Совместный парад русских, белорусских и китайских войск на Красной площади 9 мая — мечта жизни Газета Суть Времени № 527
Александр Лукашенко на встреча с Верховным лидером Ирана Али Хаменеи
Интервью Сергея Кургиняна информационному агентству БелТА от 23 марта 2023 года
Андрей Воропай: Сергей Ервандович, здравствуйте! Рад снова видеть Вас в нашем объективе! Недавно Александр Лукашенко с официальным визитом посетил целый ряд стран Африки и Ближнего Востока. В частности, Зимбабве, Иран, Объединенные Арабские Эмираты и так далее. Какие перспективы эти визиты Александра Лукашенко открывают для нашего Союзного государства?
Сергей Кургинян: Мне кажется, что это всё происходит в одной логике — в логике глубокого разочарования Западом. За Александром Лукашенко я слежу с очень большой дистанции много лет, но достаточно внимательно, и мне очень многое симпатично. Когда его называют «колхозником», у меня это всегда вызывает чувство глубокого сарказма, потому что те, кто это говорит, они в полном соответствии со словами Достоевского «Обратитесь в хамство — гвоздя не выдумаете!» — гвоздя выдумать не могут. А он создал очень интересную постсоветскую модель, и, может быть, единственную интересную.
Я не хочу сказать, что всё, что происходило в Советском Союзе, было идеально. Там были какие-то безумно важные вещи, там были какие-то возможные заявки на будущее, но там было накоплено и достаточно много всякой гадости, это всё сочеталось. Не было бы этого, так всё бы не взорвалось.
Первое, что меня впечатлило, — это то, что Лукашенко, будучи молодым депутатом, проголосовал против расчленения Советского Союза. Для этого тогда нужно было иметь большое мужество, а будучи достаточно молодым человеком, и иметь какой-то внутренний заряд глубокого понимания того, что знаменует собой Советский Союз.
Потом меня впечатлило то, как он начал соединять разумную вестернизацию Белоруссии с неосоветизацией. Эта белорусская модель в этом смысле имеет огромное значение для всех стран постсоветского пространства, и для России в том числе. Потому что это модель правильного синтеза лучшего из Советского Союза с тем, что можно взять с Запада. И Лукашенко занимался этим очень активно. Белоруссия была маленькой страной, которую он привел полностью в порядок и, конечно, это еще особое свойство белорусского народа, очень здравомыслящего, с большой памятью о войне. Если бы это была большая страна, так вообще бы это был суперинтересный мировой опыт. Но, в конце концов, с точки зрения методологии не так важно, какая страна. Главное, что, уважительно относясь к советскому прошлому и всячески культивируя лучшие элементы, но не перегибая палку в ту сторону и осторожно вестернизируя страну, Лукашенко добился прекрасных результатов.
Александр Лукашенко в первые годы президентства
И в какой-то момент, как мне кажется, — здесь я перехожу в сферу «кажется» — ему пришли в голову две мысли. Первая мысль — ему совсем не нравилось то, что происходит в Российской Федерации. Он, с одной стороны, относился предельно деликатно, и всё время был инициатором сближения. С другой стороны, ему очень не нравилось то, что там происходит с точки зрения олигархата и всего остального. Ему совсем не хотелось при глубоком слиянии с Россией отдать этому олигархату на растерзание с трудом построенную страну, которую он любил и любит.
А с другой стороны, у него закралась мысль: а может быть, можно это всё каким-то деликатным образом еще больше встроить в Запад? А почему бы и нет, собственно? Страна находится в Европе, очень сильно раскрутилась, может раскрутиться еще больше, а почему бы, собственно, не сделать из нее какую-нибудь большую если не Данию, то, например, Швейцарию или что-нибудь еще такое «очень правильное». И, я думаю, эта мысль в нем поощрялась какой-то частью его окружения. А собственно, что плохого мы можем по этому поводу сказать? А во-вторых, там были и советники. Я помню время, когда с Белоруссией заигрывал такой лорд Белл и другие люди, они, возможно, и говорили, что это всё прокатит.
Так что оранжевый взрыв в Белоруссии был колоссальным ошеломлением для Лукашенко. Он, с одной стороны, страшно изумился тому, что люди, которые сами западники и хотят-то вроде, чтобы страна вписывалась в Запад, почему-то вдруг против него возбухают. Второе — он увидел их звериный оскал. А третье, он понял, что Запад-то по этому поводу думает. Что никогда он не примет туда Белоруссию — иррационально не примет Белоруссию туда.
То есть Лукашенко другим путем прошел то же самое, что было и с Путиным. Это два вестернизатора, которые одинаково вдруг что-то поняли, и я даже не знаю… такие вещи ведь не умом, а сердцем понимаешь, и как-то не сразу. Человек осторожный, если он отвечает за страну, он же не может вдруг какие-то свои геополитические глюки превратить в стратегию, которая ущемит чьи-то интересы. Поэтому Лукашенко пережил очень серьезный кризис после того, как возник оранжевый мятеж. А Путин, я думаю, и на Болотной, и в дальнейшем тоже что-то пережил.
Тогда всё больше и больше у Лукашенко начались мысли о том, что делать-то? И одна из этих мыслей, в которой я вижу много здравого, это: «А почему бы мне не обратиться лицом на Восток, если к этому есть большие основания?» И вот тут выяснилось, что как минимум сам Си Цзиньпин, а возможно, и какое-то ядро китайской элиты, которую мы называем коммунистической, очень с большим вниманием смотрит на Лукашенко. И другая часть восточного мира — Эмираты и так далее.
И Лукашенко понял: а может быть, Белоруссию не стоит запихивать в западное пространство, а каким-то способом выстраивать так, чтобы она могла стать… своего рода Турцией. При этом никоим образом не ослабляя отношений с Россией. Просто стать государством, которое в конечном итоге будет что-то перебрасывать с Востока на Запад, выступит в роли такого — модные сейчас слова, не люблю их — хаба. Я не пытаюсь читать мысли вашего президента. Я слежу с большого расстояния, с симпатией, сдержанностью и пониманием того, как это примерно устроено.
В этом смысле его поездки носят для Белоруссии абсолютно исторический характер. Они открывают принципиально новую фазу, потому что попытка создать подобный портал, одновременно сохраняя потенциал сближения с Россией, говорит о том, что ваш президент — геополитически мыслящий глава небольшой страны. У него большой внутренний драйв, и этот драйв не уходит. И он умеет признавать ошибки. Не так — батюшки, ошибка, всё, посыпаю голову пеплом, сижу и всех стращаю. Нет. А давай-ка вот так попробуем? А давай сюда? Мне это всё крайне симпатично. Я только думаю, что у этой стратегии скоро обнаружатся и в русском варианте, и в белорусском тоже некоторые ущербности. Они связаны с растущим — оправданным — высокомерием Востока.
Вы не могли просто по возрасту наблюдать, что такое Восток, когда он понимает, что такое старший брат, и как он меняется, когда сам становится старшим братом. Имея за спиной колониальное прошлое, которого ни Белоруссия, ни Россия не имеют. Вот эти психологические нюансы… их трудно уловить. Ты их ноздрями улавливаешь, не мозгом и не сердцем, а нюхом.
Андрей Воропай: Товарищ Сухов не зря же говорил, что «Восток — это дело тонкое».
Сергей Кургинян: «…Петруха!» — да, он так говорил. А потом оказалось, что Петруха должен за это заплатить смертью. Вот за эту тонкость.
Так вот, весь этот Восток сейчас очень приподнялся. Он очень приподнялся, и если он смотрит уже почти свысока, но осторожно, на своего бывшего западного хозяина, то на страны бывшего СССР он смотрит как на проигравших — проигравших СССР. Можно петь любые песни, что это не так, а это так! Он смотрит на них очень специфически.
И конечно, он преисполнен одного: что хозяином мира будет он, что задача заключается не в какой-то там мультиполярности, а в другой гегемонии. И вкус этой гегемонии тоже будет отнюдь не только сладок, скажем мягко. Время этого еще не настало.
Сегодня мы находимся на очень тяжелом эволюционно-переломном этапе жизни человечества, и это не переход к многополярному миру, уверяю вас. Это что-то совсем другое. Внутри этого перелома нам, конечно, надо повернуться на Восток, но всё время помня знаменитую фразу: «Каким ты хочешь стать Востоком? Востоком Ксеркса или Христа?» Там же Ксеркс, там же не ислам, не что-то еще, а именно Ксеркс!
А что собой знаменует Ксеркс? Если взять это как геополитическую, историософскую метафору, то она очень много в себе содержит. И мне кажется, что выстрадано будет через какое-то время еще более глубокое сближение наших народов. И также мне кажется, что модель, на которой в итоге «сердце успокоится», будет очень близка к белорусской.
Андрей Воропай: Вот в этой схеме смещений, которую вы описываете, например, центра силы с Запада на Восток, в ней Белоруссии и России удастся отстоять какое-то свое место или они всё равно будут находиться под влиянием этих полюсов силы?
Сергей Кургинян: Удастся, конечно. Сейчас это не опасно.
Очень давно один очень крупный деятель Китайской Народной Республики сказал мне: «Ты только передай своим, что пока вы минимально стабильные, мы в вашу северную сторону не смотрим, мы смотрим на юг. Нам это и удобнее, и как-то „теплее“, и привычнее. Но если только вы пошатнетесь, мы от соблазна не удержимся».
Об этом всё время говорят соседи, готовые на условный антиамериканизм — очень условный и осторожный, — в случае, если мы выстаиваем. И которые совсем себя иначе поведут, если мы выстаивать перестанем. Если будет война за русско-белорусское наследство, то мы пожнем ликвидационные, смертельные плоды этой войны, развернутой на нашей территории, — за наследство уже, а не за нас.
Поэтому нам надо выстоять, и мы выстоим.
Но вот эти модели: «А почему бы не на Запад?.. А почему бы не на Восток?..» — они мне напоминают человека, который потерял бумажник. Хлопает по трем карманам и говорит: «Ах ты, боже! Ах ты, боже! Нету! И здесь нет, и здесь нет!» — «А ты что в четвертый не лезешь?» — «Боюсь я, вдруг и там нет!»
Так вот, все так хлопают по восточно-западным карманам, потому что боятся, а вдруг ничего нет и, скажем так, в неосоветском кармане. А самый разумный неосоветизм реализовался на территории маленькой Белоруссии. Совсем крохотная модель — на территории Приднестровья — я наблюдал это с очень близкого расстояния. И это историософски, не побоюсь этого слова, метафизически, безусловно, геополитически — ужасно интересные эксперименты, которые, по-моему, даже теми, кто эти достижения реально осуществил, не осмысливаются в должной философской мере как некие модели будущего.
У меня такой всегда вопрос, когда я говорю о своей организации: а, собственно, почему Heritage Foundation может существовать, а фонд «Советское наследие» не может? Особенно если рассматривать его как фактор будущего. Это же не значит, что нужно копировать всё, что было. Никогда нельзя копировать в таких случаях всё, что было, хотя бы потому, что оно провалилось. Провалилось, значит, там что-то было неправильно. И я так много знаю о советской элите, что уж никак не могу считать, что надо всё повторять. Но какой-то синтез-то чего-то с чем-то можно, наверное, продумать и постараться на основе этого синтеза выстроить модель, которая была бы не восточной и не западной.
Россия всегда была альтернативным Западом. И, конечно, Востоком Христа, какие бы ни были — очень богатые — языческие традиции, всё равно вот этим. Россия всегда была территорией истории, стремлением к тому, чтобы история продолжалась, пониманием, что нет любви без истории. Территорией Любви и Истории — загадочным местом формирования другого исторического движения. Тогда как Восток отказывается в существенной степени от самостоятельного исторического движения, он не обладает собственным мотором исторического движения, его собственный мотор есть мотор циклически кругового движения, а мотор исторического движения он заимствует с Запада.
Я могу описать вам контур этого уничтожения. Встаньте ненадолго на мою позицию. Ну Чатал-Гуюк, Иерихон — это всё места, в которых уже в седьмом тысячелетии до н. э. существовали города. Можем считать, что всё началось в первом тысячелетии до н. э., если вспомнить про осевое время Ясперса. Тогда всё-таки три тысячи лет человек существовал как современный человек.
Мы читаем древние тексты, и конечно, мы не говорим, что это те же люди, что и мы, но это тоже люди, и мы их понимаем. То, что началось последние двадцать лет — это стремительный отказ от этих трех (по Ясперсу) или девяти (по археологическим раскопкам) тысяч лет существования. И от них явно хотят отказаться к какому-нибудь в 2050 году, что и называется постисторией, постчеловечеством, диффузной идентичностью. Очень много говорится по этому поводу.
Андрей Воропай: Отказ в пользу чего?
Сергей Кургинян: Отказ в пользу уже постчеловеческого мира, существенно нечеловеческого. Религиозная была идентичность у какого-то Хаммурапи или какая-нибудь советская у Ленина — не имеет абсолютного значения, но идентичность была, да еще какая! Ого-го! Каждый раз, когда вам говорят про «диффузную идентичность» — это что значит? Это значит, что вас нет. Нет каркаса личности. Как, интересно, президент Путин соотносит тезис о диффузной идентичности (не он же его автором является, а совокупный Запад) с тезисом о духовных скрепах? Могут ли у диффузной идентичности быть духовные скрепы? Смешно, да?
Так вот, все эти ювенальные юстиции и прочее — это тоже знаки чего-то бо́льшего. Всё катится в нечеловеческое состояние. По мне, так в ад, в царствие Великого инквизитора, не важно как это называть, но в нечеловеческое. Там человеку места нет. Неужели не видят родители, что делают с их детьми, несмотря на все патриотические порывы Путина и Лукашенко?! Это уже мертвому припарки в условиях происходящего! И посмотрите, то же самое и в Китае, и повсюду.
