В окно с силой плеснуло режущим жёлтым светом; он тотчас погас, его словно задуло грохочущей воздушной волной, а потом снова возникла за окном вагона колеблющаяся желтизна, и залила собой снег. Окно открылось, точно какая-то большая птица взмахнула своими крыльями, и в вагон влетел морозный воздух. Середина скатерти медленно вздулась белым пузырём, струя ворвавшегося воздуха, сорвала её со стола; клубящийся пар вливался в вагон, в котором от него уже стало холодно. Большая низкая лампа с непрозрачным абажуром, стоявшая на письменном столе, горела ясно, но освещала только поверхность стола да часть потолка, образуя на нём дрожащее круглое пятно света; в остальном всё было в полумраке.
Заиндивевшие окна были занесены снегом, вдоль длинного, но сонного и тускло освещённого коридора, с неловкой поспешностью сытого человека, проходит седоусый в нахлобученной на глаза форменной синей с белой над её лакированным козырьком, блестевшей кокардой, - потрёпанной казацкой фуражке, этапный офицер. Это был одетый в накинутую на плечи, серую, казалось взятую с чужого плеча офицерскую шинель, и очнувшийся после короткого сна и чахотке, вахмистр - Кондрат Афанасьевич Бельский. Его измождённое с отросшей щетиной, и отблеском какой-то беспокойной мысли, - стылое лицо, со всей своей безнадёжностью во взгляде, широких и, по-видимому серых глаз, едва выделялось в полусумраке коридора.
От натуги, и морозной усталости, - глаза его, были вытаращены и полны слёз. Страдая шейной мигренью, которая видимо не только захватывала его затылок, а вместе с тем и тыльную часть головы, ведущая по сему к покраснению его лица, - делала его неповоротливым, и казалось, донимала его с постоянной настойчивостью. Он обвязал голову платком; рука его была тяжёлой, он с большим трудом поднимал её, короткие пальцы отекли. Вахмистр шёл не разбирая дороги, - шаровары его были мокрые почти до колен, полы шинели в грязи. В голове его шевелились какие-то тёмные, рождённые чувством страха мысли, перед глазами всё кружилось и плыло куда-то; он не замечал, что будуче шедший по улице, он шагал по лужам, и теперь сапоги его были измазаны грязью. Видно было, как ходила его нижняя челюсть, как подпрыгивали закрученные кверху усы, но ничего из слов нельзя было разобрать. Он изредка поднимал голову и замерал: ему снова и снова, внезапно - в ближнем окне, сквозь мерцающие огни, виделся тот самый женский облик...
Среди прочего незначительного и малопонятного, захватывающего глубокого раскрытия виденного, ему отчётливо представлялся, отличающийся прихотливыми, построенными на чувственно-обольстительных, загадочных деталях, сочетающих в себе аккуратно разделённый боковой пробор с собранными на затылке в тяжёлый узел, густыми и напомаженными прядями волос под спускающейся с головы, обвивающей и скрадывающей шею шалью, и завёрнутый в бархатный горжет на горностаевом с головой и лапами меху — таинственный женский образ черноволосой якутки. Это прежде всего окружающий её, присущий стилю модерн, узорчатый, с блеском и обыгрывающий остроту её силуэта, загадочный мир: драгоценные ткани, ложащиеся капризными складками, искрящиеся и ворсистые, тяжёлые шали и ковры, пёстрая игра карточных знаков и мерцание драгоценностей создавало впечатление особой сферы, из которой выступало лицо.
Её прикрытые веками с сохранившимися на них следами теней и длинными, сильно накрашенными сурьмой ресницами, живущие на её неподвижном, почти лишённом мимике лице — миндалевидные, и обведённые тёмными кругами, чайного цвета глаза, на мгновение закрыты, тонкие руки согнуты в локтях, кисти лежат на фортепиано, - она запрокидывает назад лицо, и выгнувшись всем телом, перебирает в такт ритма, своими влажными пальцами клавиши.
Он молча грел своим дыханием озябшие пальцы рук, несколько раз подряд, торопливо и глубоко затягиваясь - жадно курил зажжённую папиросу и, пуская ртом табачный дым, протирал краем своей шинели холодное и запотевшее, - по которому быстро и извилисто сбегали прозрачные капли воды, касающееся его лба, стекло. Загораживая с обеих сторон ладонями глаза, он неотрываясь вглядовался провалившимися из-под овальной, поблёскивающей стёклами, золотой оправы пенсне - воспалёнными от бессонных ночей и чахотки - глазами, в холодную глубину стекла и чувствуя на своей спине чей-то взгляд, приподнимая вверх плечи, точно от внезапного толчка, обернулся назад.
Спичка зажглась с треском, как ей полагается, осветив разгорячённое и забрызганное каплями дождя, лицо стоявшего впереди него урядника, из-под фуражки которого выбивалась мокрая прядь волос, а по кромке козырька бежала светлая дождевая струя воды. Лета не исказили этого бледного лица, оно было совершенно неподвижно, когда он молчал, а его глаза, вместе с тем имели что-то страшное в себе. Скулы выделялись в боковой части — глаза глубоко посажены, разрез глаз с ярко выраженной монголоидной складкой, цвет видимо темно-карий, губы средней полноты, подбородок был хорошо выражен. Он молча уставился в глубь вагона, указывая толстыми пальцами в надвигающуюся из темноты длинного коридора, человеческую фигуру.
В неверном, едва заметном свете тлеющей керосиновой лампы - тусклом на стене пятне, над потолком драппированного свисающими с карниза крупными изгибами ализаринового сита откинутыми занавесами штор, и обклеенного вчерашними, измазанными типографской краской плакатами театральных афиш, фешенебельного вагона, пробирался человек. Путавшейся от холода в промокшие абшлага, небрежно сидевшей на нём, со сплошь тёмным, поднятым от ветра воротником и выгоревшими на плечах следами погон ротмистра, широкополой с петлицами, белеющей от снега шинели, - этапный офицер, ощупью, видимо ожидая что наткнётся в потьмах на препятствие, и от того шаря в воздухе растопыренными пальцами рук, пробирался вдоль скрипевшего под ногами крашенными досками нетопленного и слабоосвещённого коридора.
Посредственно одетый, он обращал на себя внимание, своими шаркающими голенищами сапог и волочащей отяжелевшими ногами, походкой. Ротмистр проводил своею рукою по прижатому к груди скуластому и гладко выбритому подбородку, вытирая разгорячённую загорелую и вздрагивающую по сторонам, облитую потом, мокрую от усталости шею, хрипло и задыхаясь кашляя прикладывал к сожжённым жаром, дрожащим губам грязный с выступившими на нём пятнами крови, смятый в руке платок, и по застарелой привычке, ощупывал в поисках папирос карманы.
С полузакрытыми, прямо смотрящими глазами под высоким и гордым лбом белело своим отливающем овалом человеческое лицо, его сжатые губы, казалось, только что покинул, - жестом требующий тишины, - отнятый от них палец. Была какая-то едва уловимая смесь щегольства и простоты в нём самом и его подчинённых. Звали его Ефрем Спиридонович Ожаровский, он испытывал нарастающую слабость, боль в брюшной полости и тошноту, был слегка сед, размашист и немного судорожен в шаге; шинель он расстегнул: синий мундир его был шит золотом (хотя оно и пообтёрлось), а брюки были грубого солдатского сукна. Обритый наголо, плотный, с серебристой щетиной на щеках, он ссутулившись, изучал свои грязные, беспокойно шевелящиеся пальцы. Мерцающий огонь спички осветил под башлыком бородатое, добродушное по виду лицо, стоящего напротив него есаула.
На чужой щеке, освещённой жёлтым светом, застыла улыбка, в мучительном напряжении шевелилась разлатая бровь. Ротмистр зажёг следующую спичку, и увидел на руках у бородатого два офицерских седла, перекинутых через плечо. Каракулевых дымчато-белесых волос его словно никогда в жизни не касалась расчёска, - такими беспорядочными завитушками взмывали они из-под околыша старенькой казачьей фуражки. Ожаровский остановился в двух шагах от него, усталым движением поднял руку, вытер испарину со лба; потом рука, безвольная и обмягшая, скользнула вниз; массивная нижняя челюсть ротмистра мелко задрожала, на глазах вскипели слёзы ярости, но он кое-как овладел собой и, повернувшись к бородатому бледным, исказившимся лицом, с голосом, неожиданно обретшим для него привычную твёрдость и металлический, командный бас, зычно спросил: "Какого бога душу.., посреди ночи... Вот я вам покажу, аспиды. Извести меня хотите.., вот погоди у меня!"
- Ваше благородие, господин ротмистр Кондрат Спиридонович, наконец-то, а то мы уже не знаем, что и думать, - увидев ротмистра, и вскинув в приветствии правую, с растопыренными пальцами, - руку к козырьку фуражки, - воскликнул есаул. Он выбежал вперёд вытянулся, и отрапортовал. - Разрешите доложить, тут такое дело...
- Ваше благородие, не ушто, я бы посмел вас будить среди ночи, если бы не важное было?.. ведьма она, точно говорю, что ни на есть - ведьма, истинный крест! - шёпотом ответил есаул, осеняя себя знамением.- Шаманка, стало быть по местному, прозвище её - Айсын, прошлым летом повесили её, - вахмистр перекрестился и добавил, - истинный крест, ваше благородие повесили, сам видел.
Ротмистр, с усилием держался на высоте ума и говорить почти не умел, только поводил выразительно глазами и значительно покачивал головой. Проворно распутывая белые сыромятные ремни, туго спеленавшие чёрную лохматую его бурку, он разворачивает её, ворот кителя туго стягивал плотную шею; он нервно и озабоченно шагает по мокрым доскам, шаркая по полу своей, прыгающей в левой руке, офицерской - в ножнах выложенных серебром с чернью на чёрной кавказской портупее - шашкой с георгиевским потускневшим темляком на ней, а правой расстёгивая, - рвал ворот, и уже с такой силой хлопая дверями, точно желал заколотить их. Можно было с ужасом видеть, как от бешенства сошлись к переносью глаза Ожаровского, как под цвет ворота стало его одутловатое лицо; от погон, от золотого шитья исходило сияние власти, и силы.
Ни одной фотографии Ожаровского не сохранилось; никто из тех, кто был с ним знаком, не оставил ни описания его внешности, ни психологического портрета. Лишь один из спутников Ожаровского, мельком видевший его уже после разгрома восстания, не без симпатии отметил, что он показался ему «отчаянным человеком», а у другого мемуариста есть еще более лаконичная характеристика его облика: «невзрачный». Эти два высказывания противоречат одно другому только на первый взгляд. Поставленные рядом, они позволяют увидеть некрасивого, нервного, не уверенного в себе, но амбициозного юношу, пытавшегося доказать свою состоятельность расстрелом нельканских рабочих. Бывалые товарищи охотно уступили ему главную роль, надеясь, видимо, им управлять, а в случае нужды сделать его искупительной жертвой, но Ожаровский вышел из-под их контроля и стал едва ли не единственным из русских офицеров, кому якуты-повстанцы полностью доверяли. Возможно, этому способствовала доля якутской крови в его жилах или знание им якутского языка.
- Проспаться тебе надо, братец, болен ты... Да-с, верно тебе говорю, - да ещё с пьяну чего не покажется... Говорю, нет здесь чужого! - с явным малороссийским говором, переводя дыхание, тревожно проговорил ротмистр. Он выразительно махнул рукой, и вся его, чуть сгорбленная фигура, казалось, говорила о том, что тот не желает больше об этом разговаривать.
"Стало быть ожила, покойница" - прошептал он. - Так по твоему?!!".
- Не захоронили её по обычаю, как у них водиться, вот она и не может успокоиться. Не к добру это, ваше благородие. Увидеть её - к большому несчастью..." Ротмистр озабоченно повернулся к нему:"
- Привиделось поди, мало ли бывает, а только покойники в земле лежат... Он поднял вверх лампу, и в её свете, лицо ротмистра стало коричневым и жёстким.
Тот медленно повернул голову и тихим, оледеневшим голосом бросил: - Ну смотри, если почудилось, - виняй на себя...
"Через пару дней наступление, прибывает сам барон фон Унгерн, а здесь такое, - отряхивая от снега полы шинели - проговорил ротмистр, и прикуривая папиросу добавил, - веди, куда там идти?..".
Расплывчатое пятно зажённой керосиновой лампы, то ярче, то слабея, скользило по обоям с крупными цветами, выделявшемуся на облицовке стен вагона — золочённому рокайлью со стилизованными и реалистично трактованными растительными орнаментами, и затем проваливалось в пустоту дверного проёма.
Вахмистр проследовал вдоль коридора, показывая путь: "Сюда, ваше благородие, пожалуйте...".
Пробираясь вглубь вагона, он прислонился к стене, облегчённо вздохнул и, оглянувшись, увидел рядом с собой женскую фигуру. Свет не достигал углов этой комнаты, в которых царил мрак, но прихотливые отсветы то зажигали в бурной полутьме серебристые блёстки на выпуклостях окладов икон, висевших в углу на стене, то вырисовывали резкой полосой полированный резной карниз старинного шкафа, уставленного редкостной посудой, то усеивали точками поверхность каких-то старых занавесей из золотой парчи, подобранных крупными складками, и служивших, вероятно, натурой для какой-нибудь картины. Крепкие деревянные половицы блестели свежей ярко-жёлтой краской, но эта новизна пола, ни как, не придавала внутреннего уюта и комфорта. Эта тихая, мрачноватая комната была насыщена какой-то невидимой тайной жизнью.
Низко поставленные с повисшими над ними припухшими складками верхних век, и воспалённые от мороза глаза ротмистра - с трудом различали в ложащихся капризными складками тканях, создающих впечатление особой обстановки, - выступающее из темноты шафранного цвета, и разделённое широким переносьем, женское азиатское лицо с ниспадающими до самых плеч, широкими, с заходящими концами височных колец серьгами. Скульптура украшена позолоченным покрытием и вставками из полудрагоценных камней. Образ богини соответствовало всем правилам буддистского канона: Зеленая Тара восседает на высоком троне из двойного ряда лотосовых лепестков, ее правая нога опирается на цветок, символизируя готовность мгновенно прийти на помощь, правая рука была опущена вниз, ладонь развернута наружу в знак дарования милости, а жест левой руки означал наставление в буддийском учении.
Под ритмический бой дамарумов — двусторонних небольшого размера, и по форме напоминающих песочные часы, рнганов — больших плоских двусторонних барабанов, которые изготавливались из верхних половин двух черепов мужского и женского, которые украшались резьбой с изображением пяти или семи взаимно переплетающихся драконов, символизирующих единство сострадания и мудрости - виденные здесь образы монахов, шагающих за подаянием, были вполне характерны здесь для тхеравады, адепты которой, как и две тысячи пятьсот лет назад, и сегодня отправляются за милостынею. Были слышны насыщенные удивительным многообразием обертонов, резкие и сильные звуки ролмовов — металлических тарелок с плоскими краями и сильно выпуклой серединой, изготовленных из особого сплава меди, чугуна и серебра.
Лицо с тёмными под глазами кругами, говорящее о своём болезненном выражении - всё это порождало влекущее и чем-то пугающее ощущение, создавало конкретно-чувственный, и в то же время призрачный - оживший образ с его едва уловимым отблеском какой-то беспокойной тревоги, огромными и широко развёрстыми жёлтыми глазами - бушующими кострами на бледном измождённом лице, предостерегающем, грозящем взглядом влекущих, и чем-то пугающих женских глаз.
Горячая струя хлынула потоком, и облако густого белого пара поднялось между ротмистром и зеркальным стеклом вагонного окна: сейчас она виделась ему в погребальной одежде, опушаемой длинноворсовым волчьим мехом, скрывающим лицо покойной. Тёплые, горячие цвета в бисерной вышивке, перемежающиеся вставками яркого красного и синего сукна, горели на общем тёмном фоне, вертикальными полосами - несколько отступая от края окаймляли низ - сообщая силуэту первобытный, близкий к звериному облик. Прильнувши к стеклу извне, он был обращён, взором к нему.
Шаманка запела, и ему показалось, что в полумраке вдруг откуда-то появилась и парит неведомая тёмная птица; она пела песни, пела негромко, чуть хрипловатым и ломким, казалось больным голосом. И он, уже не мог понять - то ли из-за этих непривычных и грустных напевов, то ли из-за берущего за душу и какого-то вечернего голоса шаманки, то ли из-за теней, отбрасываемых прямо на полу, то ли, наконец, из-за выразительного, крупного и смуглого её лица, - не известно отчего, но вдруг ему показалось, что всё происходящее - не более чем тихое заклинание судьбы, притаившейся там, за занавешенными окнами, не более чем страх, боязнь остаться наедине с неслышно подтачивающим его небытием.
Прильнув к истекающему слезами, запотевшему и обрамлённому резной рокалью, заменяющему живописное панно стен и потолка алькова - полупрозрачному льду, стеклу багетной рамы, он привычным движением зажёг спичку, и оберегая огонь, поднёс к полузакрытому воротником - лицу, в горяще свете, его подбородок и губы, то азарялись ярким блеском, то гасли, пропадали в ночной темноте. Первую папиросу, он курил до половины, затем тушив её, сразу брал другую, которую докуривал до конца и бросив её на пол, вглядывался в темноту; в этой манере чувствовалась нервность, некая настороженность в его поведении, казалось он был чем-то встревожен.
Она виделась ему, - с насурменными бровями, сильно припухшими, большими для таких раскосых глаз - веками, несколько нервным рисунком, будто приподнятых дыханием ноздрей, болезненным изгибом тонких губ и, обозначившимися от худобы, выдающимися вперёд, острыми скулами. Шаманка, была одета в распашную с подкрашенными пучками шерсти, сшитую из чередующихся тёмных и светлых полос камуса и лоскутов ткани с многофигурной, разделённой на ярусы - антропоморфной композицией, испещрённой стилизованными изображениями духов со смешанными человеческими и звериными чертами - нганасанскую парку. На её голове был высокий, имеющий знаковый характер шаманского культа - уйер с оленьими рогами и длинными, закрывающими лицо и свисающими до пола, меховыми жгутами
Пелена застилала ему глаза, чёрные круги то расплывались, то снова появлялись перед ним, тягучие, липкие, всё вбиравшие в себя. Вокруг всё неслось и кружилось, и опять неслось перед ним, сваливаясь в кучу. Он подносил руки к своему лицу, и пальцы его были липки и горячи, словно в крови все.
Он видел движения её тела, шаманский бубен в её руках, в языках пламени, - всё плыло перед ним, и страшная, подчиняющая его волю - сила, заставляла его смотреть в её сторону. Он протянул руку, пытаясь закрыться - видение сдвинулось, задрожало и исчезло.
Он стоял один в темноте, было тихо и холодно вокруг. Его всего охватывало ощущение чего-то большого, неясного, ему начинало казаться, бессвязно и запутанно, что борясь с этим, он с усилием подымал брови, открывал веки, и они опять отяжелевшие, незаметно падали вниз; всё казалось красным, и в этой густой, приторной красноте, отражалось человеческое лицо...
Над женским, подобно сакральной жертве, трупом была видна, рассчитанная на острое эмоциональное воздействие, изображённая красным цветом антропоморфная композиция.
Испещрённая, равными друг другу, как различные воплощения единой, породившей их природы, стилизованными рисунками со смешанными человеческими и звериными чертами, солярными кругами, и астральными знаками, была схожа с узорами наскальных надписей, а беспорядочное сочетание мазков, очерченного множеством странных линий, образующих как бы ограду из красок, изображённого, и окрашенного в соответствующие ритуальные цвета — внешнего круга, вписанного в него квадрата, в котором в свою очередь, был вписан другой — внутренний круг, имели форму цветка лотоса.
В рисунках угадывался предшествующий им труд, который требовал твёрдости и постоянства определённого видения, последовательности действий, слаженности руки, особого взгляда и воли.
Буйство форм, динамизм, напряжённость, внутренняя экспрессия многоярусной композиции, была вызвана смешением образов, появившихся в результате наложения новых изображений к уже имевшимся. Резкой контрастности, и неожиданными вспышками открытых красочных пятен, замешанных на жиру с добавлением крови и шерсти животных — всё, это было раскрашено яркими и даже резкими, кричащими красками, раскрывалось в имеющем знаковый характер, присущем шаманизму, и изображённом на стене кровью, ритуальном рисунке.
Гранёный бокал, недопитого с появившимся привкусом крови, - пенящегося вина, на тёмно-синей глади, плывущих букетов роз, отсвечивающего прозрачным, словно стекло, холодным лаком расписанного жостовского подноса, - падает вниз; осколки сиреневого стекла разлетаются в стороны, - густеет разлитое по полу, и скрывающее смертоносный яд, красное вино - всё, как во сне...
В ушах шумит кровь, из чёрной глубины нескончаемой чередой всплывают огненные отражения, обжигающие сетчатку глаз; они обрекают порождённые ими образы на медленное увядание, ещё при жизни превращая их в отвратительные трупы, прежде чем непроницаемо-чёрная обратная их сторона, поглотит всё; резкий слепящий свет, полностью стёр с лиц и одежд людей привычные краски - всё разложилось в голубом зареве, и только жёсткие, тяжёлые тени, рядами ложились на слепящий глаза, белый снег. Следы, выдавленные в снегу тяжёлыми солдатскими сапогами, были наполнены водой и блестели.
В жёлто-сером дыму бурана поблёскивают огни - эшелон с трудом рвётся из клокочущих летящих лав в завтрашний день, падает гиком, свистит сзади и ревёт тысячами горл; подъём версты в три, а потом насыпь, но поезд борется: равномерно отбивает такт тяжёлым, отрывистым дыханием. Тёмно-сизые от грязи и копоти стёкла окон, кажется вот-вот посыплются осколками; от раскалённых добела полос железа, высоко взлетают огненные искры и, падая на мокрую землю, тут же гаснут; резкие, отчётливые звуки слышатся уже откуда-то издалека, приглушённо, постепенно теряя силу.
Ожаровский проснулся от лёгкого стука, он открыл глаза, - был тот зимний ночной сумрак, когда отблески снега на крышах, падая на плоскую белую холщёвую штору, разгоняют ночную темноту...
