Анька, моя соседка по блоку в общаге, приостановилась у одного деда. Вид у него был, как у бомжа вокзального: бушлат в пятнах, пальцы желтые, как от «Примы», а глаза мутные, как прокисшее молоко. И лежит у него на тряпке браслет. Серебряный, массивный такой, черненый. Узор странный — вроде цветы, а приглядишься — будто змеи переплетаются.

— Бери, дочка, — прохрипел дед. — За три сотки отдам.

Анька услышав цену, тут же загорелась. Она у нас из небогатой семьи, из-под Самары, на стипендии сидела, а тут такой «винтаж» за копейки. Я её за рукав тяну, говорю: «Пошли, он же с покойника, поди, снят». А она вырвалась, сунула деду мятые бумажки и нацепила браслет прямо на руку. Он ей велик был, болтался, звякал.

Этот звук я потом месяц слышать буду. Дзынь-клац. Дзынь-клац.

Первую неделю всё было тихо. Мы готовились к сессии, активно поглощали дошираки, попутно перемывая кости одногрупникам. А потом Анька начала все время спать.

Сначала просто пары прогуливала. Я ухожу в универ к восьми тридцати — она дрыхнет, с головой укрывшись казенным шерстяным одеялом. Прихожу в четыре — она в той же позе.

— Ань, ты живая? — спрашиваю.

Из-под одеяла мычание: «Отстань, башка трещит».

Ну, думаю, заболела девченка. Или перебрала вчера с подругами с третьего этажа. Но запаха перегара не было. В комнате вообще начало вонять странно. Не спиртом, не дошираком с говядиной, а сыростью. Знаете, как в подвале хрущевки, где трубы текут и крысы мертвые валяются. Я окно открывала, проветривала, но к вечеру вонь возвращалась. Тяжелая, спёртая.

На десятый день я поняла, что всё это время даже не видела её лица. Она вставала только ночью, когда я уже спала. Я сквозь дрёму слышала, как она шлепает босыми ногами по линолеуму к холодильнику, как гремит посудой. И этот звук: дзынь-клац. Браслет об стол. Дзынь-клац.

Однажды ночью я проснулась от холода. Окно нараспашку, сквозняк гоняет по полу фантик от шоколадки. Анька сидит на своей кровати. В темноте только силуэт виден. Сидит по-турецки, раскачивается взад-вперед. И шепчет что-то. Быстро-быстро, как рэп читает, только без ритма. Слова не разобрать, какая-то каша из звуков.

— Ань, закрой окно, дубак же, — говорю я сипло со сна.

Она замолчала мгновенно. Голова дернулась в мою сторону.

— Спи, Наташа, — голос у неё был не её. Низкий, скрипучий, будто из неё бес вещал, которому тесно в человеческом теле. — Спи, а то увидишь меня. А мы ещё не закончили.

Я тогда струхнула знатно. Накрылась с головой, лежу, дышать боюсь. А она снова начала раскачиваться. И браслетом по железной спинке кровати водить. Скрежет такой, что зубы сводит.

Утром она снова спала. Я решила — хватит с меня. Подошла, дернула одеяло.

Лучше бы я этого не делала.

Анька лежала в одежде. Грязная футболка, джинсы, в которых я её последний раз видела. Кожа серая, как грязная бумага. Под глазами круги не черные даже, а фиолетовые, на пол-лица. А руки... Руки исцарапаны в кровь. Она, видимо, во сне сдирала с себя кожу ногтями. А на запястье, там, где браслет был, мясо вздулось, покраснело, будто металл врос в тело. Гной сочится и засыхает коркой.

— Аня! — я трясу её за плечо.

Она открывает глаза. И в них пустота. Зрачки расширены так, что радужки не видно. Чёрные плошки.

Она смотрит на меня, губы растягиваются в улыбке. Кожа на губах лопается, кровь течет по подбородку.

— Красивый, да? — шепчет она и поднимает руку с браслетом. — Он теперь мой. Навсегда мой!

Я вылетела из комнаты, закрыла дверь на ключ снаружи. Побежала к коменде. Та — баба простая, матом меня покрыла, что тереблю по чём зря, но пошла смотреть.

Открываем дверь — а там погром. Кровать перевернута, матрас распотрошен, вата клочьями. А Аньки нет.

— В окно сиганула, что ли? — крестится коменда (а мы на четвертом этаже!).

И тут сверху, с шифоньера, звук: шшш-ххх.

Мы головы задираем.

Анька сидит на шкафу. Как она туда забралась — шкаф гладкий, полированный — непонятно. Сидит на корточках, как гаргулья, вцепилась пальцами в край. Ногти сорваны, дерево в крови.

Она смотрела на нас сверху вниз и скалилась. Изо рта пена розовая хлыщет.

Комендантша как заорет, и назад пятиться. А Анька прыгнула. Не на нас, а на люстру. Повисла на ней, люстра хлипкая, крюк не выдержал, всё это с грохотом рухнуло на пол.

Анька рухнув на спину завизжала, как недорезанная, вскочила и давай биться головой об стену. С размаху. Бух. Бух. Бух. Штукатурка сыплется.

Вызвали неотложку, полицию, родителей её вызвонили. Пока санитары ехали, мы её вчетвером держали — я, коменда и два парня-физкультурника. Силы в ней было немерено, тощая девка, а швыряла нас в разные стороны, как заправский силач. Физруку нос сломала ударом головы. Она выла, кусалась, пыталась себе вены перегрызть.

Самое жуткое было, когда санитары её вязать начали. Она вдруг затихла, обмякла. Посмотрела на меня совершенно ясными, заплаканными глазами и сказала своим обычным голосом:

— Наташ, сними его. Он жжет. Он мне кость плавит.

Взгляд упал на её руку. Браслета уже совсем не было видно. Он, похоже, реально врезался в отекшую плоть, кожа над ним сомкнулась, только бугор черный выпирал.

Её увезли. Родители приехали через сутки, забрали вещи, плакали, орали на комендантшу, что недоглядела.

Я потом, когда вещи собирала, нашла под кроватью этот проклятый браслет. Видимо отвалился, когда Аньку скручивали. Он лежал в куче пыли и волос. Я его трогать не стала, совком в пакет смела и вынесла на помойку.

Анька в универ так не вернулась. Говорят, лечат её где-то под Самарой, в закрытом отделении. Никого не узнает, только правую руку всё время чешет.

А вчера иду с пар с вечерки, темно уже, фонари через один горят. Прохожу мимо той помойки, куда браслет выкинула. И слышу из бака:

Дзынь-клац. Дзынь-клац.

И голос, хриплый такой, старческий:

— Бери, дочка. Недорого отдам. Триста рублей.

Я бежала до общаги так, что легкие горели. Больше я мимо той помойки не хожу.

И десятой дорогой барахолки обхожу — мало ли какие страшные секреты хранят их вещи.