Будучи белым непреклонных годов
Со вдохновением и энтузиазмом

Бродский я выучил только за то
Что он-препятствие для маразма

Являть urbi et orbi свой панегирик памяти Бродского – примерно тоже самое, что станцевать балет в день рождения Нуреева. Ибо применение одного средства выражения мысли - русского слова – вольно или невольно заставляет сопоставлять степени владения им с нелестным для пережившего результатом. Начну свое недисциплинированное преклонение отсюда… Бродский для меня - именно что особый язык. Будучи русским по форме (отдельные слова понятны практически всем), он необыкновенно взыскателен по содержанию. Изобилующий отсылками к событиям и персоналиям греческой мифологии и латинской истории, мировой поэзии, нелобовыми метафорами, провидениями, откровениями и вообще сложностями, он напрочь отсекает успокоившихся на «мамамылараму»/историитретьегорима Мединского. Не писаны брокгаузы и евфроны для его уяснения и никогда не будут. Вхождение в пределы творчества поэта - оно как приглашение к совместному полету – но не в одном аэроплане, а в пределах размаха собственных крыльев. Что подразумевает их наличие и функционирование на уровне много выше, чем требуется для утилитарных перелетов в границах курятника. Рожденный ползать, едва заслышав «Осенний крик ястреба» - робко прячет тело жирное в надежно закрывающих видение ужасающей вечности утесах Евтушенко/Вознесенского итд итп. Провидческий дар – «Речь о политом молоке»,эдакий «символ веры» Гения:Капиталист развел коммунистов.Коммунисты превратились в министров.Последние плодят морфинистов.(…)Иначе — верх возьмут телепаты,буддисты, спириты, препараты,фрейдисты, неврологи, психопаты.Кайф, состояние эйфории,диктовать нам будет свои законы.Наркоманы прицепят себе погоны.Шприц повесят вместо иконыСпасителя и Святой Марии.Душу затянут большой вуалью.Объединят нас сплошной спиралью.Воткнут в розетку с этил-моралью.Речь освободят от глагола.Благодаря хорошему зелью,закружимся в облаках каруселью.Будем спускаться на землюисключительно для укола.Я уже вижу наш мир, которыйпокрыт паутиной лабораторий.А паутиною траекторийпокрыт потолок. Как быстро!Напомню – писано это в канун «Рождества Христова Тысяча Девятьсот Шестьдесят Седьмого». Может быть, политикам и студентам Гарварда следует прислушиваться к поэтам, а не фукуямам формата «какова твоя жертва, таков оракул»?.. В обильно цитируемом выше произведении много еще сбывшегося – но слабо цитировать ибо дискредитациявооруженныхсил, призывыкшатаниютрубытретьегорима и в самом лучшем случае - путь Овидия (хотя прекрасен город Констанца и вино «лакрима луй Овидиу»). Лучшее в истории определение места поэзии - «делает смотр уликам» и поэтов – «но плохая политика портит нравы – это уже по нашей части»Интерпретирование Заповедей Господних, негромкий голос здравого смысла и полезные практические рекомендации:Обычно тот, кто плюет на Бога,плюет сначала на человека.(…)Создать изобилие в тесном миреэто по-христиански. Или:в этом и состоит Культура.(…)-поберегите своих младенцев-займите чем-нибудь руки. -зло существует, чтоб с ним бороться,а не взвешивать на коромысле.Ну и мое любимое наконец – лишь тот заслуживает званье гражданинакто не рассчитывает абсолютно ни накого, от государства до наркотиковза исключением самих себя и ходиков,которые бегут, настырно тикая… То, что я написал сегодня – не имеет никакого практического смысла. Мои «речи за десять шагов не слышны». Апологеты Бродского сами знают и понимают. Иным – бесполезно, «ибо видя не видят, слыша не слышат и не разумеют». Но, цитируя именинника, «поклониться тени» - важно для самого себя. Дабы исчислить вес своей души, чтобы, как минимум, не нервировать Харона с его шатким плавсредством. Не дожидаясь того момента, когда на экране смартфона вдруг появится странная и последняя надпись – «мене,мене,текел,упарсин»…

В стране советов в прошлом веке, строители коммунизма, в целом, пытались построить то, что сейчас в странах развитого капитализма называют термином "жирный FIRE" (Fat FIRE). Фактически, по нынешним меркам, лидеры революции - были просто инфоцыгане, продавшие безграмотному народу, мечту о всеобщем благоденствии. Устройстве общества, где можно работать сколько хочешь (или не работать вовсе), а получать и потреблять блага, в неограниченном количестве.

Звучит утопично, не правда ли? Но под радостные лозунги "смерть буржуям", и особенно "всё отобрать и поделить" - удалось. Орудия труда и средства производства стали общими, только вот общие - значит ничьи, и эффективно всем этим управлять не удалось. Но ладно, вопрос не в этом, а в том, что оказалось, чтобы построить коммунизм, нужно вначале пожить в социализме, который уравнивал и трудягу и бездельника, что демотивировало обоих.

Но даже в этом не самом справедливом обществе уравниловки, были весьма обеспеченные и даже богатые люди. В первую очередь, это конечно партийные лидеры - номенклатурщики, про властные писатели, космонавты, но были и другие предприимчивые граждане.

Например, участники чёрного рынка, которые занимались, скупкой и перепродажей валют или дефицитных товаров. Цеховики и фарцовщики, которые пытались зарабатывать, производя и реализуя неучтённую продукцию.

Но были и легальные миллионеры

Некоторые богатые люди СССР:

Людмила Зыкина. Певица часто и много гастролировала по СССР и миру. Её пластинки расходились невероятными тиражами, а билеты на концерты раскупались за считанные минуты.

Анатолий Карпов. Советский шахматист на протяжении 10 лет был чемпионом мира в интеллектуальном виде спорта. Благодаря доходам от выигрышей Карпов смог стать легальным советским миллионером.

Сергей Михалков. Литератор, драматург и журналист, удостоился трёх Сталинских премий и одной Ленинской. Основной доход Михалков получал со своих литературных произведений, которые активно издавались и переиздавались на разных языках.

Артём Тарасов считается самым богатым человеком в СССР. К началу 1989 года на счету его фирмы оказалось более 100 миллионов долларов.

В общем, в бесклассовом СССР, был такой же класс богатых, как и в странах развитого капитализма. Преимущественно - это были номенклатурщики и подпольщики. Отдельно можно выделить известных людей искусства и творчества.

При этом, не работать, хотя бы номинально, было нельзя, кем бы ты ни был. Борьба с тунеядством в СССР вынуждала даже обеспеченных людей работать кочегарами и дворниками. Например, детей богатых родителей (т.н. "мажоров").

В 1961 году в СССР вышел указ «Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни». В эту категорию входили люди, которые не работали больше четырех месяцев в году. Борьба против этого шла 30 лет до распада СССР.

После публичного показательного судебного процесса, Бродский полтора года провел в ссылке. В 1964 году он получил пять лет принудительных работ и отбывал их в совхозе в Архангельской области, где собирал урожай. Позже под давлением общественности срок сократился. По данным прокуратуры, на тот момент в РСФСР 400 тысяч человек вели «антиобщественный паразитический образ жизни», а 37 тысяч из них были выселены.

Виктор Цой работал кочегаром в котельной «Камчатка», чтобы не попасть под уголовную ответственность. В «Камчатке» Цой цензурировал стихи, дебютировал в кино и злился на людей, собирающих окурки. Тогда появился альбом «Группа крови».

«По складу ума ты философ?» – спросил Цоя в апреле-1990 журналист Григорий Волчек. Он ответил: «Скорее кочегар, что, в общем-то, одно и то же».

В общем и целом, строители FAT FIRE в СССР очень ревностно относились к тем, кто строить его не хотел. Закончились все их нерыночные методы принуждения, закономерно: дефицитом, и в итоге, фактически, голодом. Почему так, думаю вы догадались.

18.05.2025 Станислав Райт — Русский Инвестор

Северный край, укрой.
И поглубже. В лесу.
Как смолу под корой,
спрячь под веком слезу.
И оставь лишь зрачок,
словно хвойный пучок,
и грядущие дни.
И страну заслони.

Нет, не волнуйся зря:
я превращусь в глухаря,
и, как перья, на крылья мне лягут
листья календаря.
Или спрячусь, как лис,
от человеческих лиц,
от собачьего хора,
от двуствольных глазниц.

Спрячь и зажми мне рот!
Пусть при взгляде вперед
мне ничего не встретить,
кроме желтых болот.
В их купели сырой
от взоров нескромных скрой
след, если след оставлю,
и в трясину зарой.

Не мой черед умолкать.
Но пора окликать
тех, кто только не станет
облака упрекать
в красноте, в тесноте.
Пора брести в темноте,
вторя песней без слов
частоколу стволов.

Так шуми же себе
в судебной своей судьбе
над моей головою,
присужденной тебе,
но только рукой (плеча)
дай мне воды (ручья)
зачерпнуть, чтоб я понял,
что только жизнь -- ничья.

Не перечь, не порочь.
Новых гроз не пророчь.
Оглянись, если сможешь --
так и уходят прочь:
идут сквозь толпу людей,
потом -- вдоль рек и полей,
потом сквозь леса и горы,
все быстрей. Все быстрей.

Иосиф Бродский май 1964

Иосиф Бродский — не просто нобелевский лауреат, а живой символ противоречия между гением и патологией. Его творчество, пропитанное эротическим отчаянием и экзистенциальным бредом, — не метафизические упражнения, а дневник психических отклонений. За каждым сонетом скрывается клиническая депрессия, за каждой метафорой — сексуальная одержимость, превратившая поэзию в терапию для невменяемого.

В 1964 году советские психиатры поставили Бродскому диагноз «шизоидная психопатия» — не политический ярлык, а точное описание его творческого метода. Его стихи — это поток сознания человека, для которого реальность распадается на осколки метафор:

«Смерть придёт, у неё будут твои глаза»

Эти строки, написанные после попытки суицида, — не философская медитация, а крик человека, чьё сознание заперто в цикле маниакальных и депрессивных эпизодов. В эмиграции Бродский признавался: «Депрессия сильнее стенокардии», превращая сердечные приступы в метафоры душевной боли.

Бродский намеренно взрывал пуританские нормы, вплетая в стихи обсценную лексику и физиологические детали. В «Посвящении Чехову» он издевается над классиком:

«Помнишь скромный музей, где не раз видали
одного реалиста шедевр "Не дали"?».

Это не эстетический эксперимент, а симптом сексуальной фрустрации. Влияние Катулла, чьи стихи пестрят похабными насмешками, Бродский доводит до абсурда: его герои мастурбируют в полярной ночи («Лидо»), а любовь сводится к обмену телесными жидкостями:

«Жизнь есть товар на вынос:
торса, пениса, лба…» («Строфы»).

Использование криминального жаргона (фени) в эротических контекстах — не стилистический приём, а признак маргинального сознания. Как заметил критик Юрий Колкер, Бродский превратил поэзию в «скандальный натурализм», где гениталии становятся главными персонажами.

В «Двадцати сонетах к Марии Стюарт» Бродский пародирует пушкинский идеализм, заменяя возвышенную любовь сексуальным мазохизмом:
«Я застрелиться пробовал, но сложно
с оружием. И вам, в отличие от волн,
не надо прибегать к жесту подобному».

Ирония здесь — защита от собственных суицидальных импульсов. Его одержимость смертью приобретает танатофилический оттенок: в «Колыбельной Трескового Мыса» он пишет:
«Одиночество учит сути вещей, / ибо суть их — то же одиночество»,
превращая экзистенциальную пустоту в эротический объект.

Эксгибиционизм проявляется в нарочитой демонстрации телесности. Стихотворение «Лидо» с его строкой «Команда в одном исподнем – бабники, онанюги» — не социальная сатира, а поэтическое обнажение, где мастурбация становится актом сопротивления против внутренней цензуры.

Анализ ритмических сбоев в стихах Бродского (исследование НИУ ВШЭ) показывает: его верлибры с отклонениями — не формальный эксперимент, а следствие когнитивного диссонанса. Например, в «Части речи» навязчивые повторы («всё разлетелось к чёрту на куски») имитируют циклы маниакальной депрессии.

Даже в эмиграции Бродский не излечился. Стихотворение «Не выходи из комнаты» (1970) — манифест социофобии:
«Не выходи из комнаты; не совершай ошибку. / Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?».

Здесь изоляция — не метафора, а клинический симптом паранойи, усугублённой преследованиями КГБ.

Бродский — не жертва режима, а добровольный узник собственной психики. Его «девиации» — системообразующий элемент поэтики, где секс становится языком саморазрушения, а безумие — творческим топливом. Как писал он сам:

«Страсть есть привилегия незначительного.
Поэтому старайтесь оставаться страстными».

Эта страсть сожгла его, оставив после себя не стихи, а медицинскую карту гения. Переоценка Бродского требует не литературного, а психиатрического подхода: его тексты — симптомы, а не метафоры. Возможно, именно поэтому они продолжают шокировать — в них слишком много правды о человеческой природе, которую общество предпочитает скрывать под маской «высокой поэзии».