Живая традиция
Мир ужаснулся, узнав, что в сегодняшней России массово применяются самые изощренные пытки? Да ещё и фиксируются на видео, чтобы ублажить высокопоставленных садистов? И удивляются, что те, кто приводят эти документы, объявляются виновниками разглашения гостайны, заочно арестовываются и ставятся в международный розыск?
А что удивляться? Пока нынешняя Россия будет считать себя продолжателем СССР все так и будет и ещё хуже будет.
Сталин приказывал применять пытки, Берия любил присутствовать в Сухановке при самых изощренных пытках и убийствах, особенно женщин. А потом, когд Сталин умер, тайно пытался уничтожить свой пыточный конвейер. Но тайное стало явным, как и сейчас.
Власть, управляющая страной бессменно 20 лет и позволяющая практиковать такое, является достойным продолжателем сталинизма не на словах, а на деле.
Выводы понятны.
Профдеформация мнительного
А что если такие посты "волны" пишут не просто пользователи сайта, а специальные КГБшники чтоб более точно деанонить пользователей.
Нищета советского раба и разгульная жизнь верхушки коммунистической партии: как это было на самом деле?
Отрывок из воспоминаний оперной певицы Галины Вишневской
Противнее всего было петь в конце приема. Огромный зал, сотни людей, перед эстрадой — длинный стол, где сидят члены правительства, уже как следует «поддавшие», у всех распаренные лица; один кричит что-то на ухо соседу, другой смотрит на тебя осоловелыми глазами… Стоишь, бывало, на сцене, и хочется сквозь землю провалиться от стыда и обиды. А кругом пьют, жуют, повернувшись к тебе спиной, гремят вилками и ножами, чокаются бокалами, курят. И в этом огромном кабаке ты пой и ублажай их, как крепостная девка. Бывало, дождешься и такой чести, что за стол позовут — сиди с ними, глуши коньяк стаканами.
Меня это великодержавное, лапотное хамство оскорбляло до глубины души, и однажды после выступления у меня началась за кулисами истерика. Какой-то фокусник, что передо мной выступал, побледнел от страха, отвел меня в угол и загородил собою, чтобы охранники не видели, что со мной происходит.
— Успокойтесь, что с вами!..
А я плачу, не могу остановиться: как они смеют… как они смеют…
Самые большие артисты прошли через эти концерты. (Ростропович не играл на приемах, его не приглашали: виолончель для наших господ — инструмент непопулярный.)
Я счастлива, что вскоре получила возможность отказаться от этой «чести» раз и навсегда, о чем расскажу дальше, но в этом смысле я была в театре уникальным явлением: все остальные солисты, расталкивая друг друга локтями, рвутся к правительственной кормушке. Это их возвышает в собственных глазах — да еще есть возможность что-либо для себя выпросить. (Уже живя в Париже, я получила как-то из Москвы еженедельную газету Большого театра и прочла там, что на вопрос: «Какое самое сильное переживание испытали вы в прошедшем году?» — ведущие солисты оперы Нестеренко и Образцова ответили: «То, что нам посчастливилось петь на банкете в честь 70-летия Л. И. Брежнева!» Ну что ж, их можно только пожалеть, если более счастливых переживаний для них не существует…)
Так до сих пор и соревнуются друг с другом артисты: у кого больше знакомств в правительстве, кто с кем из них водку пьет. Замашки эти, как эстафета, переходят от поколения к поколению. Молодежь видит, что в театре есть посредственности, добившиеся высоких званий и положения не талантом своим, а знакомствами и песнями под пьянку где надо и кому надо. Видят молодые, что певцов, давно потерявших голоса, уволить невозможно, потому что у них есть покровители в Кремле.
Более близкие знакомства с советской элитой заводятся на приемах, устраиваемых нашим правительством в честь иностранных делегаций, в специально отведенных для этого особняках. В первые годы моей работы в Большом театре я часто выступала на них. Наиболее приятное впечатление из всех наших «сильных мира сего» производил Микоян, простой в обращении, отмеченный человеческой индивидуальностью, с живым темпераментом. Другие остались в памяти группой мрачных, квадратных идолов, молча и почти неподвижно стоящих в центре, а вокруг них — увивающиеся подхалимы.
На такие приемы могли вызвать по телефону в любое время — бывало, что и поздно вечером, когда уже спать собираешься. Это значит, что после пьянки какому-то вождю угодно послушать пение любимого артиста. Никому не приходило в голову отказываться — одевались, и через пять минут — уже в черном ЗИСе. Артистов никогда не приглашали с женами или с мужьями. Да и члены правительства никогда не бывали с женами — по теремам их прятали.
Бывали в те годы случаи (и со мной тоже), когда любимчика-артиста освобождали вечером от спектакля и он ехал на очередной банкет.
Вращаясь в этом новом для меня «высшем» обществе, я впервые увидела партийных царедворцев в действии. Когда кто-либо из членов правительства оказывает тебе внимание, в твою сторону моментально кидается стая прихлебателей из его окружения. Смотрят заискивающими глазами в надежде через тебя услужить своему хозяину. До чего же это противно и тошно! Все они, как здоровенные евнухи, как сводники, лезут выслужиться, барину в постель подсунуть красивую бабенку. Изойдя подхалимажем, обожравшись на банкетах блинами с икрой, потом у себя на работе самодурствуют, как князья в удельных княжествах, и, компенсируя собственное унижение, гнут в дугу, унижают нижестоящих.
Живя раньше в Ленинграде, я, конечно, знала, что существует привилегированная часть общества, что не все ютятся, как я, в коммунальных квартирах. Но до поступления в Большой театр я и вообразить себе не могла численность господствующего класса в Советском Союзе. Часто, стоя в Георгиевском зале Кремлевского дворца у банкетного стола, заваленного метровыми осетрами, лоснящимися окороками, зернистой икрой, и поднимая со всеми вместе хрустальный бокал за счастливую жизнь советского народа, я с любопытством рассматривала оплывшие, обрюзгшие физиономии самоизбранных руководителей государства, усердно жующих, истово уничтожающих все эти великолепные натюрморты. Я вспоминала свои недавние скитания по огромной стране, с ее чудовищным бытом, непролазной грязью и невообразимо низким, буквально нищенским уровнем жизни народа, и невольно думала, что эти опьяненные властью, самодовольные, отупевшие от еды и питья люди, в сущности, живут в другом государстве, построенном ими для себя, для многотысячной орды, внутри завоеванной России, эксплуатируя на свою потребу ее нищий обозленный народ. У них свои закрытые продовольственные и промтоварные магазины, портняжные и сапожные мастерские, со здоровенными вышибалами-охранниками в дверях, где всё самого высокого качества и по ценам намного ниже официальных цен для народа. Они живут в великолепных бесплатных квартирах и дачах с целым штатом прислуги, у всех машины с шофером, и не только для них, но и для членов семей. К их услугам бывшие царские дворцы в Крыму и на Кавказе, превращенные специально для них в санатории, свои больницы, дома отдыха… В собственном «внутреннем государстве» есть всё. Искренне уверовав в свою божественную исключительность, они надменно, брезгливо не смешиваются с жизнью советских смердов, надежно отгородившись от них высокими непроницаемыми заборами государственных дач. В театрах для них отдельные ложи со специальным выходом на улицу, и даже в антрактах они не выходят в фойе, чтоб не унизиться до общения с рабами.
Да знают ли они, как мы живем?
Ясно, что знают, да мало знать — надо почувствовать своей шкурой, животом своим, пожить хоть месяц гнусной жизнью советского раба. Чтобы орали они свои тосты за победу коммунизма во всем мире не на этом лукулловом пиру, набив рот икрой и лососиной, а в вонючих кухнях коммунальных квартир, куда бы стоило поселить каждого члена Политбюро — пожить ну хоть бы в моей комнате-пенале с цементным полом, в комнате солистки бывшего Его Императорского Величества, а ныне Государственного ордена Ленина Академического Большого театра Союза ССР.
Чтобы, выйдя утром из своей конуры и на ходу полаявшись с соседом, жаждущим утренней опохмелки, постоял в очереди в ванную, если он, конечно, рискнет мыться в этой грязи, а если и рискнет, то все равно соседи не дадут — очередь в 35 человек.
И на работу отправлялся бы не в бронированном лимузине, а в битком набитом вагоне метро или вися на подножке автобуса.
А жена его в это время пусть постоит в очередях часа три-четыре — за едой для семьи.
Ну, так и быть, пусть не идет наш вождь в обеденный перерыв в рабочую столовку выстаивать очередь и греметь тарелкой с синей картошкой, а то, пожалуй, благодарные граждане Советского Союза не дождутся любимого вождя к кормилу власти. Пусть он придет — ну, скажем, в Большой театр, в буфет для артистов — любимцев Мельпомены, где он может даже съесть кусок вареной колбасы под названием «Докторская». Правда, мяса в ней почти нет, изготовляют ее из какой-то таинственной, фантастической смеси пополам с крахмалом.
Известен анекдот на эту тему: встречаются двое приятелей на улице, один другого спрашивает: «Слушай, Вань, ты что такой синий — замерз, что ли?» — «Да нет, поел, понимаешь, докторской колбасы, так вот сам весь почему-то посинел, а воротничок накрахмалился!»
Один мой знакомый, работавший на московском мясокомбинате, предупредил меня:
— Галина Павловна, никогда не покупайте в магазинах колбасы. Если бы я сказал вам, из чего мы ее приготавливаем, вас бы тошнило целую неделю.
Но продолжим. Вечером «слуга народа» должен бы возвращаться с работы опять же не в лимузине, а в метро. Посиневший, с колбасно-накрахмаленным воротничком, сдавленный со всех сторон, он услышит, как трудящиеся Страны Советов кроют матом всю советскую власть и лично товарища… очередного.
Дома его встретит осатаневшая от стояния в очередях, злая, растрепанная жена. Если ей повезло и она ухватила в каком-то магазине полутухлую рыбу или обрубок берцовой кости с остатками мяса на ней (само мясо директор магазина уже продал с черного хода своей клиентуре, а деньги прикарманил), пусть он этим поужинает.
Подойдет время отпуска — нужно будет побегать, и не одну неделю, доставая путевку в дом отдыха. Если не удалось ее добыть, то лучшая школа коммунизма — поехать на юг «дикарем». После этого вояжа он может писать новеллы о том, как, приехав в приморский город и помаявшись весь день на адской жаре, он наконец арендовал койку в комнатенке, где уже ютятся несколько таких же «счастливчиков» — «дикарей»; как рано утром он сломя голову летел на пляж, чтобы успеть занять там полтора метра земли нашей необъятной Родины; как часами под палящим солнцем стоял в очереди в ресторан, чтобы хоть раз в день поесть; как, зажав нос, прыгал вокруг пляжной уборной, пытаясь проскочить внутрь, делая головокружительные виражи вокруг холмов и возвышенностей, оставленных ночью на земле такими же, как он, «дикарями».
Я всегда жила реальной жизнью моего народа. Много раз «отдыхала» на юге таким же вот образом и могла бы дать массу полезных советов, как физически выжить, сохранить свой человеческий облик и не превратиться в обезьяну в столь первобытных условиях.
И вот, поживи они, наши вожди, этой нормальной для советских людей жизнью, без глобальных проблем и патетических восклицаний, может, и пришло бы им в головы, что живут-то советские люди по-скотски. Да о скотине хоть человек заботится, а о человеке-то — кто?
Служу Советскому союзу!
"Это они, которые вполоборота среди вас стоят, они сынок, били и расстреляли потом…"
Прах предков. Рассказ
Жертвам репрессий 1937 года Лыжиным: Василию, Андрею, Егору и тестю моему, солдату Великой Отечественной войны – Федору Егоровичу Лыжину посвящается.
Месит глину ватага лихих молодцов,
Невдомек им суровый упрек мудрецов:
«Перед вами не глина, а прах ваших предков,
Обращайтесь почтительно с прахом отцов!»
Омар Хайям
На краю города, на территории СМУ облпотребсоюза прокладывали автотрассу. Землю возили на строившийся дом, что против автобазы. При выгрузке вместе с грунтом выкатился человеческий череп. Он был пробит пулей. Теплотрасса пересекалась с траншеей, в которой оказались останки людей.
Василий Васильевич Отрижко спустился в траншею вместе с прорабом. Из земли слоями торчали кости, останки одежды, сапоги, высокие ботинки со шнурами, простреленные черепа. Стояли молча, стараясь запомнить увиденное на всю жизнь.
- Такое впечатление, что вели к траншее и сразу же стреляли, - сказал Отрижко.
- Где-то и мой дед здесь, - выдавил из себя прораб.
Слухи о найденных останках пятидесяти четырех человек быстро распространились по городу. В автобусах, на работе, в бане или в пивной только и было разговоров, что о них, убиенных. В те времена далекие почти что у каждого кто-то сгинул.
Информация о находке в Горно-Алтайске облетела страну. Заинтересовалось телевидение, чтобы снять фильм. Надо было реагировать. Горисполком создал комиссию. Обком реагировал тоже: в СМУ позвонил секретарь по идеологии т. Алушкин и распорядился: «Траншею засыпать. Не время этим заниматься, страна в экономическом упадке, а мы слюни распускать – мало ли, что было…».
Концы прятать умели: траншею засыпали песком, предварительно вытащив все кости. Обкому рапортовали: задание партии выполнено.
В газету и партийные органы шли письма. Люди вспоминали – как было, где было. Обком негласно дал установку: ни на какие происки не реагировать, в дискуссии не ввязываться. Около пивных и винно-водочных появились люди, слушавшие, что говорят, о чем говорят. Однако водку почти что не брали. Город оцепенел. Обком безмолвствовал.
В исполком и областную газету пришло письмо из Красноярска. Какая-то женщина писала, что в детстве была невольной свидетельницей, как на овощной базе (так раньше называлось это место) видела штабеля трупов в складских помещениях. Она описывала комнату, в которой уничтожали людей электричеством. Это было образцовое уничтожение «врагов народа».
...Кости убиенных, останки истлевшей одежды и обувь сложили в мешки из-под макарон. Они, не выражая никакого протеста, спокойно стояли в одной укромной избушке.
- Василий, брат, тебя-то за что? Ты же командиром партизанского полка был, потом, в двадцатых годах, председателем Горно-Алтайского ревкома, орден Красного Знамени имеешь!
- Егор, братик, а где же брат Андрей?
- В соседнем мешке.
- Ты что, Андрюшка, молчишь, не отзываешься?
- Задумался. Вдвоем партизанили, за колхозы, за кооперацию здоровья не жалели, и вот, на тебе, пришли ночью, взяли, с Шебалино до Горного пешком гнали. По дороге многих в расход пустили. Земля там, около Чуйского тракта, как слоеный пирог, как бутерброд. Слой земли, слой людей, слой земли, слой людей…
- Тише ты, братка, услышать могут.
- Соскучился я, братка, наговориться не могу.
- А меня, Егорушка, били сильно, все кричали, что я – враг, - сказал мешок Василия. – А какой я, Егорушка, враг-то? Все жизнь на Советскую власть ломался.
- А за мной первый раз-то пришли, я наган вытащил, не дался. Сказал: «Всех перестреляю». Так со второго раза взяли, ночью, - вступил в разговор Андреев мешок.
- Может, сейчас нас погребут, по-человечески, в гробики положат, а то сыро в земле-то лежать.
В соседних мешках слышались тихие разговоры. Кое-где спорили. Кто-то разыскивал свою руку, ногу. Возмущался, что не в тот мешок засунули.
- Ах, кабы встать да разыскать по мешкам все свое, а то ведь и в гробу лежать не со своими косточками придётся. Да, и не встать уже, мешки завязаны, в руках силы нет, косточки переломаны.
- Мне начальник НКВД говорил: «Ты, Василий Лыжин, враг всего нашего трудового народа, - и орден в груди содрал. – Ты не так воевал, как надо». Вот, братки, поди сейчас, разбери, - продолжал он тихо.
Во дворе избушки, встрепенувшись, загорланил петух. Шел рассвет.
- Ну, все, братки, спим теперь, завтра договорим, - сказал мешок Егора.
Все смолкло…
В горисполкоме не знали, что делать с этими мешками. Обком давил, чтоб закрыли, и все тут. Нечего тут выяснять. Исполком в лице главного архитектора Отрижко сопротивлялся. В городе седьмой месяц после «находки» было неспокойно. Василий Васильевич, как член комиссий, настаивал произвести захоронение в обстановке гласности, провести митинг, поставить обелиск с надписью «Жертвам сталинских репрессий». Обком встал на дыбы: никаких демонстраций, никаких гробов, никаких имен! В лучшем случае похоронить около старого кладбища, поставить камень и написать «Репрессированным в 30-40-х годах». Ведь там же среди пострадавших могли быть и преступники. А это не дает основания считать найденные останки жертвами сталинских репрессий.
Когда-то лицом к городу, посреди кладбища, стояла белая церковь. Ее было видно издалека, она стояла на горке. Малиновым звоном радовали людей ее колокола. Эхо отпрыгивало от одной горы, ударялось о вторую, потом в третью. Долина между гор, в которой был расположен областной городок Ойрот-Тура*, вся как бы звенела. Старушки бросали ковыряться в огородах и блаженно крестились на белевшую церквушку. Потом, после войны, церковь сломали, нужен был кирпич. Кладбище заросло тополями, черемухой. В начале брежневских времен кладбище хотели сравнять с землей и на его месте построить парк культуры с танцевальной площадкой, но народ не дал, и этот вопрос как-то отпал сам собой.
Могилу рыли на краю кладбища. Лет двадцать назад здесь были обнаружены останки древнейшего человека. И стоянка эта стала известна как Улалинская, потому что внизу бежала речка Улалушка. Перед войной там водились щуки, окуни, чебаки, по ней сплавляли лес. Сейчас речку можно было спокойно перейти, не снимая туфель, прыгая с камушка на камешек. Потому что в ее верхнем течении вырубили лес.
В областной газете появилось объявление о времени захоронения. Из-под горки, от речки, к могилкам проложили ступеньки.
В ночь перед похоронами Федор Егорович Лыжин сидел на кухне с соседом – поминал отца Егора, братьев его родных, Василия да Андрея, сгинувших в тридцать седьмом. Выпивши, поплакал, пожаловался отцу, что тяжело ему было, как сыну врага народа. Тыкали все, кому не лень, иные сторонились. Хорошо - война, попал в разведку, забылся немного. В двадцать-то лет с войны уже пришел, весь в орденах да в медалях. Как-то Бог берег, ни разу даже не ранило (то ли за отца, невинно загубленного?), контузило вот только раз. Потом председателем работал в колхозе. Строил социализм. Про отца и братьев ни у кого не расспрашивал. Нельзя было. Может, тоже в земле гниют их косточки безымянные?
Федор Федорович Пыльников в два часа ночи, спотыкаясь обо что-то, в темноте пришел к избушке. Достал из сумки бутылку, стакан, поздоровался со сторожем. Налил ему, выпил и сам. Покурили.
- Ну, что, молчат убиенные?
- Молчат, - ответил старик, радуясь невесть откуда свалившемуся счастью.
- Я вот, Федор, ночью хожу и плачу, не могу что-то удержаться. Ты вот посиди с бутылочкой тут, а я пойду к ним, посижу, поговорю с ними, - сказал Федор. – Где-то и мой дед также вот, наверно, - и, съежившись, зашел в избушку.
В избушке стояли и лежали мешки.
- Ну, здравствуйте, - сказал он. – Как вам тут?
Зажег свечку, достал бутылку, налил.
- Давайте, ребята, я вас помяну, - и выпил за них. Присел, поплакал, не сдерживая себя, полил из бутылки на мешки, как бы спохватившись, сказал: - Попейте со мной немного, а то когда теперь подадут.
Достал папиросу, закурил. Посидел, молча, глядя на пламя свечи. Спросил у мешков: «Может, моего деда кто видел, Федора Пыльникова? Может, знаете, где лежит?». Мешки молчали, захмелели, наверно, отвыкли уже…
...К могилкам стекался народ. Старики и старушки кое-как поднимались по скользким ступеням - прошел дождь. Находили себе места поудобнее около ямы и, горестно сомкнув сморенные губы, стояли, думая о своем.
- Не могли в гробы положить, денег пожалели, - шумел подвыпивший Анатолий Щербанин. - У меня где-то здесь дед должен быть, - не унимался он.
Из ямы на него молча смотрели пятьдесят четыре мешка из-под макарон.
Народу собралось немного. В основном, старшего и среднего возраста. Молодежи это было неинтересно. Митинг начали только с появлением начальства. По ступенькам потихоньку поднимался народ. Внизу остановились четыре «Волги» и «Уазики», из них вышли человек двадцать и молча растворились в народе, встав вполоборота, будто решили запомнить: кто будет говорить, что будут говорить - так, на всякий случай. Вдруг все по-старому обернется, тогда посмотрим.
Но вот наконец по ступенькам, скорбно потупив взоры, прошли два представителя обкома, те самые, которые запретили написать «Жертвам сталинских репрессий». Они поднимались и думали: довела демократия… Как хорошо было раньше, в семидесятых. Тогда тоже в районе кирпичного завода, где разрабатывали глиняный карьер, совсем неглубоко, в черноземе, экскаватором выкопали этих расстрелянных. Так закопали тут же, а экскаваторщику сказали, чтоб заткнулся и убирался в другое место. И все, никаких митингов, никаких общественных мнений. Пивзавод вон тоже весь на костях стоит. В Каясе их сколько, в Алферово, в Кызыл-Озеке, да мало ли. Что теперь - митинговать каждый день, орать на каждом перекрестке? Так и до смуты недолго.
Председатель горисполкома был немногословен: «Митинг в связи с перезахоронением репрессированных в 30-40-е годы считаю открытым». Никаких микрофонов не было, свое горло он не напрягал. Складывалось впечатление, что кто-то специально не выделил автобусы, чтобы привезти людей проститься с убитыми, кто-то распорядился, чтобы не было микрофонов – не сказали бы лишнего. Народ, обнажив головы, молча стоял. Кто-то крикнул: «Что ж не могли в гробы положить, чтоб по-человечески!». Как об стенку, будто не слышат. Только те, которые вполоборота, запоминают, кто кричит, что кричит…
Вот по одному начали выходить те, у кого родные или близкие были расстреляны, что-то говорили у могилы, плакали. К могилке подошел и Федор Лыжин. Он сказал, что вот где-то отец его Лыжин тоже в земле лежит с братьями. Сказал, что тяжело было без отца расти. Он говорил и смотрел на людей, он не смотрел в яму, на мешки из-под макарон. А один мешок шептал: «Федя, сынок, я здесь. Сынок, возьми меня, похорони по-человечески. Развяжи меня, я хоть посмотрю на тебя, какой ты вырос, сынок… И дядя твой здесь. Рядом, в мешках, красные партизаны лежат. Это они нас, которые вполоборота среди вас стоят, они сынок, били и расстреляли потом…». Федор не слышал. Он, стиснув кулаки и растирая ими нахлынувшие слезы, говорил и говорил: «…Это не Сталин, Сталин не знал, он не при чем, это они, НКВД. Это они…». Сердце зашлось, он отошел к жене, к внучке.
Отец в мешках затих, приготовился к чему-то…
- Я Федор Анатольевич Пыльников, - послышалось у могилы. - Мой дед сгинул в сталинских концлагерях. Позор нашему обществу, нашей обюрократившейся коммунистической партии! Позор, что мы не могли по-человечески похоронить этих, ни в чем не повинных, людей. Долой КПСС, в том виде, в каком она существует!
Когда Федор, со слезами на глазах отошел от ямы, ему жали руку, а кое-кто из знакомых старался отойти подальше.
Митинг шел на убыль. Никто из работников КГБ не подошел к яме и не сказал: «Мужики и бабы, простите нас за наших бывших работников, за ошибки наши. Мы ВСЕ ПОНЯЛИ, мы откроем архивы, мы вам поможем разыскать родных и близких. ПРОСТИТЕ, РОДНЫЕ…». Нет, не подошли, не сказали, не покаялись. Только стояли вполоборота…
Могилу начали засыпать.
- Пошли отсюда, - сказал Саша, взяв за руку дочь. – Говорят, в Томске КГБ уже уничтожает архивы, заметают следы. Пойдемте, тяжко что-то. Помянем наших.
И два Федора молча пошли за ним.
*Ойрот-Тура - так назывался г. Горно-Алтайск с 1932 по 1948 г.
Александр Иванцов
Председатель КГБ Белоруссии пообещал не оставить без ответа убийство сотрудника
Кадр: Telegram-канал «Sputnik Беларусь»
Председатель КГБ Белоруссии Иван Тертель пообещал не оставить без ответа убийство сотрудника Дмитрия Федосюка, застреленного при штурме квартиры в Минске. Видео с заявлением Тертеля опубликовано в Telegram-канале «Sputnik Беларусь».
«Мы знаем, кто является вдохновителем этого, и считаем, что они перешли красную черту. Мы без ответа эту ситуацию не оставим», — сказал Тертель.
Он заверил, что семья Федосюка не останется без заботы государства, на что ему отдельно указал президент Белоруссии Александр Лукашенко. «Вся помощь будет оказана. Но еще раз подчеркну, что красную черту перешли. Надо ждать, что мы этого не забудем», — заявил глава КГБ.
Поиграем в бизнесменов?
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.
ВСЯ правда про коронавирус
Вчера мне позвонил товарищ, у него отец бывший КГБист, а он сам сейчас работает в СБУ, и рассказал всю правду. Антипрививочники правы!!! Всемирный заговор существует, вирус был искусственно выведен на самом деле для того, чтобы убить все разумное население планеты. Когда дураки поверили всяким ВООЗ, властям и другим структурам, которые правят нашей планетой и побежали делать вакцину они защитили себя от действия короны, а значит они будут дальше жить и быть послушными овечками в руках масонов.
Но люди, разумные, которые понимают, что это все подстроено, добровольно отказываются от прививки, тем самым давая властям убить себя.
Еще в СССР заслуженный доктор Александр Зильбер предсказал такое развитие событий, после чего был отправлен на каторгу, а все его работы были засекречены в КГБ. Он даже предсказал, что якобы "вакцина" будет разработана в кратчайшие сроки, хотя это НЕВОЗМОЖНО!!!
Люди, СРОЧНО!!! распространите эту информацию, чтобы сорвать властям план геноцида разумного народа. Быстрее вакцинируйте себя и своих детей, дабы не дать шанс масонам.
P.S. Может хоть так до них дойдет.