Саядо Ан улыбнулся.
– Мировой ум, вселенская душа, атман, брахман, трансцендентальный зритель и так далее – это все, конечно, встречается очень часто. Но, если вы обратите внимание, всегда в качестве концепции – и никогда в виде конкретного переживания. Переживается всегда что-то другое.
– Я бы сказал, – ответил я, – что речь идет о том, как мы понимаем и интерпретируем наше переживание…
– Ага, – кивнул саядо Ан. – Единые мировые искры. На словах бывает вообще все. Самое ужасное, что наевшийся пустых слов человек начинает верить, будто постиг что-то важное. А ему просто добавили мусора в голову. Истинное постижение, господин Федор, это когда мусор из головы убирают. Если вы когда-нибудь увидите подлинную природу феноменов, вы убедитесь, что о них не то что спорить, даже думать никакой возможности нет. Спорить можно только о символах веры. И еще о картинках в фейсбуке. У вас ведь есть фейсбук?
– Почему вы фейсбук вспомнили? – спросил я.
Саядо покосился на переводчика.
– Мне говорили, что он очень популярен в вашей стране. У малообразованной азиатской молодежи тоже. Особенно у молодых девушек. Когда они едят что-то вкусное, они обязательно фотографируют это на мобильный и вешают у себя в фейсбуке, а потом без конца обсуждают. Фотографии красиво выглядят, и еда на них кажется вечной и неизменной. Космической мировой едой, так сказать. Но фотографии – далеко не сама еда. Бывает, что фотографий в фейсбуке много, а кушать совсем нечего…
Он огляделся по сторонам, словно в поисках какого-то другого примера.
– Или возьмем ваш белый корабль и море вокруг. Когда вы плывете на корабле, можно говорить, что вокруг, например, Андаманское море. А можно говорить, что Мировой Океан. А потом можно устроить драку между теми, кто верит в Мировой Океан и в Андаманское море. Но от того, какие слова вы произнесете, качка не изменится. Морская болезнь не пройдет, будет только лишняя путаница в голове. Будда таких разговоров не поощрял.
Но меня было уже не остановить.
– А какая тогда разница, хорошо человек живет или плохо? Ведь перерождается не он сам, а мир. Были одни искры, стали другие искры. Какого хрена тогда всю жизнь себя сдерживать? Меня ведь за хорошее поведение все равно никто не наградит. Это ведь не я стану чем-то другим. Меня не будет. Будут новые искры из новых зажигалок. – Нет вообще ничего, что становится чем-то другим, – ответил саядо Ан. – Утро никогда не было ночью. Вечер никогда не был днем. Вы сегодняшний не были собой вчерашним. Смысл перерождений не в том, что одно делается другим. Он в том, что после вечера наступит ночь, а после утра начнется день. Точно так же за дурной жизнью наступает фаза страдания, а за хорошей – фаза радости. Это космический закон, который не обойдут никакие юристы.
Похоже, он просто не понимал, о чем я говорю.
– Но мне-то что, если радоваться и горевать буду уже не я? – повторил я. – Какая мне разница, если все это произойдет не со мной, а… Не знаю, с этим единым Мировым океаном?
– Океан един, – сказал саядо. – Но на одном пляже буря и шторм. А на другом – прекрасная солнечная погода. И все в один и тот же день. Даже если это произойдет не с вами, а с кем-то другим, как вы думаете, где лучше отдыхать?
– Кому лучше? – спросил я. – Я же именно об этом и говорю. Лучше всегда бывает кому-то конкретному. Кому будет лучше отдыхать?
– Мне кажется, – улыбнулся саядо, – лучше будет тому, кто на солнечном пляже. Разве нет? Вот вы – куда бы вы поехали?
Вроде монах, а какой скользкий собеседник.
– Туда, куда Родина пошлет, – пробормотал я мрачно.
– Хорошо, что вы так любите свою страну, – ответил саядо. – Но задумайтесь вот над чем – и при шторме, и при солнечной погоде рядом с вами всегда окажутся люди, для которых происходящее будет естественным и нормальным. Так уж устроен мир – при всем своем устрашающем идиотизме он выглядит вполне логично и осмысленно из любой своей точки. В нем полно противоречий и противоположностей, но все они в конце концов сходятся и оказываются одним и тем же. Чтобы понять это глубоко, очень полезно подолгу созерцать трупы на кладбище.

"Тайные виды на гору Фудзи"

Отношения с творчеством Виктора Пелевина у меня сложились неоднозначные. Что-то нравится, что-то нет, но вау-эффекта пока не вызвало ни одно произведение. При этом готов признать, что некоторые аспекты удаются автору просто превосходно. Поэтому раз за разом я берусь за романы Пелевина, ища «тот самый». На этот раз мой выбор пал на «Жизнь насекомых» – причудливую сюрреалистическую аллегорию, в которой переплетаются сатира, философия и абсурд. Действие разворачивается в Крыму начала 90-х, но реальность здесь условна: герои – люди-насекомые – существуют в двух ипостасях: человеческой и энтомологической. Эта метафора становится ключевым приемом, через который Пелевин исследует природу человеческого существования, социальные пороки и экзистенциальные тупики. Причем переход из одной ипостаси в другую происходит совершенно незаметно. Вот два наркомана прячутся от полиции в трубе, и вот они уже конопляные клопы, которых вместе с «травой» забили в «косяк». И скуривает их никто иной, как другой герой романа – москит Сэм. Сложно не запутаться.

Роман состоит из нескольких историй, связанных общим местом действия – крымским пансионатом. Каждый персонаж воплощает определенный тип «насекомого»: два русских и один американский комары, пьющие «кровь русского народа»; отец и сын – жуки-навозники, катящие шарик навоза (символ всего мира); бизнесмен-таракан, поглощённый накоплением «бабок»; муха Наташа, ищущая лёгкой жизни и мечтающая уехать из России, и многие другие. Их трансформация между человеческим и насекомьим обликом подчеркивает двойственность природы – биологической и социальной.

Пелевин использует энтомологическую метафору для критики постсоветского общества. Распад СССР и рождение дикого капитализма показаны через призму естественного отбора: герои-насекомые живут в мире, где выживает не сильнейший, а наиболее приспособленный к хаосу. Жажда наживы, духовная пустота, потеря идентичности – все это обретает почти буквальные формы в их «насекомьей» природе. Особенно ярко выделяется тема иллюзорности реальности. Персонажи не понимают, кто они – люди, притворяющийся насекомыми, или насекомые, воображающий себя людьми. Этот мотив переплетается с буддистскими идеями, которые Пелевин часто использует в своих текстах.

Прозе автора свойственна ирония, игра с культурным кодом и черный юмор. Диалоги наполнены псевдоинтеллектуальными рассуждениями, которые обнажают абсурдность претензий персонажей на глубину. Например, разговор о смысле жизни между мухой-проституткой и москитом-американцем пародирует восточный фатализм и западный прагматизм одновременно. Роман балансирует между гротеском и меланхолией. Даже в самых абсурдных сценах сквозит экзистенциальная тоска: герои ищут ответы на вопросы, которых, возможно, не существует.

«Жизнь насекомых» – не самый простой роман Виктора Пелевина. Метафоричность может запутать, а отсутствие четкого сюжета оставляет ощущение фрагментарности. Однако именно эта многозначность делает роман зеркалом эпохи: 90-е в России были временами утраты ориентиров, и пелевинские насекомые – идеальные символы общества, застрявшего между прошлым и будущим.

При этом стоит признать, что творчество Пелевина – продукт скоропортящийся. Многие отсылки будут понятны только тем, кто жил в эту непростую эпоху. Сам я родился в год написания романа, поэтому не смею даже претендовать на доскональное понимание всех метафор и отсылок автора.

Итог: Книга будет интересна любителям интеллектуальной прозы, готовым принять ее мрачноватый юмор и философскую неоднозначность. Однако не стоит ожидать лёгкого чтения или стройного сюжета. Чтобы понять роман, нужно прерываться для размышлений. Маловероятно, что книга оставит вас равнодушным: либо восхитит своей смелостью, либо оттолкнет пессимизмом и гротеском. Это беспощадный диагноз человеческой (и насекомьей) природе, поставленный с фирменным пелевинским остроумием и цинизмом.

Также подписываемся на мой ТГ-канал. Там ещё больше интересного.

— А как ты полагаешь, правда, что всем православным амнистия будет?

— Когда?

— На страшном суде, — сказал Колян тихо и быстро.

— Ты чего, во всё это фуфло веришь? — недоверчиво спросил Шурик.

— Не знаю даже, верю или нет, — сказал Колян. — Я раз с мокрухи шёл, на душе тоска, сомнения всякие — короче, душевная слабость. А там ларёк с иконками, книжечки всякие. Ну я одну и купил, «загробная жизнь» называется. Почитал, что после смерти бывает. В натуре, всё знакомое. Сразу узнал. КПЗ, суд, амнистия, срок, статья. Помереть — это как из тюрьмы на зону. Отправляют душу на такую небесную пересылку, мытарства называется. Всё как положено, два конвойных, все дела, снизу карцер, сверху ништяк. А на этой пересылке тебе дела шьют — и твои, и чужие, а ты отмазываться должен по каждой статье. Главное — кодекс знать. Но если кум захочет, он тебя всё равно в карцер засадит. Потому что у него кодекс такой, по которому ты прямо с рождения по половине статей проходишь. Там, например, такая статья есть — за базар ответишь. И не когда базарил где не надо, а вообще, за любое слово, которое в жизни сказал. Понял? Как на цырлах ни ходи, а посадить тебя всегда есть за что. Была б душа, а мытарства найдутся. Но кум тебе срок скостить может, особенно если последним говном себя назовёшь. Он это любит. А ещё любит, чтоб боялись его. Боялись и говном себя чувствовали. А у него — сияние габаритное, крылья веером, охрана — все дела. Сверху так посмотрит — ну что, говно? Всё понял? Я почитал и вспоминаю: давно, ещё когда я на штангиста учился и перестройка была, что-то похожее в «Огоньке» печатали. И вспомнил, а как вспомнил, так вспотел даже. Человек, значит, при Сталине жил, как теперь после смерти!

— Не въехал, — сказал Шурик.

— Смотри, при Сталине после смерти атеизм был, а теперь опять религия. А по ней после смерти всё как при Сталине. Ты прикинь, как тогда было. Все знают, что по ночам в Кремле окошко горит, а за ним — Он. И он тебя любит как родного, а ты его и боишься до усёру, и тоже как бы любить должен всем сердцем. Как в религии. Я про Сталина почему вспомнил — стал думать, как так можно — бояться до усёру и одновременно любить всем сердцем.

— А если ты не боишься? — спросил Шурик.

— Значит, страха Божия не имеешь. А за это — карцер.

— Какой карцер?

— Там про это немного написано. Главное, тьма там и скрежет зубовный. Я как прочёл, полчаса потом думал, какие у души зубы. Чуть крыша не съехала. Потом дальше стал читать. Так понял, что если говном вовремя назовёшься, даже не назовёшься, а в натуре поймёшь, что всегда говном был полным, тебе амнистия выйдет — в рай пустят, к нему. Главный кайф у них, как я понял, на кума всё время смотреть, как он на трибуне парад принимает. И ничего им больше не надо, потому что там или это, или зубами у параши скрипеть, и всё. И главное, сука, главное в этом деле то, что другого и быть ничего не может — или на верхние нары, или в карцер.

«Чапаев и Пустота»