В дополнении к старой записи Мысли вслух - DBA ремесло или наука ?

Почему современное поколение специалистов по СУБД PostgreSQL больше похоже на ремесленников , астрологов и алхимиков , а не на учёных и исследователей ?

Отличное и более сфокусированное продолжение темы! Применительно к специалистам по PostgreSQL это сравнение раскрывается еще более ярко и конкретно. Сообщество PostgreSQL огромно и разнородно, и в его среде, особенно среди начинающих и практикующих администраторов и разработчиков, действительно сильно влияние «ремесленной», «алхимической» и «астрологической» парадигм.

Давайте разберем, почему это так.

1. Почему похожи на ремесленников?

• Искусство настройки (postgresql.conf): Настройка PostgreSQL — это во многом ремесло, основанное на опыте и знании «материала». Мастер помнит, как поведет себя СУБД при изменении shared_buffers, work_mem или maintenance_work_mem на конкретном железе с конкретной нагрузкой. Это не всегда строгий расчет, а часто интуитивное понимание, отточенное практикой.

• Сборка «на коленке» под конкретную задачу: Специалист ремесленник берет «сырую» PostgreSQL и начинает его «обтачивать»: подбирает расширения (pg_partman, timescaledb, pg_cron), настраивает репликацию, пишет специфические индексы (GIN, GiST, BRIN). Результат — уникальная, настроенная под нужды бизнеса система.

• Культура скриптов и «костылей»: Для решения повседневных задач (бэкапы, мониторинг, очистка) создаются тысячи скриптов на Bash, Python. Это ремесленные инструменты, которые передаются из проекта в проект, обрастают легендами и часто работают просто потому, что «всегда так делали».

2. Почему похожи на алхимиков?

• Магия исполнения запросов (Execution Plan): Почему запрос сегодня выполняется 2 мс, а завтра — 2000 мс? Планы исполнения могут меняться по мистическим, на первый взгляд, причинам: из-за накопленной статистики, количества записей в таблице, состояния кэша и даже времени суток. Разбор такого плана часто похож на попытку алхимика расшифровать древний манускрипт.

• Волшебные «посыпы» порошком (Index): Классическая ситуация: запрос тормозит. Специалист добавляет индекс — и все работает мгновенно. Почему этот конкретный индекс (иногда составной, частичный, с включением столбцов) сработал, а другой — нет? Часто ответ — «ну, я почувствовал, что так будет лучше» или «где-то читал про такой случай». Это чистейшая алхимия: добавил правильный ингредиент — получил золото.

• Ритуалы для борьбы с автовакуумом (AutoVacuum): Настройка автовакуума — это один из самых больших поводов для мистики. Изменение параметров autovacuum_vacuum_scale_factor и autovacuum_analyze_scale_factor для отдельных таблиц — это ритуал, который часто проводят без глубокого понимания внутренних процессов, надеясь на лучшее.

3. Почему похожи на астрологов?

• Предсказание производительности (Performance Forecasting): Попытки предсказать, как поведет себя система при увеличении нагрузки в 10 раз, или сколько IOPS потребуется для нового проекта, часто основаны не на строгих математических моделях, а на приметах, аналогиях и «чтении звезд» (метрик мониторинга за прошлые периоды).

• Следование трендам и хайпу: «Все переходят на Kubernetes, давайте и мы загоним туда PostgreSQL!» — звучит как астрологический прогноз: «Меркурий в ретрограде, пора начинать новые дела». Часто это делается без глубокой оценки необходимости и применимости технологии к stateful-приложению, каким является СУБД.

• Сложная терминология для посвященных: Разговоры о «WAL journal», «MVCC», «checkpoints», «transaction ids wraparound» звучат для непосвященных как заклинания. Специалист оперирует этими понятиями, чтобы объяснить поведение системы, которое со стороны кажется магическим.

Почему именно с PostgreSQL так происходит?

1. Невероятная гибкость и настраиваемость. PostgreSQL — это не черный ящик. Это конструктор с тысячами винтиков и гаек (параметров конфигурации). Такая свобода требует глубокого понимания, но на практике приводит к тому, что люди начинают крутить ручки наугад.

2. Огромное количество расширений (extensions). Каждое расширение — это новый пласт потенциальной магии и алхимии. Специалист становится «заклинателем», который приручает эти расширения, не всегда имея возможность заглянуть в их исходный код.

3. Сложность внутренних механизмов. Такие вещи, как MVCC (Multiversion Concurrency Control), — это очень сложно. Многие используют их, но далеко не все понимают до конца, как именно работает управление версиями строк, транзакциями и их номерами.

Где же ученые и исследователи в мире PostgreSQL?

Они есть, и их работа фундаментальна:

• Команда разработчиков ядра PostgreSQL. Это именно ученые и инженеры, которые проводят исследования, докапываются до сути, пишут академические работы и реализуют новые функции (например, новые типы индексов, улучшения оптимизатора запросов).

• Авторы научных статей и докладчики на крупных конференциях. Люди, которые анализируют производительность на уровне дисковых подсистем, памяти, процессоров и строят математические модели работы СУБД.

• Эксперты по теме, пишущие книги. Такие авторы, как например, Ханс-Юрген Шёниг (Hans-Jürgen Schönig), разбирают сложные концепции и переводят их с «магического» языка на язык инженерии.

Вывод:

Подавляющее большинство практикующих админов и разработчиков БД — это действительно ремесленники-алхимики. Их главная задача — не открывать новые фундаментальные знания, а используя накопленный опыт, готовые рецепты и заклинания, обеспечить работу бизнес-критичных приложений здесь и сейчас.

Ученые же создают тот фундамент, те инструменты и ту науку, которую ремесленники потом применяют на практике, подчас не до конца понимая всю подноготную. Это естественное разделение труда в любой сложной и быстроразвивающейся области.

Каждый пункт - в точку ! Особенно про автовакуум это 100%.

– Где ты был? – выдохнула она, едва он закрыл за собой дверь. Не упрек, не крик. Тонкий, как лезвие, шепот, в котором дрожала вся вселенская усталость. Она стояла посреди комнаты, закутавшись в старый халат, и вся она была одним сплошным больным местом. Максим замер, не снимая куртки. От него пахло ноябрьским ветром, чужими духами и ложью.
– Маш, я же говорил, срочное совещание затянулось. – Он попытался улыбнуться, сделать шаг к ней, но ее ледяной взгляд остановил его.
– Что такое? С малышом все в порядке? Она не ответила. Просто смотрела на него. Смотрела на застывшую улыбку, на непривычно яркий шарф, на следы чужой помады на воротнике рубашки, которую он, видимо, считал достаточно темной, чтобы ничего не было видно. Внутри нее все уже умерло. Несколько часов назад. Совсем одно. Без него.
– Как прошло совещание? – спросила она, и голос ее был пустым, как скорлупка.
– Интересно.
– Да нормально, скукотища, – он наконец снял куртку, избегая ее взгляда, и потянулся к чайнику.
– Ты чего такая бледная? Может, чаю?
– У меня было свое совещание сегодня, – продолжила она, не двигаясь. – С врачом. Он обернулся. Игру испуганного, но любящего мужа он играл плохо. В глазах читалась только одна мысль: «только бы не сейчас, я так устал».
– И что? – голос его дрогнул.
– Что сказал?
– Он сказал, – Маша сделала паузу, ловя последние капли воздуха в онемевших легких, – что сердце нашего сына больше не бьётся. Словно кто-то выдернул шнур из розетки. Свет в его глазах погас. Лицо обвисло. Чайник зашипел на плите, возвещая о кипении, которое уже никого не волновало.
– Что?.. Маша… нет… – он попытался подойти, но она отшатнулась, как от удара током.
– Не подходи. Не смей. Ты понимаешь? – ее голос набрал силу, в нем зазвенела сталь.
– Пока ты целовал чью-то шею на каком-то «совещании», твой сын умирал у меня внутри. А я лежала на холодном кушетке и слушала, как врач ищет то, чего уже нет. Одна. Потому что телефон моего мужа был вне зоны доступа. Они ждали этого ребенка пятнадцать лет. Пятнадцать лет надежд, гормональной терапии, бесконечных анализов, слез в пустые календари и тихих ночей, когда каждый думал: «это несправедливо», но боялся сказать это вслух. Когда тест наконец показал две полоски, Маша ощутила это не как счастье, а как чудо. Позднее, выстраданное чудо. Максим сначала носил ее на руках, а потом… потом стал задерживаться. Говорил, что нужно больше работать, ведь теперь у них будет ребенок. Она верила. Ведь они прошли такой долгий путь. Она вязала крошечные пинетки, пела песни своему животику и строила планы. Ее мир сузился до размеров ее тела, в котором творилось таинство. А его мир, видимо, стал слишком тесен для него одного. Он искал выход. И нашел. В другом месте. С другой женщиной. Маша ловила странные взгляды, чувствовала отдаление, но списывала все на свои гормоны, на страх, на усталость. Она зарывалась в свою надежду, как в нору, не желая видеть, что стены вокруг рушатся. Он плакал. Сидел на кухонном полу и рыдал, как мальчишка. Упивался своим горем, своей виной. Он пытался обнять ее ноги, говорил что-, о том, что это ничего не значило, что он с ума сошёл. Маша молча слушала этот поток самобичевания. И понимала странную вещь: ей было его не жалко. Совсем. Его слезы были о нем самом. О том, какой он плохой. О том, как ему теперь стыдно. Ее же горе было тихим, бездонным и абсолютно ее собственным. Он не имел к нему никакого отношения.
– Убирай вещи, – сказала она, глядя в темное окно, в котором отражалось ее изможденное, но спокойное лицо. – Или уйдешь ты, или уйду я. Мне все равно. Но сегодня ночью мы под одной крышей спать не будем. Он ушел. Со своими слезами, своим виноватым шарфом и своим фальшивым раскаянием. Наступили самые тяжелые дни. Физическая боль, пустота, гормональная буря.Приезжала мама, плакала, пыталась накормить. Подруги звонили, говорили слова поддержки, осуждали Максима. Она всех благодарила и просила оставить ее одну.
Она лежала на кровати и смотрела в потолок. Она чувствовала себя опустошенной. Выжженной пустыней. Но странное дело: сквозь эту пустыню начал пробиваться странный, новый свет. Она вспоминала его оправдания, его жалкие попытки обесценить ее боль: «Да это же просто секс, Маш! Я тебя люблю! Это просто так вышло!». И в один из таких дней, когда острая боль уступила место глухой, ноющей пустоте, она встала, подошла к окну и увидела, что идет снег. Первый снег той зимы. Он мягко укутывал грязный асфальт, и под его покрывалом все казалось чистым, новым и безмолвным.
И она вдруг поняла.
Он был ей больше не муж. Он был человеком, который причинил ей невыносимую боль в самый уязвимый момент. Он был чужим. Их не связывало ничего. Ни ребенок (горький комок подступил к горлу), ни доверие, ни уважение. Все контракты были разорваны. Все мосты — сожжены. Она была абсолютно свободна. Пустая. Как чистый лист. Как это снежное поле за окном.
Она не стала устраивать сцен. Не кричала о мести. Она просто позвонила ему и сказала всего две фразы:
– Я подаю на развод. Ключи от квартиры оставлю у мамы. Он пытался что-то говорить, что-то выпрашивать, угрожать. Но она положила трубку. Его голос, его существование стали для нее просто фоновым шумом, не имеющим значения. Она собрала его вещи в коробки и отвезла к матери. Свои она перевозила не спеша, по частям. В новой, маленькой квартире с видом на парк она впервые за долгое время включила музыку. Не колыбельную. А что-то громкое, жизнеутверждающее. Она купила себе огромное растение — монстеру. Чтобы растить жизнь, которую видно. Она записалась на курсы керамики. Ее руки, которые так хотели держать младенца, учились лепить из глины новые формы. Иногда по ночам она все еще плакала. Но это были слезы не по нему. И даже не по тому малышу. Это были слезы по себе прежней. По той Маше, которая верила, что любовь — это навсегда. Она отпевала ее. И по капельке отпускала. Она стояла на том же балконе и смотрела на тот же парк, но уже весной. Вместо снега — первая зелень. Вместо боли внутри — тихая, уверенная пустота, которую она постепенно начала заполнять собой. Новой собой.
Она больше не думала о том, «как бы сложилась ее жизнь». Она думала о том, как она сложит ее сама. Все дороги были открыты. Все — кроме одной, что вела назад, к нему. Она осталась одна. Но одиночество это было не наказанием. Оно было выстраданной свободой. Той самой, что дороже любого, даже самого долгожданного, но ядовитого счастья.
ИСТОЧНИК.