Шульц молча кивнула. Ее пальцы сжали край стола. Не от волнения, а от сконцентрированной воли. Тактический сбой, который они сейчас инсценируют, был частью плана. Первая ложь, которую мир должен был проглотить.
Тьебо ввел команду. На экране замигал таймер. И точно по сценарию, раздался резкий, пронзительный сигнал тревоги.
— Сбой протокола! — отрапортовал Тьебо с идеальной смесью озадаченности и легкой паники в голосе. — У контейнеров на «Кометографе»... происходит несанкционированное вскрытие. Процесс пошел раньше известного всем графика!
На экране, показывающем телеметрию «Кометографа», поползли красные строки. Контейнер выплюнул все свое содержимое разом. Масса «зеркальной пыли», предназначенная для создания небольших компактных облаков, вырвалось единым длинным хвостом. Нехитрое устройство зарядило пылинки при выходе из контейнера и теперь, под действием электростатических сил, хвост начал распушаться.
В бункере повисла тишина удовлетворения. Первый этап пройден. Мир увидит техническую неполадку, а не диверсию.
— Успех? Последствия? — спросила Шульц, ее голос был ровным, деловитым.
Рено уже строил модели на своем терминале, его лицо оставалось спокойным.
— Пока все будут ждать деградации частиц пыли, облако растянется и начнет серьезно блокировать связь — он посмотрел на Шульц, и в его взгляде читалась не тревога, а скорее любопытство ученого. — По нашим расчетам - от двух недель до двух месяцев, максимум.
Они обменялись взглядами. Все шло по плану. Они держали ситуацию под контролем. Или так им казалось.
Первые сорок восемь часов прошли в спокойной уверенности. Сообщения о незначительных сбоях связи они встречали с дежурным «сожалением». Европейские СМИ, заранее подготовленные, пестрели заголовками о «драматической аварии на орбите».
На третий день пришло первое сообщение, которого не было в их сценарии: японский метеоспутник «Химавари-4» вышел из строя из-за перегрева панелей. Данные показали, что он пролетел через краешек их облака.
— Эффект линзы, — пробормотал Рено, впервые за все время нахмурившись, изучая спектрограмму. — Частицы... они не просто рассеивают свет. Они фокусируют его в микроскопические горячие точки... Мы об этом не думали.
Легкая трещина появилась в их уверенности.
На четвертый день начала отказывать группировка из трех спутников связи «СкайЛинк». Не массово, а по одному, как будто невидимый паяльник выжигал их изнутри. На пятый день зафиксировали отказы у «OneWeb». Атмосфера в бункере начала сгущаться. Напряженная уверенность сменилась настороженным молчанием. Они наблюдали, как их инструмент ведет себя не совсем по сценарию.
И тогда Тьебо, изучая данные с оставшихся европейских датчиков, нарушил тишину голосом, в котором дрожала первая трещина.
— Эффект линзы — это не главное, — он обернулся, и его лицо было бледным. — Пыль... она не вся рассеивается. Она перезарядилась от солнечного ветра и... она образует кластеры. Плотные скопления. Как... как орбитальная картечь. Мы этого не моделировали.
Рено резко подошел к его терминалу, пробежался глазами по данным. Его собственное спокойствие начало трещать по швам.
— Размер? Масса?
— Достаточные для угрозы спутникам, — коротко бросил Тьебо. — И траектории... — он вывел на второй экран симуляцию. Несколько багровых меток, медленно дрейфующих по своим роковым путям. Одна из них, обозначенная как Cluster-Delta, пересекала орбиту индийского навигационного спутника IRNSS-7. Таймер показывал до возможного контакта: 47 минут.
В бункере воцарилась та особая, густая тишина, что бывает в операционной, когда хирурги понимают, что началось неконтролируемое кровотечение. Все их внимание было приковано к главному экрану, где отображались данные с международной сети слежения. Они молча наблюдали, как расчетное расстояние между безмолвным индийским спутником и порождением их «Пыли» неумолимо сокращается. Минута за минутой. Без паники, без суеты — лишь холодное, нервное ожидание приговора, который они сами себе вынесли.
Шульц стояла неподвижно, скрестив руки на груди, но ее пальцы впились в предплечья так, что под строгим пиджаком проступали белые пятна.
— Прогноз? — ее голос прозвучал хрипло.
— Прямое попадание, — чуть слышно ответил Рено, не отрывая взгляда от экрана. — Вероятность 96%. Скорость относительного сближения... 3.2 километра в секунду.
Они могли только смотреть.
В назначенный миг метка IRNSS-7 расплылась. Из аккуратного символа она превратилась в хаотичное облако из десятков более мелких точек.
На несколько секунд в зале воцарилась полная тишина, которую нарушил монотонный голос оператора:
— Потеря сигнала с IRNSS-7. Констатировано разрушение объекта. Образовано поле обломков. Осуществляется траекторный анализ...
Новые данные пошли потоком. Алые траектории только что родившихся обломков, словно щупальца, стали растекаться по карте околоземного пространства. Компьютер почти сразу замигал тревогой, помечая первые потенциально опасные сближения с другими спутниками.
И тут Тьебо, до этого момента сжатый в тугой пружине, вдруг обмяк в кресле. Он откинул голову на подголовник, и его голос прозвучал странно отрешенно, почти мирно.
— Гарантированно. По текущим траекториям... еще как минимум два спутника влетят в кластеры. «Экспресс-103» через девятнадцать часов. Американский метеорологический зонд — через тридцать два. Плюс отказы от перегревов. — Он медленно перевел взгляд на бледные лица Шульц и Рено. — Цепочка началась. Остановить ее... нельзя. — он слабо улыбнулся, и в этой улыбке не было ничего, кроме леденящего душу понимания. — Мы хотели лишь слегка притормозить их. А вместо этого устроим лавину обломков... — он развел руками, — И да, той пыли, что не сбилась в кластеры, все-таки хватит. Через пару месяцев космос ослепнет на два-три года. План выполнен. Поздравляю.
Рено смотрел на него, и его собственное лицо исказилось маской чистого, неприкрытого ужаса, усугубленного этим ледяным спокойствием.
— Цепная реакция, — прошептал он. — Это... это начало синдрома Кесслера. Лавинообразный рост. Мы... мы только что открыли ящик Пандоры.
Шульц медленно, как в кошмаре, отшатнулась от экрана. Ее рука непроизвольно поднялась ко рту. Легенды об «Аэлите», холодные расчеты «Горгульи», политические амбиции — все это рассыпалось в прах перед простым и неумолимым законом физики и перед этим странным, все сметающим спокойствием Тьебо. В ее глазах, всегда таких расчетливых, отражался багровый свет тревожных меток — свет надвигающегося апокалипсиса, который она сама и запустила.
— Что мы натворили? — на этот раз ее шепот был поломанным, полным всепоглощающего, леденящего душу ужаса. Это был не вопрос, а стон, вырвавшийся из самой глубины души, осознавшей всю чудовищность содеянного. Они не просто саботировали гонку. Они подожгли небо, и теперь не могли потушить пожар. А Тьебо смотрел на экран с пугающим спокойствием, словно уже принял свою роль в этой катастрофе.
Она сидела одна в затемненной комнате для видеоконференций, лицо освещал лишь холодный синий свет экрана, на котором собирались виртуальные силуэты. Элиза Шульц чувствовала себя не главой агентства, а подсудимой. Давление вины было физическим, будто на плечи ей положили плиту.
Когда началось совещание, ее голос был чужим.
— Коллеги. Европейское космическое агентство передает вам полный пакет данных по физическим свойствам и динамике орбитальной аномалии. Все, что у нас есть.
Она нажала кнопку, и терабайты информации утекли к ним.
— Мы ошиблись в исходных расчетах, — продолжила она, глядя в пустоту. — Речь идет не о неделях. Период полураспада пылевой пелены исчисляется двумя-тремя годами.
В трубке повисло молчание. Затем заговорил представитель NASA, его голос был обезличенно-ледяным:
— Доктор Шульц, вы только что описали катастрофу планетарного масштаба. У вас есть предложения по смягчению?
Прежде чем она успела ответить, раздался новый, вежливый, но стальной голос из Вашингтона:
— Мне кажется, для описания данной ситуации у доктора Шульц просто не нашлось бы слов, которые можно было бы произнести в приличном обществе. Доктор Шульц, мы принимаем вашу отставку и прощаемся с вами.
Ее не попросили удалиться. Ей констатировали факт. Ей был объявлен приговор. Отключив звук и видео, она осталась сидеть в темноте, понимая: это — пожизненное отлучение.
На экране, уже без нее, закипела работа. Первыми были вопросы спасения людей.
— МКС, — начал американский менеджер полета. — «Дракон» может либо эвакуировать экипаж, либо поднять орбиту станции. Но не обе задачи сразу.
С экрана раздался спокойный голос русского представителя:
— Ваш «Дракон» пусть тянет станцию вверх. Экипаж заберем мы. К «Звезде» можно пристыковать наш ядерный буксир «Зевс». Он достаточно мощный, чтобы одним импульсом вернуть корабль с людьми в атмосферу.
— Они полетят верхом на этом… тягаче? — послышался недоуменный вопрос.
— В любой русской технике есть отсек для десантников, а здесь даже можно сказать для космодесантников. Шучу, - ответил русский на еще большее недоумение во взглядах, - Стандартный модуль для экипажа интегрирован в тягач, рассчитан на четверых. Время стыковки — три часа.
— А радиация? Защита реактора надежна?
— При испытаниях мы отстрелили реакторный отсек на орбите и направили его на полигон в районе Норильска. Реактор не только успешно перенес вход в атмосферу и удар о землю, но и продолжал работать в штатном режиме еще неделю, пока мы его не забрали. В том районе, — голос русского инженера звучал почти бесстрастно, — даже экология не ухудшилась. Экипаж будет в большей безопасности, чем в московском метро в час пик.
В зале на секунду повисла тишина, кто-то сдержанно кашлянул.
Решение по МКС было найдено. Взоры обратились к Луне.
— Станция «Нефритовый дворец», — обратились к китайской делегации. — Ваши оценки по запасам?
— Наши коллеги на поверхности обеспечены всем необходимым для продолжительной автономной работы, — последовал ровный, дипломатичный ответ.
— На какой конкретно срок? — в голосе американского коллеги прозвучало неподдельное изумление.
— Мы придерживаемся самых оптимистичных прогнозов, основанных на резервах нашей программы, — мягко, но не оставляя пространства для дискуссии, ответили с той стороны. — У нас нет сомнений в стойкости экипажа и надежности систем. Мы держим этот вопрос на контроле.
— Итак, господа, — резюмировал председательствующий. — Мы определились с пилотируемыми миссиями. Теперь переходим к самому сложному. Что будем делать с тремя тысячами восемьсот сорока двумя активными спутниками, которым грозит гибель? Как будем делить узкие «безопасные коридоры», которые еще остались? И кто будет платить за то, чтобы вытолкнуть с орбиты хотя бы самые ценные из них, пока их не разнесло в щепки?
Элиза Шульц сидела в полутемной гостиной своей новой, гораздо более скромной квартиры. На столе перед ней, освещенный холодным светом планшета, лежал распечатанный документ с грифом «ДЛЯ СЛУЖЕБНОГО ПОЛЬЗОВАНИЯ». Кто-то из бывших коллег, испытывающих к ней смесь жалости и чувства долга, продолжил негласную традицию и прислал сводку.
Она читала медленно, впитывая каждое слово.
«...Пропускная способность вывода грузов на орбиту снижена на 85%...»
Цифра ударила с физической силой. Восемьдесят пять процентов. Не «затруднены запуски», не «снижена активность». А конкретная, чудовищная цифра. Девять из каждых десяти ракет должны были остаться на стартовых столах. Их «тактическая пауза» обернулась коматозным сном для всей земной космонавтики.
«...Группировка Starlink... смогла расчистить и поддерживать сеть узких, но стабильных «окон»...»
Уголок ее рта дрогнул в подобии улыбки. Ирония судьбы, — подумала она. Мы хотели остановить его, а лишь расчистили ему путь. И тогда она увидела следующую строчку, которая вонзилась в нее, как нож:
«...Компания SpaceX использует одно из расчищенных окон для поддержания стабильной связи с марсианской миссией...»
Так. В то время как все межпланетные зонды, все научные миссии превратились в «немых сирот», один частный предприниматель смог не просто выжить в созданном ею хаосе, но и обеспечить себе эксклюзивный канал в глубокий космос. Их «Пелена» отрезала мир от Вселенной, но оставила лифт на Марс для Илона Маска. Это была не просто неудача; это было полное и окончательное извращение их целей.
Она провела пальцем по строчкам, описывающим сохранение «Galileo» и падение «GPS». Да, их родная Европа сохранила свой «космический глаз», как они и задумывали. Но какой ценой? Они мечтали сравняться с гигантами, а вместо этого стали сторожами на развалинах, которые сами и создали.
Элиза откинулась на спинку стула и закрыла глаза. Перед ней стояла карта нового мира, который она помогла создать. Мира, где космос был поделен на кривые, едва живые коридоры. Мира, где частная корпорация оказалась проворнее и живучее государств. Мира с падением пропускной способности на 85% и одним-единственным окном на Марс, принадлежащим не человечеству, а одному человеку.
Они не просто ошиблись в расчетах. Они ошиблись в самой сути реальности. Они думали, что, ненадолго всех ослепив, смогут всех переиграть. А вместо этого лишь перекроили планету, вознеся одних и низвергнув других, не принеся победы никому, включая их самих.
Три года. Срок, за который раны затягиваются, а боль — притупляется. Человечество научилось жить в условиях «орбитальной диеты». Запуски проводились в строго рассчитанные окна, подобно караванам судов, пробивающимся через арктические льды. Связь осуществлялась короткими, мощными пакетами данных в моменты, было подходящее окно. Мир успел привыкнуть к тишине на орбите, оплаченной тысячами спутников и триллионами долларов. Но теперь "Пелена" начала редеть.
Антенны комплекса в пустыне Атакама, похожие на серебристые цветы, снова ловили шорохи космоса — дыхание пульсаров, шепот микроволн, бесконечное эхо фонового излучения. Всё это — обычный космический шум по которому изголодались все исследователи космоса.
Именно в этом шуме он и прозвучал.
Молодой астрофизик Анна Морис, та самая, что первой обнаружила «Левиафан», теперь работала в объединенном международном центре анализа данных. И именно ее терминал поймал аномалию. Радиосигнал.
Источник — уже удаляющийся «Левиафан».
Явно троичный код, ритмичный и структурированный, как пульс самой Вселенной. Но его логика оставалась абсолютно непроницаемой для всех земных алгоритмов и лингвистов. Это была не речь и на алгоритм, скорее музыка без повторяющихся ритмов. Чем бы сигнал ни был, он явно был искусственным и оставался непостижимым.
И по мере того, как «Левиафан», завершив свой гравитационный маневр, начал удаляться от Земли, драгоценный сигнал стал ослабевать. Таять в космическом шуме. Отчаянные попытки усилить его, найти ключ к шифру — все разбивалось о нарастающую тишину. Надежда установить контакт с чем-то, бесконечно превосходящим человеческое понимание, ускользала.
И этой потере нужно было найти виновного.
Ненависть, тлеющая под пеплом прошедших лет, вспыхнула с новой силой. Все взгляды снова обратились на Европу. «Они! — кричали заголовки. — Это их «Пелена» украла у нас величайшее открытие! Они ослепили нас в самый важный момент!»
В своей скромной квартире в пригороде Парижа, куда она переселилась после отставки, Элиза Шульц наблюдала за этой информационной вакханалией с каменным лицом. Но спокойствие сохранить удалось не всем. Ее навестил Марк Тьебо. Он был неузнаваем: осунувшийся, с горящими лихорадочным блеском глазами.
— Они должны знать, Элиза, — его голос срывался. — Мы не можем молчать. Этот сигнал... мы украли его у всего человечества. Наша вина стала космической.
— Наша вина, Марк, в том, что мы пытались спасти наш уголок человечества от забвения, — холодно парировала Шульц. — Мы ошиблись. Последствия ужасны. Но раскрытие правды не вернет сигнал. Оно лишь добьет то, что осталось от Европы.
— Нет! — он почти кричал. — Правда — это единственная валюта, которой мы можем расплатиться! Я не могу больше это носить в себе. Я все расскажу. Всем.
Она смотрела, как он уходит, и знала — это конец. Идеализм, когда-то направленный ею в разрушительное русло, теперь оборачивался против них всех.
Через сорок восемь часов Тьебо, воспользовавшись статусом «обеспокоенного специалиста», выложил в сеть все: протоколы «Горгульи», отчеты о намеренном саботировании контейнера, мотивационные записи Рено. Мир взорвался. На этот раз — по-настоящему.
Началась масштабная международная проверка. Элизу Шульц и Пьера Дюваля вызвали на последние слушания. Они держались, как солдаты на развалинах крепости.
— Мы действовали в интересах выживания европейской науки и технологий в условиях тотального исключения, — голос Шульц был стальным, без тени раскаяния. — Мы не хотели этого коллапса. Мы хотели времени. Да, цена оказалась чудовищной. Но вопрос, который мы задали тогда, остается в силе: что стало бы с Европой, если бы мы бездействовали? Ее будущее было бы столь же мертво, как и те спутники, что мы потеряли. Мы выбрали борьбу. Трагическую, ужасную, но борьбу.
Их карьеры, разумеется, были закончены. Но они ушли, не склонив головы, оставшись верными своей извращенной логике до конца.
Участь их сообщников была иной. Эмиль Рено, гений, чья гипотеза об антивеществе оказалась верной, не выдержал тяжести того, во что она превратилась. Он не мог смириться с тем, что его знание стало оружием такого масштаба. Через неделю после разоблачения его нашли в собственном кабинете. Пустая упаковка снотворного стала его последним молчаливым приговором самому себе.
Марк Тьебо не сел в тюрьму. Его поместили в закрытую клинику. Он целыми днями сидел у окна, глядя в небо, и бормотал одно и то же: «Мы должны были слушать... а мы закричали. Мы должны были увидеть... а мы ослепили себя сами». Его ум, сломленный грузом глобальной вины, навсегда ушел в тишину, которую он сам и помог создать. В больнице он стал известен тем, что яростно отчищал все доступные окна от малейших пылинок, поначалу опасались, что он начнет бить стекла, но такого не случалось.
За три месяца после публикации досье Тьебо мир пережил шквал обвинений, экстренных саммитов и технических аудитов. Европейские агентства были лишены права голоса в космических вопросах; NASA и Роскосмос начали совместную проверку всех европейских телеметрических систем. Именно на этом фоне был созван Совет Безопасности ООН.
Зал заседаний был другим. После «Тихой катастрофы» космос перестал быть территорией мечтаний, а стал зоной строгого режима. Вместо звездных карт на экранах теперь висели сложные диаграммы регламентов, квот и систем контроля.
— Урок усвоен, — начал председатель, и его слова повисли в наэлектризованном воздухе. — «Пелена» показала, что один акт безответственности — или саботажа — может отбросить человечество на поколения назад. Пока мы строим исследовательскую платформу для «Левиафана», каждый шаг в космос будет регламентирован. «Кодекс Левиафана» вступает в силу с сегодняшнего дня.
На экран вывели основные положения, читаемые как устав военного времени:
Прозрачность тотальная: Все данные телеметрии, алгоритмы наведения и исходные коды систем управления должны быть доступны в режиме реального времени международной контрольной группе.
Технологический суверенитет — роскошь: Ни одна страна или блок не могут владеть более 30% критической инфраструктуры миссии. Дублирующие системы должны производиться разными государствами.
Принцип «Трех ключей»: Любая команда, способная изменить траекторию или режим работы платформы, требует авторизации от трех независимых центров управления (Хьюстон, Пекин, Москва).
Запрет на любые новые исследовательские миссии на низкой и средней орбитах на время сборки платформы.
Это был прямой и беспощадный ответ на операцию «Горгулья». Мир скрепя сердце соглашался на коллективный надзор, чтобы никогда больше не стать заложником амбиций одного региона.
Кабинет находился на верхнем этаже небоскреба, откуда открывался вид на ночной Пекин, сияющий ровным, упорядоченным светом. Двое мужчин средних лет сидели у низкого стола из темного дерева. Между ними стоял скромный фарфоровый сервиз, из которого поднимался ароматный пар пуэра. Первый, которого звали Вэй, разливал чай медленными, точными движениями.
— Старый друг, — начал он, протягивая пиалу. — Наше историческое бюро завершило составление отчета. Полная хронология. От первых португальских каравелл у наших берегов до их последнего технологического саботажа. Читаешь и диву даешься. Поразительная последовательность.
Его собеседник, Чжан, принял пиалу, поблагодарил легким кивком.
— Последовательность в чем, Вэй?
— В неспособности учиться на ошибках. И в убеждении, что их локальная, европейская междоусобица — это и есть мировая история. Они веками делили между собой чужие земли, травили целые народы болезнями и опиумом, сводили счеты в двух глобальных бойнях. А теперь, когда карта мира перерисована, они пытаются провернуть тот же трюк в космосе. Подложить мину под всё человечество, чтобы их угасающий голос продолжали слушать. Но они сами не слышат никого.
Чжан сделал небольшой глоток, смакуя вкус.
— «Пелена» была последней каплей. Каплей в целом море их высокомерия. Они подобны стареющему мастеру, который, не в силах создать ничего нового, ломает инструменты у молодых учеников.
— Именно так, — Вэй поставил свою пиалу. — И потому вопрос стоит не о наказании. Он стоит о… санитарии. О сохранении здоровья всего организма перед лицом великого испытания. Возвращение «Левиафана» не потерпит больных клеток, разъедающих тело изнутри.
Они помолчали, глядя на огни города.
— А как отреагируют другие? — спокойно спросил Чжан. — Наш… заокеанский партнер по конкурсу? Он всегда питал слабость к старым, потрепанным реликвиям.
— Он прагматик, — ответил Вэй. — Шумно возмутится, потребует экстренных заседаний. Но, в конечном счете, признает свершившийся факт. Без европейских технологий их собственная позиция ослабнет. Они будут вынуждены искать нового, более стабильного партнера. Мы предложим им лицо, а не кричащую маску.
— А наш северный сосед? Тот, что всегда с подозрением смотрит на любую масштабную перезагрузку?
— Он ценит предсказуемость, — сказал Вэй. — А что может быть предсказуемее тишины? Он увидит в этом не атаку, а… хирургическую операцию. Устранение источника хронического воспаления на его западных границах. Он получит то, что всегда хотел — буферную зону, погруженную в глубокую техническую кому. И он будет знать, чья рука нажала на спуск. Это придаст нашим дальнейшим диалогам новую… глубину.
Чжан медленно кивнул, его лицо было безмятежным. Решение уже давно созрело; этот разговор был лишь ритуалом, подтверждением его неизбежности.
— Протокол «Щит Небесной Справедливости»… он готов к исполнению?
— Как чай в этой пиале, — Вэй коснулся пальцами края сосуда. — Готов излить свое содержимое в нужный момент. Один сигнал. И их шумный, суетливый мир вернется в то состояние, из которого они когда-то вышли благодаря грабежу других цивилизаций. В состояние тишины и тьмы.
— Тогда давайте закончим наш чай, — предложил Чжан. — В саду нужно иногда подрезать старые, больные ветви, чтобы дерево могло расти дальше.
ЭПИЛОГ: ЩИТ НЕБЕСНОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ
К 2035 году Европейский Союз стал живым воплощением идеи «умного» континента. Интернет вещей был не просто технологией — он был средой обитания. Датчики контролировали каждую подстанцию в энергосетях, каждый светофор, каждый насос в системах водоснабжения. «Умные» счетчики, медицинские импланты, личные автомобили, системы логистики и управления зданиями — все было связано в единую, хрупкую паутину. И более 92% микрочипов, питавших эту паутину, несли на себе клеймо «Сделано в КНР». Это была не теория заговора, а результат глобальной экономической логики: дешевле, быстрее, эффективнее. Европейские производители полупроводников, когда-то могущественные, не выдержали этого цунами и либо обанкротились, либо перешли на сборку готовых китайских модулей.
Активация протокола «Щит Небесной Справедливости» не сопровождалась громкими взрывами или кибератаками. Это был тихий апокалипсис.
Он начался 14 марта 2035 года, в ровно 15:00 по центральноевропейскому времени.
Первая секунда. Во всем Евросоюзе одновременно погас свет. Энергосети, зависящие от «умных» китайских реле и систем управления нагрузкой, получили команду на самоуничтожение. Трансформаторы горели, оставляя после себя немые, дымящиеся руины подстанций.
Первая минута. Остановились поезда. Замолкли автомобили, чьи двигатели управлялись китайскими ECU. В небе самолеты превратились в немые планеры, их авионика мертва, и лишь мастерство отдельных пилотов, пытавшихся зайти на незапланированную посадку вслепую, ненадолго оттянуло момент катастрофы. Системы управления воздушным движением легли.
Первый час. Отключились системы водоснабжения и канализации. «Умные» насосы и фильтры, столь эффективные в экономии ресурсов, стали бесполезными кусками металла. В больницах начался ад: аппараты ИВЛ, кардиомониторы, холодильники для медикаментов — все, что было подключено к сети или имело чип, вышло из строя. Процедура МРТ, сканирующая пациента в Берлине, прервалась навсегда.
Единственные огоньки в наступающей тьме были там, где Европа в силу упрямства, паранойи или остатков былого величия сохранила свои технологии. Военные объекты НАТО, защищенные собственными системами управления. Отдельные исследовательские реакторы. Некоторые критически важные объекты инфраструктуры, которые по соображениям безопасности оснащались устаревшими, но автономными европейскими или швейцарскими контроллерами. Они работали.
Но что значит работающий реактор, когда подстанции распределяющие электроэнергию мертвы? Что значит аварийный дизель-генератор в больнице, когда сломаны все холодильники с лекарствами, нет чистой воды и никто не восполнит запасы топлива? Эти островки технологий в океане хаоса были подобны свече, зажженной в центре урагана. Они лишь подчеркивали масштаб катастрофы.
К концу первой недели Европа погрузилась в тишину, которую не знала со времен Средневековья. Тишину, нарушаемую лишь криками, плачем, треском костров и скрипом повозок, в которые теперь приходилось запрягать лошадей, а чаще людей. Цифровой Вавилон пал, и его падение было стремительным и тотальным. Континент, всего сутки назад бывший вершиной технологической цивилизации, был отброшен на двести лет назад. Не войной, не эпидемией, а одним тихим сигналом, посланным из-за океана в ответ на его собственную, когда-то посланную в космос, «Пелену».
