С ноября по март мне предстояло жить у бабушки. Это объяснялось тем, что её квартира теплее нашей да и ходить в школу по морозу было куда ближе.

Настоящая причина была в том, что у мамы образовалась личная жизнь, но я был слишком мал, чтобы посвящать меня во все тонкости.

Для целей личной жизни у бабушки был экспроприирован раскладной ГДРовский диван - одно из двух лежбищ в её квартире.

Приходилось спать с бабушкой на одной кровати, под одним одеялом. Но отсутствие места было не главной проблемой.

Бабушка громко храпела на разные лады и при этом спала очень крепко. Мои ночёвки проходили не только в тесноте, но и в обиде.

Бабушкин храп на необъяснимом органическом уровне бесил меня, как может выводить из себя скрежет стекла или трение пенопластовых пластин друг о друга. Я куксился, изнывал, терзался и не мог заснуть часами, мучимый клокочущими переливами.

Батареи грели слабенько. Чтобы было теплее, надо было прилечь ближе к бабушке, но чтобы спать тише - надо было отлечь от неё, рискуя выкатиться из под одеяла и замерзнуть. Искусство выбора меньшего зол я постиг очень рано.

- Ба, ты храпишь, - говорил я.

- Я знаю, - говорила бабушка.

- Я храплю с 25 лет, - как-то сказала она.

Это был солидный стаж. Она была настоящим виртуозом художественного храпа. Она умела в рык, пересвист и булькание. В урчание и зудение. В гудение паровоза и полёт шмеля.

Каждую ночь я изобретал новые способы временного выключения храпа: нечаянные толчки в бок, громкий нарочитый кашель, хлопки в ладоши, стягивание одеяла, затыкание ушей, переворачивание бабушки, залезание под подушку с головой.

Все способы никуда не годились. Они не помогали надолго. Бабушка меняла мелодию, тональность и фактуру, рыкающий лев в ней уступал место ухающему филину или паровому котлу и спустя пять минут концерт продолжался.

Впрочем, случались и чудеса. Однажды я звучно и забористо пукнул под одеялом. Бабушка внезапно притихла и словно прислушалась. Я замер. "Кря" - вдруг носом сказала бабушка, перевернулась на другой бок и затихла, а я не веря своему счастью уплыл в сон. Повторить этот фокус больше не удавалось.

Вам может показаться, что я преувеличиваю, но в этом было что-то от изощрённой средневековой пытки. Если бы инквизиция пытала меня храпом, я бы тут же признался в колдовстве, заговоре против короля и всех смертных грехах, и молил бы Бога о скорейшем сожжении костре, дабы отоспаться хоть на том свете.

Кстати, на помощь мне пришёл именно Он. Бабушка подолгу молилась перед сном перед наклеенными на стену иконами в специальном углу. Она была по-советски религиозна. Скрывала на людях, но педантично соблюдала посты и каноны. Ей принесли какую-то новую книгу и вечерняя молитва удвоилась по времени. Если я успевал заснуть до её прихода в кровать, храп не тревожил меня до утра.

Следующей зимой я спал уже на отдельном диване, что был возвёрнут взад, ибо для тех целей, которые он героически выполнял в прошлую зиму, был приобретён его новый коллега. Но бабушкиной звуковой мощи с избытком хватало, чтобы наполнить храпом всю комнату.

Теперь я удивлялся: как я вообще мог спать рядом с ней и выдерживать всё это, если сейчас лежу аж у противоположной стены и всё равно никуда не могу деться от назойливого всепроникающего горлового пения бабушкиного внутреннего хора самых голосистых шаманов.

- Ба, а я храплю?

- Нет, но скорее всего будешь. Потом.

- А святые тоже храпят?

- Тоже. Они ведь люди.

- А Бог храпит?

- А Бог не храпит. И вообще не спит. А вот тебе пора...

Бог находился теперь прямо напротив и назидательно глядел с одной из икон прямо на меня. Теперь я маялся не только раздражённый, а ещё и пристыженный, ибо Бог как бы говорил мне: любовь, дружище. Возлюби ближнего. А я ненавидел свою спящую и храпящую бабушку противу всех своих сил.

Прости, Господи, - говорил я, завтра я буду любить её сильно-сильно. Ведь так просто, так легко любить бабушку в ответ на вкусный завтрак или интересную историю. Но в ответ на храп ТЕМ БОЛЕЕ ТАКОЙ мне так сложно её любить, вот прямо здесь и сейчас, а я ещё такой маленький, Господи. Я в этом мало что понимаю, но оказывается даже самые родные люди не всегда одинаково хороши для тебя.

Бабушка ложилась позже меня и просыпалась тоже позже. Под заливистый храп я отправлялся совершать утренние процедуры, а потом мне разрешалось особенно бесцеремонно тормошить её для побудки и я с нескрываемым удовольствием прерывал храповую симфонию.

Одним утром я проснулся и не услышал храпа. Я принялся будить бабушку, но не смог. И пошёл чистить зубы. А потом вернулся и попробовал снова. И она опять не проснулась. Я сделал зарядку и совершил третью попытку. И тогда я уже всё понял.

Я очень любил бабушку. И очень грустил. Но это история не про то, как через какое-то время после её ухода я стал скучать даже по ненавидимому мною храпу. Ничего подобного. Более того, я порой думал стыдные мысли, ночуя один в той квартире: всё таки хорошо, что никто не храпит.

А вдруг придёт призрак? - думал я маленький. Но тут же успокаивался, ведь призрак бабушки, если только призраки существуют, мог сделать всего несколько нестрашных вещей: уборку, ужин, связать шарф и рассказать, как у неё там вообще дела. Ничего плохого сделать призрак бабушки мне не мог, ведь бабушка меня тоже очень любила. Самое плохое, что она могла сделать, вернувшись с того света, это прилечь поспать на соседнюю кровать и тут же захрапеть.

Спустя много времени я уже готовился ко вступительным экзаменам в универ и уснул буквально на книгах на всё том же, но уже изрядно убитом диване. Пробудился я от ярчайшего флешбека: в сон проник храп, забористый, пререливистый, тембрально богатый. Бабушкин. Именно он. Я его помнил. Подкоркой. Спиной. Кожей. Этот стиль. Этот флоу. Это невыразимо бесящее гырррххх с подклахтыванием чего-то пузырящегося где-то в пазухах между ртом и носом.

Я похолодел, оторопел, подскочил, мгновенно проснулся и уставился в темноту. С кровати в другой части комнаты храпела мама. Она вернулась поздно, не стала меня будить и легла. Раньше я не слышал, чтобы она храпела. Видимо, это пришло с возрастом, но храпела она точь в точь как бабушка.

"Вот это да..." - подумал я с изумлением. "Точь-в-точь..." - подумал я с восторгом. "Это же теперь так будет всегда..." - подумал я с содроганием. Это будут не самые лучшие ночки, если я не смогу поступить и не перееду в общагу.

Я поступил.

--------------------

Описанное я вспомнил в поезде на волне невольной ностальгии ибо плацкартный загончик сотрясало рыкание мужчины с нижней полки. Кем бы он ни был, но будь он постарше лет этак на 50, он вполне мог быть моим дедом. Именно такой выдающийся храпун подошёл бы моей бабушке. Они бы могли составить прекрасный львиный дуэт.

Однажды прогресс должен дойти до того, что по базе медицинских показателей будет вычисляться склонность человека к храпу и когда он будет покупать билет на поезд, на соседние с ним места будут большие скидки. Это будет справедливо и гуманно. Полка у туалета должна стоить на 15% дешевле, полка над храпящим - на 50.

Я свесился и посмотрел на героя. Это был не лев, а морж: с усищами и большим православным золотым крестом на всю грудь. А на груди была ещё и татуировка с православным крестом. Крест лежал на кресте и духовность момента зашкаливала.

"Вера пришита к этому человеку крест на крест" - подумал я. Расскажу завтра эту шутку парням. Подумал, что забуду и записал в телефон. Накатил коньяка, чтобы быстрее заснуть, согревшись. Храп и попытки не замёрзнуть, храп и теснота, храп и духота, храп, близость тел и всепроникающий храп - это напомнило мне о моих детских ночёвках.

"Бог не храпит. И вообще не спит." - вспомнил я слова бабушки. Интересно, у этого мужика столько крестов, потому что он настолько святой или потому что он настолько грешник? А ещё есть анекдот про купающегося в пруду батюшку: "вы или крест снимите, или трусы наденьте". Означает ли это, что у носящих два креста должно быть двое трусов? Если второй крест - рисунок, то вторые трусы на мужике тоже должны быть наколкой.

Я подумал, что это в теории невежливо: размышлять про нарисованные трусы совершенно незнакомого человека. Является ли это нарушением каких-либо астральных границ? Является ли это, в конце-концов мыслепреступлением? Как скоро люди будут обижаться друг на друга не только за высказанные, но и за невысказанные мысли. По-моему, они уже... А вот храп-то сам по себе преступлением по-прежнему не является. А жаль. Храпи сколько хочешь. Храп - не грех. Хотя и максимально оскорбляет мои чувства неспящего.

Тут меня озарило: а что если наши грехи для Бога что-то вроде назойливого противного храпа. Нет, серьезно: это существо - Бог (он, она, оно) создаёт игрою мысли целые миры. Ну что ему от того, что где-то в Бологом (мы встали в Бологом) кто-то спиздит шоколадку из ларька? Вряд ли от наших грехов Богу есть урон или он страдает физически. Он нас даже за них не шибко и не всегда наказывает. Но они ему всё равно не нравятся. И вот храп... Да, это оно, это очень похоже...

В чаты написывали, я отвечал, мысли плыли по коньячным волнам. Неужели нельзя попросить мужика не храпеть хотя бы сегодня? А как его попросишь? Он же не владеет собой.

А если бы Бог попросил тебя не грешить хотя бы разочек, - сказал я себе. Что бы ты сделал? Тут же поверил бы в него? Так любой дурак сможет. Ты верь так... Как бабушка. Я очень заскучал по ней в этот момент. Вы знаете, как это может накатить. Вот её нет рядом, думал я, и более того - вроде как её нет совсем. Но это почему-то не мешает мне любить её прямо сейчас. Для любви это не имеет никакого значения.

Я впервые расщупал мыслями, то, о чём вскользь думал ранее. Смерть для любви не имеет никакого значения. Смерть - это "нет", любовь - это "да". Как это - "нет человека", если ты его вот прямо сейчас любишь? И таким вот образом он и есть. Как нет, когда да.

Будет правдой сказать, что всё означенное живёт только в тебе, но за пределами тебя это чувство способно проявиться тоже, через поступки и мысли. И, пожалуй, человека можно по настоящему измерить и описать через то, как и насколько он может воплощать в мир свою невысказанную любовь, делая её высказанной.

А для веры, как и для любви не нужно подтверждений. Это что-то такое, что ты не ищешь во внешнем мире, а приносишь туда сам.

Как, например, вот этот мужик с двумя крестами. Да если бы он не набил свою дурацкую татуху, я обо всём об этом и не подумал. Кстати, сиди он в Крестах, с ним бы случилась крестовая рекурсия...А в параллельной вселенной вместо крестиков люди набивают нолики...Я уплыл в сон и храп был побеждён.

-------------------------

Мы курили после концерта и подлетела бойкая девчушка. "Дай сигу, ёпта" - сказала она. "Извольте, мадемуазель" - ответствовал я. "Из образа не выходишь даже за сценой", - сказала юница. "Впрочем, нет. Вот про дикпик-то ты читал, а мне ничего не прислал, а я у тебя номер взяла и писала" - продолжила она.

"Экое упущение" - сказал я. "Возможно, тогда правил бал ретроградный меркурий". Я не помнил барышню. Не помнил диалог. И не уверен, что хотел бы вспоминать.

"Вот какую-то такую дичь ты тогда и ответил. Сказал, что едешь в поезде. И что Бог попросил тебя сегодня не храпеть"

В 1983 году театр БДТ был на гастролях в Японии. Слово очевидца.

* * *

Утром 15 сентября 1988 года на лентах информационных агентств появилась информация: у японского императора Хирохито, ровесника века, человека, обладающего огромной сакральной властью и почитаемого японцами как божество, резко ухудшилось состояние здоровья...

В Ленинграде в это время был уже вечер, и артисты БДТ сдавали заведующему постановочной частью деревянные ящички с продуктами долгого хранения. 50 человек — 50 счастливцев — должны были поехать на гастроли в Страну восходящего солнца, и потому ровно 50 ящиков нужно было схоронить среди костюмов, реквизита и мебели.

Не все ящики оказались одинакового размера и веса.

— Володя! — обращается один заслуженный артист к завпосту.— А с какого хера вон те 8 ящиков больше, чем остальные?

— А с такого, Петя, что ты еще заслуженный, а это продукты народных!

И Петя, поняв, что "ящиком еще не вышел", отходит в сторону. Действительно, дирекцией накануне было озвучено: "Народные артисты СССР и РСФСР имеют право отправить 20 кг круп и консервов, заслуженные — 15, а все остальные — по 10". Все норовили засунуть в ящик еще и маленькую лабораторную электроплитку для школьных опытов по химии (в данном случае — для опытов над своим желудком). Сырокопченую колбасу (ее тогда называли просто твердой), сухари, концентрированные супы, чай, сахар и прочую бакалею распихивали по чемоданам с личными вещами на свой страх и риск...

"Абсурд какой-то! Зачем все это?!" — спросит молодой читатель. Объясняю. В Японии традиционно самые высокие суточные для иностранцев. Нам обещали в местной валюте эквивалент 75 долларов в день! Умножьте на 40. Неплохо для 1988-го? Никто из советских артистов никогда не рассматривал эти деньги как предназначенные для питания. Никто и никогда! По возвращении с гастролей самые предприимчивые превращали каждый потраченный за границей на закупку дефицита доллар в 15 рублей — на сленге того времени это звучало как "подъем одного к 15". Для этого нужно было перепродать все, что было куплено в Японии. Моя зарплата, например, была тогда аж 140 рублей в месяц. Таким образом, за 40 дней гастролей я мог заработать столько же, сколько за 27 лет службы в лучшем тогда театре страны!

В 1983 году театр уже был на гастролях в Японии. Я помню день возвращения артистов на Родину. По коридорам осторожно передвигались исхудавшие люди, а внутри прославленного БДТ работал выездной пункт таможни. По периметру сцены была натянута лента с надписью "Стоп! Проход воспрещен!", и шесть таможенников оформляли привезенные нашими артистами из Японии в еще нищую тогда страну телевизоры, магнитофоны, ковры, холодильники и прочие сокровища! Все это было выгружено здесь, прямо на сцене, как декорации какого-то странного, фантастического спектакля про будущее...

Новость о болезни японского императора долетела до набережной реки Фонтанки, до дома 65, где находился мой театр, в тот же день: утром в дирекцию БДТ дозвонился представитель принимающей японской стороны и объявил о том, что гастроли на грани срыва. По японскому протоколу в случае тяжелой болезни императора в стране запрещается любая реклама зрелищных и развлекательных мероприятий, а если, не дай бог, император умрет, то запрещаются и сами мероприятия и страна погружается в многодневный траур.

Театр запаниковал. Все помнили, как начинались предыдущие гастроли в Японию: 1 сентября 1983 года, пока актеры плыли из Находки в Токио на пароме, в небе западнее острова Сахалин советским истребителем-перехватчиком был сбит южнокорейский "Боинг-747", все 246 пассажиров, находившихся на борту, погибли. А когда артисты подплывали к берегу, то первое, что они увидели на причале, было огромное пылающее чучело генерального секретаря ЦК КПСС Юрия Владимировича Андропова. Генсека подожгли манифестанты, которые потом пикетировали все спектакли театра в Токио.

Те гастроли тоже хотели закончить, не начиная, каким-то чудом они состоялись. И вот теперь всё опять под угрозой срыва! Но благодаря то ли коллективной мольбе актеров, мысленно транслируемой в сторону Японии, то ли конкретной костюмерше Леночке Царик, заказавшей православную молитву "о здравии раба Божьего Хирохито" во Владимирском соборе, состояние здоровья императора из "угрожающего" перешло в "стабильно тяжелое", и гастроли были разрешены!!!

Из аэропорта Шереметьево мы должны были вылетать двумя аэрофлотовскими бортами Ил-62 с разницей в один час. Но переволновавшийся накануне замдиректора театра что-то там напутал, и первый самолет унес большую часть труппы исключительно в экономическом классе. Причем лучшую, главную ее часть. Всех народных, заслуженных и просто ведущих артистов разместили на узких креслах, где их колени врезались в спину впереди сидящего. А перелет длился 10 часов. Вторым рейсом полетели всего 12 человек. И я в их числе. Нас было 4 артис та и 8 рабочих сцены. И вот мы-то и летели бизнес-классом! Никогда в жизни до этого мы не ели и не пили того, что нам предложил "Аэрофлот"! Я узнал, что какая-то розовая фигня в бутылке называется "кампари" и что пить его нужно исключительно с апельсиновым соком, а виски можно разбавлять колой в пропорции 1:2, как, впрочем, и бакарди, что водка с томатным соком — это "Блади Мэри", что маленькие корзинки с черной икрой — это тарталетки, а кусочки ветчины, проткнутые зубочисткой,— это канапе. Все это происходило как будто не с нами! И казалось, что в любую секунду кто-нибудь вышвырнет нас из бизнес-класса со словами: "Совсем, суки, страх потеряли! Не по чину жрете!" — и мы поначалу с опаской рефлекторно оглядывались.

Когда мы прилетели в Токио, то были изрядно подшофе. Нас встретили осуждающие лица коллег, и одна пожилая актриса срывающимся голосом громко выкрикнула:

— Вы что себе позволяете?! — как будто это мы вытурили ее пинками из бизнес-класса в эконом и вдобавок выжрали все, что ей причиталось...

Через несколько часов нас отвезли на площадку театра в Иокогаме и раздали нам наши же посылки самим себе с Родины. Моим соседом по комнате был мой товарищ — Володя Козлов, замечательный артист. Он родился в 1941 году в уже осажденном Ленинграде, а его голодное детство научило его трепетному отношению к еде. К выброшенному куску хлеба он относился как к святотатству и как никто другой имел на это право.

— Лучшего специалиста по теме "Как прожить 40 дней с 10 килограммами хавки", чем я, тебе не найти,— сказал Володя, распаковывая свой ящик.— Запомни! Теперь у нас, как на зоне: все продукты — общие.

Володя Козлов принадлежал к привилегированной части театра. Он был занят в легендарном спектакле "История лошади". Играл то ли коня, то ли жеребца — не это важно. А важно то, что, будучи членом сценического табуна, Володя выезжал за границу минимум три раза в году! А ведь когда Марк Розовский только репетировал этот спектакль еще на Малой сцене, многие шли на невероятные ухищрения, чтобы свалить с постановки. Прошло несколько лет и, перефразируя Маркса, можно сказать, что не было такого преступления, на которое не решилс бы артист ради участия в "Истории лошади"!

Меня взяли в Японию со спектаклем "Амадеус", где я играл Моцарта, а Владислав Стржельчик — Сальери. Когда японский импресарио задал нашей дирекции вопрос: "А Моцарта у вас исполняет звезда?" — то услышал в ответ:

— Да какая там звезда! Его Юра Стоянов играет.

— То есть на гастроли в Токио в роли Моцарта вы привезете НЕ звезду?! — не унимался японец.

Тогда наши смекнули и быстро нашлись:

— В смысле, он рядом со Стржельчиком не совсем звезда, а рядом с остальными — звезда, как не звезда, очень даже звезда!

Так меня временно, на 40 суток, назначили звездой.

Японцы отнеслись к "звездному" статусу серьезно. В огромной гримерной комнате размещались только Стржельчик и я. К нам двоим непонятно для чего были прикреплены японские студенты-ассистенты, которые все время кланялись по поводу и без, путались под ногами и без конца улыбались. У одного из них отец был хозяином ресторана, и он на каждый спектакль таскал нам пакеты с японской едой. Благодаря ему я узнал, что такое СУШИ, задолго до того, как вся Россия помешалась на кусочках сырой рыбы с рисом. В соседней гримерной такой же п лощадью, как наша, располагались остальные 20 артистов, независимо от звания и статуса. Без всяких ассистентов. И бонус в виде суши им перепадал только от нас...

Мы жили на 15-м и 16-м этажах 30-этажной гостиницы. Понять, что русские вернулись домой, можно было уже на первом этаже у стойки рецепции. По запаху. На лабораторных плитках во всех наших номерах варились гречневая каша и перловка, перемешанные с тушенкой. Если все мы одновременно врубали в сеть свои плитки и кипятильники, свет в гостинице начинал мигать на всех 30 этажах.

В это время в космосе летал советский "Союз ТМ-6" с космонавтами Владимиром Ляховым, Валерием Поляковым и гражданином Афганистана Абдулом Ахад Момандом на борту. И я представлял себе, как они пролетают над Японией и Ляхов спрашивает Полякова:

— Валера! А что там в Токио опять мигает, что за иллюминация?

А Поляков отвечает:

— Все нормально, Вова. Наши ужинают...

Ежедневно руководство делегировало сотрудников театра к императорскому дворцу: после обеда на его воротах вывешивался бюллетень состояния здоровья императора. Это был набор иероглифов и цифр. Когда наши ходоки возвращались от дворца, на них все набрасывались:

— Ну как он там?!

— Да ничего же нельзя понять! — отвечали они.

— Но одна цифра в бюллетене была обведена красным цветом! — они выдерживали паузу и очень значительно добавляли: — Это цифра... пятнадцать!!!

— Пятнадцать — это хорошо или плохо? — нервно спрашивали мы друг друга.

И тогда Владислав Игнатьевич Стржельчик подводил итог:

— Если пятнадцать — это САХАР, то это очень херово, практически — это п...! Пакуйте чемоданы! — и удалялся по коридору отеля...

В день приезда в Токио на общем собрании коллектива, которое состоялось в гостинице, нам представили нашего куратора — "режиссера в штатском", как тогда говорили. Он был офицером КГБ, оформленным на время поездки как сотрудник театра. Виктор (так его звали) разбил нас на четверки и назначил старших. Выход в город разрешался только по 4 человека, минимум по 3, но уже с разрешения старшего четверки. Витя оказался нормальным парнем и не демонизировал роль своего ведомства в этих гастролях. Он смотрел сквозь пальцы на то, что мы забили на эти четверки и свободно шлялись по городу по два человека. Он просто намекнул: "Пацаны! Главное — не по одному!"

Витя связался со своими коллегами в посольстве и торгпредстве и выяснил Что, Где и Почем нужно оптово закупать в Токио. Это именно он посоветовал мне покупать не видеомагнитофоны и прочий электронный ширпотреб, а "врезать по-крупному" и взять на продажу электровязальную машину с программным обеспечением.

— Бери, Моцарт, не прогадаешь! — говорил Витя.— В стране начинается нэп. Знаешь, что это такое?

— Да. Я даже знаю, чем это заканчивается.

— Нет, Моцарт, это надолго. Очень надолго. Иначе я бы не вписывался...

Но были среди нас и те, кто еще до прилета в Японию уже точно знали, что нужно везти обратно. Они работали "под заказ". Это были четыре человека из оркестра БДТ. У этой группы была общая кличка — "Санитары Европы". Имелось в виду, что они подчищали все, на что другие бы даже внимания не обратили.

Музыканты уходили "на охоту" рано утром. Они шли быстро и целенаправленно, никому не давая возможности их окликнуть. Возвращались уже перед спектаклем с загадочными выражениями лиц.

Однажды барабанщик Володя за 5 минут до отъезда на спектакль втащил в автобус большой и очень тяжелый чемодан. Он развалился в кресле, протер пот со лба, отдышался и сказал:

— Все! Я отстрелялся!

Я спросил его, что в чемодане.

— В чемодане? Счастье! — ответил он. Вопреки своей обычной манере, Володя разоткровенничался и тихо, чтобы никто не слышал, продолжал:

— Один кооператор, магнат (!), сделал мне заказик. У него несколько цехов по пошиву всякого барахла. Швейные машинки — старые, иголки все время ломаются и искривляются. Кривая иголка — кривой шов, петляние нитки в строчке... и как результат — невозможность выдать вещь за фирменную. Игла с большим ушком идет для отделочной строчки, игла с крылышками — для декоративного шва! Я изучил вопрос! Я по иголкам сейчас — лучший! Интересно?

— Не очень.

— М-да... В этом чемодане у меня — 25 килограммов иголок для швейных машин! Купил практически на все бабки! Все, могу гулять!!! Вот так, Юрок! Учись!

И Володя действительно больше ничего не покупал. И он не участвовал больше в этих почти шпионских вылазках в город. Он перестал изображать из себя масона и остаток гастролей провел как свободный и счастливый человек. Даже погусарил слегка напоследок с участием спиртного и местной переводчицы!

Потом мы вернулись в Ленинград. Народ начал отъедаться и потихоньку приходить в себя. На первом же спектакле, где был задействован оркестр, обнаружили, что барабанщик не пришел. Дома его не нашли и заменили кем-то из приглашенных. Я спросил инспектора оркестра:

— Где Вовик?

— Там все не просто! — ответил он.— Там все очень не просто!

Выяснилось, что европейская система размеров игл для швейных машин отличается от американской и азиатской. И Вовик оказался далеко не "лучшим по иголкам". Он что-то перепутал в размерах, привез не то, что заказывали, и был послан кооператором на три буквы вместе с чемоданом. Реализовать 25 килограммов иголок для японских машинок было абсолютно нереально! Оставалось ждать, когда в России введут план Маршалла, либо напиться. И Вовик выбрал второе. Он ушел "в штопор" на несколько недель, а выходил из него тяжело и с последствия ми для себя и окружающих, о чем есть записи в травматологическом пункте Петроградского района...

"А что-нибудь помимо проблем с едой и конвертации доллара в иену мне запомнилось?" — спрашиваю я себя... Запомнилось, запомнилось... Помимо общих впечатлений от японской цивилизации, к которой совершенно невозможно себя подготовить, меня потрясли два личных маленьких открытия.

Когда мы топали по токийским тротуарам, нас все время раздражала какая-то странная ребристо-пупырчатая плитка, узкой полосой проложенная посредине пешеходной части. Везде, где только можно. Мы все время спотыкались о нее и поминали недобрым словом тех, кто ее укладывал. А главное — непонятно, зачем и для кого? И вот однажды я увидел незрячего японца, который уверенной походкой шел по этой плитке. На его ногах были тонкие мокасины, и иногда где-нибудь у перехода он на секунду замедлял шаг, нащупывал ногой какие-то одному емÑ ƒ понятные изменения в рельефе плитки и шел дальше. Без традиционной для слепых трости! Он как будто задавал своей ступней вопрос городу: "А что здесь у нас слева?" — и город отвечал ему на его языке. Отвечал вот этими пупырышками, или выемками, или бороздками на плитке... Потом это изобретение стали использовать во многих странах. Оно называется тактильная плитка. Но впервые я увидел это именно в Токио, где потратили миллиарды иен на то, чтобы несколько тысяч обделенных природой людей не чувствовали себя ущербными. Оказывается, и камень может согревать...

После концерта в советском посольстве мы подружились с одной семейной парой из консульства. Ребята спросили меня, что бы я хотел увидеть в Токио. И я сказал, что хочу побывать на какой-нибудь фирме или где-нибудь вроде наших НИИ, хочу просто посмотреть, как люди работают. "А может, в хороший ресторанчик?" Но я сглотнул слюну и гордо повторил: "Нет, на фирму!" Вице-консул удивился, но организовал мне такую экскурсию. В каком-то конструкторском бюро (уже не помню ни названия, ни чем они занимались) коптели люди над кульманами, не отр ываясь от чертежей. В конце большой комнаты у окна сидел странный человек и все время что-то бубнил. Они работали, а он, глядя в окно, говорил, говорил... Он слегка покачивался и вдруг стал очень эмоционально жестикулировать, указывая на окно. Я спросил:

— Что он говорит? Переведите, пожалуйста!

И мой сопровождающий начал переводить:

— Он рассказывает сотрудникам, которые не могут оторвать голову от чертежей, про то, что происходит на улице. Вот, говорит, женщина идет с коляской, а колесо спущено. Некому подкачать... Говорит, что поднялся ветер, а пыли нет. Это значит, что улицу сегодня хорошо поливали. Говорит, что уже 12 часов, а ученики соседнего лицея не вышли на ежедневную пробежку. Наверное, учитель физкультуры заболел... А знаешь, Юра, как называется его должность?

— А у него что, есть должность?!

— Конечно! Во многих респектабельных японских фирмах есть такая должность, и она предусмотрена штатным расписанием. Так и называется — "человек у окна"!

Я был потрясен:

— Да ладно?!

— Серьезно! Люди каждый день приходят сидеть или стоять у окна и рассказывать людям про жизнь, которая протекает там, на улице, мимо них! И это — работа! Понимаешь, Юра, РА-БО-ТА! "Человек у окна". Нормально?!

Пройдет время — и эта история, которая долго не будет отпускать меня, послужит поводом для создания любимого моего фильма "Человек у окна". Сценарий напишет для меня мой друг Илюша Тилькин. Но это будет не скоро. Через 20 лет...

Наши гастроли подходили к концу. Мешочки с сухарями опустели, гречка и перловка заканчивались, а тушенкой уже дней пять не пахло на этажах гостиницы. Народ прилично исхудал. И вот нам объявляют о долгожданном банкете, который устраивают японцы по случаю окончания гастролей...

Нас привезли в какой-то роскошный зал с мраморными полами и без всякого намека на японскую специфику. Зал был не очень большим, и мы все с трудом в нем уместились. Вдоль стен стояли столы с выпивкой и орешками. Никакой закуси! Типа — европейский фуршет. Виски, водка, джин, вино, саке, а к ним — фундук, кешью, арахис и миндаль. И все! Правда, спиртного и орехов было навалом. Изголодавшиеся артисты поняли, что компенсировать дефицит белков, жиров и витаминов придется виски и орешками. В зале не было ни одного японца. Все свои. Стесняться некого. И мы набросились на столы. Спиртное мгновенно ударило по потерявшему навык организму, а орехи быстро заполнили и раздули наши животы. И вот, когда в рот уже ничего не лезло, вдруг открылась невидимая за портьерой дверь, и в ней появились японские продюсеры. Они пригласили нас в следующий зал, где, собственно, и будет проходить банкет. А это была... ну так — прелюдия!

Столы в банкетном зале ломились от фантастической еды, все шедевры японской кухни были представлены на них. Вот уж воистину: "Видит око, да зуб неймет!" В наших желудках место для этих изысков было уже занято четырьмя видами орехов. Мой сосед по номеру Володя сказал мне:

— Я никогда себе этого не прощу. Понимаешь, ни-ког-да! — и тяжелой походкой двинулся на столы с японскими изысками, как на амбразуру...

Что было, то было: нужно признаться, что все мы, независимо от званий и положения в театре, набрались в тот день одинаково сильно! Играла музыка. Пили за все... И вдруг раздался жуткий звук! Как будто молотом ударили в огромный гонг. Я стоял рядом с великим Олегом Басилашвили и пытался делать вид, что я трезвый. А он не пытался. Источник звука был непонятен. Мы выдвигали разные версии. Где-то в конце переполненного зала что-то кричала женщина, мимо забегали люди. Я старался не смотреть на движущиеся предметы, потому что начин ала кружиться голова. А потом мимо нас на носилках какие-то незнакомые японцы пронесли что-то забинтованное. Почему-то зелеными бинтами. Причем забинтованное полностью, как мумия. Оно улыбалось и делало один и тот же механический жест, каким обычно генсеки приветствуют народ с трибуны Мавзолея.

— Что это было? — спросил я Олега Валерьяновича.

— Я так думаю, что это принесли большую японскую куклу — традиционный национальный подарок,— стараясь быть членораздельным, ответил он.

— Кому подарок?

— Нам! — Олег Басилашвили обвел руками зал.— Театру!

— Одну на всех?

— Да, это коллективный подарок!

Через пару минут выяснилось, что это секретарь партийной организации театра Толя совсем потерял ориентацию в пространстве и во времени и навернулся навзничь затылком о мраморный пол. Приехала скорая, и его забинтовали всего. А когда несли через зал, он пытался дать всем понять, что все в порядке, что, мол, партия с вами, отдыхайте, товарищи!!!

Был бы он трезвым — не знаю, чем бы все закончилось, а так отделался в результате двумя швами на голове!

Под занавес банкета японцы подарили каждому из нас красиво упакованную чайную чашечку из тончайшего фарфора. Вперед вышел директор БДТ. Наступило время ответного жеста. Наши рабочие принесли тульский самовар, набор матрешек и огромный альбом, который держали два человека. Альбом назывался... "Полы Эрмитажа". Про экспозицию Эрмитажа, наверное, не сумели ничего достать. Наш директор был человеком грузным, с большим животом и короткой шеей. Свою благодарственную речь он, в прошлом несостоявшийся артист, закончил словами:

— ...и вам, наши дорогие японские друзья, наш традиционный (!) низкЫЙ (!) славянскЫЙ (!) поклон! — положил руку на грудь и слегка, совсем чуть-чуть наклонил голову, насколько позволяли шея и живот.

Японский император умер через месяц после нашего отлета из Токио в возрасте 87 лет...

Оригинал взят у Юрий Стоянов о гастролях театра БДТ в Японии в 1983 году.

Дубликатов не найдено