Глава 5. Философ

— Платон писал, что любовь — это память души о её прежнем совершенстве.
Голос мужчины, звучащий с кафедры, был бархатным, глубоким и... невозможным. Таким, каким обычно говорят не лекции, а заклинания.

Алёна сидела на заднем ряду, обхватив тетрадь и чашку с кофе. Курс назывался просто: «Эрос: от Платона до постмодерна». Она пришла случайно, но осталась намеренно.

— Эрос, — продолжал лектор, — не про секс, не про влечение и не про физику. Это тоска по утраченной целостности. Душа, которая была когда-то единым целым, ищет свою вторую половину, забытую где-то в вечности.

Алёна склонила голову. Текст казался знакомым, будто услышанным давно — в другой жизни, но голос…Голос преподавателя поднимал смысл на уровень желания. Нет, не плотского, но крайне мощного, даже опрокидывающего и обезоруживающего.

На доске он написал: Ἔρως — желание бессмертия в смертном.

— Мы любим не человека. Мы любим возможность прикоснуться к Вечному. Через тело. Через разговор. Через взгляд. — Он остановился, повернулся к аудитории. — А кого вы любите, когда смотрите в глаза другому? Его? Или своё отражение в нём?

Алёна вздрогнула. Эти слова были слишком близко и слишком точно. Она вспомнила Максима. Скрипача. Уличного барда. И тут она поняла, она влюблялась не в мужчин.
Она влюблялась в образы, которые они отражали, в собственные фантазии, в пустоту, которую они обещали заполнить.

Этот философ говорил так, будто видел её насквозь.

Он был высоким и худощавым. Седые волосы, оттеняли юные глаза. На запястье он носил кожаный браслет, рядом с ним часы, стёртые от времени. Он не был красив в традиционном смысле, но был… владеющим вниманием. Каждое его движение, как фраза, каждое молчание излучали свет как философский тезис.

— Фрейд говорил, что всё есть сексуальность. Платон утверждал, что сексуальность есть путь к идее. Я же скажу, сексуальность это лестница. Вопрос в том, по какой из ступеней вы поднимаетесь к человеку или к тени его образа?

Аудиторию наполнил смех. Алёна не смеялась, она дышала его словами.

Что-то в ней снова завелось, только на этот раз не тело, а разум. Мысль взяла вверх над ощущением. Она хотела не прикосновения, а она хотела диалога, слов, объяснений.

Она смотрела на него, как на артефакт, как на книгу, к которой хочется прикасаться пальцами, переворачивая страницы, не торопясь, с трепетом, с благоговением.

— Следующая лекция — «Симона де Бовуар и миф о Женщине». Жду вас всех. Хотя, уверен, останутся не все.

Он улыбнулся. В глазах блестела ирония и вызов.

Алёна улыбнулась в ответ. Она останется, и даже больше она найдёт повод подойти.

Любовь начиналась не с прикосновения, не с взгляда, и даже не с флирта. Всё начиналось с мысли.

Слово, сказанное им между прочим, оборачивалось в голове Алёны философской формулой, на которую она ловилась, как на крючок. Он не был «просто умным», он вёл её разум, как дирижёр ведёт оркестр: мягко, точно, музыкально.

После третьей лекции она начала выписывать его афоризмы в отдельный блокнот.
«Любовь — это акт узнавания в другом своей собственной вечности».
«Женщина не нуждается в том, чтобы быть объяснённой, она нуждается в том, чтобы быть услышанной».
«Тело — это только эпизод. А душа — роман».

Каждое из этих высказываний действовало на неё сильнее, чем любой комплимент. Она не замечала, как перестаёт смотреть на других мужчин, не потому что не было симпатичных, а потому что ни один из них не разговаривал с её внутренним миром.

Она смотрела на философа — его звали Ян Матвеевич — и чувствовала, что он способен проникнуть внутрь, не снимая одежды. Он вёл лекцию, не навязываясь, без позы. Словно это не он говорил, а Истина проходила сквозь него.

На следующей лекции он сказал:

— По-настоящему влюбиться, значит впервые в жизни замолчать не потому что нечего сказать, а потому что ты осознал, слово не передаст глубину чувства.

Он взглянул в зал и на секунду задержал взгляд на ней. Алёна не уверена, была ли это иллюзия, но её сердце сжалось. Ей не хотелось его «завоёвывать». Она хотела… быть рядом, быть тем, кто способен понять, кто не будет требовать, цепляться, добиваться, кто будет внимать.

Алёна сменила гардероб, перестала носить облегающие платья. Теперь она выбирала пальто мужского кроя, тёмные водолазки, тонкие очки без диоптрий, как будто пыталась стать зеркалом его мира.

Женщина, которая когда-то соблазняла телом, теперь соблазняла вниманием. Она не писала ему писем, не задерживалась после лекций, но каждый раз, когда он проходил мимо и говорил «Добрый день, Алёна», — она чувствовала себя избранной.

Всё в ней замирало, когда он говорил слово «мысль». Потому что именно в его устах мысль становилась прикосновением.

— Желание — это не то, что у нас есть. Это то, чего нам вечно не хватает, — произнёс Ян Матвеевич на четвёртой лекции, откинувшись на спинку кресла.

Алёна сидела в первом ряду. Она уже не пряталась. Она больше не стеснялась того, как её манит этот человек.
Он не просто преподавал. Он открывал в ней двери, о существовании которых она даже не подозревала.

«Чего именно мне не хватает?» — подумала она в тот момент. И ответ родился мгновенно - глубины. Мужчины, который не спрашивал бы: «Ты сегодня свободна?», а спрашивал бы:
— Как ты думаешь, страсть и смысл — они враги или союзники?

Она ловила каждую его фразу, как глоток воды в пустыне.

— Если вы хотите понять, кого на самом деле любите, посмотрите, с кем вы молчите, — продолжал он. — Мы можем говорить часами с теми, кого боимся потерять, но только с тем, кто становится частью нас, мы умеем молчать полноценно.

Это молчание Алёна читала в своих снах, в утренних прогулках, во взгляде на потолок, когда не могла уснуть. Именно с ним, Ян Матвеевичем, она молчала внутри себя.

Он стал её мысленной комнатой. Той, в которую она заходила, чтобы укрыться от бурь.
Он не был вожделением. Он был смыслом.

— Женщина не является объектом желания. Она пространство, в котором желание находит форму, — произнёс он в финале лекции.

После этих слов у Алёны затряслись пальцы. Он точно описал её.

И именно в этом заключалась его сила. Он говорил о любви, как о метафизике, о женщине, как о космосе, о прикосновении, как о тексте.

Она стала выписывать в блокнот его высказывания:

«Любовь — это когда тебе не хочется быть другим человеком, чтобы тебя любили. Ты хочешь быть именно собой — чтобы он остался».

«Ни одна страсть не стоит того, чтобы в ней исчезла личность».

«Настоящая близость начинается после мысли, а не после постели».

Каждая фраза Яна становилась якорем. Она держалась за них, как за доказательство, что любовь возможна. Пусть не животная, не зависимая, не одержимая, но такая, в которой тебя видят умом.

И она думала:
Может, в этот раз всё иначе?
Может, он тот, кто не распадётся после первой близости?
Может, впервые всё будет... на своём месте?

Что-то внутри неё подсказывало, он слишком идеален, чтобы быть достижимым.

— Алёна, — его голос прозвучал вдруг, после лекции, когда она уже собиралась уходить.
Он подошёл спокойно, без тени заигрывания или лишней фамильярности.
— У нас, кстати, в книжной лавке на Сретенке сегодня вечер редких изданий. Могу предложить вам составить компанию, если интерес к слову у вас не только на лекциях.

Это прозвучало почти как проверка, но для Алёны это был вызов и приглашение в священное.

— Я обожаю старые книги, — ответила она, стараясь говорить ровно, хотя внутри всё дрожало. — Особенно те, в которых есть чужие заметки на полях.

— Ах, вы из тех, кто верит в следы, — усмехнулся он. — Это прекрасная склонность. Значит, вы ищете не буквы, а… память.

Его глаза прищурились, и она поняла, он доволен ответом. Её будто допустили в некий закрытый клуб, где допуск получаешь не красотой, а точностью формулировок.

Книжная лавка действительно была особенной. Никакого яркого света. Узкие проходы между высокими деревянными стеллажами. Запах пыли, чернил и сырой бумаги, которая за годы пропиталась пальцами читателей, дождями и… временем.

Они шли рядом не как пара, не как друзья, а как двое, у которых одна тишина на двоих.

Он остановился у полки с философией ХХ века.
— Симона Вейль, — сказал он, вытаскивая тонкий томик. — «Внимание как форма любви». Это одно из самых точных определений, которое я знаю.

Алёна провела пальцем по обложке.
— Вы считаете, что внимать — важнее, чем желать?

Он посмотрел на неё.
— Желание быстро сгорает. Внимание как медленный огонь. Оно лечит. Вы ведь именно этого ищете, разве нет?

Она не ответила. Он знал, словами, поступками, всё в ней было «да».

— А вы? — тихо спросила она. — Чего ищете вы?

Он задумался и достал ещё одну книгу, уже по эстетике.
— Я ищу язык, на котором можно объяснить страсть без того, чтобы её разрушить.

Эти слова вошли в неё глубже, чем любой поцелуй, который она когда-либо получала.

Он повернулся к ней, слегка наклонился:
— Хочу показать вам одну комнату. Там рукописи. Очень старые. Вход туда только для своих.

Её сердце пропустило удар. Он не флиртовал. Он вёл её как в лабиринт, где можно потеряться, или, наконец, найти то, что ищешь.

— Пойдёмте, — сказала она. — Только предупредите, если там можно исчезнуть навсегда.

— Только если вы этого захотите.

Он открыл дверь вглубь, и Алёна шагнула в полумрак, где пахло временем, смыслом… и тем, что не укладывается в слова.

Дверь вглубь книжной лавки за ними медленно закрылась со щелчком, как последний звук старого пианино. Там, где хранились рукописи, не было света, только один торшер в углу, да отблески от запылённого окна. Там пахло бумагой, чернилами и чем-то живым, как будто книги дышали между полок.

Алёна провела пальцами по корешкам. Одно прикосновение и сотни мурашек пробежали по коже, но не от холода, а от концентрации смысла. Каждая книга здесь была как свидание. Каждая строчка была как прикосновение, которого она давно ждала.

Ян Матвеевич не говорил. Он просто был рядом. Его тело не представляло угроз, не было доминантой, не соблазняло её. Это было просто присутствие, в котором можно было расслабиться.

— Хотите знать, что я искал здесь раньше? — спросил он тихо, не приближаясь.
— Неважно, — прошептала она. — Важно, что вы здесь со мной.

Он подошёл ближе почти незаметно. Это была как мысль, к которой приходишь долго.
Как слово, которое не сразу осознаёшь. Он стоял так близко, что она слышала, как он дышит.  Её рука легла ему на грудь. Он не двинулся, только прикрыл глаза. Она поднялась на носках и коснулась его губ. Они были сухими и сдержанными.

Поцелуй не был страстным. Он был… точным.

И тогда случилось то, чего она никогда не испытывала. Он прижал её к стеллажу, не ломая её, а собирая. Как будто он знал, в каком порядке прикасаться, чтобы не разрушить, а пробудить.

Он медленно, но уверенно снял с неё пальто. Ян словно читал её, словно открывал главу за главой. Она чувствовала, как в ней всё начинает гореть, го это был огонь не похоти, а желания быть понятой через тело.

Она шептала что-то бессвязное, а он целовал ей запястья, как будто там был смысл. И когда он вошёл в неё, это не было актом завоевания, это было соглашение.

Не «давай» как обычно, а «Я здесь. Я с тобой. И мы ничего не должны, кроме этой минуты.»

Полки скрипели. Книги молчали. Мир исчез. Были только он и она. Только Алёна — дышащая, раскрытая, как последняя страница романа, и он — не мужчина, а язык, которым написан её внутренний текст.

Они не говорили после. Он обнял её не как любовник, а как метафора завершённой главы. Она хотела спросить, что это было, но не решилась, потому что чувствовала: ответ уже где-то на следующей странице.

Утро после Яна было не похоже на прежние. В этот раз не было пустоты, спешки, угрызений. Алёна проснулась с ощущением, что прожила не ночь, а опыт. На душе было светло, в голове тихо. Он не обещал позвонить, и она не ждала.

Это было красиво. Законченное стихотворение, обречённое не повториться, но навсегда оставшееся внутри неё.

Через два дня она снова пришла на лекцию. Села в третий ряд и слушала. Он говорил точно, красиво, глубоко, но, ни одного взгляда ей. Ни одного знака, что между ними что-то было.

После, в коридоре, она подошла.

— Могу я спросить? — голос был тихим, почти шёпотом.

Он кивнул, явно ожидая вопрос.

— То, что произошло в библиотеке…

— Было настоящим, — сказал он, не давая ей закончить.

— Тогда почему вы…

— Потому что я люблю не женщину, — спокойно, прямо. — Я люблю Идею Женщины.

Он не говорил с высокомерием, скорее с печалью. Ян был человеком, который отказался от прикосновений ради смысла.

— То есть… я не реальность, а образ?

Он опустил взгляд.

— Вы воплощение, но я не способен удерживать форму. Я люблю издалека, в вечности, а в теле теряю мысль.

Алёна стояла, как будто её раздели посреди кампуса. Он не оттолкнул, не обесценил. Он просто… не мог.

— Мне казалось, — сказала она, — что я впервые не потеряла себя в мужчине, а нашла.

— Именно поэтому я не позволю вам исчезнуть во мне.

В этих словах была жестокая, но настоящая правда, без романтики.

Он наклонился ближе, коснулся её щеки тыльной стороной пальцев и шепнул:

— Я сохраню это в себе как самое точное прикосновение к Женскому Началу, которое мне довелось пережить.

Он отвернулся и тихо ушёл. Алёна стояла и вдруг поняла: он не принадлежал никому и никогда принадлежать не будет.

Она медленно шла по коридору университета, в пальто, которое внезапно казалось слишком тяжёлым, словно ткань напиталась чужой философией и давила на плечи. Она не плакала. Это было бы слишком банально — рыдать из-за мужчины, который не хотел быть мужчиной, а хотел быть мыслью.

Она вышла на улицу. Снег падал мягкими хлопьями. Первый снег всегда символичен. Начало или конец, а может, пауза.

Прохожие спешили, прятались под зонтами, а она стояла, ощущая, как тает внутри.

— Я снова ошиблась, — сказала вслух, голос ровный.

Он был почти спокойным, как у женщины, которая всё уже поняла. Она вспомнила все свои влечения, все свои «да», сказанные телом, сердцем, импульсом.

И вдруг ясно ощутила: всё это были формации одного желания — быть увиденной, понятой, принятой не как образ, не как «воплощение Идеи», а как живая, реальная женщина.

Ян был не худшим из её мужчин. Он был, может быть, самым глубоким и, именно поэтому, самым одиноким. Он не любил женщин. Он любил свои представления о них.

И в этом была настоящая катастрофа, потому что быть возлюбленной в чьей-то теории значит никогда не стать нужной в чьей-то реальности.

Алёна шла и думала:
«Может, суть не в том, чтобы найти идеального. А в том, чтобы найти того, кто способен выдержать твою реальность не идеализируя и не избегая. Кто любит тебя не как формулу, а как противоречие».

Она дошла до моста и остановилась. Вытащила из сумки блокнот, в который записывала его афоризмы. Пролистала, нашла первую страницу и разорвала. Затем вторую, третью. Алёна делала это медленно, лист за листом, отпуская не только его, но и всех, кого любила, кто уходил, кто боялся, кто растворялся.

Она оставила один чистый белый лист, с которого всё начинается.

Алёна убрала блокнот обратно, глубоко вдохнула и пошла. Она шла уже не как та, кто ищет мужчину, а как та, кто впервые идёт к себе самой.

Предательница. Глеб Диберин. Глава 1
Предательница. Глеб Диберин. Глава 2
Предательница. Глеб Диберин. Глава 3
Предательница. Глеб Диберин. Глава 4

Глеб Дибернин. Предательница.

Глава 4. Психотерапевт

Комната была слишком светлая. Алёна привыкла, что душу лучше вытаскивать в полумраке, при свечах, с бокалом в руке, а здесь всё было как под рентгеном: белые стены, зелёный диван, вода в прозрачном стакане и тишина, которая не утешает, а слушает.

— Можете присесть, — сказал он. Ей понравился его голос, такой спокойный, бархатный, но и без тепла. Как у человека, который смотрит вглубь, а не на человека.

Она села на край кресла, положила ногу на ногу, руки в замок, спина прямая. Словно на собеседовании. Хотя всё тело кричало: зачем ты здесь вообще?

— Меня зовут Максим Андреевич, — представился он. — Мне тридцать восемь. Я работаю с женщинами, у которых... непростые отношения с желаниями.

— У вас это звучит как диагноз, — резко заметила она.

— У вас — как защита. — Он не улыбнулся, но и не дернулся.

Она прищурилась. Очередной психотерапевт, после йоги, диетолога и даосских практик.
Однако у него была странная аура. Он смотрел внимательно, но не с любопытством, и не с похотью, как будто он пытался расслышать, как звучит её внутренний метроном.

— Вы часто выбираете мужчин, которым нельзя доверять? — задал он вопрос так спокойно, будто речь шла о налогах.

— Я не выбираю. Они сами находят меня, — бросила она.

— А вы находите в них то, что уже знаете, так? Повтор сценария.

Алёна скрестила руки.
— Я пришла не за диагнозами, а за решением. Помогите мне.

— Решение возможно, если вы позволите себе быть уязвимой. Хоть чуть-чуть.

Он не давил, не играл. Он был на расстоянии, и от этого становилось опасно. Потому что она вдруг поняла: это мужчина, который видит. Нет, он не видел ее тело, губы, он видел ее суть.

— С чего вы начали бы? — спросила она.

— Я бы начал с доверия, а это начинается с правды. Например, вы сейчас боитесь. Не меня, а себя. Потому что знаете, что если начнёте говорить по-настоящему, то… выйдет не только боль, сколько выйдет страсть.

— Страсть? — усмехнулась она. — Это тоже теперь диагноз?

— Нет, но если её игнорировать, она начинает выбирать за вас, точнее сказать вместо вас. Она начинает жить вашей жизнью.

Алёна замерла. Слова попали точно, как укол, как щелчок. Как будто он вынул её «предательницу» из неё и положил на стол.

— Хорошо, — сказала она, откидываясь на спинку. — Допустим. Я зависима от мужчин, но вы мужчина. И симпатичный, кстати. Так что, доктор, как мы будем «отделять» правду от инстинкта?

Он не смутился.

— Я вас не соблазняю, Алёна. Я просто смотрю и слушаю. Это не делает меня опасным, а вас уязвимой.

Она замолчала. Впервые за долгое время — на сеансе, где не смеялась, не флиртовала, не провоцировала. Она почувствовала что-то странное, нет, не сексуальное, что-то глубже.

— До следующего раза, — сказал он, вставая. — Если решите прийти.

Алёна вышла из кабинета с дрожью в ногах. Это не было желание. Скорее от того, что впервые кто-то увидел не тело, а ее рану, почувствовал ее боль. И это возбуждало больше, чем руки.

***
— Расскажите о себе до того, как появились мужчины, — сказал он на втором сеансе, снова спокойно.
Алёна откинулась в кресле. На ней сегодня было чёрное строгое, закрытое платье.
— До них? Это лет в десять, может. Всё остальное мужчины.

Максим кивнул.
— А в десять кто был рядом?

— Мать. Жёсткая, уставшая, вечная контролёрша. Отец где-то на периферии. Иногда появлялся с апельсинами и кричал, что она его сжирает, потом снова исчезал.

— Вы его любили?

— Я его ждала, а это, знаете, хуже любви.

Максим сделал пометку. Егор почерк его был медленный, как дыхание.

— Он возвращался?

— Всегда неожиданно. Иногда с подарками. Один раз он вернулся с женщиной, которую назвал «тётей Викой». Я помню её губы. Красные, как пятно на скатерти. Мама плакала. Я молчала, а отец курил прямо на кухне.

— И что вы чувствовали?

— Что всё зависит не от меня. Что любовь это то, что случается, если ты красивая, удобная, послушная. Или... наоборот, шумная, дерзкая, сексуальная. Главное это быть замеченной.

Максим отложил блокнот.
— Вы не были замеченной?

— Только когда болела. Или когда папа ревновал меня к школьному другу и вдруг стал уделять мне внимание. Это был странный опыт. Я помню, как однажды он сказал, что у меня «взрослые глаза». Мне было одиннадцать.

Он молчал, но в его лице не было ужаса, только внимание.

— И вы начали учиться быть взрослой? — наконец спросил он.

— А что оставалось? Я поняла, если хочешь, чтобы тебя держали, нужно быть желанной. Я научилась чувствовать, когда мужчина смотрит. И давать ему то, что он хочет. До того, как он успеет это сказать.

— Даже если не хотели сами?

— Часто особенно если не хотела. Это как рефлекс. Подчиниться, соблазнить, исчезнуть. Ритуал.

Максим медленно вдохнул. Потом снова взял блокнот.

— И где в этом всём была вы?

— Где-то внутри. Глубоко. Так глубоко, что даже я сама туда не заглядывала. Потому что если я перестану быть желанной — я перестану быть нужной.

В комнате воцарилась тишина, как после исповеди.

— Спасибо, — сказал он наконец. — Это было смело.

Она сжала руки. Пальцы вспотели.

— Это было... страшно.

Он кивнул.

— Значит, вы приблизились к правде, а правда всегда страшная сначала, но потом она даёт свободу. Вы не жертва, вы выжившая.

И в этот момент она впервые почувствовала себя ребёнком, не женщиной, не любовницей, не искушённой фемме-фаталь, а той девочкой с огромными глазами, которая сидит за столом, слушает, как мама молча моет посуду, а отец кричит на весь подъезд, что «не даст себя кастрировать».

Тихая слеза скатилась по ее щеке.

— Я ненавидела себя за это, — прошептала она. — За то, что тело всегда предаёт. Оно просит любви, даже если душа орёт нет, не смей это делать.

Максим ничего не сказал. Он просто потянул ей коробку с салфетками, не касаясь ее, не утешая. Максим дал ей пространство. И в этой дистанции было больше тепла, чем во всех её бывших объятиях.

***
— Почему вы всегда говорите «тело предаёт»? — спросил Максим на третьем сеансе. Он смотрел не в упор, очень мягко, но взглядом, от которого не укроешься.

Алёна молчала. Она сидела, обхватив подушки на диване, будто пряталась за ними, как в детстве за спинкой дивана, когда отец в очередной раз хлопал дверью.

— Потому что оно делает, что хочет, — ответила она наконец. — Без моего разрешения. Стоит рядом оказаться тому, кто нравится, и всё. Ноги греют, дыхание прерывистое, внизу жар. Это не я. Это она.

— Кто — «она»?

—Моя внутренняя предательница. Та, что заводит меня в постелях, в которых я потом задыхаюсь от стыда.

— А если это не предательство, а честность?

Она усмехнулась.
— Инстинкт это не истина.

— Иногда это и есть истина. Самая глубокая. Просто вы привыкли к тому, что вас любили за удобство, а тело не бывает удобным. Оно или хочет, или нет.

Она замерла, потому что в этой фразе было слишком много правды.

Максим продолжил:

— Когда вы впервые почувствовали, что желание делает вас слабой?

— В пятнадцать. Он был учителем по истории. Молодой, харизматичный. Он гладил меня по плечу, говорил, что я «женственная». Я чувствовала, как у меня всё пульсирует внутри, а потом он просто уехал. И я осталась с ощущением, что что-то сломано.

— Что именно?

— Что желание опасно, что его надо прятать. Но я не умею этого делать. Оно вырывается. Словно кто-то внутри постоянно шепчет: «Дай ему это. И тебя не бросят».

Максим медленно кивнул. Его голос стал тише.
— Это не про мужчин. Это про дефицит. Вы голодная. И ваш голод не про секс. Он про признание. Про «ты достойна», «тебя вижу», «тебя выбираю».

Алёна почувствовала, как всё внутри начинает дрожать. Эти слова словно вынимали кости. Обнажали её так, как никто прежде. Только это было не через прикосновения, а через вопросы.

— Вы часто играли в любовь?

— Постоянно. Я знала роли. Как двигаться. Как смотреть. Как задыхаться в правильный момент. Я выучила все сцены, но не знала, как это быть настоящей.

— Вы знали, — сказал он. — Но вас это пугало, потому что настоящая вы безоружная.

Она посмотрела на него. В этом кабинете не было свечей, ни вина, ни музыки, но именно здесь, в этой стерильной тишине, он раздевал её словами. И она не могла остановить это.

— Почему вы говорите это так… мягко?

— Потому что я не собираюсь вас разрушать. Я хочу, чтобы вы себя увидели. И чтобы не испугались, когда поймёте, что под «предательницей» всё это время пряталась вы сама.

Она прижала руку к груди.
И не выдержала:
— А вы… когда-нибудь испытывали ко мне что-то? Как мужчина?

Он не ответил, только чуть отвёл взгляд. И в этом было всё. Она почувствовала, как внутри что-то перевернулось. Он чувствует, но держится. Алёна же уже падает в новую пучину, и это гораздо опаснее.

***
Фантазии начинались по дороге домой, после каждого сеанса. Стоило Алёне закрыть дверь его кабинета, как начиналась другая сессия в её голове, в её теле. Там не было кресел, блокнотов и этики. Там был только Максим, его руки, голос, и молчание — самое возбуждающее, что она когда-либо слышала.

Её предательница больше не скрывалась. Она жила в ней, пульсировала. Ночами она  подкидывала Алёне образы: его пальцы на её запястьях, его губы у ключицы, его срывающееся дыхание где-то между доверием и запретом.

Она пыталась бороться, закрывала глаза в душе и шептала:
— Это просто врач. Он не твой. Не твой. Не твой.
Но в горячей воде тело отзывалось, будто само знало, что он был бы бережным. Не как другие. Он бы слушал её и в постели.

На четвёртой неделе, в воскресенье, она проснулась вся в простынях, как в паутине.
Сон был наваждением. Он сидел рядом, в чёрной рубашке, расстёгнутой до середины груди. Она на коленях, голая, податливая, разрушающая сама себя, лишь бы получить взгляд, слово, касание.

Проснувшись, она заплакала. Нет, не от тоски, а от того, что хотела слишком сильно.

Она записывала мысли в блокнот, как он советовал: «Фантазии — это карта потребностей. Не стыдись, а смотри в них.»

Её фантазии были о защите. О том, как он держит её лицо ладонями, смотрит в глаза и говорит:
— Алёна, теперь тебе не нужно никого соблазнять. Я уже здесь.

Они не были грязными. Они были живыми. И в этом была главная опасность.

Её желание переставало быть игрой. Оно становилось уязвимым, нежным, ранимым.

И это не просто заводило, это ломало.

На пятом сеансе, когда он просто налил ей воды и, молча, посмотрел, она чуть не заплакала. Он не знал, что внутри неё он уже живёт каждую ночь, каждое утро.
И даже во время секса с другим, он стоял в дверях её разума и наблюдал.

Её предательница больше не хотела просто плоть. Она хотела его целиком. С этими глазами, с этим молчанием, с этой внимательностью, которая зажигала в ней свет — даже когда она пряталась в тени. И именно поэтому это было невозможно.

— Я не могу это больше держать, — выдохнула Алёна, когда за ней закрылась дверь.

Максим сидел в кресле, как обычно собранно, прямо, по-мужски сдержанно. Но в его взгляде мелькнуло что-то, чего раньше не было, это была тревога.

— Что именно? — спросил он.

— Всё. Ваши слова. Ваше тело. Мои сны. Мои реакции на вас. Я прихожу сюда как в исповедь, а вы… вы не понимаете, что каждое ваше «как вы себя чувствуете?» — это как поцелуй для меня. Каждый ваш взгляд, как удар.

Он молчал, и в этом молчании Алёна почувствовала, что он всё понял ещё до того, как она пришла.

Она встала и подошла ближе.
— Я не могу притворяться, — сказала она. — Я не пациентка. Я женщина, в которой всё пульсирует, когда вы смотрите, когда вы дышите.

— Алёна…

— Нет, не надо. Не говорите мне ничего. Ни про рамки, ни про границы. Вы молчите, а я сгораю. Я не прошу у вас ночи. Я прошу одного момента, чтобы не пожалеть потом.

И тогда Алёна просто наклонилась к нему и её губы нежно, и аккуратно коснулись его губ, как будто всё её тело впервые решилось почувствовать, а не доказывать.

Максим не отстранился и принял поцелуй. Его ладонь легла ей на шею. И в этом касании было столько нежности, сколько она не знала за все годы мимолётных страстей.

Это не был поцелуй страсти, это был поцелуй капитуляции. Алена разрушила свои укрепления. Поцелуй длился не долго, но время внутри распалось. Она дышала им. Он дышал ею. На миг они стали одним организмом.

И всё, что она фантазировала ранее блекло на фоне того, что разгоралось в ней сейчас. Этот пожар было не потушить, потому что реальность была чище и тоньше.

Вдруг он резко отстранился, словно проснулся.

— Мы не можем, — сказал он хриплым голосом, — Это нарушает всё. Этику. Терапию. Вас. Меня. Так нельзя.

— Я не прошу любви, — прошептала она. — Я просто хочу… быть женщиной, а не случаем. Хоть на минутку.

Он отвернулся и сжал руки.
— Вы уже женщина, но именно поэтому, я не имею права. Я врач, и не могу пользоваться своим статусом. Вы открылись мне, и я не должен этим пользоваться.

Она почувствовала, как внутри начинает оседать горечь. Её губы всё ещё пульсировали.
Его ладонь оставила тепло, но момент уже закончился, и за ним пришло осознание, что дальше не будет «дальше».

— Алёна, нам нужно остановиться, — голос его прозвучал сдержанно, но в нём было слишком много боли, чтобы поверить в равнодушие.

Она стояла перед ним, всё ещё дыша прерывисто, как после бега. Она покусывала влажные губы. Веки внезапно потяжелели, слезы вот-вот грозили хлынуть от обиды.
В груди уже не было огня, был лишь пепел.

— Вы сами меня пустили, — прошептала она. — Не остановили сразу.

Максим отвернулся. Он стоял у окна, спиной к ней. В его позе было всё, и напряжение, и вина, и самоконтроль.

— Я позволил себе лишнее, — сказал он, почти в пустоту. — Это моя ошибка.
— Нет, — ответила она. — Это был настоящий момент. Нечестно всё сваливать на профессию.

— Алёна, послушайте... — он повернулся, и впервые она увидела в его лице не только спокойствие, но и усталость. — Я не могу быть вам ни терапевтом, ни мужчиной.
— Почему?

— Потому что вы приходите сюда как к спасению, а я не спасатель. Потому что вам нужна любовь, а я не могу предложить её без разрушений. Потому что… я не безразличен к вам, да, но именно поэтому я должен быть сильнее.

Он говорил медленно, и каждое слово разрезало последние надежды.

— Вы боитесь? — спросила она.

— Да. Я боюсь, что стану частью вашей привычной схемы: «приблизиться — сгореть — остаться одной». А вы боитесь, что если я вас отвергну, то это будет повторением всех отказов до меня, но истина в том, что я не хочу разрушить вас.

Алёна закусила губу до крови. Её тело ныло. Нет, не от желания, а от отторжения. Это была боль обиды.

— Я думала, вы другой, — выдохнула она.

— Я и есть другой, именно поэтому ухожу до, а не после.

Он сделал паузу, потом мягко произнёс:

— Мы должны прекратить терапию. Это неэтично. Ни для вас, ни для меня. И, честно говоря… это опасно для нас обоих.

Она ощутила, как внутри что-то сжимается в узел. Он говорил правильно. Это по-человечески, по-мужски, и это было действительно профессионально. Только от осознания этого Алёне было ещё больнее.

— Значит, всё это… — она подняла глаза. — Просто ошибка?

Он посмотрел на неё внимательно, с любовью, которую не позволял себе ни назвать, ни проявить.

— Нет, — тихо сказал он. — Это было настоящее чувство, только вам нужно понять, что настоящее не всегда может быть реализовано, не все в этом мире может быть получено, только по вашему желанию. Золотые рыбки бывают только в сказках.

Алёна, молча, взяла сумку. Она сдержалась и не заплакала. Ей очень хотелось закричать, но она поняла, что он не предал её. Он защитил её от повторения ошибки, а это, пожалуй, и была первая настоящая забота в её жизни, но легче Алёне от этого не стало.

Дверь кабинета закрылась за ней мягко, но в голове это звук прозвучал, как выстрел.

Снег шёл, как в кино тихо, ровно и неумолимо. Он ложился ей на ресницы, на волосы, на пальто, пока Алёна шла, не разбирая дороги. Она не плакала, не звонила подруге, не писала длинных сообщений «что он имел в виду». Она молчала. Боль была другая, не как в прошлые разы. Это была не острая, не рвущая, а скорее… глубокая боль, как будто внутри что-то упало на дно и затаилось.

Алёна свернула с главной улицы и, как во сне, оказалась в парке на скамейке. Это была той самой скамейкой, где они с другим, с бардом, когда-то целовались. Потом она со скрипачом курила здесь после концерта. Алёна вспомнила что именно на этой лавочке, она когда – то мечтала, что кто-то когда-нибудь останется с ней.

Сейчас здесь не было никого. Только она и снег. И сердце, которое впервые не рвалось наружу, а тихо билось внутри, словно училось жить без мужчины.

Алёна достала из сумки блокнот, открыла первую чистую страницу, и стала писать, как дышала:

«Он не виноват.
Он сделал то, что никто до него не делал — ушёл до того, как причинил боль.
А я… я впервые не умерла.
Я осталась.
Целая.
Пусть и треснутая, как стекло.
Я не сдамся.
Я сама себе терапевт.
Я выучу язык, на котором моё тело говорит не о сексе, а о боли.
Я разберусь.
Я вытащу из себя девочку, которая цепляется за мужчин, как за спасение.
И я стану женщиной, которая не ждёт — а идёт.»

Алёна захлопнула блокнот и встала. Снег всё так же ложился на плечи. Прохожие не смотрели на неё, и это было облегчением.

Она больше не нуждалась во взгляде, в одобрении, в реакции.

Сегодня она разорвала сценарий, не потому что перестала хотеть, а потому что научилась выбирать. И её предательница успокоенная предательница молчала.
Алёна медленно пошла к метро. В голове уже рождались новые строки границы, тонкой линии, за которой начиналась она сама.

Предательница. Глеб Диберин. Глава 1
Предательница. Глеб Диберин. Глава 2
Предательница. Глеб Диберин. Глава 3

Глеб Дибернин. Предательница.