Что касается прогулок, то прогуливаюсь я здесь всё ж таки посветлу. После первого рабочего дня решила снова пройтись морским берегом – деревня-то ровнёшенько вдоль него тянется, удобно: и гуляешь, и в сторону дома двигаешься вместе с тем. Напротив рыбацких рю́жей прошла мимо двух, глядящих на море, женщин. Одна из них окликнула меня со спины:

— А вы чьих будете-то?

Подхожу, знакомимся. Окликнувшая меня Лариса отправляет женщину постарше – Юлию Фёдоровну в магазин, поспела та до закрытия чтобы, а сама идёт со мной пройтись берегом. Расспрашивает, чем я буду здесь заниматься, чему собираюсь ребятню учить. Рассказывает про водоросли разные: какие на удобрение идут, какие на корма скоту, а какие и человеку можно употребить.

Спрашивает, справляюсь ли я с топкой печи, да со стряпнёй.

— А то приедут бывало девчонки какие молоденькие с городу, так ничего про жизнь не знают, не могут хозяйство вести и своё даже, не то чтоб семейное там.

Рассказывает, что поморские женщины много чего всегда умели и умеют: и по кухне, и по скоту похлопотать могут, и по дому опять же не только уборку сообразят, а даже и сложить его не хужей мужиков могут, коли придётся.

— Вон, Юлия Фёдоровна! Восемьдесят четыре года ей, а всё хлопочет, справляется со всем. Потому что большу́ха она, ну, старшую женщину семьи так мы зовём, значит. Всё на ней, всё держит, да ещё и с морем совладает, вдруг, чего.

Я рассказываю Ларисе про созведия, которые школьникам через телескоп собираюсь показывать. Расспрашиваю про море: какое оно по поведению, когда навигацию закрывают, когда штормов ждать…

— Неее, про шторма не станем говорить, пока мужики в море – негоже это.

Муж её четвёртый день, как ушёл с мужиками «за горы» на промысел. В научном смысле слова гор тут никаких и в помине нет, но есть некоторый подъём в направлении У́нского маяка – и земля повыше там приподнята, и камни море выкатывает огроменные. Потому и говорят, мол, «за горы ушли». Лариса шурится, высматривает на горизонте идущий ка́рбас.

— Ну-ко, у тебя глаза поострее, глянь-ко, не мои ль это идут? Ну, сколько человек на карбасе, не четверо?

— Двое их там, двое всего.

— Ну, не они, значит…

Ка́рбас причаливает у той самой тони́ Турка. Подходим поближе. Лариса спрашивает у рыбаков:

— Чего, моих-то не видали там, за горами?

— Неее, не видали. Мож телеграмму они пошлют, обожди.

— Ага, пошлют телеграмму, с голубем почтовым…

Хохочем вчетвером. С голубями тут как-то не густо, чтоб почту ихнюю ладить.

Утопая в песке, где слегка, а где и по щиколотку, идём-бредём с Ларисой в сторону центра деревни. Тут и почтовое отделение стоит, и церковь двухкупольная с одним крестом (со второго штормом перекладину свалило, никому добраться да приладить обратно), и администрация сельская, и фельдшерский пункт (он, правда, только по понедельникам с утра открыт, когда фельдшер прилетает), и магазины.

Магазинов в Лопшеньге два, оба деревянные. Один зовётся «Магазин №3 ТпО Лопшеньга» – он побольше по площади и богаче по ассортименту, в нём и сапоги рыбацкие, и печные заслонки, рюкзак школьный, и рафинад, и крупу да макароны, и рыбёху свежемороженную: много чего можно закупить в общем. Второй зовётся «Островок / Морозко» (ну, как бы, на старой синей доске «Островок» написано, а на наклеенном поверх неё листе с графиком работы уже «Морозко», вот и пойми) – он крохотный, от двери до прилавка едва полтора метра наберётся, не разгуляешься шибко, поэтому рюкзак со спины снимаю ещё у крыльца, чтоб не толкаться им внутрях. В этом самом «Островок / Морозко» по большей части продукты: и соленья разные имеются, и сырно-колбасная витрина, и прозрачные коробочки с конфетными россыпями, и с алкоголем полочка в уголке притаилась, и (невероятное!) даже персики разок видала там у кассы. Стоит, правда, всё это великолепие тут каких-то пугающих денег совершенно. Скажем так, ни в Москве, ни в Петербурге не пивала я молочка по сто восемьдесят семь рублей за литр, не доводилось. Дёрнул меня давеча лукавый вареньица себе сварить рябинового, так за чуть больше, чем полтора килограмма сахара-песку двести шестьдесят восемь рублей отдать пришлось.

У деревянного крылечка магазина «Островок / Морозко» Лариса заговаривает с закупившейся продуктами бабулечкой:

— Вот, Валентин Николаевна, знакомьтесь – из Петербурга девушка к нам сюда приехала, с детьми будет работать!

— Оо, дело хорошее! Чему учить-то станете?

— Ну, вот вы идите вместе до дому, так она вам всё и обскажет.

Прощаемся с Ларисой. Она заходит в магазин, а мы с Валентиной Николаевной идём по Советской улице, нам в одну сторону – оказывается, через пару домов друг от дружки живём. Я обсказываю Валентине Николаевне, чем планирую с учениками заниматься. Она сказывает, что воспитателем когда-то в Лопшеньге работала, правда, детей тогда сильно больше было – человек пятьдесят под её началом росли, супротив нынешних двоих малышей в садике.

— Ну, оно и понятно, тяжко с детями-то, конечно, вот и поменьшело их.

Проходя мимо одного из палисадников, Валентина Николаевна окликает копошащегося в ветках мужика:

— Собрал чего там аль не?

— Да почти всё уж, собрал.

— Ну, и хорошо, неси домой, давай.

И поясняет мне:

— Рябина черноплодная наросла, так пошёл подсобрать, варенья сварим.

— А из красной рябины не варите варенье? Вон её сколько!

— Нее, сейчас не варю уж. Это раньше, бывало: наберу, намочу, прокручу да сварю – вкуснотища получалась, любили. А сейчас бросила, не варю.

— Тяжело уже с ягодами возиться, да?

— Да чего ж тяжело-то, в лес же я вон хожу и ничего! Не с того не варю, что тяжело, а с того, что лень-матушка одолевает.

Валентина Николаевна сворачивает в зеленовато-голубую калиточку – всё, пришла она, дома. На прощанье оборачивается ко мне и добавляет:

— Ну, что ж, живите да работайте у нас, значит. Ежели в чём надобность какая будет – забегайте, тута я живу, так вы теперь знаете.

Хочется мне теперь варенья рябинового ей задарить, у меня-то почти целая кастрюля свежего наварена, в кухоньке на холоду́ стоит – разлить по банкам осталось. Надобно только разобраться, где тут принято банки стеклянные да крышки для закруток добывать. Этого я ещё не знаю, не успела разузнать.

О том, что медведи тут перед тем, как в берлогу залечь, по деревне разгуливают – меня заранее предупреждали. Сказывали, что порой даже комендантский час вводится на территории деревни – чтобы люди шастали по улицам в своё время, а мишки в своё, не пересекались чтоб для безопасности. С одной стороны, медведи – они туточки умные, а оттого безобидные почти всегда, не бывает, чтоб заломали кого-то из людей. С другой стороны, всё равно познакомиться близко с ними никому не хочется – поди потом, разберись, от озорства он лапой тебя оскрёб или со злости.  Оттого-то по глубоким сумеркам я не гуляю, сижу дома у печки – так и уютнее, и спокойнее как-то.

Зачиталась давеча почти до девяти вечера, поздновато уже, ложиться б пора. Тут Катя звонит:

— Не спишь ещё?

— Нет покаместь, читаю. А чего?

— Выдь-ко с северного крыльца, глянь, как небо-то споло́хами усыпало!

Набрасываю поверх ночнушки куртку, ныряю в сапоги, хватаю камеру, бегу на улицу. Вьются небесные зелёно-золотые змеи – споло́хи по-здешнему: над морем, над домами, над лесом. Даже и голову задирать без надобности, куда ни глянь – всюду они. Сколько лет я мечтала увидеть северное сияние, сколько кино о нём переглядела, и вот оно – не в кино, а в жизни. В моей жизни, вживую.

Вспомнила, что снимать вообще-то следует, когда пятой точке стало зябко. Не шибко хорошая идея в одной ночной рубашке на осенней северной земле сидеть, знаю. Фотографирую споло́хи: и сидя на попе, и сидя на корта́х, и стоя на прямых,и стоя на полусогнутых. Всяко снимаю, впервые они со мной, не знаю ещё, как с ними правильно – прилаживаюсь. Оглядываюсь на шелест шагов за спиной. Катя идёт.

— Ну, как, получилось снять-то?

— Вон, гляди, хорошо, вроде бы вышло. Я ещё поснимаю, попробую лучше.

— Ты это, особо по темноте-то не расхаживай! Слышала, чего медведь у школы натворил прошлой ночью-то?

— Нет, не слыхала…

— Так что, кусок забора здоровый отломал, доски пораскидал во все стороны. Видно, за рябиной полез, рябинки ему захотелось, а из-за забора-то не достать, вот и разхулиганил всё.

— Ладно, я аккуратно, я по теми особо не хожу, не переживай!

— А я хожу вот!

Катя хохочет и я тоже хохочу вместе с ней. Пожалуй, даже ежели сейчас рядом где медведь прохаживается, так он из-за шума голосов к нам не сунется, до того ухахатываемся громко. Катя уходит по улочке, освещаемой маслянистым светом четырёх фонарей и изумрудно-ледяным светом споло́хов. Я делаю ещё несколько снимков и тоже ухожу в тёплое нутро дома – рассматривать снятое. Теперь на экране моего телефона живут: кусочек деревянной крыши, три чердачных оконца, половинка рябинового дерева и над всем этим зелёная лента северного сияния. Чтобы помнить, что сбывается задуманное.

Пока перещёлкиваю фотографии в камере, пока увеличиваю, уменьшаю и снова увеличиваю каждый кадр (чтобы всё до звёздочки разглядеть, ну!), пока я со всем этим вожусь – фонари гаснут, значит уже полночь. Ещё одно знание об устройстве жизни в Лопшеньге – фонари здесь гасят ровно в полночь или за три-четыре минуты до неё, но никак не позже. Сверяюсь с часами – в самом деле, полночь. Спать пора давным давно, печка через пять с половиной часов сама себя не протопит, а тепло к тому времени уже выдует ветром. Ложусь. Это моя первая ночь под споло́хами.

— Анна Максимовна, мы зайдём к вам сегодня после уроков? Девочку новую представить хочу, жить и работать она к нам в Ло́пшеньгу приехала!

Надя разговаривает по телефону с директором местной школы, договаривается о встрече-знакомстве. Мы нынче ещё даже не высовывали носов на улицу, но как-то и не тянет – слышно, как ветер барагозит на крыше: то ли с собой утащить её норовит, то ли просто нас пригнуть старается, чтоб не шлялись зря. Море тоже за ветром повторяет – пропустило нас в Ло́пшеньгу и снова лютует. Плюётся моребо́ем, клочками ламинарии да медузами: весь берег завален, не пройти без запинки.

Всё же по пути в школу чутка проходим берегом, с морюшком поздороваться да зазнакомиться поближе надо, как без этого. Путаясь сапогами в водорослевых лапах, бредём участком, который зовётся  «тоня́ Турка». При чём тут турок и какой именно – никто не помнит, но имя остаётся.

Засматриваюсь на пришвартованные к берегу промысловые ка́рбасы. Надя сказывает, что ка́рбасы лопшарей имеют особенную черту – нижние поясья окрашиваются в смоляно-чёрный цвет, а верхние поясья непременно цветные. Да не просто цветные, а радостных оттенков: небесно-голубые, малиново-розовые, калиново-алые… Ещё сказывает, что поморы никогда не разламывают и не сжигают отслуживший своё или прохудившийся ка́рбас. Его выволакивают на берег, да так и оставляют на распоряжение волн, ветра, песка, птиц и прочих живых существ. Почему-то всплывает в памяти вот это, погребальное:  «я́ко земля́ еси́, и в зе́млю отъи́деши». Оно, конечно, для человеческого погребения писано, но будто бы и ка́рбасу упокоившемуся на берегу тоже подходит. Может потому, что значимая часть жизни рыбацкой на нём проходит? Может потому, что навидавшись живых людей и сам под конец свой живым ка́рбас становится?

Я этого не знаю пока что. Надо будет разузнать у местных знающих, непременно надо.