же неспящих: таксистов, студентов, неврастеников.
В ту ночь все началось с тишины. Не с тишины эфира – фон всегда был: гул трансформатора за стеной, едва слышный писк оборудования, собственное дыхание. Нет. С иной тишины. Она пришла после двух, точно впав в паузу между треком The Cure и его собственными словами о предстоящем концерте рязанского барда. Воздух в комнате стал густым, ватным, будто его откачали и заменили сиропом. Звук его голоса перестал отражаться от стен, будто его слова проваливались в черную дыру, сразу за краем стола.
Артём смолк, нахмурившись. В наушниках, помимо выходного эфира, был канал мониторинга – то, что слышит продюсер. Там царила та же мертвая, вязкая тишь. Он щелкнул пальцами перед губами – щелчка в наушниках не последовало. Как будто микрофон его не поймал. Но индикатор уровня сигнала перед ним прыгал в такт его речи. Парадокс, технический сбой. Он постучал по решетке микрофона ногтем. В наушниках – молчание. На табло – зеленые всплески.
«Ладно, – пробормотал он в эфир, пытаясь звучать непринужденно. – Похоже, у нас сегодня небольшие технические шорохи. Добавим атмосферы». Он запустил очередной трек, длинный инструментал, и откинулся на спинку кресла. И тут услышал.
Не в наушниках. В самой комнате. В той самой неправильной тишине.
Звук шел снизу. Словно из-под пола, через толщу бетона и ламината, просачивался низкочастотный гул. Он был на грани слышимости, больше вибрацией, чем нотой. Вибрацией, от которой заныли корни зубов и засвербило в костях. Это был не гул генератора – тот был выше и ровнее. Этот звук был… живым. Он дышал. Медленно, с чудовищным интервалом в минуту, он набухал, превращаясь в плотное, давящее мычание, а затем снова сходил на нет, оставляя после себя звенящую пустоту и чувство, будто желудок проваливается в таз.
Артём замер, вслушиваясь в плоть мира. Его студия, эта капсула, вдруг показалась хрупкой скорлупой, подвешенной над бездной. Он потянулся к кнопке связи с продюсером – комната Алексея была этажом выше. Кнопка молчала, не издавая привычного щелчка. Все каналы, кроме выходного эфира, будто умерли.
А гул нарастал снова. Теперь к нему добавился новый слой – звук, похожий на скрежет гигантской циркулярной пиры по листу стекла, но растянутый, замедленный до невозможности, превращенный в протяжный, мучительный стон. Артём вжался в кресло. Он смотрел на темное стекло, за которым ничего не должно было быть, и ему показалось, что в глубине коридора что-то шевельнулось. Не форма, а движение самой тьмы, ее уплотнение.
Инструментал в эфире подходил к концу. Надо было говорить. Работать. Он был радио-голосом, утешением для одиноких душ, он не мог просто молчать. Собрав всю волю, он наклонился к микрофону, его губы почти коснулись холодной сетки.
«Друзья… – его голос, обычно бархатный и уверенный, прозвучал сипло и чужим. – Вы… слышите это?»
Он не планировал такого. Слова вырвались сами. Гул под полом отозвался мощным толчком, будто сердцебиением чудовища. И в этот момент в наушниках, поверх финальных аккордов музыки, раздался треск.
Это был не эфирный треск помех. Это было нечто структурное, цифровое, словно взламывали саму реальность. Треск рассыпался на миллионы геометрических щелчков, которые стали складываться в узор. В голос.
Голос был похож на человеческий, как граммофонная запись похожа на живую речь. Он был собран из обрывков, склеен из звуков, которых не должно существовать в природе: шума ртути, кипящего металла, обратной речи, пропущенной через дробилку. Он говорил на русском. Но не так, как люди.
«Ар-тём. Мы. Слу-ша-ем.»
Фраза прозвучала в идеальной паузе перед его следующим словом, заняв собой всю вселенную. Холодный пот струйкой скатился по его позвоночнику. Он выключил звук в наушниках. Голос продолжал звучать в комнате, исходя отовсюду и ниоткуда одновременно. Он исходил из стен.
«Ты. Провод-ник. Твоя. Часто-та. Тон-кая. Кожа. Ми-ра.»
Он рванулся к двери. Ручка не поддавалась. Не потому что была заперта – она была холодной как лед и не двигалась ни на миллиметр, будто дверь стала частью монолитной стены. Он ударил по ней кулаком – удар заглушила та же ватная тишина. Паника, острая и животная, сжала горло. Он закричал. Его крик не имел звука. Его поглотила комната.
На столе, перед ним, сам по себе, строчка за строчкой, поползла бумага с расписанием эфира. Невидимое лезвие выводило на ней знаки. Не буквы. Угловатые, болезненно-правильные символы, которые резали бумагу, вдавливались в стол. Они горели холодным синим светом, отбрасывая на его руки ледяные тени.
А гул трансформировался. Теперь это была какофония, оркестр немыслимых инструментов, играющих в обратном времени. Он слышал в этом визг, но не эмоциональный, а механический, словно рвались какие-то фундаментальные связи материи. Звук сверления без сверла. Звук разрыва плоти без плоти. И сквозь этот адский хор, голос, тот самый, продолжал вещать, обращаясь уже не к нему, а через него, используя его микрофон, его эфир, его частоту.
«Слу-шай-те. Мы. При-шли. Не. Смот-ри-те. На. Не-бо. Смот-ри-те. В. Ще-ли. Между. Сте-на-ми. В. Тень. От. Ла-мпы. Мы. Всег-да. Зде-сь. Мы. Вы-во-дим. Из. По-коя.»
Артём упал на колени, зажав уши ладонями. Но звук был не снаружи. Он был внутри его черепа. Он видел образы, которые этот звук рисовал. Не образы инопланетян или кораблей. Абстракции ужаса. Бесконечные коридоры из углов, где законы физики были насмешкой. Сущности, не имеющие формы, но имеющие намерение – холодное, аналитическое, непостижимое. Они не хотели завоевывать. Они изучали. И их метод изучения был тотальным нарушением всего, что есть жизнь.
Он поднял голову. В темном стекле, отражавшем его бледное, искаженное лицо, что-то изменилось. За его отражением, в «настоящем» коридоре, теперь висело нечто. Не тело. Скорее, сгусток искаженного пространства, точка сбоя реальности. Оно мерцало, как мираж, и состояло из тех самых звуков – из визуализированного гула, скрежета и цифрового треска. Оно имело множество глаз, но это были не глаза – а разрывы, дыры, ведущие в черный, пульсирующий хаос.
Оно смотрело на него. И Артём понял самую ужасную вещь. Оно смотрело не на него. Оно смотрело сквозь него. Как через окно. Как через тот самый микрофон. Он был линзой, антенной, живым приемником, которого настраивали на нужную волну.
Внезапно звуки достигли пика – негромкого, но невыносимого по своему давлению на разум. Он почувствовал, как его воспоминания, самые сокровенные и мимолетные, будто листает невидимая рука. Детский страх темноты. Запах первой любви. Горький вкус похмелья. Все это было извлечено, рассмотрено под безжалостным лучем и отброшено как не имеющее ценности.
Потом все прекратилось.
Тишина вернулась. Но это была уже не прежняя, родная тишина студии. Это была тишина после взрыва, тишина опустошения. Воздух снова стал разреженным и привычным. Гул ушел. На бумаге перед ним не было никаких символов, лишь помятый листок.
Дверь щелкнула. Он дернул ручку – она открылась. В коридоре горел обычный свет. Из динамика в потолке тихо лилась следующая мелодия из его плейлиста.
Он дополз до стола, дрожащими руками включил микрофон. В эфире оставалось пять минут. Его слушатели, десяток-другой ночных бодрствующих, ждали. Что он мог сказать? Что монстры из иного измерения только что использовали его как рацию? Что они здесь, в щелях реальности?
Он сделал глубокий вдох. Голос, который прозвучал в эфире, был на удивление спокоен, почти механическим.
«Это был «Ночной дозор». На частоте 101.4 FM. Погода на завтра: ясно, без осадков. Ветер западный, умеренный. Смотрите… смотрите под ноги. И приятных снов.»
Он выключил эфир и просидел неподвижно до прихода утренней смены. Ему не задавали вопросов. Он молча вышел на улицу, в осеннее рязанское утро.
С тех пор прошло три месяца. Он больше не ведет ночной эфир. Он работает днем, говорит о погоде и пробках. Он научился не вслушиваться в тишину. Но по ночам, иногда, просыпаясь от собственного крика, он подходит к окну и смотрит не на звезды. Он смотрит в темный промежуток между соседними домами. Или на тень от торшера, падающую на стену под неестественным углом. И кажется, что тень эта на миг становится чуть гуще, чуть самостоятельнее.
А еще он знает, что в ту ночь на горячую линию студии поступило семнадцать звонков. Все семнадцать абонентов, не сговариваясь, спрашивали одно и то же: что это была за странная передача после двух ночи? Этот голос… эти звуки… Люди думали, это такой мрачный аудиоспектакль. Самый реалистичный из всех, что они слышали.
И семнадцать человек, каждый в своей квартире, в своем доме на окраинах Рязани, признавались: после этого «спектакля» они больше не чувствуют себя в одиночестве. За стеной, в шкафу, за спиной – всегда присутствует едва уловимое ощущение внимания. Холодного, стороннего, изучающего.
Артём никому об этих звонках не рассказал. Он просто молча сменил профессию. Потому что понял самое главное. Они не прилетали. Они не улетали. Они просто нашли частоту. И настроились. Навсегда. А он, Артём, рязанский радио-ведущий, стал той самой дверью, которую уже не закрыть. Дверью в самый страшный хоррор – в хоррор полного, безразличного ко всему человеческому, присутствия. Присутствия Здесь и Сейчас.
Показать полностью
1
Позвали на ритуал, но она была не готова
Запах ладана всегда вызывал у Леры чувство глубокого спокойствия. Он напоминал о детстве, о бабушкиных иконах, о тихих летних вечерах, когда мир казался понятным и безопасным. Поэтому, когда подруга детства Марина, с которой они давно не общались, позвонила и с легкой таинственностью в голосе пригласила на «особый обряд для женщин» — что-то вроде очищающего ритуала перед новолунием, — Лера согласилась. Не из суеверия, а из ностальгии по тому самому запаху и по теплу женского круга, которого ей так не хватало в её одинокой жизни графического дизайнера.
Марина жила теперь на самой окраине города, в старом деревянном доме, унаследованном от бабушки-травницы. Дом стоял особняком, почти в лесу. Когда Лера подъехала, уже сгущались сумерки. Окна светились не электрическим, а каким-то дрожащим оранжевым светом — видимо, горели свечи или лампады.
Её встретила уже не та веснушчатая хохотушка Марина, а стройная, почти бестелесная женщина с гладкими черными волосами и слишком спокойными глазами. Она была в длинном льняном платье. Обняла Леру без обычных восторгов, сухо и быстро.
«Проходи.Девочки уже собрались».
«Девочек» оказалось четверо. Все молчаливые, с тем же отрешенным, но внимательным взглядом, что и у Марины. Их представили скупо: Аня, Света, Оля, Ира. Комната, гостиная, была почти пуста. В центре на полу лежал большой круглый ковер с вытканными странными символами — не славянскими, нет, что-то более угловатое, древнее. Вокруг горели свечи в тяжелых медных подсвечниках. И стоял тот самый, дурманяще-сладкий запах ладана. Но с примесью чего-то ещё — пряного, горьковатого, как полынь или мускатный орех.
«Разденься, Лер», — мягко сказала Марина, указывая на складную ширму в углу. — «Оставь всё, включая нижнее белье. Надень это». Она протянула просторную рубаху из неотбеленного хлопка.
Лера почувствовала легкий укол смущения,но внутренне пожала плечами. Ритуал есть ритуал. Все остальные девушки были в таких же рубахах. Их босые ноги выглядели беззащитными и бледными на темном полу.
Обряд начался с тихого монотонного напева Марины. Она ходила по кругу, окуривая каждого из сосуда, похожего на кадило, но явно более древнее. Дым был густым и обволакивающим. Лера вдыхала его, стараясь поймать то самое чувство умиротворения, но оно не приходило. Вместо этого в висках застучала легкая, навязчивая пульсация. Свечи начали плыть перед глазами, расплываясь в золотые ореолы. Звук голоса Марины отдалился, превратившись в гул, а затем в настойчивый, ритмичный шепот, который, казалось, исходил уже изнутри её собственной головы.
«Мы — сосуды. Сегодня мы опустошаем себя, чтобы наполниться силой новолуния. Сила — в пустоте. Сила — в желании, что рождается из пустоты», — доносилось до Леры сквозь вату в ушах.
Девушки начали медленно двигаться по кругу, их руки плавно взмывали вверх, словно стебли под водой. Лера, повинуясь общему импульсу, встала и попыталась повторять движения. Её тело казалось чужим, тяжелым и одновременно невесомым. Рубаха скользила по коже, и каждое прикосновение ткани отзывалось необычайно остро, почти болезненно приятно. Она поймала на себе взгляд одной из «девочек» — Ани. Та смотрела на неё не в пространство, а пристально, изучающе. И в её глазах не было отрешенности. Был голод.
Марина остановилась в центре круга.
«Первый круг— круг земли. Почувствуйте тяжесть, плотность. Плотность своего тела».
Девушки замедлили ход,движения стали давящими, приземленными. Лера чувствовала, как пол уходит из-под её ног, а её тянет вниз, к центру комнаты, к Марине. Ладан и та странная примесь вились в голове густым медом. Мысли распадались.
«Второй круг — круг воды. Гибкость, текучесть, слияние».
Движения стали плавными,волнообразными. Девушки двигались уже не каждая сама по себе, а почти касаясь друг друга. Рукав Леры коснулся руки Светы. От прикосновения по спине пробежал электрический разряд, горячий и жидкий. Она ахнула, но звук застрял в горле. Света повернула голову и улыбнулась. Улыбка была медленной, как патока, и такой же сладкой и липкой. Она провела кончиками пальцев по тыльной стороне ладони Леры. Это уже не было частью ритуала. Это было личное. Интимное.
Лера попыталась отстраниться, но её тело не слушалось. Оно откликалось на прикосновение само, словно долго ждало его. Внутри что-то перевернулось и потеплело. Это было неправильно. Это было опасно. Но мысль о опасности тут же тонула в нарастающей волне тепла, которая поднималась от живота к грудной клетке, сжимая горло.
«Третий круг — круг огня. Жар. Движение. Преображение».
Ритм изменился.Монотонный гул перешел в низкое, пульсирующее бормотание. Движения девушек стали резче, в них появилась странная, откровенная грация. Они уже не просто касались друг друга — они поглаживали, обнимали за талии, запрокидывали головы, обнажая шеи. Воздух стал густым и душным от жара тел и дыма. Лера видела, как Аня прильнула к Оле, прижавшись губами к её плечу. Та закинула голову и застонала. Звук был низким, хриплым, откровенно чувственным.
Паника, острая и холодная, на мгновение пронзила дурман в голове Леры. Это не очищение. Это что-то другое. Она попыталась остановиться, сделать шаг из круга, но ноги были как ватные. А Марина смотрела на неё из центра, и её спокойные глаза теперь горели тем же огнем, что и свечи — отраженным, ненастоящим, но жадным.
«Иди,Лера. Прими огонь. Он в тебе. Мы поможем ему разгореться».
К Лере приблизилась Света. Её руки обвили Лерину талию, притянули к себе. Грудь прижалась к груди сквозь тонкую ткань рубах. Лера чувствовала каждую выпуклость, каждую линию чужого тела. Её собственное тело, предательское, отозвалось немым трепетом, вспышкой тепла в самом низу живота.
«Не бойся,— прошептала Света губами прямо в её ухо. Голос был хриплым, густым, как дым. — Мы все здесь, чтобы отпустить. Чтобы почувствовать. Бабушка Марины учила: нет силы сильнее, чем сила выпущенного желания».
Её губы коснулись мочки уха, затем скользнули по шее. Прикосновение было влажным, горячим, невыносимо конкретным. Лера задрожала. Это была не дрожь отвращения. Это была дрожь пробуждения — дикого, животного, того, что годами дремало глубоко внутри, прикрытое слоями приличий, работой, одиночеством. Ладанный дурман смешался с этим пробуждением, выстилая ему путь, убирая последние преграды.
Она увидела, как Марина снимает свою рубаху. Её тело было тонким, почти аскетичным, но в движениях была звериная уверенность. К ней потянулись другие девушки. Руки, губы, языки — всё сливалось в единый, пульсирующий клубок плоти в центре комнаты. Это уже не было танцем. Это был акт. Групповой, ритуальный, откровенный. Воздух свистел от прерывистого дыхания, сдавленных стонов, шепота, в котором сквозь слова на непонятном языке прорывались русские, грубые, глаголы плоти.
Леру втянуло в этот водоворот. Чужие руки стаскивали с неё рубаху. Чужие губы исследовали её ключицы, грудь, живот. Она не сопротивлялась больше. Паника утонула в потопе ощущений. Каждое прикосновение жгло, но это было сладкое, опьяняющее горение. Она сама стала касаться других, погружая пальцы в чужие волосы, проводя ладонями по вспотевшей коже спин, чувствуя под пальцами судороги наслаждения. Её сознание сузилось до точки — здесь и сейчас, до запаха пота, полыни и сексуального возбуждения, до жара, исходящего от сплетенных тел, до низкого голоса Марины, который нашептывал что-то, звучащее как заклинание.
Но в самый пик этого коллективного экстаза, когда Лера уже почти потеряла себя, её взгляд упал на стену. Там, в промежутке между двумя подсвечниками, отбрасывающими пляшущие тени, висело старое, почерневшее от времени зеркало в резной раме. И в нём отражалась не комната с обнаженными, извивающимися девушками.
В зеркале они были одеты. Стояли в том же самом кругу, неподвижные, с пустыми глазами. А в центре, там, где была Марина, клубилась черная, безформенная тень. И от этой тени к каждой из девушек, включая её, Леру, тянулась тонкая, похожая на пуповину, нить тьмы. И она поняла. Ладан, травы, ритм, «очищение» — всё это было приманкой. Крючком. Они не выпускали своё желание. Они его вскармливали. Кормили это, что стояло в центре, приняв образ ритуала, образ сладкой сексуальной раскрепощенности. Их жизненная сила, их страсть, самая чистая и дикая энергия, высасывалась через этот испорченный, извращенный оргией контакт.
Ужас, настоящий, леденящий душу ужас, вырвал её из объятий телесного блаженства. Она вскрикнула, но её крик потонул в хрипах и стонах. Света, что была над ней, прижала её сильнее к полу, её глаза были закатившимися, в них не осталось ничего человеческого.
Лера собрала всю свою волю, всё, что осталось от неё под слоями дурмана и навязанного возбуждения. Она не стала вырываться физически — сил не было. Вместо этого она сделала то, что делала всегда, когда паниковала в детстве: зажмурилась и с силой укусила себя за внутреннюю сторону щеки. Боль, острая, своя, родная, пронзила пелену. Она сконцентрировалась на ней, как на якоре.
И прошептала. Не заклинание. Нет. Она прошептала детскую считалку, которую пела ей бабушка, та самая, с иконами и ладаном. Простые, глупые, родные слова о зайчиках и ёлочках. Противопоставила эту нелепую, светлую чепуху — гулу древней похоти, что висела в комнате.
Тень в зеркале дрогнула. Нить, ведущая к Лере, натянулась и истончилась. Марина, настоящая, обернулась на неё. В её взгляде было нечто большее, чем злость. Было изумление. Сбой в программе.
Этого мгновения хватило. Лера рывком оттолкнула онемевшую на мгновение Свету, откатилась в сторону, натыкаясь на горящие свечи. Одна упала, воск брызнул на кожу — ещё одна порция чистой, обжигающей боли. Она вскочила, не помня себя, набросила на себя первую попавшуюся ткань — свою же рубаху, и, спотыкаясь, побежала к двери.
За спиной не было криков. Был лишь нарастающий, яростный гул, будто разозлившегося роя пчел. И тихий, ледяной голос Марины, донесшийся уже из глубины дома:
«Ты не уйдешь.Ты уже часть круга. Ты вернешься».
Лера выскочила в холодную, темную ночь. Босиком, в испачканной воском и травами рубахе, она бежала по мокрой от росы траве к своей машине. Только когда она завела двигатель и вырвалась на пустынную дорогу, её накрыла настоящая истерика. Она тряслась так, что пришлось остановиться. Её тело, еще несколько минут назад бывшее ареной чудовищного, интимного насилия, теперь зябко и отвратительно ёжилось от каждого воспоминания. Прикосновения, которые вызывали волны удовольствия, теперь горели на кроме как клеймо, как грязь.
Она смотрела в темное стекло, а в нём, в отражении, ей чудились не её черты, а пустые глаза одной из «девочек». И тихий вопрос, от которого стыла кровь: что именно она там оставила? Часть души? Или что-то голодное, напротив, принесла с собой, прицепившееся к её пробужденной, оскверненной плоти? Обряд закончился. Но что-то внутри неё только началось. И она не знала, что страшнее: то, что происходило в том доме, или это новое, тихое, настойчивое чувство пустоты в самом центре себя, которое теперь просилось наружу — любым способом.
Показать полностью
Карты цикла "Трон галактики будет моим!"
Выполнено без использования нейросетей.
Карта-схема системы звезды Сефирот из цикла "Трон галактики будет моим!"
(Наименование - расстояние в а.е. системы Сефирот, сила тяжести, население, столица)
Хтонь: 0,25 а.е., 0,4g, необитаема
Гербера: 0,85 а.е., 0,7g, 15 млн человек, Столица: Королёв (30 тыс. чел.)
Орхидея: 1,05 а.е, 1,1g, 890 млн человек, Столица: Цветок (300 млн. чел.)
Гиацинт: 1,4 а.е, 1,3g, 90 млн человек, Столица: Полис-1 (12 млн. чел.)
- Гефест: 1,4 а.е, 0,3g, 5 млн человек, Столица: Верфь-1 (4,5 млн. чел.)
Юпитер-С.-й 4,5 а.е., 34 спутника, 110 тыс. человек
Сатурн-С.-й 8 а.е., 16 спутников, 15 тыс. человек
Уран-С.-й 13 а.е., 12 спутников, необитаемы
Карликовые планеты: общее население ~10 тыс. чел.
(масштабы и орбиты условные)
Схема расположения обитаемых систем Центральной Галактической Группы и Помпейского Великого Княжества, 100 г. от Вторжения Орды.
(Масштабы, расстояния и глубина проекции на плоскость Галактики — условны
Континенты, орбитальные лифты и урбанизированные зоны планеты Орхидея, система Сефирот, вел.кн.Помпейское, Империя. 105 год от Орды.
КОНТИНЕНТ НАСЕЛЕНИЕ ПЛОЩАДЬ УРБАНИЗИОВАННЫЕ ЗОНЫ свыше 2 млн
Центральный 590,5 млн чел 1,3 млн кв. км ЦВЕТОК (310 млн), Баженово (22 млн), Александровск-Орхидейский (12 млн), Джанибеково (9 млн), Титово (8 млн), Канаверл (6 млн), Титово (4 млн)
Большой Западный 119 млн. чел 2,6 млн кв. км Винтерово (34 млн), Погуляево (18 млн), Фирсово (10 млн), Елизово (7 млн)
Малый Западный 72 млн чел 1,7 млн кв. км Зивертово (11 млн), Крутово (5 млн)
Большой Курортный 48 млн чел 1,8 млн кв. км Королёв-Орхидейский (5 млн), Нероново (3 млн)
Малый Курортный 15 млн чел 1,2 млн кв. км Курортное (2 млн)
Большой Аграрный 25 млн чел 2,8 млн кв. км Лифтовое (2 млн)
Малый Аграрный 18 млн чел 1,1 млн кв. км Леоновск-Орхидейский (4 млн)
Большой Заповедный 0,7 млн чел 0,8 млн кв. км -
Малый Заповедный 0,05 млн чел 0,3 млн кв. км -
Карта планеты Гербера, 105 год от вторжения Орды (В качестве шаблона использована карта планеты Неа автора Hyrotrioskjan).
Показать полностью
3
Леонид Петрович
Гул двигателя Ту-104 сменился оглушительным, незнакомым гулом. Не гул, а какой-то низкочастотный вой, в котором угадывались тысячи голосов, сигналов, музыки. Леонид Петрович, инженер-электронщик с завода «Квант», открыл глаза не в кресле самолета по пути в Ленинград, а на какой-то странной, неестественно гладкой скамейке. Перед ним не аэропорт «Пулково», а площадка, заставленная коробками чудовищной, футуристической архитектуры из стекла и стали. Люди спешили мимо, уткнувшись в маленькие светящиеся плитки в руках. На женщине рядом были… леггинсы? И куртка, как у американского космонавта из журнала «Техника – молодежи». Но на русском она говорила.
День слился в калейдоскоп ужаса и недоумения. Цифровые вывески, говорящие рекламные щиты, всеобщая нагота плеч и колен, полное отсутствие портретов уважаемых товарищей. Леонид Петрович, человек 1960 года, твердо понял: он либо сошел с ума, либо попал в будущее. Ночь он провел в парке, укрывшись пиджаком, обдумывая законы физики и фантастику Стругацких.
На второй день, бредя в поисках столовой (он так и не нашел ни одной), он увидел Это. У ларька с кофе молодой человек в дорогой, но вызывающе мешковатой одежде выхватил из рук девушки маленький плоский кошелек и бросился бежать. Девушка вскрикнула. В глазах Леонида Петровича потемнело. В его мире вор – это позор, гниль, которую нужно выжигать каленым железом. Бездумно, повинуясь порыву, он шагнул навстречу бегущему и крикнул, голосом мастера цеха, привыкшим перекрывать гул станков:
— Держи вора!
И тут случилось нечто. Его взгляд встретился с взглядом вора. И не только с его. Десятки прохожих, торопливых и равнодушных мгновение назад, замерли и повернули головы. Их глаза стали остекленевшими, пустыми, как экраны неработающих телевизоров. В них отражались только зрачки Леонида Петровича, расширенные от гнева и непонятной, пульсирующей силы.
«Взять его», — не сказал, а *подумал* Леонид.
Толпа двинулась, молчаливо и страшно синхронно, как один организм. Пять пар рук схватили вора, повалили его на плитку. Кошелек выпал. Леонид подошел, поднял его, вернул плачущей девушке. Толпа не расходилась. Смотрела на него. Ждала.
— Вор должен быть наказан, — сказал Леонид Петрович, и слова прозвучали как приговор. Он не знал законов этого будущего. Но он знал Закон. Справедливости. Народной воли.
«Ведем его. Туда, на площадь», — пронеслось в его голове.
Толпа, ведя заскорузлого, бормочущего что-то про «права» и «полицию» молодого человека, послушно потянулась за Леонидом. К ним по дороге присоединялись другие прохожие. Их глаза, встретившись с взглядом Леонида, тускнели, и они вливались в молчаливую процессию. Скоро их было уже человек двести.
На широкой площади, где когда-то в его времени стоял памятник Ленину (теперь здесь была абстрактная металлическая завитушка), Леонид Петрович обернулся. Он видел море лиц. Равнодушных, зевающих, испуганных — до того, как их коснулся его взгляд. Теперь все они были едины. Единой волей, которой была *его* воля.
«Народный суд, — мысленно провозгласил он. — Слово имеет потерпевшая».
Девушка, все еще в шоке, начала что-то лепетать про телефон и банковскую карту. Леонид не понял половины слов. Потом выступили «свидетели» — люди, которых он мысленно указал. Их речи были бессвязны, но общий смысл был ясен: виновен.
— По законам Советской власти и народной совести, — голос Леонида гремел, эхом отражаясь от стеклянных фасадов, — за воровство, за позор, чинимый честным труженикам, высшая мера. Через повешение.
В его мире это звучало бы дико. Но здесь, сейчас, в этом гипнотическом поле его воли, это прозвучало как единственно возможный вердикт. Никто не возмутился. Никто не полез в свой «смартфон» звонить куда-то. Толпа замерла.
«Найти балку. Веревку. Исполнить приговор».
Люди разошлись, двигаясь с жуткой, эффективной целесообразностью. Через десять минут они нашли служебную дверь, ведущую в недостроенный техэтаж с открытыми металлическими балками. Нашли шнур для штор. Молча, с каменными лицами, они соорудили петлю.
Леонид Петрович смотрел, как его воля материализуется. Сердце колотилось не от ужаса, а от странного, опьяняющего чувства власти. Вот она, настоящая, народная расправа над негодяем! Без бюрократов в мантиях, без адвокатов-словоблудов. Прямо и честно.
Когда петля была готова, а виновник, уже ослабевший от страха, стоял под балкой, Леонид встретился с ним взглядом в последний раз.
— Приговор приводится в исполнение.
Он кивнул. Трое мужчин дёрнули за другой конец шнура. Тело взметнулось вверх, дернулось несколько раз и замерло, безвольно раскачиваясь на фоне неона и стекла.
И тут сила отпустила. Как будто выключили рубильник. Леонид Петрович моргнул. В глазах у сотен людей на площади проступил ужас, непонимание, паника. Они оглядывались, смотрели на друг друга, на безжизненное тело, на этого седого странного человека в устаревшем костюме.
— Что… что происходит? — закричала какая-то женщина. — Кто он? Что мы наделали?!
Начался хаос. Крики. Звонки в полицию. Люди тыкали пальцами в свои устройства, снимая все вокруг.
Леонид Петрович отступил в тень. Он чувствовал опустошение и легкую тошноту. Но где-то глубоко внутри теплилось удовлетворение. Порядок был восстановлен. Вор наказан. *Народным судом*. Правда, народ теперь смотрел на него не с покорностью, а с животным ужасом.
Он ушел с площади, растворившись в боковой улочке. Теперь он знал. Он не просто попал в будущее. Он попал в будущее, где был… судьей. Исполнителем. Линчем.
Он посмотрел на свое отражение в витрине темного магазина. Измученное, но твердое лицо человека 1960 года. И глаза. Глаза, в которых теперь жила тихая, неуместная в этом мягком мире, железная решимость.
«Здесь много непорядка, — подумал он, глядя на мелькающие рекламы кредитов, полуодетых девиц и новости о коррупционных скандалах. — Много воров. Больших и малых. Но теперь есть я».
Он поправил галстук, доставшийся ему из честного, пусть и бедного, прошлого, и шагнул вглубь нового, странного мира, полного порока. Мира, который так отчаянно нуждался в его старом, беспощадном правосудии.
Показать полностью