Нейросеть представила русских писателей рокерами
P. S Александр Сергеевич, хоть и поэт, но не мог не оказаться в этой компании.
Барабанщик Лев Николаевич Толстой
Ведущий соло гитарист Фëдор Достоевский
Ритм гитара от Николая Гоголя
Александр Пушкин, по всей видимости - звукарь.
Источник: https://t.me/neuromash/775?single
Сергей Сурин. Жизнь как роман. Часть 11. Толстой-Американец: жизнь как идеальный роман
Федор Иванович Толстой ничего особенного в жизни не делал. Просто жил. Жил для жизни. Жаль, что наши мастера кино не сняли о нем фильм, хотя многие бы сказали, что "сочинять небылицы все горазды". Но жизнь интереснее придуманных романов.
Поскольку это был самый витальный человек пушкинской эпохи, а возможно и в целом – русской истории, то невозможно о его жизни говорить кратко – это было бы надругательством над красивейшим, литературным стилем бытия и неиссякаемой энергией. Жизнь его с самого рождения стала романом, из которого ни слово, ни день – не выкинешь. Рука не поднимается написать краткое содержание такого романа, поэтому просто прочитаем из него несколько страниц – выборочно, рассеянно…
Когда паруса Крузенштерна шумят над моей головой
Через 170 лет после кругосветного путешествия Ивана Федоровича Крузенштерна Александр Городницкий напишет:
«И тесны домашние стены,
И душен домашний покой,
Когда паруса "Крузенштерна"
Шумят над моей головой».
Федору Толстому были тесны стены любого помещения, где бы он ни находился. И он всегда пытался их раздвинуть – причем, часто – весьма успешно.
Но обратимся к плаванию. Идти под парусом в опасном своевольном океане – это конечно романтично, но путешествие длится многие месяцы, и даже романтика, повторяющаяся изо дня в день, надоедает и начинает вызывать раздражение…
Английские моряки в морских путешествиях, для борьбы со скукой и однообразием дальнего плавания, – особенно в дни полного штиля, когда как тряпки паруса, – разыгрывали спектакли, не боясь даже замахиваться на Шекспира. И если уж замахивались, то ставили, в первую очередь, «Гамлета». При этом никого не волновала высокая философская глубина шекспировского полотна и изысканные метафоры в репликах персонажей, – для уставших моряков это был просто популярный триллер с хорошей детективной интригой, веселыми шутками и фехтовальными поединками. Такую пьесу приятно было разыгрывать.
Но на флагмане «Надежда» драмы елизаветинской эпохи не ставили, потому что там был Федор Толстой. Оставим за скобками то, каким образом он умудрился попасть на борт и отправиться в плавание – просто умудрился. И незамедлительно превратил корабельную палубу в театральную сцену (собственно, любое место, где он оказывался – превращалось в театральные подмостки), на которой ставил свои собственные, спонтанно рождавшиеся пьесы. Он был действующим Шекспиром экспедиции, гвардии Шекспиром кругосветных сил. Пока его не высадили – либо на Алеутских островах, либо на Камчатке.
Оперативно поссорившись практически со всеми офицерами и штатскими на корабле, Федор стал искать себе внешнего друга и вскоре нашел, купив на портовом бразильском рынке обезьяну – скорее всего, это была самка орангутанга. Теперь с развлечением у моряков не было проблем: Толстой устраивал с обезьяной такие перформансы на палубе, что матросы от смеха падали с матч в океан, чем ощутимо затрудняли продвижение парусного судна в требуемом направлении. Это, естественно, не нравилось Крузенштерну, и Толстой получил очередной выговор от очередного начальника. Прошлому начальнику, полковнику Преображенского полка, Федор плюнул в лицо, так как, отчитывая Толстого за неявку, тот перешел некоторую грань в выражениях, – это стало причиной первой дуэли Американца.
Но Крузенштерн плевка избежал – всё-таки Толстой учился с ним в одном заведении, Морском корпусе. Кругосветной гвардии Шекспир решил отомстить по-другому: провел своего хвостатого друга в капитанскую каюту и показал – как это классно, когда проливаешь чернила на бумагу. После того, как Федор на пять минут оставил обезьяну одну у капитана, большая часть бумаг из архива Крузенштерна оказалась уничтожена чернилами.
В другой раз Толстой напоил корабельного священника по имени Гедеон, и пока тот спал мертвецким сном, припечатал его бороду к палубе государственной печатью (взятой по-тихому из каюты капитана), а потом – когда батюшка проснулся, приказал лежать, пока не сбреют бороду, поскольку тронуть казенную печать – это государственное преступление. Бедный, перепугавшийся до смерти священник, хоть и страдал от похмелья, но не двигался, пока не лишился бороды.
Всё это надо было придумать и разыграть, – Федор Толстой был и драматургом, и режиссером, и исполнителем в одном лице.
Праздник жизни под управлением Толстого-Американца
Апофеозом проявления неиссякаемой жизненной силы стала масштабная оргия, организованная Толстым во время стоянки на Маркизских островах – это один из самых труднодоступных районов нашей планеты. Если вы когда-нибудь задумаете хорошо уединиться, мало ли – всё окончательно надоест, – вам сюда: до Новой Зеландии оттуда 5675 километров (как от Москвы до Улан-Удэ); до Гватемалы 6079 километров (как от Москвы до Читы); до Перу – 7011 километров (как от Москвы до южной провинции Китая Хайнань, где находится одна из самых высоких статуй в мире – статуя бодхисаттвы Гуаньинь). Но Крузенштерн до этих островов добрался на парусниках. Сюда, кстати, надо было сразу же ссылать Наполеона.
Федора Ивановича природа островов сильно не поразила, а вот местный вождь очень понравился – ну как Петруха Сухову. Вместе с вождем и орангутангом они заперлись в каюте и в течение суток упорно пили ром за жизнь, за дружбу и улучшение взаимопонимания. Только представьте себе: потомственный аристократ Федор Толстой, двоюродный дядя автора «Анны Карениной», вместе с вождем туземцев (вообще говоря, маркизские туземцы были людоедами, но это Толстого не останавливало – у всех нас какие-то недостатки и особенности) и симпатичной самкой орангутанга пьют ром, беседуют на непонятном друг другу языке, поют веселые песни, рассказывают анекдоты и перебирают планы на будущее. По итогам встречи вождь прислал на корабль около сотни лучших полинезийских женщин, и капитан корабля не посмел запретить массового гуляния экипажа во имя жизни и любви. Будучи прагматичным человеком, Иван Федорович Крузенштерн знал, что становиться на пути стада бегущих бизонов смерти подобно, лучше посторониться.
А на палубе было весело.
На корме стоял голый Федор Толстой, а местный островной художник рисовал на его теле яркие татуировки – красно-синюю птицу на груди, и змей на руках. Если Грибоедова в Петербурге приглашали читать под кофе и сигареты – «Горе от ума», а Пушкина в Москве – «Полтаву», то Толстого-Американца будут звать в лучшие дома России, чтобы после обеда он показывал любопытным, но краснеющим дамам свою нательную живопись. И Федор Иванович с гордостью разоблачался по пояс, чтобы отобедавшие увидели его восхитительные татуировки, а потом шел с мужчинами в соседнюю комнату, где разоблачался и далее для демонстрации нательной живописи в полном объеме. Наверное, это первый российский дворянин, а может и вообще – первый россиянин, добровольно отдавший свое тело на роспись. Сегодня он был бы в тренде.
Кстати, те, кто в наши дни делают на своем теле татуировки, должны знать происхождение этого ритуала. Praemonitus, praemunitus (латынь: предупреждён – вооружен). Татуировки у нас оттуда – с Маркизовых островов, где жило веселое племя каннибалов.
К вечеру веселье на корабле попритихло. Крузенштерн собрал команду на профсоюзное собрание и долго объяснял, что необходимо относиться к местному населению как к братьям и сестрам – уважать их достоинство, ни в коем случае не выказывая европейского превосходства. Упомянув далее о печальной судьбе Магеллана и Кука, которые отнеслись к аборигенам высокомерно, Иван Федорович закончил проповедь.
Согласившись с выводами и рекомендациями капитана, матросы и офицеры вышли на палубу в высокогуманном настроении и стали свидетелями картины, чарующей воображение.
Федор Толстой только что придумал новую забаву: он кидал в океан палку и кричал: «Апорт!» – после чего его лучший друг, местный вождь (а по-нашему – царь), стремглав бросался за ней в морскую пучину, ловил зубами и приносил Толстому на четвереньках. Только что хвостом не вилял, за неимением оного…
Вождь алеутов
По прошествии календарного года, Федор Иванович (Толстой) так достал Ивана Федоровича (Крузенштерна), что его (по одной из версий) высадили на алеутских островах близ Аляски (по менее романтичной версии, гвардии Шекспира высадили на Камчатке). У Крузенштерна во время плавания было две главные головные боли – это Николай Резанов и Федор Толстой. Третью, с изрядным отставанием от первых двух, составлял океан с двадцатиметровыми волнами.
Почему Грибоедов в монологе Репетилова пишет «в Камчатку сослан был, вернулся алеутом» (а речь в этом отрывке идет именно о нем, о Толстом-Американце, который, таким образом, навечно поселился в бессмертном тексте Грибоедова)? Да потому, что следующие два года Толстой, провел (согласно романтической версии) среди аборигенов на острове Ситку. По рассказам Толстого, его всё время хотели сделать вождем племени, – а он, из вежливости, всё время отказывался. Можно себе представить, сколько представлений дал на той земле наш гвардии Шекспир. За два года ежедневного спонтанного театра племя настолько устало, что с большим удовольствием, по словам Федора, вынесло его на руках на Большую землю. Хотя возможно, что Толстого подобрал проходящий мимо корабль и довез до Петропавловска. Есть, впрочем, и довольно скучная версия, что Толстой вообще нигде, кроме Петропавловска не был, а жизнь на экзотическом острове просто выдумал, правда – талантливо и красочно. Но граница между красивой легендой и сухим фактом всегда очень зыбкая, о ней и писал наш национальный гений: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман».
Долгая дорога домой: пешком 7 тысяч километров
В Санкт-Петербург Толстой-Американец, как его стали называть после того, как он побывал в этой самой Америке, вернулся через всю страну с востока на запад. Это сейчас для нас звучит нереально – ведь в основном он шел пешком, где-то автостопом на телегах, да зимою, бывало, на санях. Но тогда люди не боялись преодолевать огромные расстояния, просто потому, что не знали ни самолетов, ни поездов, ни автомобилей. Пройти тысячу километров – не казалось раньше чем-то нереальным, как кажется нам сегодня. В самом деле: при скорости в 5-6 километров в час можно в день проходить около 50 километров, это по силам многим из нас. Пушкин с Дельвигом играючи ходили из центра Петербурга пешком до Царского Села, а это более 30 километров. Дельвиг при этом высокой спортивной подготовкой не отличался, просто люди тогда в принципе много ходили. Далее, если проходить 40-50 км в день, то за месяц-полтора вполне можно преодолеть 1000 километров, отдыхая пару раз в неделю. Следовательно, расстояние от Петербурга до Охотска (это чуть более шести с половиной тысяч километров) вы преодолеете за 8-9 месяцев, если будете упорны.
Фельдъегерь с важными государственными пакетами проезжал от Петербурга до Охотска примерно за два месяца.
Толстой-Американец и Грибоедов
Итак, Толстой-Американец навечно прописался в комедии Грибоедова, в монологе Репетилова:
Но голова у нас, какой в России нету,
Не надо называть, узнаешь по портрету:
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,
И крепко на руку нечист;
Да умный человек не может быть не плутом.
Когда ж об честности высокой говорит,
Каким-то демоном внушаем:
Глаза в крови, лицо горит,
Сам плачет, и мы все рыдаем.
Под фразой «на руку нечист» Грибоедов имел в виду карточное шулерство Толстого – это был основной его доход, он с этого жил и не скрывал, что мухлюет, играя. Открытое шулерство тогда не считалось смертным грехом или страшным преступлением против чести: если ты не замечаешь, что тебя надувают – значит, ты достоин быть обманутым. Это игра. Fair play введут значительно позже. Да и сегодня, с введенной fair play, к симуляции футболистов мы, похоже, уже привыкли.
Но выражение «на руку нечист» имело другое, более популярное разговорное значение – брать взятки.
Однажды Толстой, встретившись с Грибоедовым (возможно, подкараулил его – так же, как тот в свое время подкараулил у Гостиного двора балерину Истомину), – взял Александра Сергеевича за грудки, а он обладал внушительной физической силой, и призвал к ответу.
- Я же про карты, – оправдывался задыхавшийся Грибоедов.
- Так бы и написал! – успокоился Американец и отпустил с миром автора бессмертной комедии.
В начале 30-ых годов во время первого московского исполнения комедии на сцене, уже после гибели автора, Толстой пришел на спектакль и во время монолога Репетилова встал со своего места в партере, остановил резким жестом актеров и обратился к аудитории:
«Внимание! Взяток, ей-богу, отроду не брал, поскольку не служил! Речь идет просто об игре в карты. Грибоедов сам мне это подтвердил!».
После чего, дав отмашку Репетилову на продолжение монолога, Федор Иванович сел на место, вполне удовлетворенный. Такой вот интерактивный перформанс, второй в истории после исторического выхода на сцену гамбургского драматического театра гусара Каверина.
Толстой-Американец и Пушкин
Толстой был профессиональным стрелком, видимо, лучшим в дуэльной российской истории. Вызовы на дуэли принимал с удовольствием – как приглашение на вкусные обеды, и сам вызывал – с тем же аппетитом. Пушкин мог гораздо раньше поставить книгу своей жизни на полку – ведь между ними намечалась смертельная дуэль.
Как-то раз Толстой, узнав, что поэт, вызванный в полицейский участок, пробыл там до вечера, объявил во всеуслышание – что его там высекли. Что еще может делать приличный человек так долго в полиции?
Сплетни разлетаются по свету быстрее телеграфа и электронной почты, оскорбленный Пушкин поначалу отвечает литературным выстрелом среднего качества:
В жизни мрачной и презренной Был он долго погружен.
Долго все концы вселенной Осквернял развратом он,
Но, исправясь понемногу, Он загладил свой позор
И теперь он, слава Богу, Только что картежный вор.
Толстой в долгу не остается и стреляет в ответ – такой же рифмованной и далеко не блестящей эпиграммой. Но оскорбить молодого поэта он опять сумел, назвав его Чушкиным, а, обратив внимание в конце эпиграммы, что у поэта есть щеки, намекнул на дуэль.
И Пушкин стал всерьез готовиться к поединку. Зная, что Американец не промахивался, поэт ежедневно по утрам стреляет в кишиневской ссылке в гостиничную стену (автору «Руслана и Людмилы», видимо, это, в виде исключения, было дозволено), а в Михайловском постоянно ходит с тяжелой железной тростью, чтобы рука при стрельбе была твердой. Впрочем, вряд ли всё это помогло бы нашему национальному гению, и русская культура могла остаться без последних глав «Онегина», Болдинской осени и Каменноостровского цикла…
Но дуэль не состоялась: когда Пушкина привезли в сентябре 1826 года на встречу с новым императором в Москву, во-первых, Толстому надо было срочно куда-то ехать, а во-вторых, и это главное, в городе был Соболевский, который всех мирил. Если бы в январе 1837 года Соболевский был в России, Пушкин наверняка остался бы в живых, и русская культура получила бы еще много ценных текстов.
Но Соболевский тогда жил в Париже…
В итоге Пушкин и Толстой-Американец, при посредничестве Сергея Соболевского, осенью 1826 года не только помирились, но и сдружились. И чуть позже Толстой познакомил Пушкина со своими старинными знакомыми…
Когда Толстого еще до Отечественной войны разжаловали в рядовые (возможно, после того, как он опять столкнулся в Преображенском полку с тем самым полковником, которого терпеть не мог и которому каждый раз при встрече плевал в лицо), посадили на три месяца в тюрьму Выборгской крепости, а потом сослали в Калужскую губернию, где у его сестры Веры было поместье (другой сестрой Американца была Мария, в замужестве Лопухина, и вы помните ее восхитительный портрет кисти Боровиковского). Ссылка вряд ли была тягостной – до сибирских руд далеко, а совсем рядом – неплохие соседи, Гончаровы. Супруги, Николай Афанасьевич и Наталья Ивановна, как раз ждали пятого ребенка.
Когда Толстой-Американец познакомил Пушкина с Гончаровыми, их пятый ребенок, девочка Наташа, была уже красавицей на выданье. Александр Сергеевич был так признателен Федору Ивановичу за знакомство, что выбрал его в сваты, так что на свадьбе Александра и Наташи 49-летний Толстой пил от души.
Трудно сказать – сделал ли он знакомством с Гончаровыми Пушкину благо или, наоборот, произвел свой выстрел…
Вообще у Толстого был зуб на Пушкина, точнее – на одно конкретное его произведение: как-то в конце 1828 года Федор Иванович был на обеде у отставного полковника Сергея Дмитриевича Киселева (это муж Елизаветы Ушаковой), где Пушкин впервые публично читал «Полтаву». Но перед тем, как послушать популярного поэта, господа вкусно отобедали, причем изысканный обед сопровождался активным употреблением вин, ликеров и крепких напитков. И в середине третьей песни «Полтавы», на фразе «и грянул бой», сидевшего рядом с Толстым офицера, неосторожно смешавшего все напитки, стошнило прямо на рукав Федора Ивановича.
С тех пор Толстой-Американец «Полтаву» терпеть не мог.
Расплата
Толстой был самым известным бретером пушкинской эпохи. Из этого следует, что он мог быть как радушным, дружелюбным и гостеприимным, так и взрывным, жестким, жестоким и беспощадным – Федор Гагарин и Петр Каверин такими не были (и в лицо они никому не плевали).Он очень метко стрелял – во время задушевных попоек, бывало, просил свою жену, развеселую красивую цыганку, Авдотью Тугаеву, встать с яблоком на голове куда-нибудь подальше, и, как Вильгельм Телль, сбивал яблоко метким выстрелом – конечно, не из лука – из пистолета.
На дуэлях Американец убил одиннадцать человек – возможно, это рекорд эпохи. И поскольку жизнь его с самого рождения стала романом, а точнее – захватывающей приключенческой трагикомедией, то судьба, конечно же, не оставила без внимания разудалую легкость, с которой Федор Иванович отправлял на тот свет своих оппонентов.
Три портрета Федора Толстого-Американца в три периода его жизни
У Толстого было двенадцать детей (у Толстых вообще было принято обрастать обильным потомством). Когда умер первый ребенок – Толстой открыл блокнотик, в который он заносил фамилии убитых им на дуэлях, и против первого убитого написал слово «квит». Умер второй ребенок – и следующий «квит» расположился теперь уже напротив второго убитого. Дети продолжали умирать – ни лекарства, ни молитвы, ни колдовство не помогали.
После каждой смерти ребенка Толстой открывал блокнотик и делал свою странную пометку. Как вы уже догадались, всего у Толстого умерло одиннадцать детей – точно в соответствии со списком убитых им на дуэлях.
Пережила Американца только двенадцатая дочь Прасковья, которая, в память об обезьяне своего отца – помните самку орангутанга во время кругосветного путешествия? - постоянно держала в доме небольшую обезьянку.
Источник "Ревизор"
Публикация с разрешения автора
Сергей Сурин. Часть 3. Кавалергард Василий Шереметев и чиновник Александр Завадовский
Краткое содержание предыдущего: жизнь человека можно рассматривать как литературное произведение, развивающееся в реальном времени. Первым усадил за стол вымышленного персонажа и живого человека Александр Сергеевич Пушкин. Память – великий уравнитель виртуального и реального в сознании человека.
Фото и коллажи Сергея Сурина.
Завязка
В ноябре 1817 года Василию Шереметеву не было 23 лет. Совсем еще молодой человек, - взбалмошный, вспыльчивый, но, безусловно, отважный и благородный. Только что его повысили в звании – он стал штабс-ротмистром Кавалергардского полка, и от этого октябрь в Петербурге выдался на редкость пьяным: все отмечали повышение Шереметева, даже деревья и птицы.
Неудивительно, что Василий обнулился – потратил все свои деньги (а поскольку кавалергард знатно поругался с отцом, то его безлимитная карточка Шереметевых была заблокирована). Возможно, именно из-за этого от него уходит возлюбленная, Авдотья Истомина. Хотя балерина, воспетая Пушкиным, утверждала потом следственному комитету, что ушла вовсе не из-за иссякшего кошелька Василия (это было бы некрасиво), а из-за дурного обращения (когда пьяный – кричит, обзывается, рукоприкладствует; нежности – ну никакой).
Если жизнь как роман, то события крутятся с неимоверной скоростью, страницы сами перелистываются, а время летит, как балерина Истомина.
Грибоедов, 5 месяцев как устроившийся в Коллегию иностранных дел, похищает Авдотью, раз уж она свободна и без присмотра: притаившись с экипажем в засаде у Гостиного Двора, Александр Сергеевич Второй выхватывает Авдотью из специальной «социальной» кареты, которая осуществляла вечернюю театральную развозку (за счет бюджета развозили оттанцевавших и отпевших артистов по домам).
Похитив (полагаю, по предварительной договоренности) балерину, Грибоедов везет ее к своему другу и коллеге Александру Завадовскому, который снимал шикарную квартиру с роялем совсем рядом, на Невском, 13 (то есть, на том же квази-историческом пятачке, где лет через семь Евгений Онегин сядет за стол с Петром Кавериным). Завадовский, будучи англоманом, угощал всех диковинным на Руси напитком – виски.
Так почему бы Истоминой не попробовать виски, а Грибоедов тем временем поработает тапером, раз уж в зале рояль? Маэстро, вальс!
Кстати, не кажется ли вам, что мы из жизни уже плавно перескочили в текст увлекательного романа?
И вот уже слухами о подозрительной дегустации Петербург полнится (время летит), и штабс-ротмистр Шереметев со своим другом, не менее взбалмошным Александром Якубовичем, хорошо нагрузившись ромом, врываются в квартиру Завадовского – на крутые разборки. Ясно как день, что впереди, в конце главы, уже маячит дуэль, да не простая, простых-то много, а особая...
Договорились (обратите внимание – дуэли предполагали умение дворян договариваться) – что после основных дуэлянтов, Шереметева и Завадовского, к барьеру пойдут секунданты – Якубович (секундант Шереметева) и Грибоедов (секундант Завадовского). На этом настаивал Якубович, считавший Грибоедова, который сидел в засаде у Гостиного двора, виновником всего происходящего. Но с таким же успехом в виноватые можно было записать и Якубовича – ведь именно он нагружал Шереметева ромом, яростью и необходимостью мести.
Итак, с одной стороны два боевых офицера, с другой – двое дипломатов-очкариков. Вообще-то дуэли из-за женщин категорически запрещались по дуэльному кодексу, но формальный повод для поединка, когда в квартиру врываются разъяренные пьяные офицеры, находится, как вы понимаете, очень быстро.
В наши дни при тех же обстоятельствах моментально последовала бы нелицеприятная драка с руганью, битьем мебели и окон, вызовом ОМОНа, Росгвардии и карет скорой помощи (никого не забыл?). То есть, получился бы фрагмент заурядного полицейского сериала. В пушкинскую эпоху – ничего подобного: следует выработка условий дуэли (страницы с мордобоем и лужами крови вызвали бы тогда откровенное недоумение, да и просто были бы неинтересны).
А условия эти были самыми жесткими в русской дуэльной истории – уж очень действующим лицам хотелось, чтобы глава их романов «Четверная дуэль» взяла за душу читателя. Шесть шагов между барьерами и по шесть шагов от барьеров – сходились с 18 шагов (можно уже сразу, с 18 шагов, стрелять). Это на два шага меньше, чем начальная дистанция между Пушкиным и Дантесом через 20 лет, а на небольшом расстоянии каждый шаг существенен.
Кульминация
Кавалергард Василий Шереметев стреляет первым, практически со второго шага – а что медлить? Характер новоиспеченного штабс-ротмистра не предполагал неторопливое движение к барьеру и спокойное, наращивающее напряжение романа, прицеливание. Шереметев промахивается. Пуля, оторвав кусок сюртука на рукаве Завадовского, летит в пустоту. Что Завадовский?
Через полстраницы он скажет удивительную фразу. Я думаю, как штатский человек без боевого и дуэльного опыта, Александр пребывал тогда не в реальности, а в тексте своего романа. Это же абсолютно романтично – участвовать в смертельной дуэли, дамы на балах будут еще долго потом шептаться, указывая на него… когда бы еще в своей размеренной комфортной жизни он получил такую захватывающую динамичную страницу!
Стоп. А откуда это у молодого человека (в день дуэли ему было 23 года) размеренная комфортная жизнь?
От отца. Петр Васильевич Завадовский был человек непростой – именно он отодвинул от Екатерины II светлейшего Потемкина-Таврического, влиятельнее которого в нашей галактике было только Солнце, и стал седьмым фаворитом императрицы. При ее внуке, императоре Александре, Петр Васильевич снова будет в фаворе – он займет должность первого министра народного просвещения и уйдет в иной мир (в текст своего романа) за 5 лет до четверной дуэли. Так что комфорт Александра Завадовского, одного из двух его сыновей, базируется на огромном папенькином наследстве. Отметим, прощаясь с Петром Васильевичем, что вы неплохо знаете его правнучку: она через 45 лет после дуэли выйдет замуж за Льва Николаевича Толстого.
Итак, пуля разрывает рукав сюртука двоюродного дедушки Софьи Андреевны Берс, оставляя царапину на его руке. И это возвращает Александра из романтического текста, где его окружили красивые дамы, расспрашивавшие наперебой – как это, стреляться с 15 метров. То был не просто роман, – мечтательный Завадовский находился в бестселлере!..
А тут разорванный сюртук и легкая боль.
Александр опускается на землю. И говорит Шереметеву ту самую удивительную фразу (несомненно, с вытаращенными глазами):
«Ты что, хотел меня убить?»
Шереметев даже не понял, что говорит его оппонент. Он никак не мог поверить в то, что промахнулся. Одной ногой Василий еще стоял на этой земле, где ему слишком многое не нравилось, но другую уже занес, чтобы перейти в свой роман, где должен был остаться навечно.
Завадовский, окончательно осознав реальность (он же дипломат, ему это положено по должности), – кричит: «К барьеру!».
По правилам дуэли, если один из оппонентов стреляет, не доходя до барьера, и промахивается, то второй имеет право сказать «к барьеру», после чего промахнувшийся должен подойти к своему барьеру и превратиться в живую мишень. Теперь его оппонент, который остановился там, где его застал выстрел, может прицеливаться сколько хочет. Это уже стрельба на поражение: расстояние между Завадовским и подошедшим к барьеру Шереметевым не превышало 7 метров.
Кстати, я всё думал, а почему Пушкин не крикнул «к барьеру!» – у них же была аналогичная ситуация: Дантес выстрелил, не доходя до барьера, и не убил поэта. Оказывается, до поединка они подписали правила, где в третьем пункте значилось:
«После выстрела противникам не дозволяется менять место, для того чтобы выстреливший первым в своего противника подвергся огню на том же самом расстоянии».
То есть этим положением специально отменялось традиционное дуэльное правило «к барьеру!» – Дантесу повезло.
А Шереметеву нет. Все бросаются к Завадовскому – уговаривать его выстрелить в воздух. Кто все? – оба секунданта, доктор Ион и Петр Каверин (который, вы помните, через 7 лет сядет за стол с Евгением Онегиным). Почему на дуэли присутствовал доктор, понятно. А вот что там делал Каверин? Ну, есть свадебные генералы, а бывают и дуэльные гусары. В общем – происшествие становилось Событием в ту эпоху только, если на нем присутствовал Петр Каверин – он был живой и животворящей легендой.
Завадовский соглашается. В конце концов – он же не киллер. Поиграли, попсиховали, время идти пить шампанское. Но теперь – настал черед удивительной фразы от Шереметева:
«Стреляй, или я тебя убью следующим выстрелом».
Конечно, штабс-ротмистр был взбалмошным и находился в состоянии аффекта. Но придурком он не был – в роду Шереметевых это не было принято. Зачем же он так сказал, не оставив шансов Завадовскому, кроме как убивать (стрелял Завадовский хорошо)?
Шереметев, как вы помните, уже был одной ногой в своем романе. Роман этот будет просто блестящим, его будут внимательно читать…
«За чтением» Иван Крамской, 1863
…над ним обрыдаются юные красавицы и уважительно покачают головой опытные офицеры. «А пройдут пионеры – салют кавалергарду!». Стоит ли отказываться от такой перспективы, от такой книги на полке и превращать происходящее в забавную оперетту (постреляли и пошли пить шампанское)? Нет – жизнь как роман!..
Завадовский стреляет на поражение.
Тяжелораненый Шереметев падает, катается на снегу, стонет от боли. Умрет он (окончательно перейдя, уже второй ногой, в свой роман) через день после дуэли – практически как Пушкин.
Эпилог
И все остальные участники дуэли (персонажи будущих глав «Четверная дуэль») разбежались по своим романам.
Каверин также отметится в этой главе крылатой фразой: он скажет, подойдя к умиравшему на снегу Шереметеву: «Что, Вася, репка?» («Орденом» в форме репы награждали в кадетских корпусах того, кто первым падал с лошади на учениях; но в данном случае Вася упал насовсем). А потом поспешит в ближайший околоток «улаживать дело». Петр Павлович думал, что его авторитета будет достаточно, чтобы оперативно всё замять. Не тут-то было: местные полицейские были не от мира сего – они не знали Каверина и, на всякий случай, задержали легендарного гусара на трое суток. Выйдя через три дня, Каверин тут же помчался к Тургеневым на Фонтанку, чтобы установить там, снимая стресс, мировой рекорд по употреблению шампанского – 5 бутылок подряд. Шестое шампанское Каверин выпьет, прохаживаясь по тонкому карнизу напротив Михайловского замка и декламируя сатирические строки о невинно убиенном императоре (Петр Павлович о Павле Петровиче). Безусловно, он это делал не просто так, а затем, чтобы попасть под другим именем и с другим напитком – в будущий роман супруга Софьи Андреевны Берс:
"Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку."
/Л.Н.Толстой/
Для Грибоедова смерть Василия Шереметева стала радикальной встряской сознания. Трагедия всколыхнула его мозг, а осознать то, что vita brevis (жизнь коротка), помог безумный неугомонный Якубович: вынув пулю из тела Шереметева (Якубович полез вынимать пулю вперед доктора – с ним вообще очень трудно было спорить, лучше посторониться), он показал ее Грибоедову с горящими от ненависти глазами и сказал свою фразу: «Это – для тебя!». Еще одна страница романа-боевика! – между двумя Александрами действительно произойдет потом поединок под Тифлисом, правда, это будет такая дуэль-лайт, с раздробленным пальцем Грибоедова (что не помешало ему и далее играть вальсы на рояле) и наконец-то удовлетворенным Якубовичем. Но главное, что Грибоедов заторопился, и через 7 лет мы получим «Горе от ума». И актер Павел Экунин еще успеет жениться на возлюбленной погибшего Шереметева, Авдотье Истоминой, как первый исполнитель роли полковника Скалозуба.
Экунин и Истомина перейдут из жизни в свои романы во время страшной петербургской эпидемии холеры 1848 года. А через 7 лет после этого поставит свою жизненную книгу на полку и камер-юнкер двора Его Императорского величества третий Александр из дуэлянтов, граф Завадовский, который, унаследовав очередное состояние – на этот раз своего умершего брата Василия – переедет в Таганрог и будет скучать там в достатке и одиночестве, ходить по берегу Азовского моря и под шум накатывающихся теплых волн перелистывать книгу жизни назад – искать в ней те самые любимые страницы, где он говорит свою удивительную фразу и стреляет в обезумевшего Шереметева.
«Странник над морем тумана», Каспар Давид Фридрих, 1818
На нем пресеклась графская линия рода Завадовских. Собственно, ни у кого из участников четверной дуэли не было детей. Разбежавшись по своим романам, они стали ждать своих читателей.
Жизнь как роман.
Источник "Ревизор"
Публикация с разрешения автора
Для кого русская классическая литература
"Не должно русских писателей судить, как иноземных. Там пишут для денег, а у нас (кроме меня) из тщеславия. Там стихами живут, а у нас граф Хвостов прожился на них. Там есть нечего, так пиши книгу, а у нас есть нечего, служи, да не сочиняй", - писал Пушкин своему другу Рылееву в 1825 году, подчёркивая разницу между отечественными и европейскими литераторами.
На тот момент Пушкина, всерьёз намеревающегося стать первым русским поэтом, живущим исключительно на гонорары ("я не шучу, потому что дело идет о будущей судьбе моей, о независимости" - письмо Вяземскому 1824 г.) волнует именно сугубо практическая сторона вопроса, но тему он поднимает крайне важную.
Русская литература, что не секрет, появляется значительно позже европейской. Причин тому множество, рассматривать их здесь мы не будем, ограничившись простой констатацией: развитие отечественной культуры практически останавливается в первой половине XIII века, после Батыева нашествия и утраты русскими княжествами суверенитета. Останавливается оно на уровне, примерно соответствующем романскому периоду европейской культуры. Готики (зарождение национального искусства) и Ренессанса (появление национального светского искусства, включая литературу на "народных" языках) на Руси практически не было. Не будем углубляться в сравнительную историю культуры, отметим лишь, что к концу XVIII столетия в Европе уже вовсю правит бал светская беллетристика, самая что ни на есть массовая литература - а в России сочинительством всё ещё занимаются исключительно скучающие дворяне, как правило, издающиеся за собственный счёт - о чём Пушкин и пишет в процитированном выше письме Рылееву.
Это и есть тот самый подход к литературе, который получил название "аристократического": автор независим от читательского мнения, поскольку читатель ему не платит. Позднее, благодаря "журнальной революции" 1840-х годов, деятельности Белинского, да и самого Пушкина с его "Современником", ситуация принципиально изменится - кстати, именно тогда в России на смену традиционной повести придёт европейский роман. Пока же литература - отношения творца и музы, а не писателя и читателя.
(Позже этот конфликт аристократа и разночинца Пушкин изобразит в лучшей своей новелле "Египетские ночи", о которой, ей-ей, стоило бы поговорить отдельно и вдумчиво.)
Тут уместна аналогия с музеем как Музейоном - храмом муз, которым творческий люд жертвовал свои творения. То есть, Аполлона ради - приходи и любуйся. Но помни, что всё тут не для твоего развлечения, а чтобы дочерям Мнемозины было приятно. И, к слову, любой музейный работник вам подтвердит, что экспонирование - далеко не главная музейная функция, сохранение и исследование куда важнее любых посетителей.
Вот это и есть "аристократический подход к творчеству" в чистом виде. Автор творит потому, что его осенило вдохновение: муза посетила, для неё и старается. При чём тут читатель? Да, такой подход не предусматривает "профессиональной литературной деятельности", как основного источника доходов. Потому, собственно, в России литература и оставалась так долго уделом богатых и знатных. Потому аристократ Пушкин со своим "кругом" так свысока и презрительно смотрел на всех булгариных, полевых, погодиных и прочих загоскиных, писавших "на потеху толпе". Потому Достоевский так истово завидовал Толстому, имеющему возможность тщательно отделывать каждую фразу, а не гнать текст к очередному дедлайну. Потому, к слову, "хитрый план" Александра Сергеевича решить свои материальные затруднения с помощью "бестселлеров", каковыми планировались "Повести Белкина", потерпел крах: Пушкин просто не умел писать "для массы". А вот Булгарин умел. И Донцова, например, умеет - но это талант особый, к собственно литературе имеющий разве что косвенное отношение.
Вот именно поэтому русская классическая проза и представляет собой такое собрание чистейшей воды бриллиантов.
Не для людей писалось.
Мёртвая классика
Читайте и перечитывайте классику, а то ей как-то не очень.
Хорошая обложка
Найдено на просторах интернета
Отличник или двоечник? Узнайте свой уровень подготовки к Евро-2024
Для всех поклонников футбола Hisense подготовил крутой конкурс в соцсетях. Попытайте удачу, чтобы получить классный мерч и технику от глобального партнера чемпионата.
А если не любите полагаться на случай и сразу отправляетесь за техникой Hisense, не прячьте далеко чек. Загрузите на сайт и получите подписку на Wink на 3 месяца в подарок.
Реклама ООО «Горенье БТ», ИНН: 7704722037