“Да-да… спасибо за напоминание”, — прошептал Левша достал из-за ворота гимнастёрки кулон, снял его с серебряной цепочки и потёр пальцами — это был кусочек допотопного янтаря. Внутри золотой смолы застыла маленькая пчелка в желтом платьице с черными полосками. Маргарита сидела спиной ко входу и болтала ложечкой в кофейной чашке. Левша достал из кармана шинели маленькую подарочную коробочку — белый глянцевый картон, золотистые полоски наискосок и неряшливый жидкий бантик на крышке. Это лучшее, что он смог, а точнее, успел раздобыть — магазины Герники уже закрывались, когда он влетел в город по Рыбо-Китскому шоссе. Левша положил янтарь в коробочку, потряс — гремит. Невинный подарок из детства в копеечном футляре — даже мило. И глупо.

“Ну всё, ладно, как есть, вперёд”.

Левша прошелестел по мерцающему неоновому снегу, взялся за ледяную латунную ручку. Разве может быть у входа в хорошее место такая обжигающе-ледяная ручка? Видимо, может. Он толкнул дверь и вошёл. Звонко, как детские голоса, зазвенели знакомые колокольчики. Из-за чёрной гривы волос показался острый профиль и быстрые ресницы. Левша подумал, что Маргарита сейчас обернётся… но она только подула на кофе, сделала красный помадный глоток и отвернулась. Левша стянул шлем, поправил волосы, застегнул верхнюю пуговицу на воротнике и медленно пошёл к Маргарите. Оставалось несколько шагов — он не знал, что скажет, только… Вдруг воздух вокруг зазвенел, начали бить башенные часы, под ногами задрожали половицы, за окнами проснулась ночь марта, заворочалась, сверкая звёздами на чёрной шкуре, и, порывисто сопя, заглянула в маленькие окна большими тревожными глазами.

Часы всё били тяжёлыми раскатами. Снаружи заржал его кадавр, а потом вдруг запищал мышью. Неужели злые сёстры обманули его, задёрнули шторы и перевели часы назад, чтоб он опоздал? Левша почувствовал, что правая щека потяжелела, переносицу вывернуло громоздким навесом. Он вцепился в лицо. Оно разваливалось в ладонях и сочилось сквозь пальцы. Левша изо всех сил пытался подавить крик. Только бы Маргарита не повернулась сейчас! Он бросился прочь не разбирая дороги, видя всё кривым и растянутым, как сквозь огонь. Задыхаясь от бега и давясь жирным воздухом внешнего мира, он упал в кровать, уткнулся безобразной головой в подушку и под двенадцатый удар часов проснулся…

Левша отдышался. Стены его номера еще гудели после полуночного боя. Он испугался, что потерял кулон, поискал его за пазухой. Слава богу — на месте. “Бесполезное и вредное стекло”, — с досадой подумал Левша, сжимая кулон в ладони. Воспоминания, заключённые в этом камне, давно стали горькими, а он всё носит их у самого сердца, как отравленный клинок без ножен. Когда-нибудь он решится и избавится от него, отправится на край света, взбирётся на самый высокий вулкан и выбросит ядовитый камень в самое жерло. Главное, самому не броситься следом в кипящий расплавленным янтарём и пчёлами кратер… Левша вздрогнул и снова проснулся.

Пружинистое тиканье часового механизма отстукивало последние минуты ночи. За окном его номера в башне под часами  уже не темень, а черничное молоко, полное крупных хлопьев тихого снега, и отсвет одинокой новогодней гирлянды. Где-то за городом послышались хлопки. Левша открыл глаза и прислушался. Спросонок подумал, что это салют, но нет — это были винтовочные выстрелы. По ночной улице проревел тяжёлый мотор, прогремели копыта, за городом грохнули несколько орудийных залпов, сверху прострочила пулемётная очередь, потом пропел протяжный, сигнальный вой рыкаря. Затем всё стихло…

Сильно ныла правая рука в кислотном браслете. Духота навалилась горячим телом — натопили как в бане. Вчера на рассвете, когда Левша подъезжал к Василькову по северной дороге, дым из трубы крематория валил гуще обычного. Васильков был наряден и тих, как жених в гробу. Шли дни зимнего Коловорота, но вместо круглосуточного столпотворения и шумного новогоднего карнавала, в котором Левша рассчитывал затеряться, — только опустевшие улицы, облетевшая мишура и мусор прерванного праздника.

Левша провёл в седле полных трое суток и из-за всех дорожных приключений на границе Проклятого Поля почти не спал. Кадавра он оставил в пустом внутреннем дворе крематория, снял с него батареи и со всем кислотным снаряжением поднялся по чёрной лестнице к себе в номер, в башню под часами. Дверь оказалась опломбирована, а замок вскрыт. Левша аккуратно сломал печать, занёс снаряжение, заперся, подпёр дверь вешалкой, придвинул для верности тумбу, поставил батареи кадавра на зарядку и, не снимая шинели, на минутку прилёг на кровать.

Очнулся он уже ночью. В темноте наверху проступало зыбкое пятно — образ Ставра Стрижекрыла: младший бог триады сонно глядел на него со старинной фрески на сводчатом потолке, также на стенах проступали образы сирен и Ставра-Стрижекрыла с окровавленным мечом. Левша перечеркнул себя знаком, зевнул, поднялся, хромая на искорёженные ноги, и, прижимая к животу больную тяжёлую руку, побрёл через гостиную, споткнулся впотьмах о дорожную сумку со сваленными сверху оружием и кислотным снаряжением. Нащупал выключатель, но вовремя опомнился и отдёрнул руку. Чёрт! Не хватало засветить на весь Васильков — его окно в башне под часами.

Заперевшись в ванной, он прислушался — тихо. Щёлкнул выключателем . Когда глаза привыкли к свету, покосился в зеркало над раковиной. Можно было подумать, что оно кривое и гнутое, но, увы, пенять приходилось на лицо, исковерканное Проклятым Полем. Левша поспешил отвернуться от уродливого отражения, снял и бросил на пол тяжёлую от сырости и пережитого шинель. Штаны и гимнастёрка истлели в густом и жирном воздухе внешнего мира. Сдирались они мерзкими расползающимися лоскутами, и он брезгливо откидывал их к шинели. Эту форму довоенного образца с тремя сквозными дырками от пуль, пропитанную старой, запёкшейся кровью, Левша снял с покойника. Два последних месяца он бродил по Проклятому Полю в этом отрепье, как в чужой мёртвой коже на голое тело.

Левша сел на край ванны и повернул душевой кран. Тот взвыл и спросонок начал яростно гудеть и плеваться то кипятком, то ржавчиной. От души выругавшись, Левша одолел чёртову дуру, вода пошла густо и горячо, ванну заволокло паром. Чего-чего, а кипятка в крематории хватало. Другого горячего душа, да ещё и с дьявольским напором не найти во всём окрестном Приполье. Левша достал из кармана шинели коловрат, проверил барабан, положил его на столик рядом.

Ванна набралась. Левша выключил воду. Стало тихо. Его правая рука была схвачена громоздким и по виду очень тяжёлым браслетом. Тощая, белая как молоко, кривая спина, вывернутые лопатки, помятая голова на тонкой перекошенной шее, ноги худые и покорёженные — всё тело было изувечено как будто несколькими разными недугами. Впрочем, всё не так уж плохо по сравнению с тем, как он выглядел ещё пару месяцев назад. На самом деле его уродства имели одну причину, и имя ей — Маргарита. Разбитое сердце — не самый лучший спутник для часовщика в Проклятом Поле. Левша забрался в ванну, окунулся с головой и оказался в глухом, ватном пространстве незаконченных воспоминаний: своих, чужих, перемешанных, будто рис с просом. Лица, голоса, сражающиеся под ногами тени, жёлтое платье, сброшенное, как змеиная кожа… нет, это точно не его воспоминание. Лучше было поскорее всплыть, пока не запутался, кому из этого гвалта голосов нужнее дышать воздухом его лёгких. Но Левша не спешил и ждал, стиснув зубы, когда задохнутся чужие и останется только самый тихий голос — его собственный.

До скрипа, до розового цвета отмыв своё безобразное тело, Левша выбрался из ванны, насухо вытерся и закутался в махровый ярко-красный халат, вышел в гостиную, прохромал вокруг стола. С наслаждением вдыхая пыль своего уютного убежища, он ощупывал в темноте знакомые пространства. Какое счастье, что его номер не тронут и все его вещи: милые сердцу безделушки, книги, маски, оружие, кислотные устройства, его первый кислотный костюм и парадный портрет Севастьяны Лисовской в образе Звёздной дочери — были на тех же местах, что и полгода назад, когда он закрыл дверь на ключ и сбежал из Василькова. Левша задёрнул глухие шторы и зажёг над столом голую лампу без абажура.

Синие волосы Лисовской на портрете ярко загорелись в электрическом свете. Левше припомнилось, как однажды она заявилась к нему в номер сильно навеселе. Дело было почти год назад, под конец новогодних гуляний. Вручив ему эту картину кисти неизвестного художника, Лисовская сказала, что это от одного поклонника на её тридцатилетие, и раз Левша ничего не подарил ей на этот невесёлый праздник, то она сама дарит ему портрет с ещё сырыми красками. Она сняла со стены над кроватью поливановские скрещённые мечи, пару фотографий, маленькую схему Проклятого Поля и повесила портрет на их место. “Так я буду присматривать за тобой”, — сказала она и осталась ночевать.

Посидев немного в своём любимом кресле и задумчиво поковыряв кривым, старушечьим пальцем бархатную обивку, Левша принёс из ванной опасную бритву, забрался с ней на спинку дивана и, немного повозившись, снял со стены под потолком вентиляционную решётку. Там, в нехитром тайнике, был спрятан небольшой металлический кейс.

Левша сел за стол и открыл свой походный чемодан. Внутри лежала ритуальная маска “Паучий Поцелуй”, “голодная” чаша, горелка, флакон спирта, стеклянные колбы, пачка столичных денег, чёрный бархатный футляр и набор причудливых инструментов, похожих не то на хирургические приборы, не то на воровские отмычки. Он открыл одну из колб, выпил прозрачную жидкость, поморщился и занюхал пробкой. Посидев с минуту без движения, Левша выпрямился насколько позволяла горбатая спина. Насвистывая лёгкую мелодию, положил на стол руку с походным браслетом. На обратной стороне имелась пластина, державшаяся на дюжине винтиков. Вооружившись маленькой отвёрткой, Левша снял пластину. Под ней оказались прозрачные трубки, по которым пульсировала кровь. Трубки соединялись в небольшом серебристом цилиндре, издававшем едва уловимый звон.

Открутив заслонку, державшуюся на двух винтиках, Левша положил руку на “голодную” чашу, взял металлический щуп с крючком на конце и открыл заслонку. Из неё хлынула кровь и стали падать, со звоном ударяясь о дно чаши, маленькие, но будто бы очень тяжёлые частицы. Рука стала лёгкой, как будто пустой. Левша поспешил закрыть заслонку, ополоснул цилиндр спиртом из флакона и закрутил пластину на место.

Закончив с браслетом, Левша с облегчением потряс рукой, наслаждаясь обретённой лёгкостью. Затем он принялся вылавливать из чаши наиболее крупные частицы — содержавшие в себе чистейшую полевую росу. Левша ополаскивал каждую спиртом и складывал в пустую колбу. Набралось восемнадцать штук. По тяжести браслета можно было догадаться о крупном улове, но он не рассчитывал на столь богатую добычу. Даже если сдать росу разом и по средней цене, то вырученных денег хватит на годы безбедной жизни в далёкой стране, в тихом месте в тени вулкана.

Пришло время самой драгоценной добычи. Левша, вооружившись щипцами, продолжил искать в густеющей крови и наконец поймал едва видимую частицу полевой плоти. Извлечённая на свет, она музыкально зазвенела и наполнила воздух ни с чем не сравнимым ароматом бездны. Левша поместил ее в маленькую стеклянную пробирку из тонкого зеленоватого стекла и взвесил её в руке, невесомая на вид, на ладони она ощущалась тяжелой как кусок свинца. Левша аккуратно положил пробирку в футляр, вытер со лба проступивший пот и рассмеялся. Он и погибель свою обернул в добычу. А разбитое своё сердце он утешит — пускай не плачет.

Одна такая частица стоит сотен капель самой чистой часовой росы — это целая прожитая жизнь, заключённая в крошечном кристалле. Теперь, когда Левша поднялся с глубин Проклятого Поля, эта минувшая жизнь забудется, будто сон к полудню, растает, как томное облако, как многотомный роман в печи. Скоро от него останется только красивый остывающий пепел, но и его в считанные часы разворошит и унесёт ветер внешнего мира. Зато здесь, в частице полевой соли сохранено всё.

Первая такая частица, добытая в прошлом году Севастьяной Лисовской, стоила как снаряжённый надёжной командой морской корабль, с трюмом, сытым сокровищами. Следующие частицы, добытые в Проклятом Поле, стоили в разы дороже, а за эту последнюю какой-нибудь престарелый царь не пожалеет и всего своего царства, только бы прожить ещё одну жизнь. Целая жизнь в маленькой блёклой крупице. И больше не осталось в живых никого, кто смог бы добыть ещё полевой соли, и ни у кого больше нет даже одной частицы… только у Левши.

Что ж, теперь пора было позаботиться о себе. Левша отстегнул ткань в крышке кейса. Под ней оказалось зеркало, на нём тонкими чёткими линиями было прочерчено лицо. Он достал чёрно-белую фотографию молодого человека, чьё лицо было разлиновано в точности таким же образом, что и зеркало. Открыл бархатный футляр — внутри серебристая машинка, похожая на напёрсток с заводным механизмом и бойком, как на маленьком пистолете, только на ударной поверхности бойка чернел бритвенно острый осколок Болотного железа.

Рядом с напёрстком лежал металлический стержень на шнурке. Левша раскрутил его, зарядил внутрь частицу из колбы, закрутил, стал энергично трясти, пока стержень не нагрелся в руке. “Сделаем это быстро. Сделаем это очень быстро”, — шептал Левша, запихивая в рот стержень и зажимая его зубами, как удила. Лицо его сделалось совершенно белым, глаза ввалились, губы потемнели, он надел напёрсток на безымянный палец правой руки и взвёл боёк. Часовой механизм противно и торопливо затикал, Левша со стоном мучительного предвкушения уставился в разлинованное зеркало. Раздался гадкий щелчок.

Как будто невидимый великан дёрнул Левшу поперёк и чуть не порвал пополам. Удила хрустнули в зубах, роса из раздавленного стержня быстрее боли пронзила всё тело сварочным электрическим жаром. Все спазмы и тугие узловИща, стягивавшие и корёжившие тело, сгорели в одну секунду. Зеркало треснуло и развалилось на несколько осколков. Левша протяжно всхлипнул. Его било крупной дрожью, отступающая боль звенела в голове самой тонкой струной. Левша вытащил удила, сплюнул сладкую от росы кровь и забылся.

Часы пробили шесть раз — начался час Зверь-Неведа — лучшее время суток, когда неизвестно, что будет, и наглые планы ещё не составлены. Рядом с чемоданом на столе стояла вазочка с помутневшими и слипшимися барбарисовыми конфетами. Пришлось повозиться, чтобы выломать из липкого кома один леденец — вкус детства. Внешний мир понемногу принимал в грубые, родные объятия своего блудного сына.

Левша встал, c наслаждением потянулся и подошёл к зеркалу. В рассеянном утреннем полумраке из отражения на него глядел хрупкий, красивый юноша с тонкими девичьими чертами. Глядя строго в фас, нельзя было найти в этом лице ничего мужественного, кроме жидкой, светлой щетины, но стоило Левше чуть повернуться, как открывалось подлинное украшение его лица — роскошный, острый и прямой нос. Когда Левша поворачивал голову, то будто океанический трёхмачтовый парусник ложился на курс.

Левша открыл гардероб и достал неприметный бежевый костюм, какие носят столичные туристы, посещающие Приполье в поисках психических развлечений. Выбрал маску русого зайца — такая годилась как для новогоднего карнавала, так и для небезопасных припольских будней. Она будто бы говорила: “Я обычный и не гордый человек, мне не нужны неприятности, и сам я их не доставлю”. К тому же в вытянутой заячьей мордочке прекрасно помещался нос Левши.

С улицы послышался когтистый скрежет. Левша подошёл к окну и выглянул за штору. Внизу, во внутреннем дворе мёл дворник, медленный снег кружился в воздухе и засыпал работу квадратного бородача в долгополом тулупе. Левша аккуратно приоткрыл окно, потянул носом колючий горьковатый воздух и уставился в блёклые рассветные сумерки. Из этого окна отличный вид на Проклятое Поле, но сейчас, когда сыпет снег и только светает, его ещё плохо видно — всего лишь тёмное помутнение в пространстве над Детским Морем.

На подоконнике рядом с засохшим кактусом, похожим на магическую куклу для заклинаний, стояла табличка с надписью: “В Проклятое Поле не смотреть. Сойдёшь с ума и сгинешь”. В уголке, в назидание, был нарисован человечек в смирительной рубашке. Художник умело передал его психические повреждения.

Внизу мигала неоновая вывеска поминальни: “Тихий Омут”. Левше захотелось перекусить, но ещё сильнее — выпить. Как говорили древние, жажда утоляет голод. Опрокинуть рюмку-другую солнечной воды, осушить большую кружку кофе.. тогда аппетит разгуляется и можно будет крепко позавтракать омлетом, например, и местным кексом под вишнёвым сиропом. Внешний мир бодро ударил по нижним струнам, и Левша оживился. К тому же нужно как следует осмотреться. Приполье и Васильков выглядели брошенными. Нужно было встретиться с Полуторолицей Панной и расспросить её, о том что произошло здесь за месяцы его отсутствия… судя по всему, ничего хорошего. Правда, хозяйка “Тихого Омута” обычно спит до обеда, но, может, она пока не легла и ещё лакает свой гвоздичный ликёр над учетными книгами. С Панной Левша мог поторговаться за росу, но вот рассказывать о главном улове пока не стоило.

Раньше Васильков ещё накануне Коловорота был рад, “Тихий Омут” поил голодных, бани купали пьяных, крематорий не принимал покойников и всё своё тепло дарил живым. Часовщики были главными на этом празднике. Они были как идолы в окружении прекрасных сестриц. В те времена с них писали портреты, как с поэтов, посвящали им песни, как героям, и делали на них ставки, как на лошадей. Их именами называли детей, собак и героев рисованных историй. Тогда удача ещё ходила с ними, как ручная, а погружения давались легко, как подвиг на миру. Одно время Лисовская, Левша и товарищи вообще думали купить Крематорий целиком с половиной Василькова в придачу, чтоб всем часовщикам, проводникам и их сестрицам было место на берегу Проклятого Поля. Не верилось, что с тех пор миновал всего один год. Год, который прошёл по ним как тупая коса по траве — кого поломало, кого срезало, кого вырвало с корнем. Жив ли ещё кто-нибудь, кроме Левши, из их дружной и славной шайки Золотого Века?

Вдруг у Левши кольнуло сердце. Он только сейчас заметил внизу своего кадавра. Великанский конь стоял неподвижно, и его так засыпало снегом, что не разглядишь. Сам-то Левша выспался, принял ванну и вернул себе облик, а всё это время его верный конь стоял на холоде со снятыми накопителями. Левша нашёл в гардеробе и накинул пальто, сунул босые ноги в подвернувшиеся домашние туфли, разбаррикадировал дверь, выломал из вазочки леденечный ком — угощение для коня, — сунул его в широкий карман, снял с зарядки две горячие и потрескивающие батареи, крякнув, поднял и потащился с ними в коридор, а затем по крутой лестнице вниз. На столе, навострив уши, осталась лежать маска русого зайца.

Кадавр встретил Левшу своим обыкновенным безразличием. Это был старый оратайский тяжеловоз — пузатый, на слоноподобных ногах, с короткой шеей, изуродованной ослино-крокодильей мордой, и мутными белёсыми глазами, неживыми настолько, что даже зимой на них мерещились мухи. До войны его боевой обвес фирмы «Гудвин» 85 серии считался передовым, но сейчас батарейные ячейки окислены, приводы протекали сквозь слои обмоток и хомутов, кресло давно потеряло обшивку и торчало на спине сутулым каркасом. Серебряный жетон на именном ремне имел изящную гравировку “Аллегро”. Трудно вообразить, что когда-то этот безобразный зверь заслуживал столь гордое прозвище. Левша погладил тупую морду исполина и поднёс к печальным, чёрным губам барбарисовый слиток. Без тени благодарности животное захрустело гостинцем.

Вдруг позади что-то грохнуло....

Больше глав книги на https://author.today/reader/151994 Ставьте лайки

Город стоял на высоком скалистом берегу, с трех сторон окруженный петлей реки Тетерев, что служила ему естественным рвом. Но древляне не полагались только на природу. Весь город был обнесен мощной двойной стеной. Внешняя, более низкая, была сделана из сплошного частокола заостренных бревен. За ней виднелся глубокий, сухой ров, дно которого, как знали ветераны, наверняка было утыкано острыми кольями — "волчьими ямами". А за рвом поднималась главная стена — могучая, в три человеческих роста, срубленная из огромных дубовых бревен, скрепленных железными скобами. По всему периметру стены через равные промежутки возвышались дозорные вышки, на которых тускло поблескивали шлемы и наконечники копий стражников.

Вокруг города кипела работа. Было очевидно, что древляне не сидели сложа руки. Они знали, что Ольга придет. На полях вокруг Искоростеня не было ни коров, ни овец — весь скот был загнан за стены. Жители окрестных деревень тоже, по-видимому, укрылись в городе, превратив его в переполненный, гудящий улей. Группы воинов тренировались на открытом пространстве перед воротами, укрепляли мост, подвозили к стенам камни и бревна. Искоростень не просто ждал. Он готовился драться. Драться насмерть.

Войско Ольги замерло на опушке, скрытое в тени деревьев. Тысячи воинов молча взирали на свою цель. Тишина была тяжелой. Пропали шутки и хвастовство. Даже наглые варяги притихли, с профессиональной оценкой разглядывая укрепления. Все понимали: взять эту крепость будет непросто.

Вскоре на опушку выехала сама княгиня Ольга в сопровождении Свенельда и других старших воевод. Она сидела на своем черном жеребце прямо и неподвижно, как изваяние. Длинный темный плащ скрывал ее фигуру, а на голове был простой кожаный шлем без украшений. Она молча смотрела на город, где убили ее мужа. Ее лицо было, как всегда, бесстрастно, словно вырезанное из слоновой кости. Никто не мог угадать, что творится в ее душе.

Долгое время она просто смотрела. Взгляд ее обводил стены, вышки, ров, оценивая каждый зубец частокола, каждую бойницу. Воеводы ждали позади, не смея прервать ее раздумья. Наконец она заговорила, и ее голос, тихий и лишенный всяких эмоций, прозвучал как лязг задвигаемого засова.

— Крепкая нора, — произнесла она, обращаясь скорее к Свенельду, чем к остальным.

— Крепкая, княгиня, — прохрипел в ответ старый воевода. — Много наших здесь ляжет, если штурмовать в лоб. Потребуются осадные башни, тараны. Это недели подготовки. За это время к ним может подойти помощь от других племен.

Ольга медленно кивнула, ее глаза не отрывались от Искоростеня. На ее тонких губах появилась едва заметная, злая складка.

— Я не хочу платить за этот паршивый городишко кровью моих лучших людей. Их жизни стоят дороже, чем все древлянское племя вместе взятое. Кровь древлян мне нужна, это правда. Но кровь моих воинов мне дороже.

Она повернулась в седле, обводя своих воевод холодным, требовательным взглядом.

— Прямого штурма не будет. Пока. Я хочу взять эту нору хитростью. Обманом. Так, чтобы они сами открыли мне ворота и впустили смерть в свои дома.

Ее голос стал тверже, в нем зазвенела сталь.

— Я объявляю свою волю. Думайте. Все, от последнего смерда до первого воеводы. Мне нужна идея. Коварная, дерзкая, неожиданная. Тот, кто подаст мне мысль, как взять этот город с малой кровью для моего войска, получит награду, о которой не смел и мечтать. Я озолочу его. Я дам ему земли и рабов. Имя его войдет в летописи рядом с моим. Думайте! — повторила она, и в ее голосе прозвучал не приказ, а почти шипение. — Иначе нам всем придется удобрять эту землю своими телами.

Сказав это, она развернула коня и уехала вглубь леса, где уже разбивали ее шатер. Воеводы остались, мрачно глядя на неприступные стены Искоростеня. Задача была поставлена. Просто и жестоко. Теперь им предстояло найти ключ к этой крепости. Или же она действительно станет их общей могилой. Яромир, стоявший неподалеку в охране, слышал каждое слово. Он смотрел на могучий город, и в его голове не было ни одной мысли. Только образ маленькой огненной птицы, которая сеяла пожар там, где его никто не ждал. Но тогда он еще не понимал, что это и был ключ, который искала княгиня.

Глава 16: Совет в Шатре

С наступлением сумерек военный лагерь киевлян, раскинувшийся в лесу, превратился в призрачный город, полный приглушенных звуков и теней. Костров было мало, и те были прикрыты. Основная жизнь сосредоточилась в центре лагеря, где в просторном шатре из темного войлока княгиня Ольга собрала военный совет.

Яромиру повезло, если это можно было назвать везением. Его десяток назначили в охрану княжеского шатра. Он стоял снаружи, в нескольких шагах от входа, и плотная ткань не могла полностью скрыть то, что происходило внутри. Свет от масляных светильников пробивался наружу, рисуя на земле искаженные, движущиеся силуэты. А голоса — напряженные, возбужденные, спорящие — доносились до него почти отчетливо.

Внутри собрался весь цвет киевской армии. Старый, хрипящий от боевых ран Свенельд. Несколько других опытных воевод, чьи имена гремели от Днепра до Дуная. Был там и ярл Эйнар, предводитель наемников-варягов, приглашенный за его опыт в осадах.

Начали с предсказуемого.

— Таран, — прогудел бас одного из воевод. — Сколотим из лучших дубов. Поставим под него самых сильных мужиков. За день-два пробьем ворота.

— И потеряем под стенами каждого второго из этих мужиков, — тут же отрезала Ольга. Ее голос, в отличие от мужских, был спокоен, но в этом спокойствии таился холод, от которого становилось не по себе. — Древляне будут лить на них кипяток и смолу, закидывать камнями и стрелами. Их головы будут мишенью для каждого лучника на стене. Слишком дорого. Дальше.

— Тогда подкоп, — предложил другой, более молодой воевода. — Роем от нашего лагеря, из оврага. Прямо под стену. Закладываем бревна, поджигаем. Стена рухнет.

— Рухнет, — согласилась Ольга. — Через месяц. Если раньше дожди не обрушат твой туннель, похоронив там всех землекопов. Или если древляне, услышав стук под землей, не выроют встречный подкоп и не перережут там твоих людей, как кротов. Слишком долго и ненадежно. Дальше.

В спор вступил ярл Эйнар. Его гортанный, с тяжелым акцентом голос был полон варяжской самоуверенности.

— Ночная атака! Темной ночью. Сразу с трех сторон. Лестницы мы сделаем за день. Они не ждут. Пока они поймут, что происходит, мы уже будем на стенах. Так мы брали крепости франков!

— Франки — не древляне, — парировала Ольга. — А их крепости не стоят в лесу. Ты хочешь, чтобы мои люди в темноте переломали себе ноги в их волчьих ямах? Чтобы они запутались в лесу и перебили друг друга, приняв за врага? Чтобы дозорные на вышках подняли тревогу, и твоих людей, карабкающихся по лестницам, сняли бы одного за другим, как яблоки с дерева? Слишком много «если». Слишком рискованно. Я не играю в кости жизнями моих воинов.

Один за другим воеводы предлагали свои планы, и один за другим Ольга отвергала их, находя в каждом изъян. Ее ум был острым и безжалостным, как бритва. Она видела каждую слабость, каждую потенциальную ловушку.

Предлагали взять город измором — перекрыть все подходы и ждать, пока у них кончится еда.

— Мы будем голодать вместе с ними, — был ее ответ. — А помощь к ним придет быстрее, чем голод заставит их сдаться.

Предлагали устроить поджог, пустив по ветру сотни горящих стрел.

— Их стены из сырого дуба, они не загорятся от стрел, — отвечала она. — А соломенные крыши в городе они потушат быстрее, чем мы добежим до стен.

Споры становились все жарче, голоса — громче. Воеводы уже начали переругиваться между собой. А Яромир стоял снаружи, слушая этот гул бессильной ярости, и смотрел на далекие огоньки на стенах Искоростеня. Город казался неприступным.

И в этот момент, когда в шатре наступила короткая пауза, вызванная всеобщим тупиком, в голове Яромира что-то щелкнуло. Он не думал об этом специально. Просто спор воевод о поджоге, слово "огонь", "стрелы" — все это, как ключ, повернулось в замке его памяти.

И он снова увидел это. Не просто вспомнил, а увидел перед глазами так же ясно, как в тот день. Дымящийся лес. И маленькую, серую птичку. Ее горящий, как факел, хвост. То, как она садится на ветку и поджигает ее. И ее панический полет дальше, вглубь леса, чтобы сеять огонь там, где его никто не ждет.

Птица.

Горящая птица.

Она не атаковала в лоб. Она несла огонь тайно, изнутри. Она была не оружием, а носителем оружия. Она летела туда, где ее дом, ее гнездо...

Яромир замер. Дыхание перехватило. В его голове, простой и ясной голове охотника, не привыкшей к сложным стратегиям, разрозненные куски мозаики вдруг начали складываться в единую, простую и до ужаса гениальную картину. Птицы... Голуби... У каждого дома есть голубятня. Они всегда возвращаются домой... Они не будут атаковать стены... они атакуют дома... изнутри...

Идея была настолько дерзкой, настолько дикой и неожиданной, что у него на мгновение закружилась голова. Он, простой лесовик, стоящий на страже, кажется, нашел то, над чем бились лучшие умы киевского войска. Сердце заколотилось в груди, как пойманная в силки птица. Он посмотрел на полог шатра, за которым спорили могущественные воеводы. Сказать им? Ему? Простому ополченцу? Они же засмеют его. Прогонят.

Но образ огненной птицы, несущей смерть, не отпускал его. Он был слишком ярким. И слишком правильным. Яромир глубоко вздохнул, собираясь с духом. Он не знал, послушают ли его, но он должен был попытаться. Потому что он понял, что ключ к Искоростеню — это не тараны и не подкопы. Ключ — это маленькая горящая птица.

Глава 17: Идея Лесовика

Внутри шатра споры зашли в тупик и переросли в глухое, раздраженное молчание. Воеводы сидели с мрачными лицами, уставившись на карту, расстеленную на столе. Ярл Эйнар, недовольный тем, что его план отвергли, демонстративно точил свой кинжал. Атмосфера была тяжелой и безрадостной.

Именно в этот момент Яромир сделал то, чего от него никто не ожидал. Он оставил свой пост, сделал шаг к шатру и, отодвинув тяжелый войлочный полог, вошел внутрь.

Все головы мгновенно повернулись в его сторону. На лицах воевод отразилось сначала удивление, а затем — холодное, высокомерное раздражение. Кто посмел? Простой ополченец, смерд, прервал военный совет великой княгини! Это была неслыханная дерзость.

— Ты что здесь делаешь, лесовик? — прорычал Свенельд, и его единственный глаз впился в Яромира, как копье. — Прочь пошел!

Яромир не двинулся с места. Его сердце колотилось где-то в горле, но он заставил себя выпрямиться и посмотреть прямо в глаза княгине Ольге, которая сидела во главе стола.

— Княгиня-матушка, — его голос слегка дрогнул, но он быстро взял себя в руки. — Прости мою дерзость. Но ты велела думать всем. И у меня есть мысль.

Все замерли. В наступившей тишине можно было услышать, как потрескивает фитиль в светильнике. Все смотрели на него. Воеводы — с открытым презрением и насмешкой. Кто он такой, этот деревенщина, чтобы иметь мысли, когда лучшие умы зашли в тупик? Эйнар отложил кинжал и скрестил на груди свои могучие руки, приготовившись к представлению.

Только Ольга смотрела на него иначе. В ее взгляде не было ни гнева, ни презрения. Лишь холодное, изучающее любопытство.

— Говори, — произнесла она одно-единственное слово.

Это слово придало Яромиру сил. Он сделал шаг вперед, к столу, и, игнорируя враждебные взгляды остальных, начал говорить. Он говорил просто, без витиеватых оборотов, как привык говорить в лесу — прямо и по делу.

— Мы не можем взять их стены. И не надо, — начал он, и по шатру прошел удивленный шепот. — Надо, чтобы они сами сожгли себя изнутри.

Он рассказал им про пожар в лесу и про маленькую птицу с горящим хвостом. Он видел, как на лицах воевод презрение сменяется недоумением. Какое отношение имеет лесная птаха к осаде крепости?

— Они ждут штурма. Они ждут подкопа, — продолжал Яромир, и его голос креп с каждой фразой. — Они не ждут от нас милости или переговоров. И мы дадим им то, чего они не ждут.

— Мы отправим к ним гонца, — он смотрел прямо на Ольгу, видя, как ее глаза сузились. — Пусть гонец скажет им, что княгиня, по древнему обычаю, хочет с великими почестями похоронить своего мужа. И что для ритуала умиротворения богов и души князя ей нужна жертва. Не кровью, а числом. И пусть они загладят свою вину, заплатив тебе дань. Но не серебром, и не мехами.

Он сделал паузу, чувствуя, что все в шатре затаили дыхание.

— Птицами. Пусть дадут дань голубями. По три голубя с каждого двора в Искоростене.

Воеводы переглянулись. Что за бред? Голуби?

Яромир проигнорировал их реакцию.

— Они согласятся. Они решат, что ты, женщина, тронулась умом от горя. Что ты увлеклась языческими обрядами и забыла о войне. Они с радостью дадут этих голубей, чтобы показать свое мнимое раскаяние и усыпить твою бдительность.

— Когда птиц принесут нам, — он понизил голос, и в шатре стало совсем тихо, — мы к лапке каждого голубя привяжем по маленькому кусочку трута, обмазанного серой и маслом. А потом мы подожжем этот трут и отпустим всех птиц одновременно.

Взгляды воевод медленно начали меняться. Недоумение сменилось проблесками понимания.

— Голубь, — почти прошептал Яромир, — всегда летит домой. В свое гнездо. В свою голубятню. На сеновал. Под соломенную крышу. Сотни, тысячи маленьких огненных вестников разлетятся по всему городу. Искоростень вспыхнет не снаружи, а изнутри. В сотне мест одновременно. Начнется паника, хаос. Все, от последнего раба до князя Мала, бросятся тушить свои дома. И в этот момент стены останутся без защиты. И вот тогда… тогда мы и ударим.

Он замолчал. Идея была высказана.

Первым тишину нарушил оглушительный, гомерический хохот. Это был не ярл Эйнар. Это был Бьорн. Тот самый Бьорн, который прокрался за своим командиром в шатер и теперь стоял у входа. Он хохотал так, что его огромное тело тряслось.

— Бабьи сказки! — ревел он, вытирая слезы. — Голуби! Лесовик и вправду тронулся умом! Хочет выиграть войну с помощью птичек!

Несколько молодых воевод тоже не выдержали и прыснули со смеху. Даже Свенельд скептически покачал головой. План был слишком... диким. Непохожим ни на что, что они знали о войне.

Но Ольга не смеялась.

Она не отрывала своего взгляда от Яромира. Ее ледяные глаза, казалось, пытались заглянуть ему в самую душу, взвесить его идею, найти в ней изъян. Она молчала целую вечность. Смех Бьорна и остальных медленно затих под тяжестью ее молчания. Все смотрели на нее.

И тут на ее тонких, бледных губах появилось то, чего никто не видел уже очень давно. Улыбка. Но это была не радостная улыбка. Это была ледяная, хищная, предвкушающая улыбка волка, увидевшего беззащитного ягненка. Она была страшнее любого крика.

— Это не безумие, — произнесла она тихо, но ее слова прозвучали, как удар молота о наковальню. — Это гениально.

Она медленно встала и обвела взглядом своих воевод.

— Мы не смогли придумать ничего лучше, чем биться головой о стену, как бараны. А этот… — она кивнула в сторону Яромира, — …этот лесовик показал нам, как пробраться в нору через дымоход.

Она снова посмотрела на Яромира. В ее глазах впервые появилось что-то, похожее на уважение.

— Как тебя звать, охотник?

— Яромир, княгиня.

— Яромир, — повторила она, пробуя имя на вкус. — Твой ум остер, как твои стрелы.

Затем она повернулась к своим воеводам.

— Отставить все споры. Мы делаем, как он сказал. Немедленно готовьте гонца. И пусть ищут по всему лагерю трут, серу и масло. У наших голубей будет огненная весть для Искоростеня.

Воеводы молчали, потрясенные и немного пристыженные. Княгиня сделала свой выбор. Решение было принято. И автор этого решения — простой, никому не известный охотник из глухой деревни. Война приняла новый, неожиданный оборот.

Глава 18: Огненные Послы

Дипломатия Ольги сработала с безупречной, зловещей точностью. Гонец, отправленный в Искоростень, вернулся через день в сопровождении нескольких древлянских старейшин. Их лица выражали смесь подобострастия и плохо скрываемого высокомерия. Они привезли официальные извинения от своего князя Мала и согласие уплатить необычную дань. Как и предсказывал Яромир, они сочли это проявлением женской слабости и религиозного помешательства. Они были более чем счастливы откупиться от киевской армии тысячей никчемных птиц.

К вечеру следующего дня к лагерю Ольги подошел древлянский обоз, доверху груженый большими плетеными клетками. Внутри, воркуя и испуганно трепеща, сидели сотни голубей — та самая дань, что должна была принести мир, а вместо этого несла в себе семена тотального разрушения.

Когда древляне ушли, довольные своей хитростью, в лагере киевлян началась тайная, лихорадочная работа. Процесс был поставлен на поток с военной четкостью. Несколько отрядов были выделены специально для подготовки «огненных послов».

Клетки с птицами перенесли в глубокий, скрытый от посторонних глаз овраг. Работа кипела при свете прикрытых костров. В одном месте женщины и молодые воины готовили «подарки». Они брали сухой гриб-трутовик, мелко его крошили и смешивали в глиняных горшках с комками желтой серы и топленым бараньим жиром, который принесли с собой в обозе. Получалась липкая, дурно пахнущая, но невероятно горючая масса. Эту смесь они аккуратно вминали в маленькие, размером с ноготь, кусочки ткани и сухой пакли.

В другом месте сидели самые ловкие и терпеливые воины. Их задачей было привязывать эти огненные «подарки» к птицам. Это была кропотливая работа. Голубя осторожно вынимали из клетки. Он бился в руках, его маленькое сердце колотилось так сильно, что это отдавалось в пальцах державшего. Один воин крепко, но аккуратно держал птицу, другой — тонкой, но прочной бечевкой привязывал кусочек пропитанного трута к птичьей лапке. Важно было сделать это так, чтобы не повредить лапку и не слишком стеснить движения птицы.

Яромир тоже был здесь. Он не мог оставаться в стороне. Он руководил процессом, показывая, как лучше держать птицу, чтобы она не вырвалась, как завязывать узел, чтобы он не развязался в полете. Глядя на этих трепещущих, невинных созданий, он не чувствовал жалости. Его сердце окаменело в тот день, когда он убил первого древлянина. Он видел в этих голубях не живых существ, а лишь оружие. Стрелы, которые сами находят свою цель.

Работа продолжалась всю ночь. К утру тысячи птиц были готовы. Они сидели в клетках, каждая со своим крошечным смертоносным грузом, и тревожно ворковали, не понимая, какая судьба им уготована.

Час настал на закате следующего дня. Ветер дул в сторону Искоростеня. Все войско было поднято по тревоге и в полной тишине выстроено на опушке леса, готовое к атаке. Вперед, на открытую поляну, вынесли клетки с птицами.

По приказу Ольги, воины начали операцию. Они работали быстро и слаженно. Одни открывали клетки, другие хватали птиц, третьи, вооружившись тлеющими фитилями, подбегали и поджигали трут на птичьей лапке.

Кусочек ткани вспыхивал не ярким пламенем, а начинал интенсивно, бездымно тлеть, разбрасывая вокруг себя крошечные искорки. Этого было достаточно.

Зажженную птицу тут же подбрасывали в воздух.

— Лети домой! — с жестокой усмешкой бросал один воин.

— Неси наш подарок князю Малу! — хохотал другой.

Сначала одна птица. Потом десяток. Потом сотня. Небо над поляной заполнилось хлопаньем тысяч крыльев. Огромная, живая стая, в хвосте которой мерцали сотни маленьких, красных огоньков, взмыла в предзакатное небо. Секунду она кружила над поляной, словно собираясь с мыслями, а затем, повинуясь древнему инстинкту, вся разом устремилась в одном направлении — на запад. Домой. В Искоростень.

Войско Ольги замерло, наблюдая за этим невиданным, фантасмагорическим зрелищем. Огненная стая летела на фоне багрового заката, и казалось, что это не голуби, а души убитых киевлян, превратившиеся в огненных духов, летят, чтобы свершить свою месть.

Ольга стояла на краю поляны, глядя вслед своим «послам». На ее лице не было ни радости, ни триумфа. Лишь холодное, сосредоточенное ожидание. Она запустила в город чуму. Теперь оставалось лишь дождаться, когда у больного начнется лихорадка. И добить его, пока он бьется в агонии.

— Готовиться к атаке, — ровным голосом приказала она Свенельду. — Через час стены будут пусты.

Огненные послы были в пути. И весть, которую они несли, была написана не чернилами, а пламенем.

Надеюсь на чудо, что найдется.

С уважением.

Без рейтинга.