Голос в одиночной радиорубке
Микрофон был холодным. Это первое, что замечал Артём, садясь в студии «Серебряного Дождя – Рязань» в четверть второго ночи. Холодная, обтянутая сеткой сфера, единственная точка отсчета в уютном, но безликом коконе звукоизоляции. За стеклом – темнота, пустой коридор и спящий город за окном. Его город. Его смена: с часу до шести утра. «Ночной дозор», как он пафосно называл это в резюме пять лет назад. С тех пор пафос выветрился, осталась лишь ритуальная, сонная рутина, скрашиваемая голосами таких же неспящих: таксистов, студентов, неврастеников.
В ту ночь все началось с тишины. Не с тишины эфира – фон всегда был: гул трансформатора за стеной, едва слышный писк оборудования, собственное дыхание. Нет. С иной тишины. Она пришла после двух, точно впав в паузу между треком The Cure и его собственными словами о предстоящем концерте рязанского барда. Воздух в комнате стал густым, ватным, будто его откачали и заменили сиропом. Звук его голоса перестал отражаться от стен, будто его слова проваливались в черную дыру, сразу за краем стола.
Артём смолк, нахмурившись. В наушниках, помимо выходного эфира, был канал мониторинга – то, что слышит продюсер. Там царила та же мертвая, вязкая тишь. Он щелкнул пальцами перед губами – щелчка в наушниках не последовало. Как будто микрофон его не поймал. Но индикатор уровня сигнала перед ним прыгал в такт его речи. Парадокс, технический сбой. Он постучал по решетке микрофона ногтем. В наушниках – молчание. На табло – зеленые всплески.
«Ладно, – пробормотал он в эфир, пытаясь звучать непринужденно. – Похоже, у нас сегодня небольшие технические шорохи. Добавим атмосферы». Он запустил очередной трек, длинный инструментал, и откинулся на спинку кресла. И тут услышал.
Не в наушниках. В самой комнате. В той самой неправильной тишине.
Звук шел снизу. Словно из-под пола, через толщу бетона и ламината, просачивался низкочастотный гул. Он был на грани слышимости, больше вибрацией, чем нотой. Вибрацией, от которой заныли корни зубов и засвербило в костях. Это был не гул генератора – тот был выше и ровнее. Этот звук был… живым. Он дышал. Медленно, с чудовищным интервалом в минуту, он набухал, превращаясь в плотное, давящее мычание, а затем снова сходил на нет, оставляя после себя звенящую пустоту и чувство, будто желудок проваливается в таз.
Артём замер, вслушиваясь в плоть мира. Его студия, эта капсула, вдруг показалась хрупкой скорлупой, подвешенной над бездной. Он потянулся к кнопке связи с продюсером – комната Алексея была этажом выше. Кнопка молчала, не издавая привычного щелчка. Все каналы, кроме выходного эфира, будто умерли.
А гул нарастал снова. Теперь к нему добавился новый слой – звук, похожий на скрежет гигантской циркулярной пиры по листу стекла, но растянутый, замедленный до невозможности, превращенный в протяжный, мучительный стон. Артём вжался в кресло. Он смотрел на темное стекло, за которым ничего не должно было быть, и ему показалось, что в глубине коридора что-то шевельнулось. Не форма, а движение самой тьмы, ее уплотнение.
Инструментал в эфире подходил к концу. Надо было говорить. Работать. Он был радио-голосом, утешением для одиноких душ, он не мог просто молчать. Собрав всю волю, он наклонился к микрофону, его губы почти коснулись холодной сетки.
«Друзья… – его голос, обычно бархатный и уверенный, прозвучал сипло и чужим. – Вы… слышите это?»
Он не планировал такого. Слова вырвались сами. Гул под полом отозвался мощным толчком, будто сердцебиением чудовища. И в этот момент в наушниках, поверх финальных аккордов музыки, раздался треск.
Это был не эфирный треск помех. Это было нечто структурное, цифровое, словно взламывали саму реальность. Треск рассыпался на миллионы геометрических щелчков, которые стали складываться в узор. В голос.
Голос был похож на человеческий, как граммофонная запись похожа на живую речь. Он был собран из обрывков, склеен из звуков, которых не должно существовать в природе: шума ртути, кипящего металла, обратной речи, пропущенной через дробилку. Он говорил на русском. Но не так, как люди.
«Ар-тём. Мы. Слу-ша-ем.»
Фраза прозвучала в идеальной паузе перед его следующим словом, заняв собой всю вселенную. Холодный пот струйкой скатился по его позвоночнику. Он выключил звук в наушниках. Голос продолжал звучать в комнате, исходя отовсюду и ниоткуда одновременно. Он исходил из стен.
«Ты. Провод-ник. Твоя. Часто-та. Тон-кая. Кожа. Ми-ра.»
Он рванулся к двери. Ручка не поддавалась. Не потому что была заперта – она была холодной как лед и не двигалась ни на миллиметр, будто дверь стала частью монолитной стены. Он ударил по ней кулаком – удар заглушила та же ватная тишина. Паника, острая и животная, сжала горло. Он закричал. Его крик не имел звука. Его поглотила комната.
На столе, перед ним, сам по себе, строчка за строчкой, поползла бумага с расписанием эфира. Невидимое лезвие выводило на ней знаки. Не буквы. Угловатые, болезненно-правильные символы, которые резали бумагу, вдавливались в стол. Они горели холодным синим светом, отбрасывая на его руки ледяные тени.
А гул трансформировался. Теперь это была какофония, оркестр немыслимых инструментов, играющих в обратном времени. Он слышал в этом визг, но не эмоциональный, а механический, словно рвались какие-то фундаментальные связи материи. Звук сверления без сверла. Звук разрыва плоти без плоти. И сквозь этот адский хор, голос, тот самый, продолжал вещать, обращаясь уже не к нему, а через него, используя его микрофон, его эфир, его частоту.
«Слу-шай-те. Мы. При-шли. Не. Смот-ри-те. На. Не-бо. Смот-ри-те. В. Ще-ли. Между. Сте-на-ми. В. Тень. От. Ла-мпы. Мы. Всег-да. Зде-сь. Мы. Вы-во-дим. Из. По-коя.»
Артём упал на колени, зажав уши ладонями. Но звук был не снаружи. Он был внутри его черепа. Он видел образы, которые этот звук рисовал. Не образы инопланетян или кораблей. Абстракции ужаса. Бесконечные коридоры из углов, где законы физики были насмешкой. Сущности, не имеющие формы, но имеющие намерение – холодное, аналитическое, непостижимое. Они не хотели завоевывать. Они изучали. И их метод изучения был тотальным нарушением всего, что есть жизнь.
Он поднял голову. В темном стекле, отражавшем его бледное, искаженное лицо, что-то изменилось. За его отражением, в «настоящем» коридоре, теперь висело нечто. Не тело. Скорее, сгусток искаженного пространства, точка сбоя реальности. Оно мерцало, как мираж, и состояло из тех самых звуков – из визуализированного гула, скрежета и цифрового треска. Оно имело множество глаз, но это были не глаза – а разрывы, дыры, ведущие в черный, пульсирующий хаос.
Оно смотрело на него. И Артём понял самую ужасную вещь. Оно смотрело не на него. Оно смотрело сквозь него. Как через окно. Как через тот самый микрофон. Он был линзой, антенной, живым приемником, которого настраивали на нужную волну.
Внезапно звуки достигли пика – негромкого, но невыносимого по своему давлению на разум. Он почувствовал, как его воспоминания, самые сокровенные и мимолетные, будто листает невидимая рука. Детский страх темноты. Запах первой любви. Горький вкус похмелья. Все это было извлечено, рассмотрено под безжалостным лучем и отброшено как не имеющее ценности.
Потом все прекратилось.
Тишина вернулась. Но это была уже не прежняя, родная тишина студии. Это была тишина после взрыва, тишина опустошения. Воздух снова стал разреженным и привычным. Гул ушел. На бумаге перед ним не было никаких символов, лишь помятый листок.
Дверь щелкнула. Он дернул ручку – она открылась. В коридоре горел обычный свет. Из динамика в потолке тихо лилась следующая мелодия из его плейлиста.
Он дополз до стола, дрожащими руками включил микрофон. В эфире оставалось пять минут. Его слушатели, десяток-другой ночных бодрствующих, ждали. Что он мог сказать? Что монстры из иного измерения только что использовали его как рацию? Что они здесь, в щелях реальности?
Он сделал глубокий вдох. Голос, который прозвучал в эфире, был на удивление спокоен, почти механическим.
«Это был «Ночной дозор». На частоте 101.4 FM. Погода на завтра: ясно, без осадков. Ветер западный, умеренный. Смотрите… смотрите под ноги. И приятных снов.»
Он выключил эфир и просидел неподвижно до прихода утренней смены. Ему не задавали вопросов. Он молча вышел на улицу, в осеннее рязанское утро.
С тех пор прошло три месяца. Он больше не ведет ночной эфир. Он работает днем, говорит о погоде и пробках. Он научился не вслушиваться в тишину. Но по ночам, иногда, просыпаясь от собственного крика, он подходит к окну и смотрит не на звезды. Он смотрит в темный промежуток между соседними домами. Или на тень от торшера, падающую на стену под неестественным углом. И кажется, что тень эта на миг становится чуть гуще, чуть самостоятельнее.
А еще он знает, что в ту ночь на горячую линию студии поступило семнадцать звонков. Все семнадцать абонентов, не сговариваясь, спрашивали одно и то же: что это была за странная передача после двух ночи? Этот голос… эти звуки… Люди думали, это такой мрачный аудиоспектакль. Самый реалистичный из всех, что они слышали.
И семнадцать человек, каждый в своей квартире, в своем доме на окраинах Рязани, признавались: после этого «спектакля» они больше не чувствуют себя в одиночестве. За стеной, в шкафу, за спиной – всегда присутствует едва уловимое ощущение внимания. Холодного, стороннего, изучающего.
Артём никому об этих звонках не рассказал. Он просто молча сменил профессию. Потому что понял самое главное. Они не прилетали. Они не улетали. Они просто нашли частоту. И настроились. Навсегда. А он, Артём, рязанский радио-ведущий, стал той самой дверью, которую уже не закрыть. Дверью в самый страшный хоррор – в хоррор полного, безразличного ко всему человеческому, присутствия. Присутствия Здесь и Сейчас.
