Между прочим, памятное, надеюсь, всем средство для окраски волос "Титаник", дающее "радикальный чёрный цвет", которым провизор с говорящим именем Липа одарил Кису Воробьянинова, имеет непосредственное отношение к Александру Ивановичу Куприну.

Напомню, как этот эпизод описывается в "Двенадцати стульях":

"Для окраски есть замечательное средство «Титаник». Получено с таможни. Контрабандный товар. Не смывается ни холодной, ни горячей водой, ни мыльной пеной, ни керосином. Радикальный черный цвет". А в результате "В зеркальце отразился большой нос и зеленый, как молодая травка, левый ус. Ипполит Матвеевич поспешно передвинул зеркальце направо. Правый ус был того же омерзительного цвета. Нагнув голову, словно желая забодать зеркальце, несчастный увидел, что радикальный черный цвет еще господствовал в центре каре, но по краям был обсажен тою же травянистой каймой". (И. Ильф, Е. Петров. "12 стульев")

Так вот, эта история практически полностью совпадает с одним местом из воспоминаний Корнея Ивановича Чуковского:

"Старичок долго отказывался, наконец махнул крохотной ручкой:

- Ладно, согласен... попробуем!

- Да что тут пробовать! - возразил Александр Иванович Куприн.- Дело верное. На себе испытал.

Александр Иванович поставил на стол небольшую жестянку и вскрыл ее перочинным ножом. В жестянке оказалась пахучая жирная зеленая краска.

Старичок был пьян, но не очень. Было в нем что-то противное: мешки под глазами, тараканьи усы.

- Ну, господи благослови! - сказал Куприн и, сунув в жестянку малярную кисть, мазнул ею по седой голове старичка.

Старичок ужаснулся:

- Зеленая!

- Ничего! Через час почернеет!

Капли краски так и застучали дождем по газетным листам, которыми старичок был прикрыт как салфетками, чтобы не испачкался его новый костюм.

Вскоре его седая щетина стала зеленой, как весенний салат.

Он выпил еще одну рюмку, хихикнул и блаженно уснул.

Спал он долго - часа два или три. К ночи он проснулся с мучительным воплем. Краска стала сохнуть. Кожа на его крохотном темени стягивалась все сильнее.

Старичок заметался по комнате.

Потом он подбежал к зеркалу и горько захныкал: голова осталась такой же зеленой.

- Ничего, ничего, потерпите! Еще десять-пятнадцать минут...

Я сбежал вниз к парикмахеру Ионе Адольфовичу (парикмахерская была тут же, при гостинице) и упросил его отправиться со мною в 121-й номер, чтобы спасти старичка. Но волосы несчастного склеились от масляной краски и стали жесткими, как железная проволока.

Иона взглянул на них и свистнул:

- Какая мне радость ломать себе бритву!

Он нисколько не удивился, что волосы старичка изумрудные. Он работал при этой гостинице несколько лет и хорошо знал привычки ее обитателей: гостиница была писательским подворьем.

Лишь после того как краска с головы была смыта при помощи керосина и ваты, можно было, и то с величайшим трудом, избавить старичка от зеленых волос.

- Эх, поторопились! - с упреком сказал Александр Иванович.- Потерпели бы десять минут, и были бы жгучий брюнет. Ведь эта краска специальная: голландская!

Старичок ничего не ответил. С ним случилась новая беда. Когда его голова стала голой, оказалось, что вся она в пятнах. Сколько ни терли ее керосином, пятна не хотели смываться.

- Ну что ж! - сказал Куприн.- Поздравляю! Настоящий глобус. Австралия! Новая Гвинея! Италия!

Старичок буркнул ему что-то сердитое, нахлобучил шляпчонку и убежал как ошпаренный.

- Сволочь! - выразительно сказал о нем Александр Иванович.- Полицейская гнида! И какого черта вы пожалели его! Он у меня так и остался бы навеки зелененький!

По словам Куприна, этот худосочный субъект, с виду такой безобидный и жалкий, был смотрителем одесской тюрьмы, ярый черносотенец, погромщик. Куприну показали его где-то в Крыму, и вдруг нежданно-негаданно писатель увидел его здесь, в Петербурге, в кабачке «Капернаум» на Владимирской". (К. Чуковский. "Современники")

(Наблюдение моё, цитаты не мои, тэг "моё" не ставлю.)

Франция от нее млела — русская красавица, блистающая на экране, сводила с ума любителей кинематографа. Она снимается в успешных фильмах, она играет в «Комеди Франсез», она водит дружбу со знаменитостями, она живет на Елисейских полях, ее фото появляются на обложках журналов.

Ее имя в Париже знал самый последний таксист. В буквальном смысле. Однажды великого русского писателя Александра Куприна, который жил в эмиграции, подвозил таксист. Услышав его фамилию, он очень обрадовался и спросил: «Вы не отец ли знаменитой Кисы Куприной?»

Да, Киса, а если говорить полностью, то Ксения Александровна Куприна, в тогдашнем Париже была намного известнее своего отца.

Ее слава начала стремительно расти с того момента, как в 16-летнем возрасте дочь русского эмигранта умудрилась стать моделью у настоящего мэтра — французского кутюрье Поля Пуаре. Любой, кто изучал историю европейской моды двадцатого века, знает, что Пуаре в те годы — это все равно, что Армани в нынешнюю эпоху. Или Гуччи. В общем, глыба.

Пуаре открыл для Франции новую звездочку и фактически проложил ей дорогу в кино. В 1928 году юная Киса (так ее звали домашние и такое актерское имя она выбрала для себя) сводит знакомство с режиссером Марселем Л’Эрбье и тот предлагает ей роль в своем новом фильме «Дьявол в сердце».

Роль Тани прославила девушку. Посыпались новые предложения. И вскоре она стала настоящей звездой французского кино. И не только кино. Киса блистала на подмостках знаменитого театра «Комеди Франсез». Доходы ее были так велики, что она смогла снять себе жилье на элитных Елисейских полях.

Конец всему положило пришествие звукового кино. Киса Куприна так и не избавилась от русского акцента, поэтому киностудии потеряли к ней интерес. Новая эпоха — новые требования. Ее карьера быстро увяла. В 1936 году вышел последний французский фильм с ее участием — комедия «Женский клуб».

Отец к тому моменту уже вернулся в СССР, что сильно подорвало ее позиции в эмигрантской общине. И это еще мягко сказано. Куприна с легкой руки Зинаиды Гиппиус начали склонять на все лады во всех эмигрантских домах, а заодно прилетало и Кисе.

К чести Кисы надо сказать. что рук она не опустила и в депрессию не впала. Вынужденно порвав с эмигрантским кругом общения и оставшись за пределами кинематографа, она начала писать. Среди ее знакомых появились французские литературы, в том числе и Антуан де Сент-Экзюпери.

Интересный факт — ее перу принадлежит книга об Эдит Пиаф. Сама Эдит Пиаф в качестве ответной любезности записала для нее цикл песен.

В послевоенные годы Киса Куприна сотрудничала с советским посольством в качестве переводчицы. Это помогало выживать, хотя доходы все равно оставались весьма скромными. А в 1958 году Союз писателей СССР пригласил ее вернуться на родину. Киса согласилась и переехала в Москву. С собой она привезла архив Куприна, который бережно хранила все эти годы.

Самое удивительное, что в Советском Союзе она тоже умудрилась сняться в кино. Это было в 1966 году. Ксении Александровне было уже 58 лет. Сыграла она библиотекаршу в картине «У нас есть дети». Фильм малоизвестный, но факт есть факт.

А вообще, дочь Куприна дожила аж до 1981 года. Похоронена она на Волковском кладбище, рядом с отцом. Невероятная судьба!

Источник: Литинтерес

Какой же все таки автор конченный русофоб/sarcasm

Отрывок из повести "Молох" А.И. Куприна

Едва только Василий Терентьевич, схватившись руками за козлы, кряхтя и накренив всю коляску, ступил на подножку, как бабы быстро окружили его со всех сторон и повалились на колени. Испуганные шумом толпы, молодые, горячие лошади захрапели и стали метаться; кучер, натянув вожжи и совсем перевалившись назад, едва сдерживал их на месте. Сначала Квашнин ничего не мог разобрать: бабы кричали все сразу и протягивали к нему грудных младенцев. По бронзовым лицам вдруг потекли обильные слезы...

Квашнин увидел, что ему не вырваться из этого живого кольца, обступившего его со всех сторон.

— Стой, бабы! Не галдеть! — крикнул он, покрывая сразу своим басом их голоса. — Орете все, как на базаре. Ничего не слышу. Говори кто-нибудь одна: в чем дело?

Но каждой хотелось говорить одной. Крики еще больше усилились, и слезы еще обильнее потекли по лицам.

— Кормилец... родной... рассмотри ты нас... Никак не можно терпеть... Отошшали!.. Помираем... с ребятами помираем... От холода, можно сказать, прямо дохнем!

— Что же вам нужно? От чего вы помираете? — крикнул опять Квашнин. — Да не орите все разом! Вот ты, молодка, рассказывай, — ткнул он пальцем в рослую и, несмотря на бледность усталого лица, красивую калужскую бабу. — Остальные молчи!

Большинство замолкло, только продолжало всхлипывать и слегка подвывать, утирая глаза и носы грязными подолами...

Все-таки зараз говорило не менее двадцати баб.

— Помираем от холоду, кормилец... Уж ты сделай милость, обдумай нас как-нибудь... Никакой нам возможности нету больше... Загнали нас на зиму в бараки, а в них нешто можно жить-то? Одна только слава, что бараки, а то как есть из лучины выстроены. И теперь-то по ночам невтерпеж от холоду... зуб на зуб не попадает... А зимой что будем делать? Ты хоть наших робяток-то пожалей, пособи, голубчик, хоть печи-то прикажи поставить... Пишшу варить негде... На дворе пишшу варим... Мужики наши цельный день на работе... Иззябши... намокши... Придут домой — обсушиться негде.

Квашнин попал в засаду. В какую сторону он ни оборачивался, везде ему путь преграждали валявшиеся на земле и стоявшие на коленях бабы. Когда он пробовал протиснуться между ними, они ловили его за ноги и за полы длинного серого пальто. Видя свое бессилие, Квашнин движением руки подозвал к себе Шелковникова, и, когда тот пробрался сквозь тесную толпу баб, Василий Терентьевич спросил его по-французски, с гневным выражением в голосе:

— Вы слышали? Что все это значит?

Шелковников беспомощно развел руками и забормотал:

— Я писал в правление, докладывал... Очень ограниченное число рабочих рук... летнее время... косовица... высокие цены... правление не разрешило... ничего не поделаешь...

— Когда же вы начнете перестраивать рабочие бараки? — строго спросил Квашнин.

— Положительно неизвестно... Пусть потерпят как-нибудь... Нам раньше надо торопиться с помещениями для служащих.

— Черт знает что за безобразия творятся под вашим руководством, — проворчал Квашнин. И, обернувшись опять к бабам, он сказал громко: — Слушай, бабы! С завтрашнего дня вам будут строить печи и покроют ваши бараки тесом. Слышали?

— Слышали, родной... Спасибо тебе... Как не слышать, — раздались обрадованные голоса. — Так-то лучше небось, когда сам начальник приказал... спасибо тебе... ты уж нам, соколик, позволь и щепки собирать с постройки.

— Хорошо, хорошо, и щепки позволяю собирать.

— А то поставили везде черкесов, чуть придешь за щепками, а он так сейчас нагайкой и норовит полоснуть.

— Ладно, ладно... Приходите смело за щепками, никто вас не тронет, — успокаивал их Квашнин. — А теперь, бабье, марш по домам, щи варить! Да смотрите у меня, живо! — крикнул он подбодряющим, молодцеватым голосом. — Вы распорядитесь, — сказал он вполголоса Шелковникову, — чтобы завтра сложили около бараков воза два кирпича... Это их надолго утешит. Пусть любуются.

Бабы расходились совсем осчастливленные.

— Ты смотри, коли нам печей не поставят, так мы анжинеров позовем, чтобы нас греть приходили, — крикнула та самая калужская баба, которой Квашнин приказал говорить за всех.

— А то как же, — отозвалась бойко другая, — пусть нас тогда сам генерал греет. Ишь какой толстой да гладкой... С ним теплей будет, чем на печке.

Этот неожиданный эпизод, окончившийся так благополучно, сразу развеселил всех. Даже Квашнин, хмурившийся сначала на директора, рассмеялся после приглашения баб отогревать их и примирительно взял Шелковникова под локоть.

— Видите ли, дорогой мой, — говорил он директору, тяжело подымаясь вместе с ним на ступеньки станции, — нужно уметь объясняться с этим народом. Вы можете обещать им все что угодно — алюминиевые жилища, восьмичасовой рабочий день и бифштексы на завтрак, — но делайте это очень уверенно. Клянусь вам: я в четверть часа потушу одними обещаниями самую бурную народную сцену...