Петроградские солдаты отказываются подчиняться Временному правительству и переходят на сторону Советов.
Временное правительство собиралось отправить петроградский гарнизон на фронт.
Петроградский гарнизон насчитывал около шестидесяти тысяч человек и сыграл в революции выдающуюся роль.
Именно он решил дело в великие Февральские дни, он создал Советы солдатских депутатов, он отбросил Корнилова от подступов к Петрограду.
Теперь в нём было очень много большевиков. Когда Временное правительство заговорило об эвакуации города, то именно петроградский гарнизон ответил ему: «Одно из двух… правительство, неспособное оборонить столицу, должно либо заключить немедленный мир, либо, если оно неспособно заключить мир, оно должно убраться прочь и очистить место подлинно народному правительству…».
После Троцким был утвержден Военно-революционный комитет.
30 (17) октября собрание представителей всех петроградских полков приняло следующую резолюцию: «Петроградский гарнизон больше не признаёт Временного правительства. Наше правительство - Петроградский Совет. Мы будем подчиняться только приказам Петроградского Совета, изданным его Военно-революционным комитетом».
Ленин говорил: «24 октября будет слишком рано действовать: для восстания нужна всероссийская основа, а 24-го не все ещё делегаты на Съезд прибудут. С другой стороны, 26 октября будет слишком поздно действовать: к этому времени Съезд организуется, а крупному организованному собранию трудно принимать быстрые и решительные мероприятия. Мы должны действовать 25 октября - в день открытия Съезда, так, чтобы мы могли сказать ему: Вот власть! Что вы с ней сделаете?».
Около 4 часов утра я встретил в вестибюле Зорина. За плечами у него была винтовка.
— Мы выступили! - спокойно, но удовлетворённо сказал он мне. - Мы уже арестовали товарища министра юстиции и министра по делам вероисповеданий. Они уже в подвале. Один полк отправился брать телефонную станцию, другой идёт на телеграф, третий - на Государственный банк. Красная Гвардия вышла на улицу…
#ДДКПМ
Из книги Джона Рида "Десять дней, которые потрясли мир".
Солдаты требуют ясности целей войны, а власть оправдывается зависимостью от союзников.
Мы воюем с Германией. Пригласим ли мы германских генералов работать в нашем штабе? Ну, а ведь мы воюем и с капиталистами, и всё же мы зовём их в наше правительство…
Солдат говорит: «Укажите мне, за что я сражаюсь. За Константинополь или за свободную Россию? За демократию или за капиталистические захваты? Если мне докажут, что я защищаю революцию, то я пойду и буду драться, и меня не придётся подгонять расстрелами. Когда земля будет принадлежать крестьянам, заводы - рабочим, а власть - Советам, тогда мы будем знать, что у нас есть за что драться, и тогда мы будем драться!»
Ответ правительства окопам:
«Во-первых, мы тесно связаны с нашими союзниками (не народами, а их правительствами).
Во-вторых, не следует демократии рассуждать о возможности или невозможности ведения зимней кампании: решать должны союзные правительства.
В-третьих, наступление 18 июня было благодетельным и счастливым делом (о последствиях наступления Терещенко умолчал)…
И это всё? Всё. Где же пути выхода? Вера в союзников и в Терещенко. Когда же наступит мир? Тогда, когда позволят союзники. Таков ответ Временного правительства окопам на вопрос о мире».
Тем временем в стране:
Атаман донского казачьего войска Каледин был уволен Временным правительством в отставку за участие в Корниловском заговоре. Он наотрез отказался покинуть свой пост и засел в Новочеркасске. Сила его была так велика, что правительству пришлось смотреть на его неподчинение сквозь пальцы. На Дону образовалось нечто вроде казачьей республики.
Кубань объявила себя независимым казачьим государством. В Ростове-на-Дону и в Екатеринославе вооружённые казаки разогнали Советы, а в Харькове разгромили помещение профессионального союза горняков. В Ташкенте правительственные власти разогнали Совет. Казачье движение повсюду проявляло себя как антисоциалистическое и милитаристское. Его вождями были дворяне и крупные землевладельцы, его поддерживали крупные московские коммерсанты и банкиры.
Старая Россия быстро разваливалась. На Украине и в Финляндии, в Польше и в Белоруссии усиливалось всё более открытое националистическое движение. Хаос увеличивался со дня на день. Сотни и тысячи солдат дезертировали с фронта и стали двигаться по стране огромными, беспорядочными волнами. В Тамбовской и Тверской губерниях крестьяне, уставшие ждать земли, доведённые до отчаяния репрессивными мерами правительства, жгли усадьбы и убивали помещиков. Транспорт был парализован, армия голодала, крупные городские центры остались без хлеба.
Правительство, раздираемое борьбой между демократическими и реакционными партиями, ничего не могло сделать. Когда оно всё-таки оказывалось вынужденным что-то предпринять, его действия неизменно отвечали интересам имущих классов. Высылались казаки для водворения порядка в деревнях, для подавления стачек.
#ДДКПМ
Из книги Джона Рида "Десять дней, которые потрясли мир".
У нас тут спор про Непал и вообще цветные революции возник.
Люди не согласились со мной, что перевороты (революции и вообще силовая смена власти, опирающиеся на толпу) всегда направляются кем-то.
Аргументом было, что иногда народ так угнетён, что все считают, что хуже быть не может и просто прут на улицу свергать власть по первому удобному поводу и якобы в Непале просто таким вот поводом стал запрет соцсетей.
Теперь смотрим в пост, на который я отвечаю. 3 миллиона людей из 10 миллионов (поправьте меня, если ошибаюсь), что небось вообще половина всех коренных, вышли на улицы. Наверное реально допекло - причин у них хватает.
А результат? Они убивали чиновников, жгли дома и дворцы? Сменили собственно власть?
«15 суток административного ареста Савве Федосееву за опубликованное фото гражданина, имя которого нельзя произносить», — написал Калугин в соцсетях. Вероятно, речь о фотографии Алексея Навального (внесен в перечень террористов и экстремистов Росфинмониторинга) — в соцсетях Федосеева она размещена 16 февраля 2024 года, когда стало известно о смерти политика в колонии.
«Просто позорище. Отблагодарили за помощь фронту»,— написал адвокат
Савве Федосееву 27 лет. Он работает ивент-менеджером книжного магазина «Листва» и является куратором петербургского отделения правого движения «Общество.Будущее». В своих соцсетях активист регулярно проводит денежные сборы для российских военнослужащих и занимается раздачей гуманитарной помощи в новых регионах.
Лица, привлеченные к ответственности по этой статье, на год лишаются права быть избранными в органы представительной власти. Напомню, что 20 сентября следующего года будут выборы в Госдуму.
Национализм — одна из самых могущественных политических сил в современном мире. Он способен вдохновлять на самопожертвование, двигать массы и строить государства.[1] Но в то же время, при ближайшем рассмотрении, он оказывается полон противоречий и философской пустоты. Британский политолог Бенедикт Андерсон в своей книге «Воображаемые сообщества» выделил три парадокса, которые ставят в тупик исследователей и обнажают всю сложность и неоднозначность этого явления.[2] Давайте разберемся, что это за парадоксы и как они проявляются в нашей жизни.
Парадокс №1: Древность в глазах националиста, современность — в глазах историка
Первое и, возможно, главное противоречие национализма заключается в его восприятии времени.[3] Для националиста его нация — это нечто извечное, уходящее корнями в глубокую древность. Он будет говорить о «тысячелетней истории» своего народа, о неразрывной связи с далекими предками и их великими свершениями. Однако для историка нации в их современном понимании — явление относительно недавнее, продукт Нового времени.[4]
Верцингеторикс опускает руки к ногам Юлия Цезаря
Пример из жизни: Возьмем, к примеру, Францию или Италию. Сегодня нам кажется само собой разумеющимся, что существуют французы и итальянцы. Но еще несколько столетий назад на этих территориях проживали бургундцы, гасконцы, пьемонтцы, сицилийцы.[5] У них были свои языки, обычаи и чувство идентичности, зачастую враждебное по отношению к соседям. Идея единой «французской» или «итальянской» нации была сконструирована позже, благодаря централизации власти, созданию единого языка через образование и, как подчеркивал Андерсон, распространению печатного капитализма.[6] Газеты, книги и карты позволили миллионам людей, которые никогда не встретятся лично, почувствовать себя частью одного «воображаемого сообщества».[7][8]
Таким образом, нации не существовали всегда. Они были созданы, «воображены» в определенный исторический момент. Но сила национализма как раз в том, чтобы заставить людей забыть об этом «изобретении» и поверить в его изначальную, природную сущность.
Парадокс №2: Универсальность как норма, уникальность как данность
Второй парадокс связан с двойственной природой национальности как понятия. С одной стороны, в современном мире принадлежность к нации считается универсальной нормой. Каждый человек «должен» иметь национальность, так же как он имеет пол.[2] Это неотъемлемая часть нашей идентичности, зафиксированная в паспортах и переписях населения.[5]
С другой стороны, каждая конкретная национальность претендует на свою абсолютную уникальность и неповторимость. Быть греком — это не то же самое, что быть японцем. Каждая нация мыслится как замкнутая sui generis (единственная в своем роде) общность со своей особой культурой, судьбой и характером.
Кухни народов мира
Пример из жизни: Это противоречие ярко проявляется в миграционной политике и дебатах о мультикультурализме. С одной стороны, глобализация и международное право продвигают идею универсальных прав человека, стирая границы. С другой — мы видим рост националистических движений в Европе и других частях света, которые выступают за сохранение «уникальной» национальной идентичности и ограничение иммиграции.[9][10] События вроде Brexit или лозунги «Сделаем Америку снова великой» — это проявления именно этой тяги к партикулярности, к защите своей «особенности» от универсализирующего мира.[10]
Парадокс №3: Политическая мощь при философской нищете
Третий парадокс, который отмечает Андерсон, — это несоответствие между огромным политическим влиянием национализма и его интеллектуальной бедностью.[2] В отличие от либерализма, социализма или консерватизма, национализм так и не породил собственных великих мыслителей уровня Гоббса, Маркса или Вебера. Его идеология часто эклектична, непоследовательна и опирается больше на эмоции, чем на стройную философскую систему.
Эта «пустота» заставляет многих интеллектуалов относиться к национализму с некоторым снисхождением. Однако его способность мобилизовать миллионы людей и менять ход истории неоспорима.[2]
Александр Дугин
Именно здесь уместно вспомнить слова британского исследователя Тома Нейрна, которые цитирует Андерсон:
"Национализм" — патология современного развития, столь же неизбежная, как "невроз" у индивида... с аналогичной встроенной вовнутрь нее способностью перерастать в помешательство, укорененная в дилеммах беспомощности... и по большей части неизлечимая.
Почему национализм сравнивают с неврозом?
Иррациональная одержимость. Как и невроз, национализм часто проявляется в виде одержимости идеей принадлежности к группе, которая может доходить до фанатизма, ксенофобии и агрессии по отношению к «другим».[4][11]
Реакция на беспомощность. Нейрн считает, что национализм произрастает из чувства коллективной слабости и унижения.[12] Когда общество сталкивается с кризисом, ощущением отсталости или внешней угрозой, оно ищет опору в коллективной идентичности. Национализм предлагает простой ответ: «Мы — великий народ с великой историей, и все наши беды от врагов». Это своего рода защитный механизм, общественный эквивалент инфантилизма.
Внутренняя противоречивость. Националистическое сознание, как и сознание невротика, полно внутренних конфликтов. Оно может сочетать в себе гордость за свою культуру и зависть к более развитым странам, любовь к «своим» и ненависть к «чужим», стремление к суверенитету и готовность подчиниться авторитарному лидеру.
В конечном счете, критика Бенедикта Андерсона и Тома Нейрна — это не попытка «отменить» национализм. Это призыв трезво взглянуть на его природу. Нации — это не данность, а социальный конструкт, «воображаемое сообщество».[13] И пока мы помним об этом, у нас есть шанс использовать силу коллективной идентичности во благо — для построения солидарного и справедливого общества, — не скатываясь в разрушительные патологии фанатизма и ненависти.
