Антон Чехов. Размазня
Я вам тут послушать принес... пять минут всего, но - большие пять минут...
Я вам тут послушать принес... пять минут всего, но - большие пять минут...
У многих, очень многих есть воспоминания, связанные с Владимиром
Ильичем, и у меня есть одно. Оно чрезвычайно прочно, и расстаться с ним я не могу. Да и как расстанешься, если каждый январский вечер 2018 года я садился за микрофон и начинал проговаривать вот эти самые строки. Тогда, для того, чтобы записать одиннадцатиминутный рассказ, мне понадобился едва ли не месяц. теперь же я справляюсь намного быстрее. Спасибо вам, Надежда Константиновна!
Я хочу предложить вам путешествие: на сто с небольшим лет назад, в деревню Мурьево, где в двухэтажном, очень чистеньком доме при больнице встретил осень 1917 года молодой врач, только покинувший университетскую скамью. Это был юный, обаятельный и очень смелый и решительный молодой человек - таким его увидел я, и таким, хочу надеяться, в моем исполнении увидите и вы. И полюбите - так же как полюбил я.
В "Записках..." - удивительная жизнь. В пелене непроглядной вьюги, за стеной осеннего ливня, вдрызг избившего раскисшую сельскую дорогу, всегда горит теплый свет: свет фонаря перед входом в больницу, свет лампы молнии на столе в кабинете врача, свет в окне операционной.Это свет надежды и непоколебимой веры в победу над тьмой...
Итак: написал Булгаков, читаю я, музыка Свиридова, Чайковского и народа. А еще ветер, дождь, вьюга и треск камина.
Записки юного врача - целиком (2 часа 56 мин.)
Записки юного врача. Полотенце с петухом
Записки юного врача. Крещение поворотом
Записки юного врача. Стальное горло
Записки юного врача. Тьма египетская
Сегодня в разных странах отмечают Международный день левшей.
По разным данным, левши составляют от 3 до 10% населения Земли. Впрочем, наверное, не так уж плохо оказаться в компании таких левшей, как Леонардо да Винчи, Микеланджело, Бетховен, Юлий Цезарь, Александр Македонский и Наполеон Бонапарт, Марк Твен, Сергей Рахманинов, Мерилин Монро, Уинстон Черчилль и многие другие.
Все мы, конечно, с детства знаем об уникальных способностях, как минимум, одного Левши - того самого, который блоху подковал. А знаете ли вы, что и его литературный родитель, русский писатель Николай Лесков, был леворуким? Вот ведь как бывает!
Желающим перечитать эту историю предлагаю послушать замечательную радиопостановку о тульском косом Левше и о стальной блохе.
Николай Лесков. Левша. Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе. Радиопостановка. Часть 1. 1956 год
Николай Лесков. Левша. Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе. Радиопостановка. Часть 2. 1956 год. Источник: канал на YouTube «Советское радио. Гостелерадиофонд России», https://goo.gl/vHoSmv
— Мрази, — процедила Аня и, чтобы не чувствовать едкого запаха селёдки, взялась за нос, когда переступила порог кухни широким, почти мужским шагом.
Сидевшие за столом подняли гудящие головы и вытянули шеи, словно балерины РАМТ. Из дальнего угла пугливо и робко взглянул отец Ани, невысокий мужичок лет пятидесяти, на голове которого осталось пять-шесть чёрных волос. Посередине размещался человек-комод, лысина которого сверкала ярче люстры, глаза заплыли красным жиром, и нельзя было различить их цвета. У входа, то есть ближе всех к суровой дочери и хозяйке, сидел мужчинка, с первого взгляда, весьма обычный и даже не хмельной.
Иллюстрация Ксюши Хариной
— Гады, уроды, свиньи, — Аня шла по гниющей кожуре помидоров, скорлупе и разбросанным семечкам и намеренно шептала так, чтобы каждый услышал. Медленно и терпеливо она пробиралась через окурки, пустые бутылки, винные пробки и алюминиевые открывашки. Надо было идти, преодолевать грязь: сигаретный дым заполнил всю квартиру, чуть не превратив её в камеру смерти, без открытого окна не выжить. Шесть замыленных глаз следили за её движениями, провожали взглядами храбреца. Когда Аня добралась и открыла настежь все три окна, «зрители» вдохнули поглубже, словно юные романтики, которым есть дело до свежести воздуха и красоты природы.
— Анюта, зачем ты нас ругаешь? — сказал третий, с виду трезвый дядя.
— Я тебе не Анюта! — округлились её серо-зелёные глаза и сжалась челюсть.
— А мне? — еле шевеля губами и сложив руки на коленях, выговорил отец.
— И тебе, предатель, — Аня даже не взглянула на него. — Ты хуже этого шара, который, я надеюсь, скоро кто-нибудь проткнёт, — указала она на сидящего посередине
— Э-э-э, — послушалось что-то медвежье из пухлого рта, — чо-о-о!
— Что слышало, животное, — Аня мелькнула к раковине, больше не боясь испачкать белых носочков.
С минуту-другую воздушный мишка поворачивался к окну, откуда слышал оскорбление, а как никого не увидел там, начал крутиться в другую сторону. На последний поворот ушло меньше времени — он, должно быть, расшевелился. Аня долго ждала встречи с его взглядом и уже успела заскучать. Наконец морда оказалась в удобном положении и звериные глазки ощупали летний сарафан. Девушка нисколько не смутилась, она привыкла к наглости пьяных. Она ждала, лишь когда две заплывших бусинки поднимутся на высоту её головы.
— Какие мы неспешные, — усмехнулась Аня и закинула каштановую голову, чтобы больше не видеть раскуроченных тупостью губ, ушей, носа. Рвота подступила к горлу, и девушка тут же нашла чистый бокал и поднесла к холодному крану.
Воздушный мишка положил голову на руки. Этот жест привлёк внимание двух других алкоголиков. Никогда они не видели в товарище столько задумчивости.
Аня освежилась и впилась глазами в отца. Он, человек и без того больной и болезненный, казался белым, как мел. Ни одного оттенка не было на его лице, на всём теле. То ли страх, то ли стыд, то ли мощнейшая пассивность таились в нём.
Замерло всё: люди, воздух и свет. Всё погибало в тишине. Отец думал о дочери, дочь — об отце, посторонние не думали ни о чём: алкоголь давно перестал будить в них фантазию, красноречие, подсознание или его подобие.
Вдруг шарик покатился, нарушил идиллию. Он упёрся пухлыми руками в ноги и повёл всем телом так, будто норовит кувыркнуться. Пыхтя и глотая двойными порциями воздух, мишка поднялся и показал всем, что ещё на что-то годен и не пора его выбрасывать из цирка.
— Лёня, не надо, — привстал тот гость, что казался трезвым.
Отец повторил это же, но шёпотом, и хотел было встать, но не смог оторваться от стула. Ясно стало, что всё-таки страх сковывал его тело. Поначалу он боялся гнева Ани, теперь же волновался до дрожи, как бы звериный гнев собутыльника не ранил её.
Громадина приблизилась к белому сарафанчику, точно буря затмила солнце. Аня не испугалась, только задрала нос, чтобы поглядеть на обидчика.
Никак не могла она ожидать, что медведь вдруг положит лапу ей на спину и со звериной силой толкнёт в стену. Она летела недолго и беззвучно — ни крика. Аня беленькой кожей ударилась о стену и сползла по обоям до плинтуса. Кожа вдруг заболела, вся как бы сжалась — содрала полосу, да такую, что на пол-лица.
Она перевернулась на спину и увидела только, что Лёня уже стоит над ней. Конечно, она ждала участия двух других алкашей, но те, кажись, снова превратились в зрителей, чья холодность, вероятно, стала бы причиной не одного разбитого сердца. Аня непременно разочаровалась бы в отце, но времени на мысли о нём не было, надо спасаться.
Аня рванула в коридор, взяла кеды и принялась судорожно их натягивать — не лезут. Обуться быстро не вышло, а зверь уже был слишком близко, в одном шаге. Он резко вытянул руку и схватил её за горло. «Сколько в нём дури!» — отозвалось в трёх головах разом.
— Недурна! — Лёня подтянул её к себе и стал рассматривать добычу.
— Ублюдок, — Аня зарядила густой слюной прямо в глаз.
Медведь только фыркнул и поволок девушку в спальню. Тут Аня не выдержала, закричала и вспомнила, что рядом её отец, который должен помочь, который не может не спасти кровинушку. Об этом долге Павлик забыл, как и о том, что на его глазах хотят изнасиловать не проходимку, а родную дочь. Он сидел неподвижно. Умерли и ум, и память. Обо всём, даже своём существовании Павлик забыл мгновение назад, когда страх отключил сознание, а мысли и чувства вылетели из трусливого тела. Психика бывалого алкоголика не выдержала и надолго попрощалась с владельцем, отправившись чуть ли не в кругосветное путешествие. Обморок настиг Павлика в нелучшей позе: голова опущена, руки сложены на коленях. Другой «зритель», якобы культурный мужчинка, поняв, что отец Ани, единственный защитник, ненадолго покинул реальность, метнулся к Лёне в спальню и встал в дверном проходе.
Аня билась и кричала до адской боли в горле: «Отпусти! Помогите! Папа!» Тем временем медведь держал её крепкими лапами и неуклюже пытался стянуть сарафан.
— Возьмись снизу, — со всей циничностью прокомментировал «трезвенник».
— Чего? — хватка ослабла, внимание рассеялось.
— Это же сарафан, можно просто снизу взять! — сказал погромче дружок.
Пока немой раздавал советы глухому, девушка выскользнула в угол комнаты. Благо, в руки ей попался охотничий кинжал, который лежал прямо возле чайного сервиза. Видимо, Павлик выиграл его в картишки и оставил здесь, когда его противник решился отыграться и позвал его обратно на кухню.
— Зарежу обоих, суки! — визжала она из последних сил и неумело размахивала лезвием.
Товарищи переглянулись, и вновь сработал коллективный разум: «Не пойду на такой риск из-за бабы. Зарежет ведь!» Они медленно вышли из комнаты, всё поглядывая на замученную Аню, которая забилась в угол, крича бесом и разрезая кинжалом воздух. На икрах, руках и шее горели свежие синяки. Молочный сарафан покосился. Каштановые волосы растрепались, а в серо-зелёных глазах отражался до того густой лес, что ни одной угрозы не предвидеть.
Когда Лёня и «трезвенник» вернулись за стол, Павлик был всё ещё без сознания. Они увидели, как хрупкая фигура выбежала с обувью в руках, услышали, как по лестнице быстро-быстро стучали ноги, и всему этому только усмехнулись, а когда разлили последний пузырь, легко, как ни в чём не бывало, прикрикнули:
— Будем!
Аня отошла от дома едва не на километр, и только тогда в голове появились буквы, слова, обрывки мыслей. До центральных проспектов она неслась, как сумасшедшая. Аня расталкивала прохожих, перебегала дороги, слыша вслед только автомобильные сигналы и крепкую брань. В ней действовал инстинкт: сделать всё, лишь бы уйти от опасности, оказаться там, где никто не возьмёт за горло и не поволочёт до кровати.
Водка, сигаретные бычки и дым, трусливый отец, предательство, насилие, алкаши — то, что молнией проносилось в голове и что медленно, с расстановками произносил внутренний голос. Лица сливались в кашу, которая текла по улицам, с той и другой стороны. Машины носились по-прежнему. Чтобы не слушать и не видеть, Аня свернула во двор, небольшой и уютный. Не знала она, что именно тут поджидает её самое сильное впечатление того осеннего дня.
Папаша левой рукой катил розовый велосипед, а правой, с заумно поднятым указательным пальцем, водил у самого носа пятилетней дочурки. Хоть жест был строг, его лицо было спокойно и ласково, он по-доброму улыбался, когда не читал нотации. Девочка быстро переставляла ноги, чтобы поспеть за длинноногим отцом. Голова её была опущена, и только временами она поднимала её, чтобы поглядеть на длинный указательный палец, расхаживающий перед носиком и что-то смешно объясняющий, и незаметно улыбнуться.
Аня осмотрела родителя и ребёнка повнимательнее и тут же поняла в чём дело: рыжий ангелочек катался на велосипеде целый день, занятие это отличное, вот только особенно его забавляло, как брызгают лужицы и как в них расходится отражение сентября. Грязь облепила колёса и раму, даже испачкало сиденье, наряд маленькой ирландской принцессы — зелёная курточка, вельветовые тёмно-коричневые брюки и оливковые сапожки — весь был в чёрных пятнах. Девочка напоминала теперь леопарда. В этот раз папаша всё отмоет и простит дочурку, но, чтобы больше не возиться, скажет, что «нельзя кататься по слякоти, если на то нет необходимости».
Слёзы наполнили глаза Ани. Грудь и горло сжались. Воздух медленно поступал в лёгкие через хлюпающий нос. Она вцепилась руками в рот, сжала алые губы, чтобы не закричать и не испортить милой сцены, и вылетела со двора. Аня знала, что через два поворота найдёт отличный бар, где забудет себя и догорающий день, и понеслась туда, вновь ничего не понимая, снова сбивая прохожих и чуть не попадая под машины.
Никто и глазом не повёл, когда вошла Аня, растрёпанная, с царапинами на коленях и локтях, в молочном сарафане, как у школьницы. Лишь бармен на секунду оглядел её, но с презрением, которое и уравновешенного человека смутит и оттолкнёт, не говоря уже о чуток раздражённом или полусумасшедшем.
Долгая стойка с приставленными к ней хилыми стульчиками. Дерево, кирпич. Приглушённая желтизна лежит на полу, в углу притаился неон. У окна стоит пять-шесть массивных столов, бежавших из Британии или, во всяком случае, из старых английских фильмов, а рядом с ними тёмно-коричневые диваны. Словом, лофт, ничего такого. Но для Ани этот бар был отличным, и когда её спрашивали о любимом заведении, она непременно называла его. А всё потому, что она хотела и хвастануть, доказать, что у студентов-любимчиков тоже есть жизнь, и не предать своих принципов, не нарушить давнего обещания — посетить за всю жизнь только один клуб или бар. Отличным он был лишь оттого, что Аня не видела других.
Два шага к стойке — остановилась. Аня увидела знакомое лицо где-то в самом конце, почти в полной темноте. Она оставила идею напиться и уверенно пошла к столику, за которым точно окажется кто-то близкий — любой, кто выслушает, станет родным и близким.
— Осторожнее! — прорычала раскосая девица.
— Ты сама врезалась… — чуть отойдя, проговорила Аня.
— Шлюха! — прошипела та и широко шагнула, чтобы задеть внезапную соперницу.
— А ты ещё и слепая шлюха, — ясно и громко сказала аккуратненькая брюнетка и обвила Аню изящной тёплой ручкой. — Пойдём, Анюта.
Девушка из благодарности к покровительнице сопротивляться не стала, пошла с ней в обнимку до столика, самого дальнего, того, который и был ей нужен. Ане казалось, что все пледы мира лежали на ней и кутали её ослабевшее, нервное тельце. Незнакомка усадила её и села напротив.
— Это же ты, Юля! — Аня вскрикнула так, будто ничего ужасного и не было, рука, хватающая её за шею и тянущая одежду, вдруг исправилась и прекратила мешать смотреть на мир.
— Родная моя! — с тем же восторгом отвечала Юля и крепко сжала руку племянницы.
— Но как же?.. — запнулась Аня. — Спасибо, что отогнала эту стерву!
— Пустяк, — со всей нежностью смотрели на неё два чистейших озера.
— Так как же? Говори скорее!
— Как я тут оказалась?
— Ну!
— Я как забрела сюда после похорон твоей мамы, так и не возвращалась домой.
Обе замолчали и рассоединили руки. Тётя крутила полупустой стакан, племянница же стала теребить сарафан. Они переглянулись и хотели было сказать что-то, да не смогли.
Аня недолго конфузилась. Недавнее потрясение выбило из головы всё старое. Девушка будто совсем забыла, что полгода назад машина въехала в автобусную остановку, зашибив на смерть четверых, в том числе её маму.
— Выпьешь? — вдруг спросила Юля со всем спокойствием и посмотрела в сторону барной стойки.
— Нет! — вскрикнула Аня и поморщилась.
— Ты чего это?— стала успокаивать племянницу Юля и снова протянула ей руку. — Вижу, что дела плохи, так ты выпей немного, желательно чего-нибудь крепкого. Виски там, коньячку…
— Не надо, — Аня протянула синеватую ручку в ответ. — Выскажусь, а там и лучше станет.
— Ну, как знаешь, — сказала Юля, поймала юркие глаза бармена и кивнула ему.
— Меня домогались, — Аня выдохнула, и слышно было, как дрожат губы, гортань, лёгкие. — Я пришла домой, а там — отец и два дружка. Снова пьют. Я их ругать стала. Боров, то есть самый толстый, обиделся. Сидел, высиживал. А потом как встал… Толкнул меня в стену, так что царапина на пол-лица, — Аня показала лицо, и действительно там был длинный след. — Потом потащил меня в спальню. Я билась, кричала. Он, конченый, стал расстёгивать сарафан. Так и провозился бы час, если бы не… Второй товарищ в проходе встал и как начал советы раздавать. Что ты, мастер! Говорил просто задрать мне сарафан, а не мучиться… — тут Аня остановилась и больше не сказала ни слова.
Вся она стала мокрой. Казалось, в ней было столько слёз, что они стали капать не только из глаз, но из кожи, волос и ногтей. Аня захлёбывалась, а Юля тем временем пересела к ней поближе и обняла… Ане снова стало так тепло, будто все свитеры мира обтягивали и согревали её.
— А… папа… не двинулся… понимаешь?.. — наконец выговорила она и легла любимой тёте на плечо.
— Пойдём-ка домой, — Юля встала и потянула было Аню, но та вжалась в уголок дивана и всей силой отняла руку.
— Нет! — прикрикнула она. — Я туда ни ногой!
— Пошли, я тебе говорю… — Юля потянула племянницу своим крепким телом и наконец вызволила её из объятий страха.
Аня непременно спотыкалась и падала бы, если бы рядом не шла Юля, которая прижала девушку к себе и вела её под руку крепко, но осторожно. Они шли молча по пустым улицам. Рядом не проехало ни одной машины. В небе висел свинец, и, казалось, скоро польёт дождь. Аня осталась бы и под ливнем, и под градом. Она пережила бы и африканскую жару, и заполярный холод. Что угодно, лишь бы не возвращаться к алкашам, среди которых умирает и её родной отец.
Юля, как сестра умершей недавно Аниной матери и ответственная тётя, чувствовала особенный трепет, словно ухаживала за младенцем. Забота её не любила слов и софитов. Юля обходила сохнущие лужи и грязь, сама наступала в жёлто-оранжевую кашу, мочила ноги, но Аню держала от сырости и холода подальше. И не говорила об этом. Не обращала на это ни своего, ни Аниного внимания.
Доверившись и следуя за тётей, Аня смогла сосредоточиться на себе, проследить каждую мысль, что на мгновение появлялась в голове. И это вызвало ипохондрию, тревогу и панику, хрупкое девичье тело затряслось. Тяжёлые лапы на её шее. Следы на руках и ногах. Бездействие отца. Страх в его стеклянных глазах. Долг. Чувство долга. Папаша и дочурка во дворе. Родительские ласка и забота. Хмельная тётя. Месть. Эти слова и фразы звучали в голове каждый раз, как Аня делала шаг. Почему он остался на кухне? Хотел ли он мне помочь? Может, хотел, и очень хотел, да не смог… Точно! Хотел, но не смог. А отчего не смог? Неужели сложно проследовать в спальню и побранить друзей-товарищей. Или поступить ещё проще: сразу, на кухне же, гаркнуть, чтобы все присели. А впрочем… Трус он. Какой там гаркнуть? Он и мухи не обидит. Но если ему стыдно… Если он сейчас бросится мне в ноги и расцелует каждый пальчик, умоляя о прощении, умоляя забыть его подлость, его неспособность быть отцом. Нет! Ему точно совестно, не может быть не совестно, когда ты позволяешь насиловать дочь. А если…
Наткнулась Аня на самую страшную, самую несуразную из всех, что неслись в полубредовом потоке. Почему-то, зачем-то она отыскала и встретила именно её, такую глупую, даже смешную. Аня не хотела произносить, не хотела давать такому нелепому предположению жизнь — словесную форму. От внезапной находки она протрезвела, стала почти спокойна. Аня теперь шла сама, и снова в её покачивании телом видны были изящность и грация, вновь она могла удивлять свежестью, вот только её молодое лицо кривилось, раскрывая все секреты и тайны.
— Ты готова? — спросила Юля, и послышалось подъездное эхо.
— Да, пойду, спасибо, что проводила, — едва слышно, но заметно увереннее отозвалась Аня и стала подниматься.
Тётушка осталась внизу и провожала племянницу долгим взглядом. Аня сначала шла ровно, как давеча, и была собой довольна. Но потом — крик. Кто-то побежал по лестнице, сбивая ноги, чуть не вырывая перила. Аня застыла. Она как бы вернулась на два-три часа назад. Те же пошарпанные стены, приглушённо-голубой свет. Аня словно наблюдала тот самый момент, когда она неслась вниз от Лёни и якобы трезвого мужчинки. Ей померещилась она же. От призрака, нескладного видения у Ани закружилась голова. Она подалась назад и вот-вот оступилась бы, не будь рядом Юли.
— Бедная! — вскричала тётушка, держа Аню на руках.
— Папа… папочка… — светленькое лицо краснело, язык путался, руки и ноги тяжелели. — Спаси меня, спаси!
— Я рядом, — Юля целовала каштановые волосы.
Каждый шорох отзывался громким эхом, точно в церкви, нечего и говорить об Аниных криках и плаче, которые разносились на весь подъезд и, казалось, на весь город.
Они остались вдвоём в старом подъезде, где воняет чуть ли не трупами, где по потолку бегут жёлто-зелёные руки, где нет ничего святого. Женщины забились в уголок, куда даже свет не хотел ложиться. Юля присела, поглощённая материнской заботой, и положила Аню на колени. Та засыпала после долгой истерики. Всё: от матери до отца, от детства до того осеннего дня, забылось, потерялось, исчезло. Одна только мысль всё никак не оставляла Аню. Она с десяток раз повторила: «Я прощаю его…».
К утру загремел дождь по крышам и козырькам, потянул холод по площадкам и лестницам. Юля, ничуть, кажись, не уставшая, взяла Аню на руки. «Какая лёгкая!» — усмехнулась тётушка и зашагала по ступеням. Когда они вошли, в квартире пахло сигаретами, осенней прелостью, дождём и — смертью. И Юля, и Аня сквозь сон почувствовали в воздухе что-то ветхое, разлагающееся. Тётушка оставила заснувшую племянницу в прихожей на стуле, а сама пошла на кухню.
Юля ещё в коридоре приметила странно-бледную фигуру, неподвижно сидящую за столом. Когда она переступила порог, стало понятно: это Павлик. Вот только он не изменил позы: голова опущена, руки сложены на коленях.
Внезапный стон Ани прорезал тишину.
Редактор Мария Передок
Другая современная литература: chtivo.spb.ru
Об авторе
Глеб Нестеров, родился в 2005 году. Вырос и живёт в городе Ноябрьске, одновременно холодном и тёплом. Высоких званий нет, есть только призвание, да и оно порой куда-то пропадает.
Когда я петлял промеж облезлых хрущёвок, серых брежневок-кенотафов и разноцветных панелек, похожих на детские кубики, то думал, что никогда не найду офис горводоканала. Нужный дом прятался, как гриб-боровик, постоянно ускользал из вида, проваливался сквозь землю, а на Яндекс.Картах его почему-то не было вовсе. В эту контору мне нужно было заехать за справкой, но не хотелось. Горводоканал казался архетипическим ведомством из страшных снов, где в стеклянных аквариумах увядают нервные, измученные девы в люрексных кофтах, а по углам резвятся чертята. Я был наслышан о таких местах: зайдёшь, а там бабуля сотрясает клюкой, хаос и очередь, злые лица, и обязательно — гирлянды липкой ленты с мушиными трупиками раскачиваются на сквозняке.
Иллюстрация Ани Мухиной
Дом я всё-таки нашёл — обычная хрущёвка, рядом «Пятёрочка» и памятник сестричкам, спасавшим раненых во время войны. Тысячу раз я проезжал мимо этого места, дом знал хорошо и очень странно, что не нашёл его на картах — может быть, хрущёвка спряталась под осиной, когда оцифровывали квартал.
Первый, кого я увидел — охранник. Грузный, лет пятидесяти пяти, с лихо зачёсанными назад волосами, чем-то напоминающий финского режиссёра Аки Каурисмяки. «Моднейший мужик», — подумал, таких мало. А он вдруг расплылся в улыбке и начал говорить, обращаясь ко мне:
— Молодой человек, я вам сейчас всё расскажу. Значит, по холодной воде — там надо взять талон, смотрите, вот здесь нажимаете на терминале. Всё просто! Потом напишите заявление, вон бланки, с ними в четырнадцатое окно. Возьмите мою ручку, там, кажется, не пишет, — достал из нагрудного кармана ручку и протянул мне.
— Спасибо, — отвечаю, а про себя думаю, что дядька мог бы этого и не делать. Сидел бы за столиком день-деньской, читал бы романы Юлии Шиловой или в телефоне бы тупил, поступал бы как тысячи других охранников в водоканалах. Попытка упорядочить хаос, который творится в любых муниципальных ведомствах, где есть приём граждан, выдавала в нём человека весьма идейного и непростого.
Я вспомнил известную картину немецкого живописца Каспара Давида Фридриха «Странник над морем тумана» — некто стои́т перед обрывом в горах и бесстрашно смотрит в глаза неизвестности, перед ним раскинулось море тумана, и он готов его объять или выпить.
Так и охранник в водоканале. Вокруг — анархическая толпа раздражённых, потерянных людей, сиреневый туман, в котором легко заблудиться. Посетители, как слепые котята, ходят вокруг терминала с талонами электронной очереди, понятия не имеют, куда конкретно идти, что брать, в какое окно стучать. Но над ними возвышается исполин — добрый дядя Стёпа из мультфильма 1964-го года, он машет полосатым жезлом и превращает броуновское движение в порядок. А мог бы сериальчик смотреть на планшете или играть в «змейку».
Пока я размышлял над этим, охранник приметил, как некая очень пожилая барышня на другом конце зала не может дотянуться до бланков.
— Бабушка, вы чего встали?! — кричит. — Сидите, не переживайте, я вам сейчас сам принесу бланки, — выпалил мужчина и бросился за бланками.
Потом он долго что-то объяснял безумного вида старичку и даже, кажется, рисовал схему (у него оказалась ещё одна ручка).
Я решал свои водопроводные вопросы и поглядывал между делом на этого странного дядьку, он всегда кому-то помогал, что-то объяснял, улыбался, показывал, смахивал назад волосы и чуть ли не вальсировал по залу. Это, определённо, не входило в его должностную инструкцию, и бескорыстная помощь осуществлялась по зову сердца.
Когда-то давно я слышал от одного священника способ, как правильно жить и работать, не потеряв при этом нить главного предназначения своего бытия — непрерывно двигаться к Логосу, к воплотившемуся Богу. «Вот вы кладёте плитку — кладите так, как будто вы её Христу кладёте. Везёте вы человека в такси — везите так, как будто на заднем сидении Христос, Бог живой. Умейте в каждом человеке Христа увидеть и ему служите». Возможно, грузный Аки Каурисмяки в офисе водоканала действовал из похожих соображений.
На всякий случай я решил задать ему вопрос в лоб. Спрятал искомую справку в сумку, подошёл и спросил:
— Скажите, это ведь ваша собственная инициатива?
— Какая инициатива?
— Ну, помогать всем здесь.
— Это моё хобби, — сказал мужчина и зачесал волосы назад. Было видно, что он очень хороший человек.
Редактор Янина Хмель
Другая современная литература: chtivo.spb.ru
Об авторе:
Александр Олексюк. Женат, двое детей. Православный. Политические воззрения консервативные. По профессии журналист. Главный редактор одного из региональных СМИ Челябинской области. Любит музыку, кино, литературу и живопись, а также бокс и прогулки в лесу.
«Примите, ядите, сие есть Тело Мое!»Когда утреннее солнце заглянуло в окно, старик открыл глаза и сел на кровати. Простыня была влажной, и от этого стало стыдно. Сырость в постели случалась практически каждое утро на протяжении уже года, но старик до сих пор не привык.
От Марка, 14:23
— Сдаёт тело, да-да, сдаёт…
Он вздохнул, прислушался. В квартире было тихо, только с улицы доносились звуки пробуждающегося города. Чирикали воробьи, один раз протяжно каркнула ворона. Изредка хлопали подъездные двери. Во дворе затарахтел старенький «жигуль»: не иначе как сосед снизу куда-то спозаранку намылился.
Иллюстрация Лены Солнцевой
Старик размял длинные с артритными уплотнениями пальцы, поднялся и выглянул в коридор. Дочь всё ещё не вернулась.
— Где ж она ходит-то? — пробормотал он.
Пройдя в ванную, снял мокрые трусы и швырнул их в раковину. Посмотрел на себя в зеркало. Худое, морщинистое лицо с торчащими в разные стороны седыми прядями. Тусклые, с сетью капилляров, глаза. Беззубый рот.
Старик размял длинные с артритными уплотнениями пальцы, поднялся и выглянул в коридор. Дочь всё ещё не вернулась.
— Где ж она ходит-то? — пробормотал он.
Пройдя в ванную, снял мокрые трусы и швырнул их в раковину. Посмотрел на себя в зеркало. Худое, морщинистое лицо с торчащими в разные стороны седыми прядями. Тусклые, с сетью капилляров, глаза. Беззубый рот.
Старик пустил холодную воду и принялся растирать своё костлявое тело. Закончив умываться, прополоскал трусы и повесил их на батарею. Вернувшись в спальню, порылся в ящике комода и достал трико. Кряхтя, натянул его. С грустью уставился на свою кровать. Откинул тонкое шерстяное одеяло и стащил пожелтевшую простыню. Отнёс её на балкон. Другая простыня находилась у дочери, а больше никакой и не было. Но спать как-то надо. Потом украдкой заглянул в соседнюю комнату, по-прежнему лелея робкую надежду. Никого. Кровать заправлена с вечера. Дочь как ушла вчера, так и не приходила.
— Голодная, небось, — нахмурился старик. — Бродит где-то…
Он почесал затылок и прошаркал на кухню. Заглянул в пустой холодильник и тихо выругался, после чего вновь направился в спальню. Вынимая из потрёпанного пиджака кошелёк, вспомнил, что денег нет — все закончились.
— Так как же? Ведь голодная же!
Наскоро собравшись, вышел в подъезд и долго поднимался по крутым заплёванным ступеням на пятый этаж. Краснощёкая Лариска открыла не сразу.
— А-а… Явился, значит, — хмыкнула она. — Ну, чё надо?
Всячески избегая её взгляда, старик мялся и что-то бубнил себе под нос.
— Да говори уже! — прикрикнула на него Лариска, а из-за спины у нее выглядывали любопытствующие дети.
Из недр квартиры маняще тянуло борщом.
— Хлебушко, — выдавил старик.
— Хлеба тебе? — с деловым видом почесав на подбородке налитой красный прыщ, Лариска кивнула. — Проходи, угощайся. А на руки не выдам.
Старик удивлённо, даже испуганно воззрился на нее.
— А чё это ты так на меня уставился? Я те скока раз говорила: гони эту суку прочь! А ты? Нечего её кормить.
— Так ведь дочь же…
— Никакая она тебе не дочь, старый, — отмахнулась Лариска. — У тебя, видать, крыша слегка накренилась. Прохиндейка она! А может, ещё и наркоманка какая.
— Чуть-чуть хлебушко, — попросил старик.
Дети за спиной Лариски беззвучно рассмеялись и принялись корчить рожи.
— Нет, — отрезала Лариска. — Тебя накормлю, а эту попрошайку и не подумаю! Коль голодный, заходи. А на неё мою еду транжирить не позволю.
Старик молчал, раздумывая, как поступить. Лариска ждала, с жалостью и раздражением наблюдая за его муками.
— Ну? — не выдержала она.
— Краюшечку, — предпринял ещё одну попытку старик, — самую махонькую.
— Слушай, у меня там суп выкипает, — рассердилась Лариска. — Я те всё сказала: прогонишь нищенку, дам хлеба. А так — даже и не проси.
— Но как же доченька?
Лариска захлопнула дверь. Старик постоял какое-то время, потерянно глядя на носки своих разношенных ботинок, потом порылся в карманах в поисках мелочи. Пусто.
— Голодная придёт, — вздохнул он и стал осторожно спускаться по крутой лестнице.
У подъезда на лавке вольготно развалился Цыган. С важным видом сжимая в зубах сигарету, он посмотрел на старика хмельными глазами.
— Эй, дед, как оно?
— Голодная, — пробормотал старик. — Хлебушко надо.
— А-а, — завелся Цыган, — извечная, мля, проблема в стране: жрать людям нечего. Вон те, мля, как пенсионеру, хрен собачий платят, а не пенсию. Даже хлеба, мля, купить не можешь. Что ж в этом мире-то делается, а? Куда же, мать её, Россия-то наша катится? Мля!
— Голодная, — повторил старик. — А хлебушко нет.
— Вот-вот, — поддакнул Цыган. — Нету хлеба! Зато, мля, хари чиновничьи жиреют, скоро, мля, в дверные проёмы вмещаться перестанут. А мы — простой люд — страдать должны. Терпеть произвол этот, мля…
Цыган еще долго о чём-то рассуждал, с умным видом глядя куда-то за старика и между делом прикладываясь к бутылке пива. Старик молча смотрел, слушал, потом решился. Вспыхнувшая лишь на мгновение былая гордость так же быстро угасла.
— Рублик, — попросил старик. — На хлебушко.
Цыган тут же весь подсобрался, швырнул окурок в проходящего мимо кота, покачал головой.
— Извиняй, дед, — выдохнул он, — нету рубля. Вот те зуб, что нету. Мля, было бы — дал бы! Хоть целую тыщу дал бы, если б была! Но сам гол, мля, как сокол. Даже на опохмел, мля, не хватает… то есть, вообще ни шиша. А ещё жена, гадина, мля, в дом не пустила. Не, ты прикинь, а!
Старик пошел прочь.
— Вот до чего людей русских, мля, довели, — пьяным басом кричал вслед Цыган. — Говённого рубля на хлеб нету. У ветеранов, мля, нету! У тех, мля, кто нас от фашистской гниды спасал! Жизнью рисковал! Мля! Чесслово, дед, будь тыща, дал бы! Не жалко! Ей-богу, не жалко! Но ведь нету! Ни копейки, мля, нету…
На площади народу собралось уже предостаточно. Все куда-то торопились; кругом мелькали отсутствующие, замкнутые сами в себе взгляды. Цокали каблуки, гудели машины, лаяли взлохмаченные дворняги. Опустив голову, старик рассеянно ходил от одного человека к другому. Просил рубль или копеечку. На хлеб. Стыд невыносимо жёг изнутри, но мысль о голодной дочери была куда ужасней. «Ведь скоро придёт, — думал он, — а кушать нечего. Ведь как так-то?» Не глядя на старика, люди молча обходили его стороной. Рублём делиться никто не желал.
— На хлебушко, — бормотал старик, чувствуя, как спина покрывается липкой испариной. — Доченьке на хлебушко. Голодная же.
Прохожие не особо прислушивались, просто шли мимо. Кое-кто даже обжёг полным ненависти и отвращения взглядом. Стыд усилился. Старик вспомнил, что в молодости смотрел так же: высокомерно задрав голову и с недоброй ухмылкой на лице. А теперь вот… В какой-то момент ощутил, как по щеке скользнула слеза. Быстро стёр её рукавом. За слезу тоже стало стыдно. Подумал о дочери, о былой гордости и далёком острове, где когда-то служил в чине капитана. Вспомнил шум прибоя и как сильно дочь не хотела жить на острове. Нет, Тихий океан и островная экзотика не манили её. Вот и сбежала в большой город. Лишь теперь отыскалась.
Подошёл растрёпанный голубь.
— Голодная, — обратился старик к птице, — ведь ей кушать надо. На хлебушко.
Голубь ушёл, зато остановился некто в костюме. Пошарил в карманах и достал пригоршню мелочи. Не глядя на старика, отсчитал ему в ладонь несколько монет. Остальное убрал обратно в карман и тут же исчез. Старик даже не успел поблагодарить. Так и стоял, зачарованно рассматривая две рублёвых и одну двухрублёвую монетки.
По щеке скатилась очередная слеза.
— На хлебушко, — вздохнул он.
Откуда-то из-за угла вынырнули два грязных и пахнущих помоями мужика.
— Слышь, дед, шёл бы ты отсюда, — дыхнули гнилью и перегаром. — Тут как бы всё схвачено уже. Не твоя территория, и места для тебя нет.
— Рублик, — попросил старик, обратив на бродяг полные отчаяния глаза. — На хлебушко.
Бродяги переглянулись.
— В общем, на, — буркнул один и быстро высыпал на ладонь старика липкую мелочь. — А теперь давай — проваливай.
Они подтолкнули его, и старик, спотыкаясь, побрёл в сторону магазина. Продавщица, длинная и тощая, словно палка, смерила его уничижительным взглядом.
— Чего вам? — сухо осведомилась она.
— Хлебушко, — сказал старик, — дочке покушать.
Протянул мелочь, но продавщица на деньги даже и не взглянула.
— Хлеб какой?
— Хлебушко…
— Какой, спрашиваю. Батон или буханку. Разные ведь есть. «Дарницкий», «Бородинский», «Сельский», «Нарезной»…
— Доченьке, — вздохнул старик. — Какой дадите.
— Мужчина, — повысила голос продавщица. — Вы определитесь для начала. Мне, что ли, за вас выбирать? Откуда я знаю, какой вы там хлеб едите.
— Не мне, — покачал головой старик. — Не мне хлебушко. Доченьке моей.
— Это меня не касается, — холодно сказала продавщица. — К тому же… — она заглянула в протянутую ладонь, быстро сосчитала мелочь, — у вас тут ни на что не хватит. «Бородинский», к примеру, пятнадцать рублей стоит. А у вас всего семь с половиной.
— Пожалуйста, — попросил старик.
— Слушайте, мужчина…
Тут появилась другая продавщица; полная противоположность первой, она была невысокая и толстая. Наскоро оценив ситуацию, она схватила с прилавка большой мягкий батон и сунула старику.
— Вот. Берите
Старик принял хлеб и попытался расплатиться.
— Нет-нет, не надо, — покачала головой толстушка, но старик упорно продолжал протягивать деньги.
— Всё что есть, — сказал он. — На хлебушко.
— Анька, да забери ты эти копейки, — рассердилась тощая. — Это ведь народ гордый, подачек не любит.
Толстушка вздохнула и приняла монеты. Старик несколько раз поблагодарил обеих продавщиц, при этом крепко сжимая батон, словно боясь, что отберут, после чего ушёл.
Дома он положил хлеб на стол, сам же переоделся, сел на табурет и, наблюдая в окно за ленивым движением облаков, принялся ждать дочь. Мысли его были о далёком острове и холодном океане.
Девушка вернулась ближе к обеду. Выглядела она уставшей и слегка потерянной. Посмотрела на старика и на хлеб на столе, грустно улыбнулась.
— Здравствуйте.
— Здравствуй, милая, — обрадовался старик. — А я вот сижу, жду, когда же ты уже придешь. Небось проголодалась.
Девушка поджала губы.
— Знаете, — сказала она, помолчав, — простите, что столько всего наговорила вам вчера. И за то, как себя вела, тоже простите. Вы заботитесь обо мне, крышу над головой дали, а я…
— Всё хорошо, доченька, — замахал руками старик. — Не будем о плохом. Что было, то было. Я вот тебе хлебушко принес, чтоб ты покушала… Чтоб голодной не ходила…
Девушка устало вздохнула, поставила на стол большой пакет с продуктами, сама же села напротив старика. Посмотрела в его блестящие от слёз глаза и тут же смущённо отвернулась.
— Вы же знаете, что я не ваша дочь, да? — тихо спросила она.
Старик молчал.
— И всегда это знали. С того самого дня, как встретили меня в парке. Знали ведь, что я обманываю, что мне просто жить негде. Ведь так?
Старик продолжал молчать.
— Но… почему ничего не сказали? Зачем?.. В смысле, даже вчера, когда я взбесилась, когда вывалила всю правду, обзывала вас всеми этими словами… Ведь даже тогда вы всё знали, но упорно гнули своё. Зачем?
Старик шмыгнул носом:
— Боялся, что уйдёшь. Думал, так оно проще будет. Для нас обоих. Думал, пусть обманывает, а я всё равно буду звать её доченькой. И заботиться о ней, как о доченьке, буду.
Девушка смущённо улыбнулась, убрала за ухо выбившуюся прядь.
— Я хлебушко принёс, — сказал старик. — Чтоб ты покушала.
— Да, вижу, вижу… — робко улыбнулась. — Это очень хорошо, потому что я-то как раз про хлеб забыла. Зато накупила много чего другого.
Она принялась разбирать пакет, выкладывая на стол колбасу, сосиски, пельмени и прочее, а старик всё смотрел на неё и смотрел.
— Но откуда? — тихо спросил он. — Ведь сколько же стоит… Ведь дорогое же всё!
— Неважно, откуда, — так же тихо ответила девушка. — Важно, что сейчас мы будем есть. Вдвоём. Ведь мне тоже надо о ком-то заботиться.
Она настороженно улыбнулась и глянула на старика. Тот улыбнулся в ответ.
Чуть позже они преломили хлеб.
Редактор Анастасия Ворожейкина
Другая современная литература: chtivo.spb.ru
Об авторе
Евгений Долматович. Родился в 1986 году в городе Ярославль. Публиковался в журналах Homo Legens, «Урал», «Север», «Уральский следопыт», «Опустошитель», «Крещатик», «Новый берег», «Нева» и пр. Также есть публикации в сборниках «Очертания», «Аэлита / 010», «Своими именами назовутся», «Город счастья». В 2017 году стал членом Союза российских писателей.
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.
Мама боялась опозданий и заражала нас паникой. Щёлкнул чумазый тостер; она подцепила ногтем кусок зажаренной булки и кинула его на мою тарелку. Отрезала сливочного масла и наспех размазала его ножом, сверху положила толстый ломоть сыра. Настя выжала три апельсина, а я спалила омлет.
— Девочки, к столу! — приказала мама.
Время поджимало. Я понадкусывала хлеб, залила в себя какао и убежала собирать ранец.
Лестничная площадка была погружена в темноту. Новая управляющая ставила дешёвые лампы, раз в два месяца они перегорали. В свете карманного фонарика я разглядела возле батареи тела, закутанные в одеяло. Рядом с лысой головёшкой торчала волосатая.
Иллюстрация Ольги Тамкович
Я приложила палец к губам сестры. Мы молча уставились на лежащих. Из вещей у них были сумка из мешковины да рюкзак.
— Лен, ну опять бомжи ночуют, чего ты от меня хочешь? К вечеру не сдриснут — позвоним мусорам, — с раздражением прошептала Настя и продолжила собираться в университет.
— «Опять бомжи, опять бомжи», — передразнила я сестру, закрывая дверь и на цыпочках спускаясь по лестнице.
Жили мы недалеко от вокзала: вход был с улицы, домофон барахлил. Дом топили исправно, а толстые стены «сталинки» это тепло сохраняли.
Бездомные давно облюбовали наш подъезд.
Гости попадались разные. Устраивались на чердаке или под лестницей. Спать ложились поздно, а уходили чуть свет. Зачастую я их даже и не видела — только острый запах немытого тела подсказывал, что минувшей ночью в подъезде спал бездомный.
Встречались и буйные скитальцы. Прошлым летом с виду смирный мужичок взял меня за ранец и потянул на себя, но я схватилась за перила, разревелась и давай на помощь звать во всю глотку. Хорошо, сестра подскочила. Вечером того же дня он умолял соседку приготовить рагу из нашей кошки, а на прощание оставил кучу дерьма под батареей.
После третьего урока нас отпустили домой.
Пока я копошилась с ключами у двери, в спину прилетел вопрос:
— Девочка, еды лишней не найдётся?
— Не знаю, — промямлила я. — Наверное, найдётся.
— Если не сложно…
— Хорошо-хорошо, я спрошу у мамы.
Ни мамы, ни сестры дома не оказалось. В холодильнике на полке доживали остатки салата, цветной капусты и лука, в углу покоился натёртый сыр. Моё внимание привлекли тарелки с недоеденным омлетом. Не раздумывая, я переложила завтрак в одноразовые блюдца и вынесла их в подъезд.
Волосатая голова поблагодарила меня, а лысая буркнула:
— Думала, ты нас ментам сдашь.
— Никогда не стучала. Это соседка наша, тётя Таня, любит вызывать милицию.
— Не боись, мы не барагозим, — заверила волосатая и сунула в рот омлет.
Тишину нарушало чавканье. Глядя на её нечёсаные волосы, я вспомнила о своей укладке и смутилась.
— Меня Лена зовут, — выпалила я.
— Ангелина, — представилась волосатая.
— Даша.
Захлопнув дверь, я тотчас почувствовала себя в безопасности. Умылась, выпила чаю и села за уроки. К обеду появилась сестра, на ужин подоспела мама.
Они увлеклись телесериалом, а меня одолело любопытство. Когда я просунула голову в щёлку, девочки лежали в обнимку. Вдруг Даша распахнула глаза. От неожиданности я струсила.
— Садись к нам, — сестра звала меня на диван. — Чего пришибленная ходишь?
— Сама не знаю. Устала! — в ушах всё ещё пульсировала кровь.
— Посиди, чайку выпей. Скоро уж спать ложиться, — сказала мама.
— Мам, а можно мне полчасика за компьютером посидеть?
— Можно-то можно. Но не засиживайся. Полчаса и дуй в кровать.
В моей семье не замечали бездомных, а с хулиганистыми вели короткий диалог. Позвонят соседке, та мигом вызовет милицию. В этом смысле обращаться к ним за помощью — заведомо бесполезный труд.
Мои же извилины работали иначе. Интернет выдавал однотипные страницы, где трубили об одном и том же: в милицию, в ночлежку, коммунальщикам или управленцам.
Пейзаж с зелёным полем сменился чернотой. Мама погнала меня спать. Телефон и адрес ночлежки отныне хранились у меня в кармане.
Вопреки маминому указу я прокралась на лестничную площадку. Из окна пробивался тусклый свет от жёлтой луны.
— Ты чего не спишь? — пробасила Даша.
— Поздно ложусь, — соврала я.
— И школу не просыпаешь?
— Никогда.
— Ты молодец, — она усмехнулась, и я заметила ссадину под её губой, — я тоже никогда не просыпала.
— Вы в школе учились?
— А как же! В интернатской.
— И как, хорошо учились?
— Я-то хреново, а вот сестра, — она показала пальцем на Ангелину, — сестра в отличницах ходила.
— Так вы сёстры?
— Сёстры.
— У меня тоже есть.
— Видела уже. Высоченная, — и потянула руку вверх.
Настала пауза. Даша поскребла ногтем грязь на зелёных спортивных штанах.
— Лен, можно у тебя попросить кое-чего? — и после моего кивка продолжила: — Увас дома сигаретки водятся?
— Настя курит, но мама и не догадывается.
— Попросишь у неё? Уж больно хочется, третий день не курю.
— Если она узнает, мне будет худо.
— Тогда не нужно.
— Давай попробую.
— Не стоит…
Мне крупно повезло: из гостиной доносился Настин хохот. Я вытащила из её сумочки две тонкие сигареты.
— Как же я тебе благодарна, подруга! — Даша вытащила спички, подожгла сигарету и глубоко втянула дым.
Тут же проснулась Ангелина. Сестра протянула сигарету, та обхватила её потрескавшимися губами, выдохнула и продолжила дремать.
— Почему вы здесь? — решилась спросить я.
— Спим?
— Да.
— Потому что больше негде спать.
— Как же так случилось?
— Это долгая история, — задумчиво протянула Даша и, не дав мне возможности предложить помощь, продолжила: — Давай-ка я тебе всё расскажу, но будет это завтра. Спать охота. Если нас мусорá не выкинут, то потолкуем. А выкинут — что уж тут поделаешь. Договорились?
Утром я намеренно пережарила свои сосиски, чтобы сослаться маме на гастрит и скормить их в обед сёстрам.
— Да я знала, что вас не выгонят.
— Непременно выгонят, — сказала Даша, дожёвывая сосиску. — Давай я прогуляюсь по двору, а ты пока побудь с Ангелиной.
Она резко встала и побежала вниз, жвакая стоптанными армейскими ботами.
— Что ты хотела услышать? — грозно начала Ангелина.
— Мне бы хотелось вам помочь…
— Ограничимся одной хотелкой.
— Вот, — я протянула листок с координатами ночлежки, — взгляните.
— По-твоему, я — бомжиха? — она подняла на меня зелёные глаза. Кожа вокруг них иссохла и покраснела.
— Нет, что вы!
— Внимай, — скомандовала она. — Матушки не стало в девяносто третьем, и батенька запил. Хотя начал пить он ещё задолго до её смерти. Потом батеньку лишили прав, но он божился их вернуть и забрать нас из детдома. Разумеется, спиздел. Сначала, кстати, нас выгрузили в приюте. Там хоть кормили по-людски. Потом перевели в детский дом, — она дёрнула плечом.
— Вам холодно? — ледяной ветер прорвался через открытую форточку. Я не могла дотянуться до неё.
— Мы с сестрой из закалённых, — Ангелина захлопнула форточку. — Зимой в детдоме приходилось тяжко. Окна старые, стены тонкие. Мало того, что дуло, так батареи ни хрена не топили. Укутывались в свитера и куртки, в шапках спали, на ноги по три пары носков натягивали, чтобы не окоченеть.
Она достала из кармана выцветшего пуховика огрызок яблока и жадно укусила его. Яуслышала, как на зубах захрустели семечки. Из-под одеяла торчала её нога. Чулок был усеян дырками, большой палец наполовину вылезал наружу.
Громыхнула входная дверь. Я подумала, что вернулась Даша. Но на лестнице показалась моя сестра и позвала меня домой.
— Ну вот что ты вечно лезешь не в своё дело? – взорвалась я, только мы ступили на порог.
— Ты обалдела с бомжихами в подъезде сидеть?
— Никакие они не бомжихи! Это две сестры детдомовские, Даша и Ангелина.
— Чего они тебе ещё наплели? Не колются, наверное? И не пьют ещё, так? Да и не воруют? Может, даже не курят?
— Сама-то дымишь как паровоз.
— Тебе-то откуда знать?
— Всё знаю про тебя!
«Толкучку» я проиграла: Настя заперла меня в кладовке. Как насолить сестре, я сообразила не сразу. В её тумбочке хранились десятки, а может, и сотни пар носков. От следков до гетр. Вспомнив о дырявом чулке Ангелины, я решила сделать гостье нашего дома подарок.
Зная о сестринской зависти не понаслышке, я прихватила две пары шерстяных носков. Длинных, хоть до колен натягивай.
Вечером мама костерила меня за разговоры с бездомными — я думала, и вовсе отлупит, но обошлось. Как я ни пыталась её переубедить — всё тщетно. От беспомощности зарыдала и свернулась на кровати в позе эмбриона.
Уже в ночи моя дверь приоткрылась, в комнате посветлело. Зашла мама. Она долго извинялась передо мной за крики. Тогда я решила, что самое время поведать ей историю Даши и Ангелины. Не знаю, прониклась ли тогда она историей или притворилась, но помочь согласилась.
Сёстры по-детски радовались тёплым носкам. На обед их ждала яичница со свежим хлебом и чай.
— Мы не местные, с области приехали. Можно сказать, из городка, — продолжила вчерашний рассказ Ангелина.
— А чего приехали — и сами не знаем, — вставила Даша.
— Из общаги-то нас попёрли, а на квартиру ещё очередь не пришла.
— Не больно-то и надо, — снова влезла её сестра.
— Как зима календарная кончилась, так и попёрли. Перекантоваться нам не у кого, вот и ночуем где попало.
— У вас совсем никого нет? — спросила я.
— Мы с детдомовскими не слишком-то якшались, Ленка, — как бы подтрунивая, сказала Даша.
— Был один, дядя Витя. Он как бы курировал наш детский дом.
— Задушила бы суку! — крикнула Даша, уже не подтрунивая.
— Тише давай, мы в гостях, — Ангелина одёрнула сестру. — Вот, значит… дядя Витя — подонок, но щедрости ему не занимать. Вкусное приносил, одежду новую дарил, игрушки, потом сиги, резинки. Но за подарки полагалась оплата: он отводил нас в бытовку и в губы целовал.
— Надеюсь, он уже подох. Это он тебя только в губы целовал!
От их рассказа у меня похолодела спина.
За ужином мама настаивала:
— Они тебе чего угодно наплетут, это же детдомовские! Враньё у них в крови.
— Мам, ну это правда, — заскулила я.
— Тебе-то покуда знать, дорогая моя?
— Ну зачем им мне врать?
— Чтобы втереться в доверие. Думаешь, я не знаю, что ты им еду таскаешь? Знаю. Завтра одежду начнёшь, а послезавтра и в квартиру пустишь.
Отношение девочек к ночлежке осложняло мою миссию. Завтрашний план-минимум включал курсы швейного мастерства за школьным двором, опрос завхоза и одноклассников. Где работа, там и дом будет.
Крупная женщина из швейки дала добро и обещала помочь, если у сестёр руки на месте. И мой друг Пашка ручался уговорить старшего брата, главного на овощебазе. Завхоз назвал себя человеком подневольным, и то было правдой. Нужно стучать выше.
Пусть их слова и не давали никаких гарантий, с моего лица не сходила улыбка. Благие вести неслись домой впереди меня.
Только вот в подъезде ни Даши, ни Ангелины не было. Рюкзак, сумка, одеяльце — всё пропало. На батарее лежали подаренные пары носков и записка со словом «спасибо».
Другая современная литература: chtivo.spb.ru
Об авторе:
Григорий Хрящев живёт в Санкт-Петербурге. С тех пор, как выучился на юриста, изъясняется на винегрете из русского и бюрократического. Днем трудится на производстве, вечером записывает истории. В начале года состряпал увесистую повесть, но издатели ее забраковали. Взялся за новую.