Тот летний день начинался замечательно. Тёплый ветерок гулял под футболкой, а в ушах играла любимая группа. Поздно вечером, после работы, меня ждали уютные ночные посиделки в гараже у дяди Жени — моего приятеля, местного электрика. Жил он, как и я, один, а потому никуда не торопился и жил в своё скромное удовольствие. Пил он, конечно, крепко. Да что там пил — дубасил. Но мне нравилось бывать в его пропахшем маслом и спиртом гараже, помогая перебирать его «ласточку» — когда-то белую «Ниву» вдвое старше меня, у которой из своего остался лишь полусгнивший кузов. И пока дядь Женя присобачивал на свою тарантайку очередную деталь, у машины отваливалось что-нибудь ещё. Процесс реанимации легенды отечественного автопрома был бесконечен и непрерывен.
Сеансы некромантии сопровождались распиванием, так сказать, «топлива», и употреблением сухпайков, по непонятной причине в достатке водившихся у моего приятеля. Вот так намажешь нежный паштет на хрустящую галету, подмахнёшь настоечки, — и никакие фастфуды рядом не встанут. Красота! Вдобавок, несмотря на усугублявшуюся зависимость, гараж дядь Женя содержал образцово: бокс всегда был чист и богат на всевозможные инструменты. Ими я беззастенчиво пользовался, всячески облагораживая свой верный велосипед.
— Руки — они работу любят, — одобрительно повторял дядь Женя и хлопал очередной стакан. И был прав.
На район упали сумерки, когда я, согреваемый мыслями о предстоящей ночёвке, подрулил к последней на сегодня точке. Впереди были выходные — совсем загляденье.
Я огляделся. В знойном вечере разлилась тишина. Лишь сверчки цвиркают да гогочет где-то вдали весёлая компания. Никого кругом — только на лавочке у подъезда сидит старушка и читает газету. Обычная такая морщинистая старушка в старушачьей одежде, косынка на голове.
— Здрасте, бабушка! — сказал я. Так, из чистой вежливости. — Что пишут в газете?
Старушка промолчала. Летний ветерок ворошил на ней косынку. Дряхлые руки сжимали газету. Всё ясно: бабка углубилась в чтение.
Я поставил велосипед на подножку и, поправив короб на плечах, пошёл к подъезду. Не стал цеплять трос: управлюсь за три минуты, ничего с великом за это время не случится.
Пока звонил в домофон, заметил на двери подъезда листок. Мазнул взглядом. Красная рамка по краям, фото. «Пропал человек». Мужик средних лет. Лицо приметное: лысый, с оттопыренными ушами. Тут мне открыли дверь, и я юркнул в тёмный тамбур.
Вот и пятый этаж, нужная квартира. Звоню. Открывает дама средних лет. Я за два года работы много клиентов видел, и в разных состояниях. Но такого волнения не встречал никогда. Лицо бледное, глаза бегают, пальцы теребят фартук.
Ладно, думаю. Мне-то какое дело. Достал пакет с продуктами и вручил женщине. А она пакет машинально взяла и продолжает глазами бегать. Тревога от неё прямо волнами идёт, не вру. Я на неё смотрю, ничего не понимаю.
Тут она, будто с духом собравшись, спрашивает:
— А… А там, на улице, есть кто-нибудь? — и вглядывается в меня.
— Кто? — аж жрёт меня глазами.
— Бабушка, — отвечаю. — На лавочке сидит, газету читает. А что?
Женщина потупилась. Пакет хрустнул в пальцах. Ответ её явно не утешил.
— Да так… — говорит. — Спасибо.
Открыла рот, будто собираясь что-то сказать, но осеклась.
Я поднял брови: говорите, мол. И женщина неуверенно произнесла:
— Это, наверное, прозвучит странно… Но это не наша бабушка.
— Как это — не ваша? — удивился.
— Понимаете, я всех жильцов в подъезде знаю. А эту старушку никогда не видела. А сегодня с утра выхожу из подъезда — она сидит с газетой. Я поздоровалась, а она молчит.
Я молча слушал. К щекам женщины прилил румянец: она смущалась, но была рада выговориться.
— А вечером с работы возвращаюсь — а бабка та по-прежнему на лавке сидит. В той же позе. С газетой. И мне кажется, — она наклонилась ко мне, будто опасаясь, что ее подслушают. — Мне кажется, что она газету эту даже не перелистывала. Но она вроде живая, дышит.
Собеседница развела руками, словно говоря: я вам всё это рассказала. Делайте с этим, что хотите.
— В общем, не наша эта бабушка.
— Ну, бывает, — не зная, что ответить, сказал я. — Может быть, в гости к кому-нибудь пришла.
— Может быть, — согласилась женщина. — Извините, что села вам на уши. Нужно было поделиться с кем-то. Не по себе мне как-то.
— Бывает, — повторил я. — Всего хорошего.
— И вам, — сказала женщина. — Спасибо.
Я постоял немного на площадке, сгоняя чужую тревогу. Случается с людьми такое. Встречают что-нибудь непривычное и достраивают в фантазиях всякие страсти, а потом, сами того не желая, лелеют их. Похоже на лекарство от скуки, только очень ядовитое.
Выхожу из подъезда — а конь-то мой педальный того. Тю-тю. Нету велосипеда. Кто-то приделал ему ноги, ясно как день. Огляделся — никого. Только бабка по-прежнему сидит на лавке. В руках газета. И как она её читает? Не видно почти ничего — свет от фонаря до лавки не добивает.
Она — ноль внимания. Ну, думаю, зачиталась.
Тишина. Даже не шелохнулась старая кошёлка. Я начал злиться.
— Я курьер, только что здесь велосипед оставил. Он пропал. Вы не видели, кто его взял?
Бабка молчала, тупо разглядывая газету перед собой. Ни мускул на её физиономии не дрогнул. Ах, ты, думаю, клюшка старая.
И тут я сделал то, чем не горжусь, но чего просила душа. Злой на весь мир и на глухую бабку в особенности, я в сердцах саданул ногой по лавке. И пожалел. Потому что дальше началось такое, что и пересказать сложно.
Толстая круглая ножка лавки — обычной, чёрт бы её побрал, деревянной лавки, привычной, как утюг, — вдруг пришла в движение. Она стала истончаться и вытягиваться в длину. На ней проклюнулись узловатые суставы – точь-в-точь как на жучиной или паучиной лапке. При этом конечность сохраняла текстуру дерева и даже цвет краски поносного цвета. Чуть выше сустава чёрным чиреем выглядывала шляпка ржавого гвоздя.
«Мать твою, что происходит?», – подумалось мне. Челюсть у меня так и отпала. Бабка же пребывала без движения. Казалось, она вовсе не заметила того, что ее трон вдруг ожил и затрепыхался.
— Б-бабуль?.. — только и смог вымолвить я.
Карга продолжала восседать на вздымающейся лавке. Лицо ее было непроницаемо, и я подумал было, что она вовсе околела. Но вдруг глаза старухи со звонким чваком вылезли из орбит. Я так и присел на месте. Яблоки, чьи белки были какого-то неземного оттенка, выдвинулись далеко вперёд на тонких гибких стебельках. Стебельки тошнотворно извивались. Они сжимались и вытягивались, проталкивая себя из бабкиной башки. Словно змеи, словно дождевые черви...
«Как рожки у улитки, — подсказал разум. —Улиточные глаза, сука!»
Чудовищные буркалы нацелились прямо на меня, словно пытливо изучая. Я упал на задницу и стал торопливо отползать назад. А бельма тем временем безучастно отвернулись от меня и стали изучать пространство вокруг. Стебельки плавали в воздухе, то возводя очи вверх, то на землю под ногами старухи. Её руки по-прежнему сжимали газету, которая — только теперь я это заметил, — была перевёрнута вверх ногами. Под косынкой что-то ворочалось и хлюпало. И под кофтой будто какой-то ком перекатывался.
Лавкины лапы тем временем целиком выпростались из земли, оставив в почве глубокие ямки. Лавочка – а лавочка ли? – вдруг пружинисто выпрямила длиннющие ноги-ходули и высоко подпрыгнула. Метров на десять в высоту. Чёртова бабка всё это время неподвижно сидела на лавке как приклеенная, поводя глазами на стебельках. Лишь длиннющая её юбка на миг, всего на миг, приподнялась, подхваченная порывом воздуха, и я, к своему ужасу, увидел, что скрывалось под ней. Там, в глубине складок, что-то белело и копошилось. Комок рвоты весело подскочил к глотке, и я едва подавил позыв. Это была полурастворённая человеческая голова, опутанная клубком склизких щупалец. Они пульсировали и блестели в тусклом свете уличного фонаря. Между извивающихся отростков мелькнуло оттопыренное ухо.«Вот и пропавший отыскался», – пронеслась мысль.
Тем временем лавка достигла высшей точки взлёта и затерялась где-то над кроной векового тополя, а затем плавно приземлилась на козырёк подъезда. Кажется, я вовсе не интересовал эту старую манду. Это дарило некоторое облегчение. Наконец лавка, эластично изогнувшись посередине, поставила правую пару ног на стену дома. И поползла по нему, как какой-нибудь омерзительный паук, минуя квадраты освещённых окон. Я смотрел на это, совершенно обалдевший. В одном из окон пара на кухне пила чай, не подозревая о паскуде, промелькнувшей снаружи.
Вверх, до самых высот!», – некстати вспомнил я хайку Иссы, а вслух громко, с чувством, сказал:
Тварь ползла быстро и совершенно бесшумно. Я стоял и глазел на её перемещения, вконец ошалевший. Наконец лавка с бабкой миновала верхний этаж и бесформленной тенью скользнула на крышу.
Я постоял, таращась туда, ещё немного. Потом закурил и, оглядываясь, пошёл домой. Слава Богу, живу я в соседней панельке. Набрал дядь Женю — предупредить, что не приду, — но трубку он не снял. Наверное, уже нарезался.
«Есть многое на свете, что неизвестно нашим мудрецам,– отходя от пережитого, думал я, затягиваясь сигаретой и глядя на звёзды. –Особенно, кто спёр мой велосипед».
Ещё долго я вспоминал о той кошмарной бабке на лавке. Недаром её побаивались соседи. Чуют что-то люди. Может, и не верят собственным опасениям, гонят их прочь, — но чуют. И не зря. Кто она, эта бабка? Оборотень, мутант или пришелец с далёких звёзд? То неведомо. Почему она не тронула меня? Наверное, была сытая, — спасибо тому несчастному мужику. Погибнув, он меня спас. В полицию я не пошёл — всё равно мне бы не поверили. Ту напуганную женщину я тоже не посещал. Объявления о пропаже так и висели по всему району, пока дожди не размололи их в кашу. Прости, мужик.
К счастью, о старухе я больше не слышал. Наверное, перебралась на новое место. Снова сидит на своей паучьей лавочке и переваривает очередную добычу. Милая старушка. Но не наша. Тихая бабушка с грёбаными улиточными глазами.
Бабушка-бабушка, что пишут в газете?
Мне кажется, что она — засадный хищник. Как смертоносный богомол, в совершенстве познавший искусство мимикрии.
Так что, дорогой читатель, приглядывайся к тихим старушкам на лавочках. Бабки, читающие перевёрнутые газеты, — не те, кем кажутся. Читать они не умеют, а убивать — очень даже.
Велосипед мой, кстати, вскоре после тех событий нашли и вернули. Как оказалось, пригармонил его пьяный дядя Женя. Он проехал пару дворов и улетел в кусты. Там и уснул, прямо на велике.
Ругаться мы не стали. Извинялся дядь Женя долго: бес, мол, попутал, да и не знал он, что велосипед мой. Простил я его, грешного. Нам, обычным людям, надо держаться вместе.
