"Мне кажется, секрет в том, чтобы только печатать, а что печатается — совершенно всё равно".
Так он считал, растерянно глядя на публикации, которые на рубеже 1920-х—1930-х годов назывались массовой литературой. При этом считать умел хорошо и служил статистиком в конторе, расположенной в частном жилом доме.
"Иногда через сени проходит корова, топоча ногами... Чиновников всего трое. Около меня сидит Поперечнюк — с рыжей бородой такого фасона, как у Гаршина на портрете (см. приложения к "Ниве"). Когда вскакивает баба и кричит с порога: "Молока не надо?" — он строго отвечает: "Здесь учреждение"".
Жил жизнью рядового советского служащего с грошовой зарплатой.
"Ежедневно я съедаю больше 50 груш".
"Мне необходимо сорвать Шерсти Клок откуда бы то ни было".
"Если можно, я поделюсь с вами маленькой радостью: сегодня я получил талон на починку сапог".
"Я научился ловить шапку, брошенную вверх. Если мы ещё встретимся, то покажу вам".
"Сады с оркестрами открылись (состоялось открытие), одного гуляющего зарезали впотьмах, а в Бежице (девять вёрст от нас) двоих повесили: интеллигентские течения среди молодёжи".
Это не жизнь, а беспросветное существование растерянного провинциала.
"Что делаю в Брянске? Убиваю уже шесть с половиной лет и не надеюсь, что когда-нибудь это изменится... Давно ли "занимаюсь литературой"? Это похоже на насмешку. Я не занимаюсь литературой. Будни я теряю в канцелярии, дома у меня нет своего стола, нас живёт пять человек в одной комнате. Те две-три штучки, которые я написал, я писал летом на улице или когда у меня болело горло и я сидел дома. Книг я никаких не читаю (ибо их здесь нет), кроме официальных".
Так он ответил на вопросы из письма Корнея Чуковского. А Чуковский начал их задавать после того, как получил по почте несколько рассказов от неизвестного ему автора...
...писавшего — без чтения зарубежных книг — не о "маленьких людях", привычных для российской литературы, а о мелких, некрасивых и жалких.
Если персонаж — женщина, то "с пористым носом и щеками", или "костлявая, с седыми усами и бородой", или "в красном галстуке, в кудряшках над морщинами", которая "доев, утёрла губы галстуком"; или у неё "выпяченный живот, костлявые руки".
Если персонаж — мужчина, то "с прыщеватым лицом", или передающий жене, которая его бросила, открытку с петухом и надписью: "Вернись, Асюта, к своему петушку", или — как все — шутящий первого апреля: "У вас на голове червяк", потому что это же так смешно.
Писал о тех, кого видел вокруг, хотя в детстве мечтал, чтобы родители купили бричку и повезли его к Гоголю в город Эн: "Там нас полюбили бы. Я подружился бы там с Фемистоклюсом и Алкидом Маниловыми". Гоголь был его духовным и литературным учителем.
Он пытался сменить работу статистика на литературную.
"Пошёл в "Брянский рабочий" и сшантажировал его на посылку меня в три колхоза. Там я очень позабавился и написал забавную вещицу, но она, конечно, не пошла, и я остался и несолоно хлебавши, и в долгу на 30 целковых за аванс. Литературная карьера кончилась, и завтра я иду на биржу — искать шансов в других сферах".
Другие сферы, в отличие от литературы, нуждались в статистике.
"Вчера я посетил для очистки совести немало канцелярий, но не почувствовал влечения в них наняться и остался праздным".
Без влечения работать — последнее дело, только праздному не на что жить.
"Завтра я наймусь в Губстатбюро за семьдесят пять целковых в месяц с обязательством служить до 1 октября "без ограничения времени", то есть попросту, больше шести часов в день — сколько велят".
Случались в его жизни удачи — такие же убогие, как сама окружающая жизнь.
"Временная работа сегодня превратилась в бессрочную впредь до открытия На редкость Блестящей Должности (150 рублей !!!) в отделе местного хозяйства".
Работа за канцелярским столом не заменила писательства.
"Если позволите мне эту интимность, то я — пишу за швейной машинкой".
Писал всё то же и о тех же.
"На углах голосили калеки".
"Подползли нищие и, голося, протягивали руки".
"На крае неба облачко в виде селёдки неподвижно было".
"Вереницами шли бабы с связками непроданных лаптей и перед прорубью ложились на брюхо и, свесив голову, сосали воду".
"Перерезанная шея святого Иоанна была внутри красная с белыми кружочками, как колбаса, нарисованная Цыперовичем над трактирной дверью".
"Наконец Головлёв вышел из алтаря и отправился за кипятком для причастия".
"Позвольте преподнести вам препровождаемое при сем" — писано под впечатлением от вопроса, который задал ему парикмахер: "Сами бреетесь наиболее?"
"Я писатель на полпрóцента", — признавался он именно с таким ударением и писал Николаю Чуковскому — сыну Корнея: "Вы подобрали меня с земли... Поливайте от времени до времени капусту Моего Таланта своими письмами".
В Брянске эта капуста росла скверно.
"В октябре я смогу быть в Ленинграде две недели... и пущусь во все тяжкие на предмет окончательного внедрения себя в оный".
При помощи Чуковских и писателя Слонимского ему с третьей попытки удалось внедриться в Ленинград, получить комнату в коммунальной квартире дома на набережной реки Мойки — парадная заколочена, вход из двора-колодца — и зарабатывать литературным трудом.
"Сегодня я получил от "Современника" деньги за рассказ. Итак, это стоит двадцать один рубль". Основные успехи выглядят скромнее: "Рассказ... очень коротенький (рублей на семь)". Такие рассказы он называл изделиями.
Неизгладимый отпечаток на его стиль наложила многолетняя работа статистиком.
"Сочинение глав задерживается отсутствием
а) в течение всей зимы электричества,
б) в течение более чем месяца — керосина, в результате чего испытывается недостаток освещения, выходные же дни посвящаются стоянию в очередях".
Всей советской литературой тогда управлял матёрый критик-марксист Воронский.
"Что касается А.К.Воронского, то, конечно, ему моя рукопись не понравиться обязана — на то он и полицейский". Так называть старого большевика — возмутительная антисоветчина, и всё же: "С детства привык не любить полицейских".
Литературой в Ленинграде руководил оргсекретарь отделения Союза писателей Беспамятнов — автор брошюры "Интернациональная работа физкультурников": других литературных достижений за этим писателем не числилось. В угоду руководителям приходилось писать так, как они требовали.
"Сплачиваю вокруг Вашего знамени свои стальные ряды и шлю Пламприв". Пламприв — значит пламенный привет...
...но и в сплочённых стальных рядах он по-прежнему писал о том, что творилось вокруг его пустой комнаты с ящиком вместо стула: конторский письменный стол он со временем раздобыл.
"Над душой стояли голодающие и лизали опорожнённые миски", тогда как "сытые кронштадцы хлопали друг друга по плечу, кричали и смеялись".
"Никишка, — говорила Полушальчиха и плакала над хреном, — нарисовал картину "Ленин": это — загляденье".
"Товарищ Ленинградов влюбился в интеллигентку Гадову, зовёт её в РКП(б), она — ни да, ни нет. В чём дело? Вот, Гадова выходит кормить кур. Товарищ Ленинградов заглядывает в ящики и открывает заговор".
Другие совписы строчат на машинках, отнятых у буржуев. Он пишет от руки, хотя...
"Ничего нет, что побуждало бы писать, а время (даже уже Средний Возраст) уходит. Деньги это даёт совершенно ничтожные, а шуму — больше бывает, когда лягушка в воду прыгнет".
Шум всё-таки случился, и немалый. Но — от критиков сборника "Город Эн".
"16 истерик (рассказов) этой позорной книги представляют, собственно говоря, разговоры ни о чём... По улицам Ленинграда проходят различные люди, большинство из них здоровые, жизнерадостные и энергичные строители социализма, но автор пишет: "Толкались мошки". Прибавим — они неоднократно толкались и продолжают толкаться в советскую литературу, проникая сквозь плохо прикрытые двери некоторых издательств".
Растерянный писатель растерялся окончательно.
"Мне как-то очень неспокойно, хочется немножко жаловаться, а народу мало", — писал он в феврале 1936 года...
...а уже в марте оргсекретарь Беспамятнов организовал показательную казнь. Сменяя друг друга на трибуне в переполненном зале Дома писателей имени Маяковского, писатели, члены главной и единственной партии, пламенные борцы за советскую власть и советскую литературу дружно клеймили, смешивали с грязью и уничтожали того, кто писал не так, как положено.
Писатель Каверин — единственный из сотен свидетелей казни — описал её в своих мемуарах.
"После прений слово было предоставлено Добычину. Он прошёл через зал, невысокий, в своём лучшем костюме, сосредоточенный, но ничуть не испуганный. На кафедре он сперва помолчал, а потом, ломая скрещённые пальцы, произнёс тихим, глухим голосом:
— К сожалению, с тем, что здесь было сказано, я не могу согласиться.
И, спустившись по ступенькам, снова прошёл через зал и исчез".
Писатель Леонид Иванович Добычин (1894–1936) действительно исчез, как не было его. В ящике письменного стола остался паспорт, на столе — связка ключей. Носильные вещи по почте без какой-либо записки получила в Брянске мать. На её слёзные просьбы найти сына деятели Союза писателей отвечали: "Беспокоиться нечего. Добычин уехал в Лугу. Там его видели", а между собой сходились на том, что растоптанный ими писатель сутки спустя утопился в Мойке.
Руководитель советских литераторов Воронский был арестован и расстрелян меньше чем через год. Оргсекретарь Беспамятнов — тоже, тогда же.
Их участь разделили многие участники показательной казни. А те, кому повезло выжить во время репрессий 1930-х, 1940-х, начала 1950-х и во время войны, продолжали занимать различные должности и заниматься советской литературной критикой. О своей роли в уничтожении Добычина никто из них никогда не вспоминал.
Николай Чуковский мог бы рассказать о Добычине гораздо больше других. Необходимые заметки хранились у него среди прочих в папке "Чудаки двадцатых годов". Но и этот, по словам современников, единственный друг писателя не оставил о нём ни строчки.
Вениамин Каверин писал мемуары "в стол"; опубликованы они были только в 1989 году — и только тогда к читателям стало возвращаться имя растерянного писателя Леонида Добычина.
Писателя, до конца оставшегося собой.