У ног его лежали Караван и Карел — два Древних, разбуженных кровью, что он добыл из людей несколько ночей назад. Их тела — худые, серые, с кожей, сухой и потрескавшейся, — едва двигались, когти дрожали, глаза мерцали слабо, как тлеющий костёр. Кровь вдохнула в них жизнь, но не силу — они оставались лишь отголосками прошлого. Даромир посмотрел на них, губы его дрогнули в холодной улыбке, лишённой тепла. Они спали века, заточённые в каменные гробницы богами, чья власть над миром угасла вместе с их песнями. Он коснулся алтаря когтями, камень отозвался дрожью, и тени у его ног зашевелились, закружились, словно стая голодных теней.

Боги — их имена терзали его разум, острые и беспощадные. Перун, чьи молнии некогда раскалывали небо, чей гром загонял его под землю, теперь слабел, его свет гас под тяжестью времени. Велес, что говорил из теней, что оплетал мир своими корнями, затих, его голос растворился, его змеи исчезли в глубинах. Мать-Земля, чья сила текла в лесах и реках, чья песня звучала в каждом шаге, умолкла, её тепло рассеялось, как утренний туман. Тысячелетиями они держали его, Каравана, Карела, Квету, Радогу, Мрану и Яру в каменных оковах — гробницах, что скрипели под их напором, но держались. Они были властителями, что сковывали мир своими законами, своими песнями, что звенели в ушах, тяжёлые и неотступные.

Даромир провёл когтем по своей руке, и чёрная кровь упала на алтарь. Она зашипела, впитываясь в трещины камня. Он ненавидел их — слабых, слепых богов, что верили в вечность своего света. Они забыли, что тьма существовала первой, текла в жилах земли задолго до их грома и песен. Он был её частью, её владыкой, и теперь, когда их символы трещали, а голоса слабели, он поднимался, чтобы забрать своё. Боги умирали, их сила уходила, и он ощущал это — в порывах ветра, в дрожи гор, в далёких криках людей.

— Вы угасаете, — прошептал он, и голос его разнёсся по ночи, глубокий и тяжёлый. — Ваши молнии — лишь искры. Ваши тени — ничто. Я сломаю вас, и мир станет моим.

Даромир шагнул к краю холма, когти рассекали воздух, тени следовали за ним, словно живые. Он втянул воздух — запах дыма, крови и страха ударил в него, острый и манящий. Внизу лес шумел, деревни пылали — Велемир крушил их, оставляя за собой угли и отчаянные вопли. Лада бежала за ним, её страх звенел в ночи, но Даромир не обращал на неё внимания — она была лишь приманкой, что гнала добычу к нему. Ему нужны были люди — их тепло, их жизнь, их кровь, что должна питать алтарь.

Он поднял руку и произнёс слова — древние, как само небо, слова, что гасили свет и призывали тьму. Тени сгустились, их шёпот перерос в вой, и из них вышли волки. Не обычные звери, а порождения его воли — с шерстью, похожей на дым, и глазами, горящими красным. Их клыки сверкали в темноте, когти царапали камень, голод звучал в их рычании. Даромир указал вниз, туда, где лес дрожал под ветром, где люди бежали от огня, пожиравшего их дома.

— Идите, — приказал он, голос его был низким и твёрдым. — Гоните их ко мне. Их кровь разбудит моих братьев.

Волки рванули вперёд, растворились в ночи, их вой отразился от гор. Даромир стоял неподвижно, тени кружились у его ног, и он чувствовал их — десятки жизней, что текли к нему, как река к обрыву. Квета, Радога, Мрана и Яра спали под алтарём, их когти шевелились во сне, их голод усиливался с каждой пролитой каплей. Караван и Карел были лишь первыми — слабыми отголосками, ждущими полной силы. Ему нужно было больше: деревни, города, потоки крови, чтобы пробудить их всех, чтобы сокрушить богов и встать над их руинами.

Он повернулся к алтарю и полоснул когтями по камню, оставив глубокие чёрные следы. Горы откликнулись гулом, их голос сливался с его собственным, их тьма была его тьмой. Велемир разрывал мир внизу, Лада бежала к нему, за ней крался охотник, но все они были лишь фигурами в его игре, несущими то, что он жаждал. Даромир улыбнулся — холодно, резко. Боги слабели, их время истекало, и он поднимался, чтобы захватить мир.

Лес шумел под ветром, ветви трещали от напряжения. У подножия гор лежала деревня — несколько изб с соломенными крышами, дрожащими в ночи. Огонь в очагах угасал, дым поднимался тонкими струйками, люди спали, не подозревая о тьме, что подбиралась из леса. Волки Даромира вышли из теней — их шерсть клубилась, как дым, глаза пылали красным, клыки блестели, когти вспарывали землю. Их вой разорвал тишину, низкий и мощный, как предвестие бури.

Первая тварь бросилась на избу у околицы. Когти разнесли дверь в щепки, дерево хрустнуло под напором. Мужик вскочил с лавки, но клыки сомкнулись на его шее — кровь хлынула, а крик оборвался в тот же миг. Вторая тварь ворвалась в соседний дом. Женщина закричала, прижала к себе ребёнка, но когти полоснули её по спине. Малыш упал в грязь, волк набросился на него, и кровь брызнула на стены. В тот же момент факел скатился с печи, солома вспыхнула, огонь жадно охватил крышу. Дым поднялся в небо, густой и тяжёлый.

Люди бросились врассыпную, их крики прорезали ночь. Мужики хватали топоры, женщины прижимали детей, старики опирались на палки. Но волки не знали пощады — когти вспороли грудь кузнеца, клыки вцепились в ногу старухи, кровь заливала землю, смешиваясь с грязью. Один из мужиков замахнулся топором — лезвие вонзилось в бок твари, чёрная кровь плеснула наружу. Волк взревел, когти рванули лицо смельчака, и тот рухнул с хрипом. Деревня пылала, избы трещали под огнём, дым душил оставшихся в живых. Волки гнали уцелевших в лес — туда, где горы ждали добычу.

Даромир шагал следом, снег ломался под его ногами, когти блестели в отсветах пламени, пожиравшего деревню. Он вдыхал их страх — острый, притягательный, как воспоминание о тех днях, когда мир содрогался под его властью. Люди были для него пищей, их крики — мелодией, их жизнь — ключом к пробуждению Древних. Он заметил пятерых, вырвавшихся из хаоса: двух мужчин, женщину с ребёнком и старика с палкой. Волки преследовали их, когти рассекали воздух, глаза пылали красным. Даромир двинулся вперёд, тени струились за ним.

Он настиг первого — бородатого мужика, бежавшего к лесу. Когти разорвали горло, кровь хлынула на снег, тело осело, взгляд угас. Женщина вскрикнула, ребёнок заплакал, но Даромир не медлил — когти полоснули её по спине, она упала, малыш выскользнул из рук. Волк тут же набросился на него, и крик смолк. Старик замахнулся палкой, но Даромир лишь усмехнулся — низко, холодно — и ударил кулаком в грудь. Кости треснули, старик рухнул, захлебнувшись хрипом. Последний мужик попытался бежать, но волк повалил его, когти впились в ноги. Даромир схватил его за волосы и потащил к горам.

— Ваша кровь — моя, — прошептал он, голос его звучал, как ветер в бездне. В их страхе он видел богов — слабых, беспомощных, неспособных защитить своих. Их сила угасала, их песни стихали, и он разрывал их мир на куски.

#### Сцена 2.2: Пробуждение Кветы (1500 слов)

Алтарь возвышался в ночи — чёрный, гладкий, с трещинами, блестевшими от впитавшейся крови. Даромир бросил мужика к его основанию. Тот дрожал, борода слиплась от пота, в глазах застыл ужас, но он молчал, понимая, что кричать бесполезно. Рядом лежали Караван и Карел — их худые тела шевелились во сне, когти скребли по камню, глаза тускло мерцали. Даромир подошёл к алтарю, когти рассекли воздух, тени вокруг сгустились, их шёпот перерос в вой. Он схватил мужика за волосы, запрокинул ему голову и одним движением когтя перерезал горло. Кровь хлынула — алая, горячая, с резким запахом жизни, угасающей в его руках.

— Твоя кровь разбудит её, — произнёс он, и голос его разнёсся по горам, мощный и глубокий. Он направил струю крови на алтарь — капли падали в трещины, впитывались, камень задрожал. Даромир шепнул древние слова, те, что гасили свет и призывали тьму. Мужик дёрнулся, захрипел, но Даромир не отпускал, пока кровь не иссякла. Глаза жертвы потухли, тело рухнуло в снег, пустое и бесполезное.

Алтарь затрясся, трещины поползли по его поверхности, земля под ногами дрогнула. Тени сгустились, их вой усилился, и из глубины камня поднялась фигура — худая, серая, с потрескавшейся кожей. Квета, третья Древняя, открыла глаза — красные, как тлеющие угли. Её когти шевельнулись, слабо, неуверенно. Кровь стекала по алтарю, капала ей на губы, она лизнула её, и в глазах мелькнул слабый отблеск. Голос её, хриплый и тихий, нарушил тишину.

— Даромир… — выдохнула она, когти царапнули камень. — Почему… сейчас?

— Боги слабеют, — ответил он, голос его был твёрдым и уверенным. — Их сила — пепел, их тени — ничто. Мир рушится, Квета. Люди — наша добыча. Время пришло.

Квета попыталась встать, но ноги подкосились, и она рухнула, вцепившись в алтарь. Кровь дала ей искру, но не силу — она оставалась слабой, как Караван и Карел, чей голод рос, но мощь угасла за века сна. Даромир шагнул ближе, тени следовали за ним, когти блестели в отсветах. Он помнил её прежней — высокой, с волосами, струящимися, как река, с когтями, что могли рвать леса. Теперь она была лишь тенью, но живой, и это был первый шаг.

Он видел будущее — мир без богов, где тьма правит, реки текут кровью, а леса звенят от криков. Люди станут их пищей, их страх — их гимном, их кровь — их силой. Он будет царём, а Древние — его оружием, что сокрушит этот мир и воздвигнет новый, тёмный, как алтарь под его ногами. Боги падут, их храмы сгорят, их имена исчезнут, и он останется — вечный, как ночь. Но для этого нужно больше — Квета, Радога, Мрана, Яра должны подняться, и каждая капля крови приближала этот миг.

— Спи, — сказал он, голос его был холодным, как лёд. — Пока они не придут. Их кровь даст тебе силу.

Квета рыкнула, слабый звук растворился в ветре, глаза её потускнели, но голод гудел в ней, как река в глубинах.

#### Сцена 2.3: Ловля в лесу (1500 слов)

Лес был густым, как тьма перед рассветом, ветви сплетались над головой, закрывая небо, иней блестел на коре, как слёзы, что застыли в морозе. Даромир шёл один, волки остались у алтаря, стерегли Квету, Каравана и Карела. Он чуял их — беглецов, что прятались в чаще, их страх бил в него, острый и сладкий, как кровь, что он пил в те дни, когда мир трещал под его когтями. Десяток людей бежали от деревни — их шаги ломали снег, их дыхание рвалось в ночи, их сердца бились, как барабаны перед боем.

Он двигался бесшумно, его шаги не тревожили тишину, тени вились за ним, как плащ, что не знал света. Первый попался быстро — парень, худой, с топором в руке, прятался за сосной. Даромир рванулся вперёд, когти полоснули грудь, кровь хлынула, парень крикнул, но звук оборвался, когда кулак врезался в лицо, кости хрустнули, тело рухнуло в снег. Второй был дальше — женщина, что бежала с ножом, её глаза блестели ужасом. Он схватил её за волосы, когти рванули горло, кровь брызнула на ветки, она упала, нож выпал из рук, остыл в грязи.

Третий — старик с палкой — пытался драться, но Даромир рассмеялся, когти полоснули живот, кишки вывалились в снег, старик захрипел, рухнул, кровь текла рекой. Он шёл дальше, чуял их — семеро остались, прятались в чаще, их запах был густым, как дым. Он рвал их одного за другим — мужика с вилами, что кричал о Перуне, бабу с ребёнком, что молилась Велесу, парня, что бежал к реке. Когти резали плоть, кровь лилась, крики гасли в ночи, и он тащил их к алтарю, как волк тащит добычу.

Боги забыли этот мир — их знаки трещали, их сила таяла, их голоса стихали в ветре. Он видел их храмы в огне, их имена стёртыми, их память — прахом под его ногами. Мир станет его — без света, без песен, только тьма и крики. Древние встанут, их когти разорвут леса, их голод выпьет реки, и он будет править, вечный, как ночь, что гудела в его венах. Каждое тело, что он нёс, было шагом к этому — Квета проснулась, Радога ждала, Мрана и Яра шевелились во сне.

Он бросил тела у алтаря, кровь текла по снегу, впитывалась в камень, горы гудели, как живые. Даромир стоял, когти блестели, тени вились, и он знал: мир трещал, как лёд под его ногами, и скоро он сломает его навсегда.

Утро пришло к горам серым, как пепел, что витает над выжженной землёй. Свет пробивался сквозь тучи, слабый, дрожащий, будто боялся коснуться алтаря, что чернел на вершине холма. Даромир стоял у его края, когти блестели в тусклом сиянии, плащ из теней вился за спиной, как живой, цепляясь за камни, что лежали вокруг, точно кости мира, давно канувшего в прах. У ног его лежали тела — семеро беглецов, что он вырвал из леса: мужики с мозолистыми руками, баба с растрёпанными волосами, старик с пустыми глазами, ребёнок, чьи крики затихли в ночи. Их кровь текла по снегу, впитывалась в алтарь, камень гудел, как зверь, что чуял добычу.

Караван, Карел и Квета спали рядом — их худые тела шевелились, когти царапали камень, глаза мигали тускло, как угасающий свет. Они были слабы, их сила таяла за века сна, но голод рос, гудел в них, как река в глубинах. Даромир взглянул на них, уголки губ дрогнули в холодной улыбке — они были началом, первыми тенями его воли, что поднималась над миром. Он шагнул к алтарю, схватил первого — мужика с бородой, чьи руки ещё сжимали воздух, будто искали топор. Когти рванули горло, кровь хлынула, алая и густая, он направил её на алтарь, шепнул слова — древние, как звёзды, слова, что гасили свет и будили тьму.

— Твоя кровь разбудит его, — сказал он, голос его прогудел, как раскат грома, что рвёт небо перед бурей. Камень вздрогнул, трещины побежали по нему, кровь впиталась, как вода в сухую землю. Мужик дёрнулся, захрипел, но Даромир держал его, пока жизнь не угасла, тело рухнуло в снег, как пустой мешок. Он взял второго — бабу, чьи глаза блестели ужасом, когти полоснули грудь, кровь хлынула, он швырнул её к алтарю, шепнул снова, и земля под ногами затряслась, как перед расколом.

Алтарь треснул, чёрный дым поднялся из глубины, тени сгустились, их вой стал громче, и из камня поднялась фигура — высокая, с кожей, как пепел, с волосами, что вились, как дым. Радога — четвёртый Древний — открыл глаза, красные, как угли в золе, когти шевельнулись, слабо, как у старика, что разучился держать меч. Кровь стекала по алтарю, капала ему в рот, он лизнул её, глаза вспыхнули, но тускло, голос его — хриплый, как шорох ветра в мёртвом лесу — нарушил тишину.

— Даромир… — прохрипел он, когти царапнули камень. — Мир… жив?

— Мир трещит, Радога, — ответил Даромир, голос его был твёрд, как скала. — Боги гаснут, их молнии — пепел, их песни — пустота. Люди — пища, что идёт к нам. Мы поднимемся.

Радога вздрогнул, попытался встать, но ноги подломились, он рухнул, вцепившись в алтарь. Кровь дала ему искру, но не силу — он был слаб, как Караван, Карел и Квета, что лежали рядом, их голод рос, но тела оставались тенями былого. Даромир шагнул ближе, когти блестели, тени вились за ним. Он видел Радогу в прошлом — высокого, с лицом, как буря, с когтями, что рвали горы. Теперь он был эхом, но живым, и это был шаг к концу.

Он думал о конце — о мире без богов, где тьма правит, где реки текут алым, где леса гудят от криков. Мрана и Яра проснутся, шестеро Древних разорвут этот мир, их когти сломают храмы, их голод выпьет реки, и он встанет над прахом Перуна, Велеса, Матери-Земли. Их огонь угаснет, их свет станет тенью, и он будет царём, вечным, как ночь, что гудела в его венах. Каждое тело, что он рвал, было шагом к этому — Радога проснулся, Мрана и Яра ждали, и кровь текла к нему, как река к морю.

— Спи, — сказал он, голос его звучал холодно и резко. — Пока они не придут. Их кровь даст тебе силу.

Радога издал слабый рык, звук тут же унёс ветер. Его глаза потускнели, но голод внутри него тлел, неугасающий и жадный.

День пришёл к горам тяжёлый и мрачный. Тучи сгустились, закрывая небо плотным покровом. Алтарь возвышался на холме, чёрный и неподвижный, его трещины блестели кровью, впитавшейся в камень. Вокруг лежали тела — остатки тех, кого Даромир притащил из леса. Караван, Карел, Квета и Радога спали у его подножия, их худые тела едва шевелились, когти царапали снег, глаза тускло мерцали. Даромир стоял над ними, когти поблёскивали, тени струились за ним. Он шепнул древние слова, и алтарь дрогнул, из глубины поднялся чёрный дым, горы отозвались низким гулом.

Он усиливал алтарь — тени сгущались, оплетая камень, словно сеть. Волки, порождённые его волей, стояли у подножия гор — глаза их горели красным, клыки блестели, когти оставляли следы на снегу. Они охраняли путь, чуяли добычу, что приближалась: Велемир разорял деревни, Лада бежала к алтарю, охотник следовал за ней. Даромир ощущал их через кровь, связывающую его с Велемиром и Ладой — их страх, их ярость, их жизнь текли к нему.

Он представлял будущее — мир без богов, где тьма станет единственным законом. Города превратятся в руины, леса наполнятся криками, люди будут в оковах, их кровь — пищей для Древних. Он видел себя над этим миром — царём, чья тьма поглощает звёзды. Перун падёт, его молнии угаснут, Велес исчезнет, его корни сгниют, Мать-Земля замолчит под его ногами. Древние восстанут, их сила разорвёт всё, и он будет править, вечный, как ночь в его жилах.

— Вы угасаете, — прошептал он, голос его прорезал воздух. — Ваши храмы — пепел. Ваши имена — ничто. Этот мир мой.

Он подошёл к алтарю, когти оставили глубокие борозды на камне. Тени сгустились, волки завыли, горы дрогнули. Велемир был близко — Даромир чувствовал его когти, его кровь. Лада бежала, её страх манил, охотник преследовал её, его огонь пробивался сквозь тьму, но Даромир знал: они придут, их кровь станет его.

Вечер опустился на горы, тьма легла густо и вязко. Алтарь чернел, его трещины блестели кровью, вокруг лежали тела — следы резни в лесу. Даромир притащил ещё троих, загнанных волками из деревни: мужика с топором, женщину с ножом, парня, кричавшего о князе. Их руки были связаны, в глазах застыл ужас, но крики смолкли, когда когти рассекли воздух.

Он схватил мужика, разорвал ему горло — кровь хлынула, он направил её на алтарь, шепнул слова. Камень дрогнул, кровь впиталась, тени загудели громче. Затем взял женщину — когти распороли грудь, кровь залила камень, он бросил её к алтарю, шепнул снова, земля качнулась. Парня он добил последним — когти вспороли живот, кровь брызнула, тело рухнуло, хрипя, а алтарь ожил, чёрный дым поднялся вверх.

Он готовил его для Мраны и Яры, последних Древних, спящих в камне. Их когти дрожали во сне, голод пульсировал в его венах. Караван, Карел, Квета и Радога шевелились, их глаза вспыхивали, сила росла с каждой каплей крови. Даромир стоял, когти блестели, тени кружились. Велемир приближался, Лада бежала, охотник шёл за ней — их кровь завершит всё.

Он думал о богах — мёртвых в его разуме. Их время истекло, их свет угас. Он видел себя над их прахом, мир — его добычей, Древние — его силой. Храмы сгорят, реки станут алыми, леса — тенями, и он будет править, вечный, как ночь, гудящая в горах. Волки завыли, тени сгустились, алтарь дрожал, и Даромир ждал, зная, что конец близок.

Ночь легла над горами тяжёлая и плотная, звёзды гасли одна за другой. Даромир стоял у алтаря, его трещины блестели кровью, вокруг лежали тела — остатки его жертв. Караван, Карел, Квета и Радога спали у подножия, их когти скребли снег, глаза мерцали. Волки стояли у края холма, их красные глаза пылали, вой разрывал тишину.

Он поднял руку, когти рассекли воздух, тени сгустились за ним. Он чувствовал Велемира, Ладу, охотника — их кровь текла к нему, их страх и ярость манили. Он ждал их, зная, что их кровь разбудит Мрану и Яру. Но вдруг он замер — глаза вспыхнули ярче, тьма в нём дрогнула. Его разум увидел битву в лесу.

Велемир стоял там — высокий, с когтями, блестевшими в лунном свете, глазами, горящими красным. Его волки рвали снег, чёрная кровь дымилась. Перед ним был охотник, Всеслав, — топор в его руках рубил воздух, руны сияли, сила текла, как река. Даромир ощутил её — силу Перуна, острую и чистую, режущую его тьму. Топор рассёк волков, чёрная кровь брызнула, твари падали, дымясь. Велемир рыкнул, когти полоснули грудь охотника, но тот устоял — руны вспыхнули, топор ударил в ответ, чёрная кровь Велемира залила снег.

Даромир сжал кулак, когти впились в ладонь, чёрная кровь капнула на алтарь, зашипела. Он чувствовал Перуна — его огонь, его молнию, текущую в охотнике. Это жгло его, но он рассмеялся — низко, холодно. Сила Перуна была лишь эхом умирающего бога, чьи молнии гасли в его тенях. Он помнил его — высокого, с молотом, рвущим небо. Теперь это была искра в руках смертного, и Даромир знал: она угаснет.

— Ты слаб, Перун, — прошептал он, голос его гудел. — Твои искры — пепел. Твой охотник будет моим.

Но ночь дрогнула, и он увидел Ладу — она вылетела из теней, стремительная и яростная. Её когти блестели, глаза пылали, плащ охотника висел на ней лохмотьями. Она набросилась на волка, разорвала его, чёрная кровь залила её, тварь рухнула. Даромир чувствовал её — страх, ярость, связь их крови. Она повернулась к Велемиру, когти полоснули его бок, он рыкнул, отшатнулся, но она ударила снова, крикнув: "Ты не возьмёшь его!"

Даромир взревел, когти полоснули алтарь, камень треснул, тени загудели. Её предательство жгло его — она была его созданием, а теперь защищала охотника. Но он улыбнулся — холодно, хищно. Она вела их к нему, её ярость была приманкой. Велемир отступил в тени, но Даромир знал: он вернётся с добычей.

Он шагнул к алтарю, когти коснулись камня, горы гудели, их тьма была его тьмой. Он чувствовал Всеслава — его огонь, режущий ночь. Это была угроза, но слабая — эхо Перуна, гаснущее в его тенях. Лада вела их к нему, её предательство было частью его плана. Он ждал, зная, что их кровь разбудит Мрану и Яру, сломает Перуна, завершит всё.

— Идите ко мне, — прошептал он, голос его разнёсся по горам. — Ваш огонь — мой. Ваш бог — прах. Я жду.

Волки завыли, тени сгустились, алтарь дрожал. Даромир стоял, глаза горели красным, когти блестели. Он предвкушал их приход — охотника с силой Перуна, Ладу, рвущую его тьму, Велемира, ведущего их к нему. Их кровь станет его, их крики — его песней, и мир рухнет в его тьму.

Продолжение следует…

— И то, и другое, — ответил Всеслав, голос его звучал низко, спокойно, как гул далёких гор. — Она выпила мальчика, но судя по всему долго сопротивлялась жажде. Видишь, как дрожат её следы? Кровь ещё свежа. Она не та, что жгла деревню. Та была сильной, как буря. Эта — живая, но сломленная.

Ветер налетел сильнее, нёс в лицо пепел сгоревшей деревни, пытался замести следы, но Всеслав не останавливался. Глаза его ловили всё: примятую траву, сломанный куст, ещё одну каплю крови, что не застыла в морозе. Дружинники шли за ним — Гордей ворчал себе под нос, сжимая копьё, Владко жался к Ярославу, щит в его руках дрожал, остальные шагали молча, но тяжело, словно каждый шаг давался им с трудом, как людям, что чуют беду. Лес сомкнулся над головой, ветви скрипели, тени метались в лунном свете, и Всеслав чувствовал её — она где-то рядом, прячется, дрожит, но внутри неё что-то грызёт, как зверь, что рвёт добычу.

Следы привели к старому дубу на краю леса — огромному, с корнями, что выпирали из земли, и корой, поросшей мхом. Трава у его подножия была примята, ветки обломаны, будто кто-то рухнул здесь и пытался подняться. Всеслав опустился на колено, коснулся земли — кровь, ещё тёплая, липкая, и клочок ткани, серый, пропитанный грязью и пеплом. Он поднял его, поднёс к глазам: сорочка, тонкая, рваная, пахла кровью и травами, что цеплялись за неё.

— Она здесь была, — сказал он, голос его звучал твёрдо, как удар молота по наковальне. — Упала. И ещё жива.

Ярослав шагнул ближе, нахмурился, глядя на обрывок. — Женщина? Откуда она взялась? Деревня пуста, все мертвы.

— Не знаю, — ответил Всеслав, поднимаясь. — Но она пила мальчика. Она — отголосок той силы, что рвала их. Может, жертва, что сама стала такой.

Он повернулся к лесу, рунный камень задрожал сильнее, обжигая грудь теплом, и вдруг — шорох, слабый, как чьё-то дыхание, за дубом. Всеслав сжал топор, махнул рукой дружинникам. Те окружили дерево — медленно, настороженно, копья подняты, щиты тускло блестели в лунном свете. Ярослав двинулся вперёд, меч в руке, но Всеслав остановил его, подняв ладонь.

— Тише, — шепнул он, голос острый, как клинок. — Она здесь.

Он обошёл дуб, ступая мягко, как волк на охоте, и увидел её. Она сидела, прижавшись к стволу, дрожала, как лист, что вот-вот сорвёт ветер. Сорочка, изорванная в клочья, едва держалась на ней — тонкая ткань свисала лохмотьями, открывая худые плечи, бёдра, грудь, что вздымалась с каждым слабым вдохом. Кожа её была белой, как свежий снег, но гладкой, не тронутой морозом. Волосы, чёрные, как ночь, падали на лицо, а глаза горели красным — не ярким, как угли в костре, а тусклым, как тлеющий пепел.

Всеслав замер, топор в руке дрогнул. Ярослав за спиной выдохнул:

— Боги… что за краса?

— Как дева из сказок, — хрипло пробормотал Гордей, но тут же добавил, плотоядно ухмыльнувшись: — Только такую бы не в избу вести, а прямо тут…

— Молчи, — резко оборвал его Всеслав, голос его стал холодным, как лёд. — Не смей.

Владко попятился, копьё в его руках задрожало. — Тварь… но… как такая может быть? — прошептал он, и в голосе его слышался страх.

Она была прекрасна — лицо острое, молодое, с тонкими чертами, будто вырезанными мастером. Кожа гладкая, как у девы в цвете лет, губы алые, с них капала кровь, что стекала по подбородку. Сорочка цеплялась за её тело, почти не скрывая его — грудь вздрагивала с каждым вдохом, бёдра дрожали толи от холода толи от напряжения, ноги, длинные, были перепачканы грязью и кровью. Но красота её была жуткой, неживой — как тень, что манит в бездну.

— Кто ты? — спросил Всеслав, шагнув к ней. Топор был наготове, но голос его звучал ровно, без угрозы.

Она подняла голову, красные глаза встретили его взгляд, и в них мелькнул ужас, смешанный с чем-то голодным, диким.

— Я… — голос её был слабым, надломленным, как шёпот ветра в золе. — Я не знаю… он… что он сделал…

— Кто? — Всеслав сжал рунный камень, тепло обожгло пальцы. — Кто сделал тебя такой?

Она задрожала сильнее, сорочка сползла с плеча, открыв рану — глубокую, рваную, будто от зубов. — Он… тень… что рвала нас… он пил меня… и я стала…

Ярослав шагнул вперёд, меч блеснул в его руке. — Тварь! Кончай её, Всеслав, пока она нас не схватила!

— Стой, — рыкнул Всеслав, вскинув руку. — Она не та, что жгла. Она жертва. Говори, — обратился он к ней, голос стал твёрже, но не жестоким. — Кто он? Где он?

Она сжалась, красные глаза мигнули, и по её лицу потекли слёзы — не вода, а кровь.

— Он… высокий… с когтями… его шепот ломал нас… он ушёл… к лесу… к горам… — она задрожала сильнее, сорочка сползла ниже, обнажая грудь, но она не замечала, глядя в пустоту. — Я не хотела… мальчик… он был жив… я не могла остановиться…

Всеслав нахмурился, рунный камень гудел, и он понял — она говорит о Мише. Она пила его, но не с яростью, как та буря, а со страхом, с болью. Он шагнул ближе, но тут Гордей хмыкнул, перехватывая копьё:

— Да что с ней говорить? Красота красотой, а тварь. Дай я её прикончу, а то Владко уже трясётся.

— Назад, — рявкнул Всеслав, глаза его сверкнули. — Ещё раз увижу, как ты к ней тянешься, Гордей, — и топор мой найдёт твою шею. Нам нужно её допросить.

Девушка вдруг дёрнулась, посмотрела на дружинников — и в её глазах вспыхнул животный ужас. Она вспомнила, как Гордей и ещё двое, когда нашли её следы у реки, отпускали сальные шуточки, как Владко, хихикая, предлагал "погреть её", пока Всеслав не пригрозил вырвать им языки. Теперь она видела их взгляды — жадные, тяжёлые, — и сжалась ещё сильнее, вжимаясь в дуб, словно он мог её укрыть.

Всеслав заметил это, шагнул между ней и дружинниками, закрывая её собой.

— Говори, — мягче сказал он ей. — Ты знаешь его. Где он?

Но она вдруг рванулась — не к нему, а к Владко, что стоял сзади. Глаза её вспыхнули, голод пересилил страх.

— Кровь… — прохрипела она, и слабые, но острые когти блеснули в лунном свете.

Владко вскрикнул, копьё выпало из рук, но Всеслав среагировал мгновенно — ударил её древком топора, руны на нём вспыхнули, и она отлетела к дубу, рухнула, задрожала. Сорочка сползла ещё ниже, обнажая тело, слишком совершенное для нечисти. Она не умерла — руны лишь отбросили её. Шатаясь, она вскочила и бросилась в лес, тени поглотили её.

— За ней! — крикнул Ярослав, вскинув меч, но Всеслав остановил его.

— Нет, — сказал он, голос твёрдый, как камень. — Она не главная. Она жертва, что стала тенью. Тот, кто рвал деревню, ушёл к горам. Она знает его.

— Боги, какая краса… — пробормотал Гордей, глядя ей вслед, но тут же сплюнул. — И какая мерзость. Что она такое?

— Нечисть, — ответил Всеслав, глядя в лес. — Но не как упыри. Она пьёт кровь, но не рвёт кости. Красива, как человек, но живёт их смертью. Я не знаю, как её уничтожить, но найду решение.

Владко подобрал копьё, руки его тряслись, лицо побелело.

— Она хотела меня… — прошептал он. — Я видел её глаза… она не человек…

— Была человеком, — сказал Всеслав, сжимая топор. — Теперь — нет. Но она боится. Она не хотела пить мальчика. Тот, кто сделал её, заставил.

Ярослав нахмурился, шагнул к нему.

— К горам, говоришь? День пути, если не больше. Что он там ищет?

— Не знаю, — ответил Всеслав, глядя на следы, что терялись в лесу. — Она сказала — тень. Может, там его логово. Может, там тот, кто старше его. Я должен найти его.

Он повернулся к дружинникам, глаза его были острыми, как лезвие.

— Она ушла, но следы свежи. Мы идём за ней. Она приведёт нас к нему.

— А если вернётся? — спросил Владко, голос его дрожал. — Если она сильнее, чем кажется?

— Тогда я найду, как её остановить, — ответил Всеслав, сжимая топор. — Но не сейчас. Она — ключ.

Лес молчал, ветер выл, пепел кружился в воздухе. Всеслав повёл дружину дальше — за следами, что растворялись в тени. Она была красива, как дева из легенд, но тварь, что пила мальчика, и он знал: её красота — ловушка, что манит и убивает. Тьма шевелилась впереди, и он шёл её ломать, шаг за шагом, к горам, где ждала буря.

Лада бежала, босые ноги её месили снег и грязь, цеплялись за острые камни, ветви хлестали по лицу, оставляя тонкие царапины, но она не замечала ни боли, ни холода. Зима была где-то далеко, словно чужая тень, а внутри неё горело что-то тёмное, горячее, что толкало вперёд. Её сорочка, изорванная в лохмотья, цеплялась за кусты, трещала, открывая худые плечи, грудь, бёдра, но мороз не трогал её — тело было холодным, как речной лёд, и всё же живым, движимым силой, что гудела в венах вместо крови. Она прижала руку к груди — там было пусто, сердце не билось, и эта тишина пугала её сильнее, чем крики, что остались в прошлом.

Она не понимала, что с ней стало. Лес кружился вокруг, тени метались в лунном свете, каждый звук — треск ветки, вой ветра, шорох листвы — отдавался в ней, как удар. Глаза её, красные, как тлеющие угли, видели слишком много: каждый лист, каждую жилку на коре, каждую каплю росы, что дрожала на траве. Это резало её разум, путало мысли. Она слышала их — людей с копьями и мечами, что стояли у дуба. Их голоса, тяжёлые шаги, дыхание, что гудело в ночи, доносились до неё, как зов. Они гнались за ней, она знала это, чуяла их запах — пот, железо, страх, — и что-то внутри неё рычало, рвалось к их крови. Но она не хотела, не могла себе этого позволить, цеплялась за остатки себя, как за обрывки сорочки.

Её разум трещал, как старое полотно под ветром. Она помнила деревню — избы, объятые пламенем, крики, что гасли в ночи, его тень, высокую, с когтями и клыками, что рвали всё живое. Он был бурей, что унёс Радомира, Иванку, Олену, а потом и её саму. Она была знахаркой, травницей, что гнала его настоем полыни и древними словами, но он сломал её. У реки он пил её кровь, шептал что-то, от чего разум трещал, как лёд под ногами. Теперь она была… чем? Не человеком — она чувствовала это в пустоте груди, в голоде, что грыз её изнутри. Но и не мертвецом, не тенью из бабкиных сказок. Слёзы — горячие, солёные, с привкусом крови — катились по её лицу, и она бежала, не зная куда.

Она споткнулась, рухнула на колени, корень врезался в кожу, сорочка сползла с плеча. Лада замерла, глядя на свои руки — белые, гладкие, без когтей, без клыков, почти человеческие. Но она помнила: они были другими, когда она пила Мишу, сына кузнеца. Он лежал в избе, слабый, но живой, с глазами, полными ужаса. Она хотела укрыть его, спасти, но голод накрыл её, как волна, и пальцы стали когтями, зубы — клыками. Она рвала его шею, пока он не затих, а на его губах застыла странная, улыбка. Теперь руки её дрожали, холодные, как камень, и она не понимала, когда они меняются, почему она снова выглядит как человек.

— Нет… — выдохнула она, голос её был хриплым, чужим, словно не её собственный. — Я не хотела… я не такая…

Она вскочила, бросилась дальше, лес гудел вокруг, ветви расступались перед ней, будто боялись её коснуться. Она бежала от них, от себя, от того, что натворила. Люди с копьями были близко — она чуяла их. Тот, с глазами волка, что ударил её древком, и другие, что дрожали, но шли за ней. Они хотели её убить, она знала это, видела их страх и ярость у дуба. Но она не хотела их крови, не хотела слышать их крики, как не хотела крика Миши. Голод рвался из неё, шептал, звал, и она боялась, что если они найдут её, она не удержится.

У ручья она рухнула на колени, чёрная вода отражала луну, и Лада посмотрела на своё лицо — слишком красивое, с алыми губами, с глазами, что горели красным, как огонь в ночи. Кожа её была белой, гладкой, холодной, но живой. Она не понимала, откуда эта сила, почему она бежит быстрее ветра, почему тело её не устаёт. Пальцы коснулись воды, задрожали, и отражение смотрело на неё — не Лада, знахарка с добрыми руками, а что-то чужое, с красными глазами, что пугали её саму.

— Кем я стала? — прошептала она, голос дрогнул, как сухой лист. — Что он со мной сделал?

Она вспомнила его — тень с когтями и клыками, что рвала деревню, что пил её у реки, что шептал слова, от которых разум гнулся, как ветка под снегом. Он ушёл, бросив её в грязи, но она не умерла — стала этим. Она не знала, как гасить голод, что гудел в венах, не понимала, откуда эта сила, что гнала её вперёд. Она пила зверей — оленя у воды, волка в чаще, — когти и клыки рвали их шкуры, но жажда не уходила, тянула к людям, к их тёплой крови.

Шаги — тяжёлые, уверенные — раздались за спиной. Лада вскочила, сорочка сползла ниже, но она не замечала, глядя в лес. Они были близко, их запах бил в ноздри — железо, пот, жизнь, что текла в их жилах. Она могла броситься на них, рвать, пить, но сжала кулаки, ладони задрожали от напряжения, и она побежала дальше. Ноги несли её быстрее, чем она могла осознать, сильнее, чем она могла поверить.

— Уходите… — прошептала она, голос был слабым, но острым, как лезвие. — Я не хочу… я не буду…

Она не знала, откуда эта сила, почему лес расступается перед ней, почему она бежит, как ветер. Она знала одно — они идут за ней, и если найдут, она станет тварью, что рвёт их, как он рвал её деревню. Она не хотела этого, цеплялась за остатки себя, но голод шептал, звал, и она боялась, что он возьмёт верх.

***

Где-то далеко, за реками и лесами, у подножия гор, где тьма стелилась, как плащ, Велемир стоял на холме. Его когти блестели в ночи, глаза горели, как угли, что пожрали деревню. Он шёл к горам, к алтарю Даромира, где тьма ждала его, но вдруг замер, тени вокруг дрогнули, как живые. Он чуял её — Ладу, свою кровь, свою тень, что текла в её венах. Её страх резал его, как нож, её голос дрожал в его разуме — слабый, но живой.

Он рассмеялся — тихо, холодно, как ветер над могилами. Она боялась, бежала, не понимала, что стала его частью, его даром, его местью. Он дал ей тьму, что росла в ней, как росла в нём у алтаря Даромира, но она сопротивлялась, как он когда-то. Её страх был сладким, как кровь, что он пил, и он знал — она не одна. Кто-то шёл за ней, кто-то с силой, что резала его тень, и он чуял — это враг.

— Беги, Лада, — прошептал он, голос гудел в ночи, как далёкий гром. — Беги, но ты моя. Они не возьмут тебя, пока я жив.

Он повернулся к горам, тени вились за ним, как плащ, когти резали воздух. Её страх приведёт их к нему, к его мести, к его триумфу. Даромир ждал, алтарь гудел, и Велемир шёл к нему, чувствуя, как тьма в Ладе растёт, как она станет его бурей. Он не видел её, но знал — её красота, её голод, её страх — всё это его, и она не уйдёт от него, как он не ушёл от Даромира.

***

Лада рухнула у пещеры, что темнела у ручья. Колени её дрожали, сорочка висела лохмотьями, ладони сжались в кулаки, дрожали, но крови на них не было — только холод, что пробирал до костей. Она не знала, как здесь очутилась, но пещера манила её, как дом манит уставшего путника. Лада заползла внутрь, тьма обняла её, укрыла, и она сжалась в комок, слыша шаги — далёкие, но твёрдые, что шли за ней.

— Я не хочу… — прошептала она, глаза её горели красным, голод рвал её изнутри, но она стиснула кулаки сильнее, ладони оставались холодными и чистыми. — Я не буду… как он…

Она не знала, как гасить тьму в себе, не понимала, что делать, но чувствовала — они идут. Если найдут её, она станет тем, чего боится больше всего. Она закрыла глаза, слёзы крови катились по её лицу, и лес молчал, пряча её от них, но не от него — тени, что шептала в её разуме, что звала её к горам.

Продолжение следует…

На Руси его звали охотником на нечисть. Всеслав — тот, кто гнал упырей из болот, рубил леших в чащах, ломал хребты кикиморам у речных заводей. Его имя звучало шёпотом у очагов, шаги гудели в сказаниях, а топор пел песни смерти там, где люди боялись и взглянуть. Шесть Древних — шесть теней, что пили жизнь и гнули мир, как буря гнёт лес, — пали от его руки. В ту ночь к нему явился Перун. Громовержец с бородой, будто из огня сплетённой, и глазами-молниями открыл правду: Седьмой  Древний  был вампиром, старше богов, его  жажда гасила звёзды,  кровь которую он пил текла реками. Седьмой, последний, всё ещё ждал где-то. Перун не сказал, где — лишь кивнул на горы, на чёрный алтарь, что дремал в тени скал. Всеславу предстояло найти его. Но слухи, что дошли до него, гнали сюда, в княжество у реки, где тьма уже шевелилась, оставляя за собой пепел и смерть.

Он сжал рунный камень на шее. Холодный, как лёд, тот гудел под пальцами, храня силу, что вложил в него Перун. Лес расступился, и впереди выросли стены княжьего детинца — дубовые, высокие, с башнями, что торчали, как клыки зверя. Дым тянулся к небу, запах хлеба и железа смешивался с ветром, но в воздухе витало ещё что-то — острое, как запах крови, далёкое, но живое. Всеслав натянул поводья, конь фыркнул, пар вылетел из ноздрей, и он спрыгнул на землю, бросив взгляд на ворота. Двое стражников в кольчугах, бородатые, скрестили копья, но, узнав его, расступились.

— Всеслав, охотник, — буркнул один, голос его был низким, как рокот реки. — Князь ждёт.

Второй кивнул, но глаза его бегали, как у зверя перед капканом. — Проходи. Чертовщина творится, без тебя не обойтись.

Всеслав молча шагнул вперёд, ведя коня за собой. Двор детинца гудел: кузнец бил молотом, бабы тащили вёдра, дети сновали меж саней, но лица у всех были хмурые, взгляды — острые, как ножи. Он шёл к княжьему терему — высокому, с резными столбами и крышей под снежной шапкой. Дверь скрипнула, холоп в серой рубахе поклонился и повёл его внутрь.

Терем пах деревом и мёдом. Очаг трещал в центре, бросая отблески на стены. Князь стоял у стола — широкий, как дуб, с бородой, тронутой сединой, и глазами, что повидали слишком много зим. Кафтан его, красный с золотой вышивкой, говорил о богатстве, но руки лежали на мече у пояса, будто бой мог грянуть прямо сейчас. Рядом — двое воевод, суровых, с лицами, словно высеченными из камня, и жрец в белой рубахе, что сжимал посох с рунами.

— Всеслав, — голос князя раскатился, как гром. — Слыхал о тебе. Охотник, что гнал Древних из их нор. Добро пожаловать, хоть и пришёл ты в недобрый час.

Всеслав кивнул, шагнув ближе. — Слухи дошли до меня. Деревни горят, люди пропадают. Что здесь творится, княже?

Князь нахмурился, сжал кулак, и терем будто потемнел. — Чертовщина. Три деревни за месяц — пепел, кровь, ни души. Вестники кричат о тенях в ночи, о телах — белых, как снег, с дырками на шее. Думал, волки или лихие люди, но волки кости грызут, а разбойники добро берут. Здесь — ни костей, ни следов. Только пепел и смерть.

Жрец шагнул вперёд, посох стукнул о пол. — Нечисть это, княже. Я чую её — ветер воет, как души, что она забрала. Руны говорят: кровь зовёт кровь. Упырь, старый, сильный.

— Упырь? — Всеслав прищурился, пальцы сжали камень. — Я знал таких. Но те, кого я знал, не жгут деревни, не оставляют пепел. Они крадут одного, тихо, в ночи. Здесь что-то иное.

Князь кивнул, взгляд его стал твёрже. — Первая деревня пала три седмицы назад, у реки на западе. Люди там жили тихо — хлеб сеяли, рыбу ловили. Вестник прибежал, кричал о тени, что ломала избы, рвала шеи о шепоте, что гнал их прочь. Послал я десяток воинов — вернулись двое, бледные, как мертвецы, бормотали о крови и огне. Вторая пала седмицу спустя, третья — три дня назад. Не знаю, что это, Всеслав, но ты охотник. Найди его. Уничтожь его.

Всеслав молчал, глядя в огонь. Три деревни, пепел, тела с укусами на шее — это не Древний, не тот, о ком говорил Перун. Седьмой ждал где-то, его логово было тайной, но здесь рыскало что-то другое, сильное, как буря, что ломает лес. Он знал упырей — их когти, их шёпот, их жажду, — но этот был иным, сильнее  тех, что он уничтожал в болотах и лесах.

— Мне нужны люди, княже, — сказал он наконец, голос его был твёрд, как железо. — Один я не справлюсь, если он так силён. Дай дружину, и я найду его.

Князь кивнул, махнул рукой воеводе. — Ярослав, собери десяток лучших. Крепких, с мечами и копьями. Они твои, Всеслав. Но береги их — людей мало осталось.

Ярослав — высокий, с шрамом через щеку — кивнул и вышел, шаги его гудели по полу. Князь повернулся к Всеславу, глаза сузились. — Первая деревня ближе всех — день пути на запад, у реки. Начни там. Посмотри, что осталось, и скажи, с чем мы бьёмся. Дам тебе всё — коней, припасы, обереги от жреца. Только останови это.

Всеслав кивнул, сжав топор у пояса. — Я увижу сам. Если это упырь, я уничтожу его. Если что-то большее — найду его слабость. Но мне нужно знать, где сердце этой тьмы. Седьмой Древний где-то здесь, княже, и я должен его найти.

— Седьмой? — князь нахмурился, жрец шагнул ближе, посох дрожал в его руках.

— Перун говорил о семи, — ответил Всеслав, голос стал тише, как шёпот ветра в лесу. — Шесть я взял. Седьмой — их первый, старше всех. Он в горах, но где — не знаю. Может, это его тень, а может, его щенок. Я выясню.

Князь кивнул, лицо его потемнело. — Иди, охотник. Верю в тебя. Но если это нечисть сильнее тебя, беги и скажи мне. Сожжём леса, если надо, но не дадим ей нас взять.

Всеслав повернулся, плащ качнулся, как крыло ворона. — Огонь не всегда спасает, княже. Иногда он их кормит. Я увижу сам.

Он вышел из терема, холод ударил в лицо, но не тронул его. У ворот ждал Ярослав с десятком воинов — крепких, в кольчугах, с мечами и копьями. Лица их были суровы, но глаза бегали, как у людей, чующих смерть. Кони были осёдланы, припасы — хлеб, вяленое мясо, бурдюки с водой — лежали в сёдлах. Жрец подошёл, протянул кожаный мешочек с рунами на костях.

— Возьми, — сказал он, голос дрожал, как лист на ветру. — Они отгоняют тьму. Не спасут, но время дадут.

Всеслав взял мешочек, кивнул и вскочил в седло. — Ярослав, веди к первой деревне. Посмотрим, что оставил этот кровопийца.

Воевода махнул рукой, и дружина двинулась — кони фыркали, снег скрипел, ветер выл в ветвях. Всеслав ехал молча, рунный камень гудел под пальцами, и он знал: это начало. Седьмой Древний ждал где-то, его логово — загадка, но здесь, у реки, он найдёт следы — кровь, пепел, тьму. И сломает её, как ломал прежде, или она сломает его.

Лес сомкнулся за ними, тени растянулись по снегу, и путь к первой деревне начался.

Снег скрипел под копытами, ветер завывал в голых ветвях, а дружина князя двигалась молча, словно призраки в зимней ночи. Всеслав ехал впереди, плащ его хлопал на ветру, копьё лежало в руке, а взгляд — острый, как у зверя, что чует добычу, — скользил по сгущающемуся сумраку. Рядом держался Ярослав, воевода — широкоплечий, с бородой, похожей на седой мох, и лицом, будто вытесанным из камня. Он сжимал меч так, словно бой мог начаться в любой миг. За ним тянулся десяток дружинников — крепких парней в кольчугах, с копьями и щитами. Но дыхание их было тяжёлым, а глаза бегали, как у оленей, почуявших волка. День угасал, солнце тонуло за горизонтом, заливая снег кровавым светом, и Всеслав чувствовал: они уже близко.

Река показалась первой — её воды текли медленно, закованные льдом у берегов, но тёмные, будто впитавшие пролитую кровь. В нос ударил резкий запах — пепла и смерти. Всеслав натянул поводья, конь фыркнул, пар вырвался из ноздрей, и он поднял руку, останавливая дружину. Кони заржали, копья тускло блеснули в закатном свете. Ярослав подъехал ближе, нахмурился, глядя на реку.

— Здесь, — сказал он, голос его хрипел, как старое дерево под ветром. — Деревня за поворотом. Если вестник не врал, там только смерть и пепел.

Всеслав кивнул, сжал рунный камень на шее. Холодный, тот дрожал под пальцами, словно предупреждал о чём-то. — Дальше пешком. Кони останутся тут.

Ярослав махнул рукой, и дружинники, ворча, слезли с седел, привязали коней к деревьям у реки. Снег захрустел под сапогами, мечи тихо звякнули, и Всеслав пошёл вперёд, ведя их вдоль берега. Река изогнулась, и перед глазами открылась деревня — точнее, её остатки. Избы лежали в руинах, почерневшие от огня, стены треснули, крыши обвалились. Пепел кружился в воздухе, как снег, что никогда не растает. Часовенка на краю деревни стояла покалеченной — крест валялся в грязи, дерево раскололось, будто от удара топора. У реки ещё тлели амбары, дым тянулся к небу, смешиваясь с запахом гнили и гари.

— Не спас их распятый бог. — Сказал Всеслав.

— Боги… — выдохнул один из дружинников, молодой парень с лицом белым, как снег. Он вцепился в копьё и попятился, но Ярослав рявкнул:

— Стой, Владко! Не за молитвами сюда пришли!

Всеслав промолчал, шагнул вперёд. Топор в руке холодил пальцы, но был готов к бою. Он оглядел разрушения — это был не просто пожар и не набег. Дерево выглядело так, будто его рвали когтями, земля вокруг изб выжжена не огнём, а чем-то тёмным, что высасывало жизнь. Он остановился у первой избы. Её стена рухнула, очаг догорал в углу, а среди обломков лежал мужик — крепкий, бородатый, застывший в грязи, как упавший дуб.

— Гляньте сюда, — сказал Всеслав, голос его прозвучал низко, как далёкий гул в горах. Он присел, перевернул тело. Кожа мертвеца была белой, как свежий снег, глаза пустые, а на шее — два прокола, глубоких и чистых, словно от клыков. Крови не было ни капли, только кожа натянулась, будто на старом барабане.

Ярослав подошёл, нахмурился, сжал рукоять меча. — Упырь? Дед рассказывал — они пьют кровь, но деревни не жгут. Это не их рук дело.

— Не простой упырь, — ответил Всеслав, касаясь проколов пальцами. Кожа была ледяной, но не от мороза — холод шёл откуда-то изнутри. — Обычные крадут одного, тихо, под покровом ночи. Этот же рвал всё, как буря рвёт лес. Идём дальше, смотри.

Они двинулись вглубь деревни. Пепел хрустел под ногами, ветер выл, будто голоса мёртвых оплакивали свой дом. У колодца лежала женщина — нож в руке, глаза широко раскрыты, но пусты. На шее — те же два прокола, аккуратные, как работа мастера. Рядом — ребёнок, худенький, с лицом, застывшим в беззвучном крике, и такими же метками. Всеслав опустился на колено, коснулся шеи мальчишки. Кожа была белой, сухой, без единой капли крови — словно её выпили до последней жилки.

— Он пил их, — тихо сказал Всеслав, глядя на Ярослава. — Но не как зверь. Он забирал их жизнь, их тепло, надежду. Это был не просто голод — Он убивал их ради развлечения.

— Кто он такой? — голос Владко дрогнул, как лист, что вот-вот сорвёт ветром. — Волк? Упырь? Боги нас бросили?

Всеслав поднялся, взглянул на парня. — Не волк. И не простой упырь. Что-то большее. Перун говорил о Древних — вампирах, старше нас, старше самих богов. Один из них здесь, или его создание.

Ярослав сплюнул в снег, сильнее сжал меч. — Древние, говоришь? И что нам от них осталось? Пепел да мёртвые?

— И след, — ответил Всеслав, кивнув на землю. Среди пепла проступали отпечатки — не сапог, не лап, а следы босых ног. Они тянулись к реке, а потом терялись в грязи. — Он был тут. И ушёл.

Дружина двинулась дальше. Лица воинов потемнели от тревоги, копья дрожали в натруженных руках. У часовенки лежал старик — посох валялся рядом, пальцы его, скрюченные, словно ветви, всё ещё сжимали воздух. На шее — те же проколы, что и у других. Рубаха была разодрана не мечом, а когтями, что резали глубже железа. Всеслав присел, коснулся посоха. Руны на нём, старые, как те, что вырезал его дед, потускнели, выжженные, будто тьма выпила их силу.

— Он пел против него, — сказал Всеслав, подняв взгляд на Ярослава. Голос его звучал тихо, но в нём сквозила горечь. — Как жрецы поют, чтобы отогнать нечисть. Но это его не спасло.

Гордей, дружинник постарше, с глубоким шрамом на щеке, буркнул, шагнув ближе:

— Тогда что спасёт нас, охотник? Если обереги не держат эту тварь, что нам делать?

Всеслав сжал рунный камень, ощутив его холодное тепло под пальцами. — Найти его слабость. У каждого она есть. Я найду её.

Они дошли до реки. Амбары лежали в пепле, зерно тлело, запах гнили бил в нос, заставляя морщиться. У воды лежали ещё тела — пятеро, мужики и бабы, все белые, как первый снег, с проколами на шее. На их лицах застыли странное выражение лица на подобие улыбки, словно маски, вырезанные нечеловеческой рукой. Всеслав замер, глядя на них. Он чувствовал — это не просто смерть. Здесь было что-то большее, что-то, что тварь оставила за собой, как зверь оставляет следы после сытной охоты.

— Он не просто убивал, — сказал он тихо, голос его стал острым, как лезвие топора. — Развлекался. Их страх, их жизнь. Это был не голод — это месть.

Ярослав нахмурился, шагнул ближе, борода его дрогнула от резкого движения. — Месть? За что? Это простые люди были — хлеб сеяли, рыбу ловили. Что им мстить?

— Не знаю, — ответил Всеслав, глядя на реку, где вода текла тёмной струёй. — Но он рвал их не просто так. Здесь что-то было. Что-то, что он помнит.

Дружинники переглянулись, лица их побледнели, копья в руках опустились. Владко, молодой и пугливый, отступил назад, голос его сорвался на шёпот:

— Может, уйдём? Это не наше дело. Боги нас прокляли…

Ярослав резко обернулся, схватил его за плечо, сжал так, что парень охнул. — Стой, где стоишь! Князь велел идти с ним, и мы идём.

Всеслав молчал, вглядываясь в следы у реки. Следы, что рвали снег, тянулись к лесу, но растворялись в воде. Он тронул рунный камень — тот задрожал, словно живой, предупреждая: тьма близко, но не здесь. Она ушла, оставив за собой пепел и смерть, и он знал — это только начало.

— Соберите тела, — сказал он, поднимаясь. Голос его был твёрд, но в нём сквозила усталость. — Посмотрим, что они расскажут. И ищите следы. Это не просто упырь — это сила, что ломает больше, чем деревни.

Ярослав кивнул, махнул рукой, и дружинники разошлись — медленно, с опаской, но послушались. Всеслав стоял у реки, глядя на воду, что казалась красной от крови, и понимал: это не Седьмой Древний, о котором говорил Перун. Это младший, но сильный, как буря, что рвёт лес. Он найдёт его, сломает, а потом доберётся до седьмого — где бы тот ни прятался.

Пепел кружился в воздухе, ветер выл, словно голоса мёртвых звали его за собой. Всеслав ждал, пока дружина соберёт следы. Тьма шевелилась где-то рядом, и он шёл её ломать — как делал всегда.

***

Ветер завывал над рекой, унося пепел с развалин изб. Тени дружинников дрожали в тусклом свете заката. Всеслав стоял у воды, копьё его было воткнуто в снег, глаза вглядывались в сгущающийся сумрак. Пепел падал, как мёртвый снег, запах крови и гнили смешивался с морозным воздухом, и он знал: тьма оставила здесь больше, чем просто мёртвые тела. Ярослав ходил меж обломков, хрипло покрикивал на воинов. Дружинники двигались медленно, с опаской, копья блестели в их руках, но лица были белыми, как у тех, кто видел конец света.

— Собирайте тела! — рявкнул Ярослав, ткнув пальцем в рухнувшую избу. — И ищите следы, как он сказал. Если эта тварь ещё рядом, мы её выследим!

Всеслав молчал, глядя на реку. Следы ног, что рвали снег, обрывались у воды, но он чувствовал — тьма не ушла далеко. Рунный камень на шее дрожал, его тепло пробивалось сквозь холод, и Всеслав понимал: здесь было что-то большее, чем упырь. Он шагнул вперёд, сапоги захрустели в пепле, и пошёл вдоль берега — туда, где избы ещё держали стены, где тень могла спрятать подсказки.

Дружинники разошлись по пепелищу. Гордей, старый воин с рваным шрамом на щеке, ворчал себе под нос, переворачивая обломки тяжёлой рукой, будто злился на них за молчание. Владко, молодой и худой, жался к Ярославу, вцепившись в копьё так, словно оно было единственным, что держало его в этом мире. Всеслав шёл один, топор висел у пояса, холодный и готовый к бою. Его глаза, острые и внимательные, ловили каждую тень, каждый шорох. Он знал нечисть — её смрад, её поступь, её жажду, — но здесь было что-то другое. Деревня не просто сгорела — её разодрали, как зверь рвёт добычу, с яростью и наслаждением, что пылали сильнее голода.

Он остановился у избы, что стояла ближе к реке. Стены её треснули, но ещё держались, крыша провалилась наполовину, очаг тлел в углу, а пепел лежал толстым слоем, как саван. Всеслав шагнул внутрь, снег захрустел под сапогами, и вдруг он заметил — следы. Не когти, как у реки, а маленькие, босые, детские, что тянулись к стене. Он присел, коснулся их пальцами — свежие, не припорошённые пеплом, но слабые, будто ребёнок еле волочил ноги.

— Ярослав! — позвал он, голос его прогудел низко, как ветер в горах. — Иди сюда.

Воевода подошёл быстрым шагом, за ним плелись Гордей и Владко. Копья в их руках дрожали, выдавая страх, что они старались скрыть. Всеслав указал на следы, глаза его сузились, словно он видел что-то за гранью.

— Ребёнок, — сказал он. — Был здесь после огня. Живой, но еле держался.

— Живой? — Ярослав нахмурился, пальцы стиснули рукоять меча. — Да вестник клялся, что ни души не осталось! Может, спрятался где?

— Может, — ответил Всеслав, медленно поднимаясь. — Но следы обрываются у стены. Дальше он не пошёл.

Он шагнул к стене, тронул её рукой — дерево было холодным, но не обугленным, как всё вокруг. Под пальцами что-то дрогнуло: доска, что еле держалась, скрипнула жалобно. Всеслав отодвинул её, открыв тёмную пустоту. Оттуда пахнуло кровью — резкий, свежий запах, как от открытой раны. Он сжал топор покрепче, шагнул внутрь, и тьма сомкнулась вокруг, словно обнимая его холодными руками.

В углу лежал мальчик — худой, с лицом белым, как снег. Глаза закрыты, кулачки сжаты, рубаха разорвана, волосы слиплись от грязи и пепла. Дыхания не было. Всеслав присел рядом, коснулся его шеи — ледяной, как зимняя река. На коже — два прокола, глубоких и чистых, как от клыков, но свежих, не таких, как у других тел. Крови не было ни капли, только кожа натянулась, словно на барабане, а на губах застыла слабая, чужая улыбка.

— Миша… — выдохнул Владко, шагнув ближе. Голос его дрогнул, сорвался, как лист, что падает с ветки. — Это Миша, сын кузнеца… Я его знал… Он… он живой был седмицу назад!

Всеслав обернулся, глаза его сузились. — Ты его знал?

Владко кивнул, сглотнув ком в горле. — Да… С отцом сюда ездил, рыбу возили. Он у реки бегал, смеялся, камешки в воду кидал… Как он тут оказался? Почему один? — Голос его задрожал сильнее, и он отступил, прижимая копьё к груди, будто оно могло его защитить.

Всеслав промолчал, глядя на мальчика. Следы вели сюда, но дальше — ни шага. Он не ушёл, не спрятался. Кто-то был с ним, кто-то пил его кровь, и это случилось недавно, уже после пожара. Он тронул проколы пальцами — края их были рваными, не такими аккуратными, как у других. Словно клыки дрожали, словно тот, кто пил, делал это через силу, нехотя.

— Это не тот же, — сказал он тихо, голос его резанул воздух, как лезвие. — Тот, что рвал деревню, пил чисто, ровно, с уверенностью. А здесь — слабость, страх. Другой его пил.

— Другой?! — Ярослав шагнул вперёд, лицо его потемнело от тревоги. — Два упыря?! Боги, да что ж это творится-то?!

— Не знаю пока, — ответил Всеслав, поднимаясь. — Но это не простой упырь. Тот, что жёг, был сильным, как буря. Этот — слабее, младше. Может, может, его отродье.

Гордей сплюнул в пепел, сжал копьё так, что костяшки побелели. — Два или один — какая разница, охотник? Они нас пьют, как воду из колодца, а мы тут стоим, руками разводим! Что делать-то будем? — В голосе его сквозила злость, но под ней дрожал страх, который он не мог скрыть.

— Искать, — сказал Всеслав, глядя на мальчика с тяжёлым сердцем. — Он был жив после огня. Кто-то его укрыл, но не спас. Следы скажут больше.

Всеслав шагнул к стене, где обрывались детские следы, и замер. Его взгляд, острый, как у сокола, выхватил ещё отпечатки — слабые, босые, но длиннее, женские. Они тянулись от мальчика к реке, растворяясь в пепле. Он присел, тронул их пальцами — свежие, как детские, но шаткие, дрожащие, будто тот, кто оставил их, еле держался на ногах. Всеслав нахмурился, сжал рунный камень на шее. Тот задрожал сильнее, отдаваясь в груди тревожным гулом, и интуиция подсказала: здесь что-то не так.

— Женщина, — сказал он, указав на следы. Голос его был спокойным, но твёрдым, как сталь. — Была с ним. Пила его кровь. Ушла к реке.

— Женщина?! — Владко побледнел, отступил назад, копьё в его руках задрожало. — Упыриха? Боги, спасите… Она нас всех заберёт! — Голос его сорвался на высокий, почти детский писк, и он оглянулся, словно тень уже подбиралась к нему из-за спины.

Всеслав взглянул на Ярослава, не обращая внимания на панику Владко. — Может, и так. Но она не жгла деревню. Пришла позже. Может, выжила здесь, а может, следовала за тем, кто всё это устроил.

Ярослав кивнул, сжав меч так, что побелели костяшки. — Ищем её? — В его голосе сквозила неуверенность, но он старался держать лицо.

— Да, — ответил Всеслав, поднимаясь. — Но осторожно. Она слаба, но жива. И она где-то рядом.

Прежде чем двинуться дальше, он обернулся к дружинникам. — Гордей, Владко, соберите все тела. Нельзя оставлять их так — сожжём, чтобы нечисть не вернулась за ними.

Гордей кивнул, хотя лицо его скривилось в недовольной гримасе. — Сожжём? А если эта тварь дым учует и явится?

— Лучше огонь, чем дать им встать, — отрезал Всеслав, и в голосе его прозвучала непреклонность. — Шевелитесь.

Дружинники разошлись. Гордей с ворчанием принялся таскать тела к центру деревни, складывая их в кучу среди обугленных брёвен. Владко, дрожа, помогал, но каждый раз, касаясь холодной кожи мертвецов, шептал что-то вроде молитвы, глаза его бегали по сторонам. Ярослав махнул рукой остальным, и вскоре все тела — мужиков, баб, старика у часовенки и мальчика Мишу — лежали вместе. Гордей поджёг остатки амбара, и пламя, жадное, как зверь, перекинулось на кучу. Огонь затрещал, дым поднялся к небу, густой и чёрный, унося с собой запах смерти. Владко отвернулся, закрыв лицо рукавом, и пробормотал:

— Пусть боги примут их… Не хочу, чтобы они за нами пришли…

Всеслав смотрел на костёр, пока пламя пожирало тела, и его чутьё подсказывало: это правильно. Нечисть любит мёртвых, а огонь очищает. Когда последний дым растворился в ветре, он повернулся к реке. Следы женщины вели туда — слабые, но ясные для его наметанного глаза. Дружинники, хмурые и усталые, двинулись за ним, пепел хрустел под сапогами, ветер выл, будто оплакивал мёртвых. У воды следы обрывались, но Всеслав остановился, прищурившись. Трава у берега была примята — не просто ветром, а так, будто кто-то рухнул на колени, а потом поднялся. Он присел, провёл пальцами по стеблям и нашёл каплю крови — тёмную, свежую, не замёрзшую, несмотря на мороз. Интуиция кольнула сильнее: она была здесь, совсем недавно.

— Здесь, — сказал он, голос его стал твёрдым, как железо. — Она упала, но далеко не ушла.

Гордей нахмурился, шагнул ближе, сжимая копьё. — Почему не ушла? Если упырь, чего ей тут торчать? Ждёт нас, что ли? — В его грубом голосе проступил страх, и он сплюнул в снег, словно хотел отогнать его.

— Не знаю, — ответил Всеслав, глядя на реку. Его чутьё подсказывало, что ответ близко. — Может, не хотела уходить. Может, не могла. Но она здесь, и мы её найдём.

Он поднялся, сжал топор в руке. Рунный камень задрожал сильнее, как сердце перед боем, и Всеслав ощутил, как тьма шевельнулась где-то рядом. Мальчик, Миша, теперь пылал в костре вместе с другими, и Всеслав знал: это не конец. Тварь, что рвала деревню, была сильна, как буря, но другая — младшая, слабее — бродила здесь. И он должен понять, кто она и кто выпил мальчика.

— Гордей, Владко, — сказал он, обернувшись. — Вы закончили с телами. Теперь держитесь рядом. Ярослав, идём по следу. Она не могла уйти далеко.

Ярослав кивнул, махнул рукой, но в глазах его мелькнула тень сомнения. Гордей буркнул:

— Закончили… Только бы эта упыриха не учуяла дым да не явилась за нами. — Он сжал копьё крепче, но голос его дрогнул.

Владко молчал, но глаза его, полные ужаса, метались от костра к реке. — А если она… если она там, за водой? Я не хочу… Не хочу, как Миша… — прошептал он, почти теряя голос.

— Хватит ныть, — рявкнул Ярослав, толкнув его в плечо. — Шагай, или сам тут останешься с пеплом!

Всеслав повёл Ярослава вдоль реки, туда, где трава была примята, где кровь капала в снег. Ночь сгущалась, пепел кружился в воздухе, и он знал: тьма шевелилась где-то рядом. Его чутьё, острое, как у волка, вело его вперёд. Мальчик был ключом — не к той силе, что уничтожила деревню, а к другой, что пришла после. Два следа, две тени, и одна из них была близко. Всеслав шёл, топор в руке, и чувствовал — это только начало. Седьмой Древний ждал где-то, его логово оставалось тайной, но здесь, в пепле, он найдёт ответы. И сломает их, как ломал всегда, или они сломают его.

Продолжение следует…

Тридцать лет я строила её — избы из дуба, круги из полыни, руны на косяках. Я учила их — мужиков с топорами, баб с травами, детей с ножами. Мы жгли полынь, пели слова Гордея, держали тьму снаружи. Но он пришёл — быстрее, чем ветер, сильнее, чем огонь, и сломал нас. Я видела их — Ивана, что махал топором, Орину, что пела у очага, Петю, что резал руны. Они лежали в пепле, белые, с улыбками, что он оставлял, кровь их текла в траву, и я знала: я не спасла их.

Я шла, шатаясь, дым резал глаза, ветер нёс запах крови, смерти, тьмы. Избы горели, амбары лежали в пыли, река текла красной от их крови. Я звала их — «Иван! Орина! Петя!» — но тишина была ответом, тишина и ветер, что выл, как его шепот. Я искала их, живых, но видела только смерть — их тела, их глаза, что гасли под его когтями. Я упала у избы, где Гордей ушёл, кость моя лежала в пепле, и я знала: он взял всё. Но почему я жива?

Я сидела, дрожа, кровь моя текла в грязь, и я думала — его глаза, его смех, его слова. «Ты станешь мной». Что он сделал? Я жгла травы, пела слова, резала себя, но он пил меня, и я упала. Почему он не убил меня, как их? Я помнила его — худой, высокий, шрамы огня на коже, когти острые, как ножи. Он был больше, чем был, его тень была буря, его шепот был гром. Тридцать лет я готовила нас, но этого было мало — он сломал нас, и я жила, но не знала зачем.

Я встала, ноги мои дрожали, руки мои искали — я должна найти их, живых, хоть одного. Я шла к реке, где он пил меня, пепел кружился подо мной, дым гудел в ночи. Я видела их — мужиков, что кричали, баб, что бежали, детей, что падали. Их кровь текла в воду, их тела лежали в траве, и я знала: он взял их всех. Но я жила, и это было ножом, что резал меня глубже его когтей. Почему он оставил меня?

Я шла дальше, избы горели, ветер нёс их дым. Я звала их, голос мой был слабым, хриплым от дыма, но я не сдавалась. Я должна найти их — хоть одного, хоть тень их жизни. Я помнила их — их топоры, их слова, их огонь, что гнали его прочь. Теперь он был огнём, он был тенью, он был смертью, и я знала: я не спасла их. Но я жила, и это было загадкой, что грызла меня, как страх грыз меня тридцать лет.

Я упала у амбара, пепел хрустел подо мной, кровь моя текла в грязь. Я смотрела — их тела, их глаза, их улыбки — и знала: он взял всё. Но я жила, и я должна понять — почему? Его слова гудели во мне — «Ты станешь мной», — и я чуяла: это не конец. Я встала, шатаясь, и шла дальше, пепел был моим путём, дым был моим небом, и я искала — живых, хоть одного, хоть тень их жизни.

Пепел кружился под ногами, дым резал глаза, и я шла, шатаясь, через останки деревни, что я строила тридцать лет. Холод грыз меня, боль в плече и шее жгла, как огонь, но я не сдавалась — я должна найти их, хоть одного, хоть тень их жизни. Велемир, Похититель крови, сломал нас — его тень рвала, его шепот ломал, его когти пил мою кровь, — но я жила, и это было загадкой, что грызла меня глубже страха. Почему он оставил меня? Я звала их — «Иван! Орина! Петя!» — но тишина была ответом, тишина и ветер, что выл, как его голос.

Я дошла до амбара — его стены лежали в пыли, зерно горело, запах дыма смешивался с кровью. Я упала на колени, руки мои дрожали, кровь моя текла в пепел, и я знала: он взял их всех. Но я жила, и это было ножом, что резал меня глубже его когтей. Я смотрела — их тела, их глаза, их улыбки, что он оставлял, — и слёзы жгли мне лицо, но я не плакала. Я должна найти их, хоть одного, хоть тень их жизни.

И тогда я услышала — слабый звук, как шорох мыши в траве, из-под обломков избы у реки. Я встала, шатаясь, ноги мои дрожали, но я пошла к нему. Дым гудел, пепел хрустел, и я звала — «Кто там?» — голос мой был хриплым, слабым, но живым. Я рвала обломки, руки мои кровили, шрамы мои ныли, и я нашла его — мальчика, худого, с глазами, что горели страхом, спрятавшегося под доской. Он был жив, и сердце моё сжалось — один, хоть один уцелел.

— Тише, — шептала я, голос мой дрожал, как лист на ветру. — Это я, Лада. Ты в безопасности.

Он смотрел на меня, глаза его были большими, тёмными, полными слёз.

— Он… он взял их, — шептал он, голос его был слабым, как ветер в пепле. — Маму, папу, всех…

Я протянула руку, дрожащую, в крови, и он взял её, пальцы его холодные, как лёд. Я вытащила его, обняла его, и он дрожал в моих руках, как птица, что падает с неба.

— Как тебя зовут? — спросила я, голос мой был твёрже, чем я чуяла.

— Миша, — шепнул он, и слёзы текли по его лицу, грязному от пепла.

Я держала его, сердце моё билось, и я знала: он жив, он мой, я спасу его. Но боль в шее жгла, холод грыз меня глубже, и я чуяла — что-то не так. Я жила, но почему? Велемир пил меня, его когти рвали меня, его слова — «Ты станешь мной» — гудели во мне, и я не понимала. Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я должна защитить его.

— Он ушёл, — шептала я, гладя его волосы, грязные от пепла. — Мы живы, Миша. Мы справимся.

Он кивнул, дрожал, и я держала его, но холод во мне рос — не от ветра, не от ночи, а от чего-то глубже. Я чуяла его — Велемира, его тень, его кровь, что текла во мне. Почему он оставил меня? Я спасала их тридцать лет, строила их, учила их, но он сломал нас, и я жила — одна, с мальчиком, что дрожал в моих руках.

Я встала, держа его, ноги мои дрожали, пепел хрустел подо мной.

— Пойдём, — сказала я, голос мой был слабым, но твёрдым. — Найдём укрытие.

Мы шли, шатаясь, к реке, где избы ещё стояли, их стены горели, но держали тень. Я чуяла его — его когти, его шепот, его глаза, — и знала: он сделал что-то со мной. Я жила, но слабость грызла меня, боль в шее жгла, и я не понимала. Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я его щит.

Мы дошли до избы — её стены трещали, но стояли, её очаг гас в пепле. Я усадила его у стены, дрожа, руки мои кровили, и я пыталась понять — почему я жива? Я спасала их, но не спасла, и он оставил меня — зачем? Его слова гудели во мне — «Ты станешь мной», — и я чуяла: это не конец. Я смотрела на Мишу, он дрожал, шептал: «Мама», и сердце моё сжималось — я должна спасти его, как не спасла их.

— Мы выживем, — шептала я, голос мой был хриплым, слабым. — Я с тобой, Миша.

Он кивнул, слезы текли по его лицу, и я держала его, но холод во мне рос, боль в шее жгла, и я знала: что-то не так. Я жила, но слабость грызла меня, как ветер грыз пепел. Я чуяла его — Велемира, его тень, его кровь, — и страх грыз меня глубже, чем его когти. Почему он оставил меня? Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я должна понять, пока не поздно.

Я сидела у стены избы, пепел кружился в воздухе, дым гудел в ночи, и Миша дрожал в моих руках — худой, с глазами, что горели страхом, последняя тень жизни в этой деревне, что я не спасла. Его пальцы, холодные, как лёд, держали мою руку, и я шептала ему — «Мы выживем», — но голос мой был слабым, хриплым, и я чуяла: что-то не так. Холод во мне рос, боль в шее жгла, и я не понимала — почему я жива? Велемир, Похититель крови, сломал нас, пил меня, и его слова — «Ты станешь мной» — гудели во мне, как ветер в пепле. Что он сделал?

Я держала Мишу, сердце моё билось, но слабость грызла меня глубже, чем страх. Ночь была тёмной, ветер выл, и я чуяла — холод не от него, не от пепла, что лежал вокруг. Он был во мне — ледяной, острый, как нож, что резал меня изнутри. Я смотрела на свои руки — дрожащие, в шрамах, в крови, что текла из плеча, где он рвал меня. Кровь моя была тёплой, но холод грыз её, как зверь грызёт добычу, и я не понимала — что это?

— Лада, — шепнул Миша, голос его был слабым, как лист на ветру, — мне холодно.

Я прижала его к себе, дрожа, и шептала: «Я согрею тебя», но тепло моё уходило, как дым в ночи. Я чуяла его — его кожу, его дыхание, его кровь, что текла под ней, — и что-то во мне шевельнулось, острое, голодное, как ветер, что гнал меня к реке. Я отогнала это, сердце моё сжалось, и я знала: я боюсь. Не за себя, за него.

Боль в шее росла — не просто рана, что он оставил, а что-то глубже, что жгло, как огонь, но холодило, как лёд. Я тронула её, пальцы мои дрожали, кровь моя текла, липкая, тёплая, но я чуяла — она меняется. Кожа моя была холодной, как камень, но внутри меня горело — жар, что резал меня, как нож, что я резала для обрядов. Я встала, шатаясь, ноги мои дрожали, и я знала: что-то не так.

— Миша, сиди здесь, — шептала я, голос мой был хриплым, слабым. — Я найду воды.

Он кивнул, глаза его горели страхом, и я пошла к реке, пепел хрустел подо мной, дым гудел в ночи. Я должна понять — почему я жива? Велемир пил меня, его когти рвали меня, его шепот ломал меня, но я дышала, и это было загадкой, что грызла меня глубже боли. Я дошла до реки, вода текла красной от их крови, и я упала на колени, дрожа, холод во мне рос, жар в шее жёг.

Я тронула воду, пальцы мои горели, но холодили — странное, острое, как его когти. Я смотрела на себя — отражение моё дрожало, глаза мои были тёмными, лицо моё было худым, седые волосы вились, как ночь. Но я чуяла — что-то меняется. Жажда росла во мне — не вода, не тепло, а что-то глубже, что грызло меня, как голод грыз меня в первую зиму, когда я учила их травы. Я чуяла его — его кровь, его тень, его слова, — и знала: он сделал что-то со мной.

Я вернулась к Мише, шатаясь, ноги мои дрожали, боль в шее жгла, холод во мне рос. Он сидел у стены, худой, с глазами, что горели страхом, и я знала: я его щит. Но жажда грызла меня — острая, голодная, как зверь, что чует добычу. Я смотрела на него, чуяла его — его кожу, его дыхание, его кровь, — и что-то во мне шевельнулось, глубоко, тёмно, как его шепот. Я отогнала это, сердце моё билось, и я боялась — не за себя, за него.

— Лада, ты больна? — шепнул он, голос его был слабым, как ветер в пепле.

— Нет, — солгала я, голос мой был хриплым, дрожащим. — Я устала, Миша. Отдохнём.

Я села рядом, дрожа, холод во мне рос, жар в шее жёг, и я чуяла — что-то меняется. Кожа моя была ледяной, но внутри меня горело — огонь, что резал меня, как нож, что я резала для трав. Глаза мои жгли, слёзы текли, но я не плакала — я боялась. Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я должна защитить его. Но жажда росла — острая, голодная, как его когти, что рвали меня, и я не понимала.

Ночь шла, пепел кружился, дым гудел, и я сидела, дрожа, рядом с ним. Холод во мне был глубже, чем ветер, жар в шее был острее, чем нож, и я чуяла — что-то во мне ломалось. Я тронула шею, пальцы мои горели, но холодили, кровь моя текла, липкая, тёплая, но я знала: она не моя. Его слова гудели во мне — «Ты станешь мной», — и я боялась, но не понимала. Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я его щит, но что-то во мне росло — тьма, что грызла меня, как он грыз нас.

Я закрыла глаза, дрожа, холод во мне рос, жар в шее жёг, и я чуяла — жажда была не моей. Она была его — Велемира, Похитителя крови, что пил меня, что сломал нас. Я жила, но не знала зачем, и страх грыз меня глубже, чем его когти. Я должна спасти Мишу, но я боялась — не его, а себя.

Ночь обволакивала нас, пепел оседал на землю, а я сидела у стены избы, прижимая к себе Мишу — мальчика с заплаканными глазами, последнего, кто уцелел в этой деревне, что я не смогла уберечь. Его худые плечи дрожали под моими руками, дыхание вырывалось короткими толчками, и я шептала ему слова утешения, но голос мой ломался, как сухая ветка. Тьма сгущалась, и я чувствовала, как что-то внутри меня набирает силу — не усталость, не боль от ран, а нечто иное, жадное и беспощадное, что стучало в груди, словно чужое сердце.

Миша поднял голову, его взгляд, полный тревоги, скользнул по моему лицу.

— Лада, ты белая, как снег, — прошептал он, и голос его дрогнул, будто он боялся ответа.

Я попыталась улыбнуться, но губы мои оледенели, а внутри разгорался огонь — не тот, что грел, а тот, что сжигал.

— Это от дыма, — солгала я, стараясь скрыть дрожь в голосе. — Скоро пройдёт, Миша.

Но я знала: это не дым. Нечто тёмное рвалось из глубины, как зверь, пробуждающийся от долгого сна. Оно не было моим — оно принадлежало ему, Велемиру, чьи когти оставили следы на моём теле, чья кровь смешалась с моей. Его шепот — «Ты станешь мной» — звучал в памяти, как отголосок бури, и я ощущала, как он прорастает во мне, словно ядовитый корень. Я посмотрела на свои руки — бледные, покрытые шрамами от травяных обрядов, они казались чужими, холодными, как камень, но внутри пульсировала жизнь, чужая и голодная.

— Останься здесь, — сказала я, поднимаясь на ноги. Мышцы ныли, будто их сковало морозом, но я должна была отойти, укрыться от его глаз. — Я схожу принесу еще принесу воды.

Он кивнул, сжавшись в комок у стены, и я двинулась к реке, каждый шаг отдавался болью в костях. Пепел скрипел под ногами, дым стелился над землёй, и я чувствовала, как жажда стягивает горло — не простая, не та, что утоляет вода, а острая, как лезвие, что я держала над огнём для обрядов.

У реки я опустилась на колени, вода отражала небо, тёмное и пустое, как мои мысли. Я зачерпнула её ладонями, поднесла к губам, но вкус её был пеплом, и жажда только усилилась. Я смотрела на своё отражение — глаза мои потемнели, лицо осунулось, седые пряди падали на лоб, но что-то в них шевелилось, словно тень под поверхностью. Я ощущала его — его присутствие, его силу, что тянула меня к себе, и страх сжимал сердце, острый и холодный, как зимний ветер.

Я вернулась к Мише, ноги подкашивались, дыхание вырывалось с хрипом. Он смотрел на меня, маленький, уязвимый, и я знала: он моя надежда, мой долг. Но жажда рвалась наружу, как река, что ломает плотину, и я ощущала его — его тепло, его пульс, его кровь, что звала меня, как зовёт добычу хищник. Я отвернулась, сжала кулаки, ногти впились в ладони, и я боролась — не с ним, с собой.

— Ты боишься? — спросил он, голос его дрожал, как лист на ветке.

Я посмотрела на него, глаза мои жгли, но я скрыла это за улыбкой.

— Нет, Миша, — ответила я, хотя ложь резала язык. — Я с тобой.

Но я боялась — не его, не ночи, а того, что росло во мне. Жажда была не моей — она была его, и она крепла, как буря, что ломает лес. Я ощущала её — острую, горячую, как его взгляд, когда он пил меня, и я знала: это не голод, это тьма. Я боролась, но она тянула меня, манила его теплом, его дыханием, его жизнью, что билась под кожей. Я закрыла глаза, сжала зубы, и боль в шее вспыхнула, как угли, что жгли его ящик.

— Лада, ты дрожишь, — сказал он, и рука его коснулась моей.

Я отдёрнула её, резко, как от огня, и встала, шатаясь.

— Это ничего, — выдохнула я, голос мой был тонким, как нить. — Я устала, Миша. Отдохнём.

Я отошла к стене, прислонилась к ней, дрожа, и чувствовала, как жажда рвётся наружу — неудержимая, как его шепот, что звал нас к нему. Я смотрела на него — худого, с глазами, что горели страхом, — и знала: я должна держаться. Но она росла, резала меня, как его когти резали нас, и я боялась — не за себя, за него. Я спасала их тридцать лет, строила их, учила их, но он сломал нас, и теперь я жила, и эта жажда была его местью.

Я сжала голову руками, ногти впились в кожу, и я боролась — с ней, с ним, с собой. Она была не моей — она была его, и я знала: я меняюсь. Кожа моя леденела, но внутри меня пылал огонь — не мой, его, что сжигал меня, как он сжигал нас. Я смотрела на Мишу, маленького, уязвимого, и знала: я его щит. Но жажда была сильнее — острая, как его тень, и я боялась: я стану им, я стану Велемиром, и я не спасу его.

Ночь текла, пепел оседал, дым гудел, и я стояла, дрожа, у стены. Я боролась, но она росла — тьма, что ломала меня, как он ломал нас. Я знала: я должна спасти его, но я боялась — не его, а себя.

Ночь сгущалась, пепел оседал на землю, и я стояла у стены избы, дрожа, глядя на Мишу — худого, с заплаканными глазами, последнего, кто остался от деревни, что я не смогла спасти. Его дыхание было слабым, как тень ветра, пальцы сжимали мою руку, и я знала: он мой, я его щит. Но жажда рвала меня — неудержимая, как буря, острая, как лезвие, что я держала над огнём для обрядов. Она была его — Велемира, чья кровь текла во мне, чьи слова — «Ты станешь мной» — гудели в моей голове, как эхо его смеха. Я боролась, но она ломала меня, и я знала: я проиграю.

Холод сковывал мои кости, но внутри пылал огонь — чужой, жгучий, как его взгляд, когда он пил меня. Кожа моя стала белой, как снег, пальцы окоченели, но жажда росла, тянула меня к Мише, к его теплу, к его крови, что стучала под тонкой кожей. Я смотрела на него, сердце моё колотилось, и страх резал меня — не за себя, за него. Тридцать лет я защищала их — травы, обряды, слова Гордея — но он сломал нас, и теперь я стояла здесь, живая, с этой тьмой, что рвалась наружу.

— Лада, ты больна? — спросил он, еще раз голос его дрожал от страха, как лист перед падением.

Я отвернулась, сжала кулаки, ногти впились в ладони, и выдавила:

— Нет, Миша. Я просто очень сильно устала.

Но ложь жгла язык, как угли. Жажда была не болезнью — она была зверем, что проснулся во мне, и я ощущала её — горячую, голодную, как его когти, что рвали нас. Я шагнула к нему, чтобы обнять, успокоить, но остановилась — его запах ударил в меня, сладкий, живой, как река, что манит утопленника. Я отпрянула, дыхание моё сорвалось, и я знала: я не удержусь.

— Останься здесь, — выдохнула я, голос мой был тонким, как нить. — Я отойду.

Он кивнул, сжался у стены, и я рванулась прочь, к реке, ноги мои подкашивались, пепел скрипел подо мной. Я упала у воды, ладони вцепились в грязь, и жажда рвала меня — неудержимая, как его шепот, что звал нас к нему. Я пила воду из реки, но не могла напиться, вода не давала мне утоление дикой жажды которая терзала меня. Я смотрела на своё отражение — глаза мои потемнели, лицо осунулось, но что-то в них шевелилось, словно тень под льдом. Я ощущала его — его силу, его кровь, что текла во мне, и знала: я становлюсь им.

Я боролась, сжимала голову руками, ногти рвали кожу, но она росла — тьма, что ломала меня, как он ломал нас. Жажда была сильнее — она жгла горло, стягивала грудь, рвала разум. Я вернулась к Мише, шатаясь, и он смотрел на меня, маленький, уязвимый, с глазами, что горели страхом.

— Лада, — шепнул он, — ты плачешь?

Слёзы текли, но я не плакала — это был жар, что выжигал меня, и я знала: я проиграю.

Я упала рядом, дрожа, и жажда рвалась наружу — острая, как его когти, горячая, как его взгляд. Я смотрела на него — его шею, его пульс, его кровь, что звала меня, — и боролась, но она была сильнее. Я шептала: «Держись, Миша», но голос мой ломался, как сухая ветка, и я знала: я не спасу его. Она рвала меня, как буря рвёт лес, и я ощущала его — его тепло, его жизнь, что манила меня, как огонь манит зверя.

— Лада, — сказал он, и рука его коснулась моей.

Я рванулась к нему — не я, она, тьма, что росла во мне. Когти мои — не мои, его — рвали его шею, кровь хлынула, горячая, сладкая, как мёд, что я варила для обрядов. Я пила, и жажда рвалась наружу — неудержимая, как его шепот, что ломал нас. Я знала: я не должна, я боролась, но наслаждение текло в меня, как река, что ломает плотину. Его кровь была моей, его тепло было моим, его жизнь была моей, и я пила, смаковала, ужасалась.

Он кричал, слабо, как птица, что падает с неба, и я знала: я проиграла. Его глаза гасли, его руки падали, и я пила, пока он не стих — белый, с улыбкой, что он оставлял. Я отшатнулась, кровь его текла по моим рукам, ужас резал меня, как нож, что я резала для трав, но наслаждение грело меня, как огонь, что я жгла для обрядов. Я кричала, голос мой был хриплым, диким, и я знала: я стала им — Велемиром, Похитителем крови, что сломал нас.

Я встала, шатаясь, ноги мои дрожали, пепел хрустел подо мной. Кровь его текла во мне, жажда стихла, но ужас рвал меня — я убила его, я выпила его, я стала им. Я пошла к озеру, не зная зачем, пепел кружился, дым гудел, и я знала: я не я. Я упала у воды, руки мои дрожали, и смотрела — отражение моё было не моим. Глаза мои горели, красные, как его, лицо моё было молодым, гладким, как в юности, но красивее — кожа белая, как снег, волосы чёрные, как ночь, губы алые, как кровь.

Я тронула лицо, пальцы мои дрожали, и знала: я помолодела, я стала лучше, чем была. Красота моя была его — тьма, что он дал мне, что рвала меня, что сломала меня. Я смотрела на себя, ужас грыз меня, но наслаждение текло в меня — я была его, я была вампиром, и я знала: это его месть. Я кричала, голос мой был диким, как его смех, и пепел кружился, дым гудел, а я знала: я проиграла, но я жива.

Ночь была моей, пепел первой деревни кружился под ногами, и я шёл к лесу, кровь их текла во мне, память их жила во мне. Я был Кровяной князь, выкованный Даромиром, и месть моя была полной — их избы стали ничем, их крики угасли, их огонь стал моим. Я наслаждался — их страх, их слабость, их души были моими, и я смаковал каждый глоток, что пил у реки, где они жгли меня. Но что-то шевельнулось во мне — не память, не жажда, а тень, что росла вдали, как эхо моего шепота.

Я остановился, тени мои вились, как плащ, глаза мои горели, как угли, что ломали меня тогда. Ветер нёс её — Ладу, знахарку, что гнала меня своим ядом, что жгла меня своим огнём. Я чуял её — её кровь, что текла в моих венах, её красота, что манила меня, её душа, что я взял. Я дал ей мою тьму, каплю крови, чёрную, как смола, что текла во мне, и теперь я знал: она обратилась.

Она была далеко, в пепле своей деревни, но я ощущал её — её жажда рвалась наружу, её тень росла, как моя росла у алтаря Даромира. Я закрыл глаза, и она была там — её крик, её ужас, её наслаждение, когда кровь мальчишки текла в неё, как текла в меня их кровь. Я смеялся — тихо, холодно, как он учил, — и знал: она стала мной. Её красота, её воля, её душа были моими, и теперь она носила мою тьму, как я ношу его.

Я шёл к лесу, пепел кружился, кровь их текла во мне, и я чуял её — её глаза, красные, как мои, её жажда, острая, как моя. Она не знала ещё, не понимала, но я знал: она моя. Месть моя была полной — не смерть, а вечность, что сломает её, как сломала меня. Я дал ей это — тень, что растёт, кровь, что зовёт, и я знал: она найдёт меня, как я нашёл их.

Даромир гудел в ночи, его зов был тенью, что тянул меня, но я остановился, глядя в темноту. Лада была там, в пепле, с глазами, что горят, с жаждой, что рвёт её, и я знал: она станет бурей, как я стал бурей. Я шёл дальше, тени мои следовали за мной, и я смеялся — месть моя была сладкой, и её тьма была моим триумфом.

Продолжение следует…

Путь был долгим — реки текли, леса шумели, горы молчали. Я чуял их, далеко, за холмами, их запах — дым, зерно, страх — манил меня. Тени мои шевелились, как живые, когти мои росли, глаза мои горели, как угли. Даромир учил меня брать суть — память, страх, душу — и я брал её у зверей, что попадались мне. Олень у ручья пал под моим шепотом, кровь его текла в меня, память его леса грела меня. Волк в чаще рычал, но тени мои рвали его, я пил его силу, его гнев. Я шёл, и ночь была моей, как была его.

Я помнил тот день — ящик, что нашли в земле, холодный, ржавый, с рунами, что держали меня века. Они тащили его, кричали о сокровищах, но я шептал изнутри, звал их. Они открыли его, и я пил их — детей, мужиков, баб — пока они не поняли. Радомир, староста, велел жечь меня, Иванка, девка с острыми глазами, бросила факел, Олена пела их слова. Огонь лизал меня, слабил меня, но я выжил — тьма держала меня, как держит теперь. Я шёл к ним, и огонь их станет моим.

Тридцать лет изменили меня. Я был слаб тогда — тень моей силы, что пила кровь, что бежала от их огня. Даромир дал мне больше — тени мои были копьями, шепот мой был громом, кровь моя была ядом, что ломал их. Я пил Ладу, брал её суть, её красоту, и дал ей мою тьму. Теперь я шёл к первой деревне, и жажда моя была глубже, чем их страх. Я чуял их — детей их детей, избы их сыновей, — и знал: они не готовы.

Лес кончился, холмы легли передо мной, река блестела в ночи. Я видел её — первую деревню, что жгла меня. Она стояла, как прежде, но больше — избы росли, часовенка стояла с крестом, дым поднимался к небу. Они жили, не зная, что я иду. Я стоял на холме, тени мои вились, глаза мои горели, и я шепнул — тихо, глубоко: «Ваша кровь моя». Ветер нёс мой голос, и я знал: они услышат.

Я шёл к ним, шаг за шагом, ночь была моей. Воспоминания горели во мне — ящик, что держал меня, огонь, что ломал меня, их крики, что гнали меня. Радомир, староста, был стар теперь, если жив, Иванка, девка, что жгла меня, была бабой, Олена, старуха, что пела, была пылью. Я шёл к их детям, их сыновьям, и месть моя была тенью, что ломала их. Даромир учил меня брать всё — кровь, память, душу, — и я возьму их, как взял Ладу.

Река текла у их ног, я чуял их — их запах, их страх, их тепло. Тени мои рвались к ним, шепот мой гудел в ночи, и я знал: они падут. Я помнил их огонь, их крики, их силу, что сломала меня тогда. Теперь я был больше — Кровяной князь, что стал бурей, что стал тьмой. Я шёл к ним, и жажда моя была сладкой, как кровь, что я пил у алтаря. Они жгли меня, но теперь я сожгу их — их избы, их души, их мир.

Я спустился с холма, тени мои вились, как плащ, когти мои блестели в ночи. Деревня спала, но не надолго — я шёл к ним, и месть моя была близко. Их огонь стал их концом, их сила стала их слабостью, и я знал: они заплатят. Тридцать лет я ждал, и ночь эта была моей. Я шёл к первой деревне, и пепел их станет моим триумфом.

Я спустился с холма, тени мои вились, как плащ, глаза мои горели, как угли, что жгли меня тридцать лет назад. Деревня лежала передо мной — первая, что сломала меня огнём, что бросила меня в ящик и сожгла. Я чуял её — запах дыма, зерна, крови, что текла в их венах, манил меня, как река манит зверя. Ночь укрывала меня, и я шёл к ним, Кровяной князь, ставший бурей под тенью Даромира. Месть моя была близко, и я знал: их огонь станет их концом.

Деревня изменилась за тридцать лет. Избы выросли — крепкие, из дуба, крыши покрыты соломой, дым поднимался к небу из очагов. Часовенка, что стояла без креста, теперь блестела им, деревянным, грубым, но твёрдым. Амбары стояли у реки, полные зерна, их дети выросли, их сыновья стали мужиками. Я видел их — спящих, не знающих, что я вернулся. Они жили, как жили тогда, но я был больше — тени мои ломали камни, шепот мой гасил разум, кровь моя была ядом, что сломал Ладу. Я шёл к ним, и жажда моя была сладкой, как их страх.

Я стоял у околицы, тени мои шевелились, когти мои блестели в ночи. Воспоминания горели во мне — ящик, что нашли в земле, холодный, ржавый, с рунами, что держали меня века. Они кричали о сокровищах, тащили его к Радомиру, я шептал изнутри, звал их. Они открыли его, и я пил их — детей, мужиков, баб — пока огонь не лизал меня. Иванка бросила факел, Олена пела их слова, Радомир смотрел, как я горю. Теперь я вернулся, и их пепел станет моим триумфом.

Я шепнул — тихо, глубоко: «Ваша кровь моя», — и ветер нёс мой голос. Тени мои рванулись, твёрдые, как копья, ломали забор у околицы, рвали землю, что помнила меня. Первый — мужик, что стерёг амбар, — вышел, топор в руках, глаза его блестели в ночи. Я шепнул снова, голос мой гудел, как гром, и он замер, топор выпал, шаги его шатались. Тени мои держали его, как змеи, я рванулся — скорость моя резала ночь, когти рвали шею, кровь текла, горячая, солёная. Я пил его, брал его — память о зерне, гнев на ветер, страх перед тенью. Он упал, белый, с улыбкой, что я оставлял.

Деревня проснулась — крики, топот, факелы загорелись у изб. Я смеялся — тихо, холодно, как Даромир учил. Они думали, что их огонь держит меня, но я был больше. Тени мои рвались к ним, ломали двери, гасили факелы. Вторая — баба, что выбежала с ребёнком, — кричала, махала ножом, но шепот мой ломал её разум. Она упала, глаза её видели кошмары, что я дал ей, ребёнок кричал, но тень моя рвала его — ломала грудь, гасила голос. Я пил её, кровь её была мягкой, сладкой, я брал её тепло, её слёзы, её страх за дитя. Ребёнка я пил после — кровь его молодая, живая, память его игр текла в меня.

Мужики выбежали, топоры в руках, кричали, как кричали тогда. Я помнил их — их отцы жгли меня, их деды кричали, их огонь ломал меня. Теперь я ломал их. Тени мои рвались к ним, как копья, ломали руки, гасили крики. Третий — высокий, с бородой, — махнул топором, но скорость моя била его, когти рвали грудь, кровь текла рекой. Я пил его, брал его силу, его гнев, его память о сыне, что спал в избе. Он упал, и я шёл дальше, тени мои вились, шепот мой гудел в ночи.

Часовенка стояла передо мной, крест её блестел, и я смеялся — их бог был слаб, как их огонь. Я шепнул, тени мои рвали её — дерево трещало, крест падал, пыль поднималась к небу. Четвёртый — старик, что вышел с посохом, — пел их слова, как Олена пела тогда. Я помнил её — старуху, что гнала меня, что жгла меня. Теперь я гнал его. Шепот мой ломал его разум, тени рвали посох, когти рвали шею, кровь текла, горькая от старости. Я пил его, брал его память о песнях, его страх передо мной, его слабость.

Деревня кричала, избы горели, люди бежали, но я был быстрее. Пятый — женщина, что пряталась в амбаре, — кричала, держала дитя, но тени мои рвались к ней, ломали стены, гасили её крик. Я пил её, кровь её текла, я брал её тепло, её любовь, её слёзы. Дитя кричало, но шепот мой гасил его, тени рвали его, и я пил его кровь, молодую, живую, память его матери грела меня. Я помнил их — их отцы жгли меня, их огонь был их силой, но теперь он был моим.

Я стоял у реки, тени мои вились, как плащ, кровь их текла во мне. Воспоминания горели — ящик, что держал меня, огонь, что ломал меня, их крики, что гнали меня. Они думали, что победили меня тогда, но я вернулся — Кровяной князь, что стал больше, чем был. Их защита — их топоры, их слова, их огонь — была ничем передо мной. Я ломал их, как Даромир учил, брал их суть, их страх, их души.

Деревня падала, крики гасли, тени мои рвались к небу. Я шёл дальше, жажда моя была сладкой, месть моя была близко. Они жгли меня, но теперь я жгу их — их избы, их детей, их мир. Я был тенью, что стала бурей, и знал: это только начало. Их пепел станет моим триумфом, и я возьму всё, что они мне должны.

Деревня кричала подо мной, и я наслаждался — их страх был сладким, как кровь, что текла в моих венах. Первая деревня, что жгла меня в ящике, падала, и я был её бурей. Тридцать лет назад они сломали меня огнём, но теперь я ломал их — Кровяной князь, выкованный Даромиром, с его скоростью, что резала ночь, и шепотом, что гасил их волю. Они сопротивлялись, как могли — топоры, обряды, огонь, — но я смеялся, наслаждаясь их слабостью, их криками, их концом.

Я стоял у реки, кровь первых жертв грела меня, память их жила во мне. Избы горели, часовенка лежала в пыли, крест её сломан. Они выбежали ко мне — мужики с топорами, бабы с ножами, старики с их словами, что пела Олена. Я чуял их — их гнев, их страх, их тепло — и наслаждался, зная, что они мои. Я шепнул — тихо, глубоко: «Идите ко мне», — и голос мой гудел, как гром, ломал их разум, гнал их ко мне. Они шли, шаги их шатались, глаза помутнели, и я знал: они не могут сопротивляться.

Первый — мужик, крепкий, с бородой, — держал топор, кричал их слова, но шепот мой звал его. Он бросил топор, шёл ко мне, руки его дрожали, воля его гасла. Я рванулся — скорость моя была молнией, что резала ночь, — когти рвали шею, кровь хлынула, горячая, терпкая от его силы. Я пил его, наслаждаясь — его гнев, его крик, его жизнь текли в меня, и я смеялся, зубы мои блестели в ночи. Он упал, белый, с улыбкой, что я оставлял, и я знал: это сладость мести.

Они окружили меня, топоры поднялись, факелы горели, но я был быстрее. Я шепнул снова, голос мой гудел, как буря: «Идите ко мне», — и они шли, бросая оружие, ломая их обряды. Вторая — баба, что махала ножом, — кричала, звала их бога, но шепот мой гасил её. Она бросила нож, шла ко мне, глаза её видели кошмары, что я дал ей. Я рванулся, скорость моя била её, когти рвали грудь, кровь текла, мягкая, сладкая от её тепла. Я пил её, наслаждаясь — её слёзы, её страх, её душа были моими, и я смаковал каждый глоток.

Мужики рвались ко мне, топоры блестели, но я был тенью, что резала ночь. Я шепнул, и они шли — третий, четвёртый, пятый — бросали оружие, кричали, но не могли сопротивляться. Я рванулся к третьему, когти рвали горло, кровь хлынула, я пил его, наслаждаясь его силой, его гневом на их бога. Четвёртый упал передо мной, шея открыта, я рвал его, пил его, смаковал его память о сыне, что спал в избе. Пятый кричал, но шепот мой гасил его, я рвал его грудь, пил его кровь, наслаждаясь его слабостью, его криком.

Старик вышел, посох в руках, пел их слова, как Олена пела тогда. Я помнил её — старуху, что гнала меня, что жгла меня. Я шепнул, голос мой ломал его разум, он бросил посох, шёл ко мне, глаза его помутнели. Я рванулся, скорость моя била его, когти рвали шею, кровь текла, горькая от старости. Я пил его, наслаждаясь — его песни, его страх, его слабость были моими, и я смеялся, зная, что их обряды — ничто.

Они жгли факелы, махали ими, как жгли меня тогда. Я помнил огонь — жар, что ломал меня, крики, что гнали меня. Теперь я гнал их. Я шепнул, и факелы падали, руки их дрожали, они шли ко мне. Шестая — женщина, что держала факел, — кричала, но шепот мой звал её. Она бросила огонь, шла ко мне, я рванулся, когти рвали её, кровь текла, я пил её, наслаждаясь её теплом, её слёзами, её памятью о дочери. Я смаковал её, как смаковал Ладу, и знал: это месть.

Мальчишка выбежал, нож в руках, кричал, как кричали их дети тогда. Я шепнул, голос мой гасил его, он бросил нож, шёл ко мне, глаза его видели тени, что я дал ему. Я рванулся, скорость моя резала ночь, когти рвали грудь, кровь текла, молодая, живая. Я пил его, наслаждаясь — его страх, его игры, его душа были моими, и я смеялся, зная, что их дети мои, как были тогда.

Они окружили меня, топоры, ножи, факелы, но я был быстрее, сильнее. Я шепнул, и они шли — седьмой, восьмой, девятый — бросали оружие, ломали их слова, их огонь. Я рвался к ним, скорость моя била их, когти рвали шеи, груди, кровь текла рекой. Я пил их, наслаждаясь — их гнев, их страх, их сила были моими, и я смаковал каждый глоток, каждый крик, каждый взгляд, что гас подо мной. Они сопротивлялись, но не могли — шепот мой был громом, воля моя была их концом.

Деревня падала, крики гасли, избы горели. Я стоял у колодца, где нашли мой ящик, кровь их текла во мне, память их жила во мне. Я помнил их — Радомир, Иванка, Олена — их лица, их крики, их огонь. Теперь я был их огнём, их тенью, их смертью. Они сопротивлялись, как могли, но я наслаждался — их топоры падали, их обряды гасли, их факелы были ничем. Я шептал, и они шли ко мне, я рвал их, и они падали, белые, с улыбками, что я оставлял.

Я шёл дальше, жажда моя была сладкой, месть моя была полной. Они жгли меня, но теперь я жгу их — их кровь, их души, их мир. Я был Кровяной князь, что стал больше, чем был, и знал: их пепел станет моим триумфом.

Деревня лежала в пепле, и я наслаждался — их крики угасли, их кровь текла во мне, их страх был сладостью, что грела мои вены. Первая деревня, что жгла меня в ящике, стала ничем — избы её горели, часовенка лежала в пыли, их дети, их сыновья падали под моими когтями. Я был Кровяной князь, выкованный Даромиром, с его скоростью, что резала ночь, и шепотом, что ломал их волю. Они были моими, и месть моя была полной, но пустота грызла меня, как холод ящика грыз меня века назад.

Я стоял у реки, где бросили мой ящик, пепел кружился в воздухе, кровь их текла в траву. Последние остались — горстка, что пряталась, что кричала, что держала их жалкие топоры и слова. Я шепнул — тихо, глубоко: «Идите ко мне», — и голос мой гудел, как гром, ломал их разум, гнал их ко мне. Они шли, шаги их шатались, глаза помутнели, и я наслаждался — их слабость, их страх, их конец были моими.

Первый — старик, что прятался у амбара, — кричал их слова, как Олена кричала тогда. Я помнил её — её песни, её травы, её тень, что гнала меня. Теперь я гнал его. Шепот мой звал его, он бросил посох, шёл ко мне, руки его дрожали, воля его гасла. Я рванулся — скорость моя была молнией, что резала ночь, — когти рвали шею, кровь хлынула, горькая от старости. Я пил его, наслаждаясь — его память о песнях, его страх передо мной, его слабость текли в меня, и я смеялся, зубы мои блестели в огне. Он упал, белый, с улыбкой, что я оставлял, и я знал: это сладость мести.

Вторая — баба, что кричала у реки, — держала нож, махала им, но шепот мой гасил её. Она бросила оружие, шла ко мне, глаза её видели кошмары, что я дал ей. Я рванулся, скорость моя била её, когти рвали грудь, кровь текла, мягкая, сладкая от её тепла. Я пил её, смаковал — её слёзы, её страх, её душа были моими, и я наслаждался, зная, что её крик мой. Она упала, и я шёл дальше, пепел хрустел под ногами, жажда моя горела ярче, чем их огонь.

Мальчишка — последний, что прятался в избе, — кричал, держал топор, но шепот мой звал его. Он бросил его, шёл ко мне, глаза его помутнели, воля его гасла. Я рванулся, когти рвали шею, кровь текла, молодая, живая. Я пил его, наслаждаясь — его страх, его память о матери, его душа были моими, и я смеялся, зная, что их дети мои, как были тогда. Он упал, и деревня стихла — пепел, дым, кровь, и я, стоящий над ними.

Я смотрел на них — их избы, их реку, их пепел. Воспоминания жгли меня — ящик, холодный, ржавый, с рунами, что держали меня века, их крики, их огонь, что ломал меня. Радомир, Иванка, Олена — их лица, их тени жили во мне, и я знал: я сломал их. Я пил их кровь, брал их суть, их страх, их души, и наслаждался — их конец был моим триумфом. Но пустота грызла меня — их пепел был моим, но что дальше? Я стоял, и ветер нёс их дым, их крики, их память, и я чуял: месть моя была сладкой, но горькой.

Даромир учил меня брать всё — кровь, память, душу, — и я взял их. Я был больше, чем был — тень, что стала бурей, что стала огнём. Они жгли меня, ломали меня, гнали меня, но я вернулся, и их огонь стал моим. Я рвал их, пил их, и наслаждался, но ящик стоял передо мной — холодный, ржавый, в памяти моей. Я помнил его — железо, что держало меня, руны, что ломали меня, огонь, что гасил меня. Теперь я гасил их, но пустота осталась — их пепел был моим, но не заполнил её.

Я стоял над пеплом, кровь их текла во мне, память их жила во мне. Лада была моей — её красота, её душа, её тьма, что растёт в ней, — но здесь, в первой деревне, я взял всё. Я наслаждался — их крики, их страх, их слабость были моими, и я смаковал каждый глоток, каждый взгляд, что гас подо мной. Но Даромир гудел в ночи — его зов, его тень, его воля. Он дал мне силу, сломал меня, выковал меня, и я знал: он ждёт.

Я повернулся, пепел кружился под ногами, кровь их текла в траву. Месть моя была полной — их избы, их дети, их мир стали ничем. Я был Кровяной князь, что стал больше, чем был, и их пепел стал моим триумфом. Но путь мой не кончился — Даромир звал меня, его голос гудел в ночи, и я знал: есть большее. Я шёл к лесу, тени мои следовали за мной, шепот мой гудел в ветре, и я чуял — новый путь ждёт меня, новая кровь, новая тьма. Их души были моими, но я шёл дальше.

Продолжение следует…