Авантюрист
Телеграм - Три мема внутривенно
Телеграм - Три мема внутривенно
И это, как по мне печально. На работе уже как год выдали индивидуальные газоанализаторы. Работаю с коксовым газом. С ними теперь обязаны ходить все, кто имеет доступ газоопасным местам. Игрушки дорогие, заморские, и уже наверное санкционные. Прибор проводит мгновенный анализ воздуха на наличие окиси углерода, довольно неприятная для здоровья вещь, показывает цифру, подаёт звуковую, световую и вибро сигналы в случае превышения. Но это предыстория.
Как только мне его выдали, под гордым номером 125. Я сразу начал свои эксперименты, обход всех маршрутов и помещений. Затем под анализ попадало всё. Горящая бумага, сигареты, вейп, айкос итд. Но самое моё большое удивление было, когда я узнал, что никто из моих коллег ни разу не пердел в газоанализатор...
Как сказал один классик:
Не пукаем в дорогой газоанализатор, потому что можем и нам интересно.
Пысы: прибор зашкалил написав превышение, но сразу вернулся в нормальное состояние.
Одна из самых прекрасных и волнительных в отечественной истории женщин символично родилась 1 мая 1895 года. Отец девочки, профессор Михаил Андреевич Рейснер был знаком с ключевыми революционерами того времени: Лениным, Либкнехтом, Бебелем. По легенде род Рейснеров брал свое начало от сподвижника Эразма Роттердамского.
Нет ничего удивительного, что к 15 годам Лариса от и до, проштудировала труды Маркса, Энгельса, Кропоткина. Золотая медалистка без проблем поступила в «Психоневрологический институт» созданный в 1907 году Владимиром Михайловичем Бехтеревым.
В 1915 году девушка создала журнал «Рудин», (назван в честь главного героя романа Тургенева) и стала одной из ярчайших представительниц российского декаданса. В журнале публиковались нелицеприятные статьи о Плеханове, Чуковском, Городецком, Леониде Андрееве, Бальмоньте.
Тогда же в 15-году 20-летней красавице дважды предложили руку и сердце. Одним из набивавшихся к ней в «женишки» стал молодой поэт Сережа Есенин. Догнав Ларису после одного из своих выступлений, он сказал красавице: «Мамзелечка мне кажется я вас полюбил… Выходите за меня замуж». Свидетели этой сцены улыбались, ожидая развязки, и Лариса не заставила себя ждать, она произнесла нараспев «В ОДНУ ТЕЛЕГУ ВПРЯЧЬ НЕ МОЖНО, КОНЯГУ И ПРЕКРАСНУ ЛАНЬ».
В 1916 году она встретила в столице знатного питерского «ходока» Колю Гумилева. На груди талантливого поэта и пожирателя женских сердец сверкал его первый «Георгий». Конечно же он читал ей стихи, рассказывал о фронте и между делом отвез в какую-то грязную гостиницу, где и лишил невинности. В 20-м она рассказала Ахаматовой, как ее благоверный, в грязном борделе украл ее девичью чистоту.
Последний раз Рейснер встретилась с Гумилевым в 1917 году, посмотрев на нее слишком серьезно, он то ли себе, то ли ей посоветовал «Веселитесь, но ни разу не бросайтесь в политику».
Рейснер кинулась в революцию как в омут с головой. Лариса работала секретарем у Луначарского, ее статьи печатал Горький. В 1918 она вступила в ВКП(б) и уехала комиссаром в разведывательный отряд 5-й армии, воевавший совместно с Волжско-Камской флотилией, под командованием Федора Раскольникова.
Однажды морячки решили на боевом катере «прокатить» комиссаршу до позиций белочехов. Когда по ним ударили вражеские пулеметы и пушки, у Ларисы на лице не дрогнул ни один мускул. Капитану приказавшему рулевому ложится на обратный курс Рейснер закричала: «Отступать, не позволю. Прибавить ходу!».
Бойцы сочиняли о своей комиссарше легенды, а может быть и рассказывали правду. В солдатских побасенках Лариса бежала из белогвардейского плена, угоняла у белочехов баржу с пленными красногвардейцами, поднимала рабочее восстание под Казанью, высаживалась с морским десантом в иранском порту Энзели.
Раскольников уговорил Ларису стать его женой. Когда летом 1920 году мужа назначили командующим флотом она жила с ним в Адмиралтействе, в бывшей квартире морского министра Российской империи. Своим гостям Блоку, Ахматовой, Гумилеву, Мандельштаму Рейснер рассказывала о своих фронтовых подвигах, о боях с беляками, перестрелках, погонях и засадах.
В новой России она обладала практически неограниченными правами и возможностями. В голодном 20-м году Лариса не раз посылала Ахматовой с нарочным продукты, помогала Мандельштаму спасти от расстрела польского графа Францишека Пусловского. Одних Райснер одаривала едой, другим давала деньги, третьим покупала одежду.
В 1921 году Раскольникова назначили полномочным представителем РСФСР в Афганистане, и Лариса поехала вместе с мужем в эту загадочную страну. Забавный случай произошел когда советский полпред вручил верительную грамоту королю Аманулле-хану. Улыбнувшись королю, и нарушив протокол, Лариса сказала:
- Ваше Величество, ваши бросающиеся в глаза признаки сильного правителя, обладающего совершенным мужеством, позволяют мне просить Аллаха, подарить мне сына похож на Вас.
Посмотрев на русскую красавицу плотоядным взглядом, король с хрипотцой в голосе сказал:
- Я думаю Милостивый Господь услышит вашу просьбу.
Позже рассказывали, что у Ларисы действительно случился роман с королем Афганистана.
Вернувшись в 1923 году из Афганистана, она бросила Раскольникова и стала любовницей любимца вождя мирового пролетариата Карла Радека. Вместе с новым возлюбленным Лариса уехала в Гамбург, и в октябре 1923 года участвовала в вооруженном восстании под руководством Эрнста Тельмана. В Берлине Лариса встречалась с русской эмигранткой Ольгой Чеховой, говорят, что именно Рейснер убедила актрису пойти на сотрудничество с ГПУ.
Лариса Михайловна Рейснер скончалась на 31 году жизни 9 февраля 1926 года. Причиной смерти стал брюшной тиф, который она подцепила выпив стакан не кипяченого молока. Ее мама все время находившаяся с умирающей дочерью в больнице, окончила жизнь самоубийством после ее смерти.
Лев Троцкий, которому тоже приписывали роман с Рейснер, написал в своих воспоминаниях достойные слова о Ларисе:
«Ослепив многих, эта прекрасная молодая женщина пронеслась горячим метеором на фоне революции. С внешностью олимпийской богини она сочетала тонкий иронический ум и мужество воина. После захвата белыми Казани она, под видом крестьянки, отправилась во вражеский стан на разведку. Но слишком необычна была её внешность. Её арестовали. Японский офицер-разведчик допрашивал её. В перерыве она проскользнула через плохо охранявшуюся дверь и скрылась. С того времени она работала в разведке. Позже она плавала на военных кораблях и принимала участие в сражениях. Она посвятила гражданской войне очерки, которые останутся в литературе. С такой же яркостью она писала об уральской промышленности и о восстании рабочих в Руре. Она все хотела видеть и знать, во всем участвовать. В несколько коротких лет она выросла в первоклассную писательницу. Пройдя невредимой через огонь и воду, эта Паллада революции внезапно сгорела от тифа в спокойной обстановке Москвы, не достигнув тридцати лет».
Вадим Андреев, друг Ларисы и сын писателя Леонида Андреева, так описывал красоту Рейснер:
«Не было ни одного мужчины, который бы прошёл мимо, не заметив её, и каждый третий — статистика, точно мною установленная,- врывался в землю столбом и смотрел вслед, пока мы не исчезали в толпе».
До
После
Добрый день, дорогие Пикабушники!
Довольно долго я хотела дреды/афрокосички/зизи или что-то из этого (не видела я особой разницы) и вот, решилась.😁 Записалась на приём к мастеру в своём городе, но не заметила, что мастер занимается "безопасными" дредами, а это просто разновидность укладки...😓 пришла в положенное время и... мастер рассказала, что стилисты не промышляют и нужен специальный мастер, "брейдер", после долгого обсуждения замечательных афрокосичек и особенностей ухода, я получила номер телефона своего личного доброго волшебника, брейдера.😊 Мы быстро договорились о времени, цене, и уже следующим вечером у меня появились мои восхитительные косички! Я была ужасно счастлива, а голова моя потяжелела на добрых два килограмма😋... скажу сразу, для того, кто никогда не носил длинных волос, это будет шок..
Сразу после плетения, я честно говоря не узнала себя в зеркале.. по мнению знакомых, "помолодела"🤣
По итогам первой недели могу сказать вот что.
- какой кайф, не надо делать укладку, причёсываться, даже резинки для волос почти без надобности.💁♀️
- да будут благословенны люди, придумавшие шампуни и бальзамы для де-дредов, косичек зи-зи и прочих прекрасных причёсок, потому что мытьё головы и процесс адаптации кожи головы без этих средств превратился бы в адский ад лично для меня.🙃
- да, люди по-разному реагируют на данную причёску, особенно когда живёшь в захолустье.. 😆
- купите плойку (если у Вас её нет) потому как искусственные косички имеют манеру расплетаться, а с помощью этого чуда техники исправить данный момент проще всего)😖
(предыдущая глава: Князь Морквицкий)
Яков Иванович происходил из тверского крыла древнего дворянского рода Тыртовых. Родоначальник, Гаврила Тыртов, волею Ивана Грозного был отправлен в Крым, посланником к хану Гирею, где и погиб от татарской стрелы. Три сотни лет Тыртовы верой и правдой служили царскому престолу, но больших богатств не нажили, вероятно, вследствие многочисленности.
Родился Яша в 1826 году, детство его большей частью прошло в Москве. От рождения ему была предназначена военная карьера. Получив образование в Дворянском полку, восемнадцати лет от роду был выпущен прапорщиком в 3-ий батальон 65-го пехотного Московского Его Величества полка. Вот что пишет об этом сам Яков Иванович: «Сим полком при императоре Павле командовал Яков Иванович Тыртов, в честь которого я был назван. Посему и решено было определить меня в пехоту, тем более, что все прочие Тыртовы ушли в военные моряки».
По смерти полкового шефа, сенатора Петра Александровича Толстого, 3-ий батальон передали Волынскому полку. Прапорщик же Тыртов, по ходатайству его матушки, был вскоре возвращён обратно: «Наивно полагал я тогда, что Московский полк всегда квартироваться будет если не в Москве, то уж не дальше Рязани, а где находится Волынь мне и спрашивать было страшно».
Полк и в самом деле стоял то в Рязани , то в Твери, а то и в самой Москве, на Ходынском поле. До тех пор, пока Англия и Франция не объявили России войну, что привело в изумление полковое начальство. «Быть того не может, что забыли они двенадцатый год под Полтавой» – возмущался командир полка генерал-майор Куртьянов, объединив воедино многие победы русского оружия. Слышавшие генерала офицеры отметили, что наряду с тактикой и стратегией не знаком генерал и с военной историей. Впрочем, никто в Московском пехотном полку не имел представления о том, как следует вести военные действия, что мало кого огорчало, а скорее раззадоривало».
Московцы получили приказание выступить к южным границам России. За два с половиной месяца полк маршем дошёл до Ростова. «На всём пути встречали мы радушный прием, крестьяне кормили и поили нижних чинов, помещики зазывали к себе офицеров, давая не только приют, но и всевозможные деревенские удовольствия. Всяк верил в скорую победу православного воинства».
Наконец, прибыв в Тамань, московцы была «расставлены по берегу Чёрного моря и совершенно напрасно, никакого неприятеля в этих, богом забытых местах, так и не показалось».
К слову, Яков Иванович особого рвения не проявлял, имел замечания в нерадивости. «Будь я другой фамилии, так не выслужить мне и поручика» ― признавался он в последствии.
Но с началом высадки вражеского десанта в Крыму всё изменилось.
Переправившись в Керчь, полк в три дня, безостановочным маршем пересёк Крым, «буйволы, волы и верблюды поднимали облака пыли», вышел к реке Альма и тут же вступил в бой. «Ввиду громадного в числе неприятеля положение наше было критическим» ― вспоминал Яков Иванович. В Альминском сражении поручик Тыртов проявил себя наилучшим образом: командуя полуротой, прикрывал отход батальона с линии огня, был ранен в руку, но строй не покинул.
Отступив организованным порядком по реке Кач, московцы вошли в состав гарнизона севастопольской крепости. Начальник штаба гарнизона, вице-адмирал Корнилов, посещая лазарет Московского полка, заметил там поручика Тыртова, сына давнего друга и соседа по имению, и «распорядился немедленно выздороветь и поступить к нему адъютантом». При этих словах Яков Иванович поднялся с койки и «заявил готовность служить».
По выходе из лазарета Корнилов обратился к нижним чинам полка:
«Московцы! Вы защищаете дорогой угол Русского царства. На вас смотрит Царь и вся Россия! Если только вы не исполните своего долга, то и Москва не примет вас, как Московцев!»
О тех днях Яков Иванович писал так: «Ни спать, ни есть не было возможности, чтобы поспевать за Владимиром Алексеевичем всюду, куда он следовал. Не проходило в Севастополе никакого, даже мало-мальски важного дела, в котором не был он сведущ. Как мог, я во всём помогал ему. И скажу, не кривя душой, ни в какое иное время моей жизни не делал я столько пользы, как за месяц службы под началом адмирала Корнилова, в те первые дни осады, когда, впрочем, все ещё ожидали штурма».
В октябре, на Малаховом кургане, адмирал Корнилов был убит вражеским ядром. Стоявший рядом с ним поручик Тыртов отделался лёгкой контузией, после чего продолжил адъютантскую службу у вице-адмирала Нахимова, которому все подчинялись, хотя командовать его назначат только через полгода.
«В ноябре положение стало крайне тяжелым. Обстрелы велись ежедневно. Траншеи были залиты дождями, людей мучил холод и голод, к лихорадкам добавилась холера. Между тем, при любом затишье, мы усиливали профили укреплений, возвышали брустверы. Многие отряды охотников совершали смелые ночные вылазки. Дисциплина и воинский дух держались на высоте, во многом благодаря Павлу Семеновичу».
Зимой обстрелы случались реже. Но «вследствие дурных дорог» всё хуже было с продовольствием. «Зачастую у откупщика стало не хватать водки, порционный скот отпускался плохой и исхудалый. Из-за недостатка тёплой одежды караульным выдавали рогожи и циновки от сахарных кулей». Беспрестанно разъезжающий по бастионам адъютант Тыртов слёг с крупозным воспалением лёгких и переживал, что подводит своей болезнью адмирала.
«В марте я был уже на ногах. Первое поручение Павел Семёнович дал необычное:
― От Остен-Сакена прислали мне проект о переформировании батарей во что-то… Не важно… Подан подпоручиком артиллерии графом Толстым, он у нас, вроде, в четырнадцатой бригаде?
― Никак нет, уже в одиннадцатой. Переведён. По просьбе офицеров четырнадцатой бригады.
― Яков Иванович, поговорите с ним, чтоб ни меня, ни Кишинского проектами не мучал. Право, без него хватает дел. Но чтоб без последствий.
Вечером того же дня, одолев десяток вёрст до Бельбека, я выслушивал пространные жалобы подпоручика:
― Тут же тоска, ни один снаряд не долетает. Офицеры сплошь полячишки. Один гаже другого. Не с кем поговорить, порассуждать о вещах сущностных. А я ведь проиграл в карты все деньги, что за дом в имении выручил. Ещё и должен остался. Вот и пишу проекты, Остен-Сакен хвалил, я надеялся, что награда какая выйдет. А в землянке холодно.
― Неужто, граф, вы на гауптвахту желаете за излишнее умничанье? Там ещё холоднее. Сочиняйте лучше рассказы какие-нибудь, коль охота.
― Да мало что ли я их сочинил? А тут о чём писать? Говорю же ― тоска. Похлопочите, чтоб в ночную вылазку меня взяли. Уж я не подведу, поверьте.
― Похлопочу, непременно. Но и вы уж обещайте проектов впредь не подавать».
Весной положение осаждённых ухудшилось. Силы союзников в Крыму всё возрастали, к ним прибывали новые батальоны. Погиб контр-адмирал Истомин. За минуту до смерти Яков Иванович передавал ему распоряжение Нахимова.
В июне, на том же Малаховом кургане, был смертельно ранен и сам адмирал Нахимов. Яков Тыртов «отстоял от него в трёх шагах». Теперь поручика стали называть «счастливчиком». Сам же Яков Иванович зачислил себя в приносящие несчастье. Он отпросился обратно в полк, в чине штабс-капитана принял командование 4-ой мушкетёрской ротой.
В августе, в битве при Чёрной речке, Московский и Бутырский полки под сильнейшим огнём противника перешли вброд реку, опрокинули неприятеля и погнали до французского лагеря. Возле кухонь французы остановилось, повернулись и пошли в рукопашную, заметив идущее к ним подкрепление. Русские полки себе подкрепления не ждали и генерал Гриббе дал приказ отступать, тем более, что изначальная задача, отвлечь часть войска противника от главного направления, была исполнена. В целом же сражение ничего кроме потерь русской армии не принесло. По этому поводу, принимавший участие в баталии граф Толстой, написал сатирических стих, фраза из которого («Гладко вписано в бумаги, да забыли про овраги») стала считаться народной пословицей. Яков Иванович же полагал, что в тот день русские воины проявили бесстрашие, достойное совсем иных слов и вечной памяти, а потому всякий раз, услышав пословицу, крайне едко высказывался как в отношении самого Льва Николаевича Толстого, так и его матери, Марии Николаевны.
За боевые заслуги Яков Тыртов был награжден Императорским Военным орденом Святого Великомученика и Победоносца Георгия четвёртой степени и медалью «За защиту Севастополя». По окончанию войны продолжать службу не захотел, чему очевидно способствовало расквартирование полка в маленьком городке Петровске, Саратовской губернии, «жара хуже крымской, общества нет, а из развлечений только дуэли, и те запрещены». По выслуге пятнадцати лет (военные годы считались вдвойне) подал прошение об отставке в чине капитана и с пенсией, для назначения которой пришлось доказывать, что иных доходов у отставника нет. Учитывая проявленную при обороне Севастополя доблесть, пенсию дали повышенную, в половину жалования, что с прибавкой сотни за орден составило в год триста рублей. На эти деньги прожить можно было разве что в том же Петровске. В Петербурге, подходящая квартира без прислуги обошлась бы как раз рублей в триста. Посему квартир Яков Иванович не снимал, а селился у своих многочисленных родственников, в обоих столицах попеременно, предпочитая Москву. Пробовал разные, но непременно вольные занятия – то журналистика, то маклерство, то обучение фехтованию. Подлинный же его талант обнаружился в умении сходиться с людьми. Не только с родовитыми дворянами или военными, что было бы легко объяснимо, но и с чиновниками, как надменными столичными, так и пугливыми провинциальными, с купцами и мещанами, художниками и профессорами, крестьянами и трактирщиками. Все, с кем хоть раз общался Яков Иванович, проникались к нему симпатией.
Даже суровые богородские старообрядцы, владеющие чуть не всей московской промышленностью, считали капитана Тыртова человеком надёжным и весьма были к нему расположены. Они же и придумали дело, ставшее для Якова Ивановича главным на долгие годы – благоприятствовать быстрейшему прохождению прошений по разного рода канцеляриям, не исключая высочайшей.
Не раз обращались к нему Морозовы и Варыхановы, Досужевы и Кабановы, Шелапутины и даже заносчивые Рябушинские. Яков Иванович брался лишь за то, что считал возможным, и всякий раз доводил до ума. Денег за помощь не требовал. Но охотно приобретал у купцов небольшие паи, по началу – в рассрочку. Благодаря особым усилиям фабрикантов паи вскоре начали приносить ощутимый доход. Отставной капитан зажил на широкую ногу, не только приобретя большую квартиру у Арбатских ворот, но и выкупив из казны заложенное старшим братом родовое имение. Не отказывал и родственникам – коль у тех в чём возникала нужда.
Широкий круг знакомств Якова Ивановича, тянущееся за ним прозвище «счастливчик», и феноменальная доходность паев через некоторое время привели к большому интересу финансистов в отношении предприятий с его участием. Стоимость бумаг стала расти, что не осталось без внимания московского, да и столичного делового сообщества. Молодые купцы готовы были доплачивать за долю в новых начинаниях. Но капитан Тыртов соглашался на подобное редко, и только убедившись, что его старым компаньонам никакого вреда не будет. Так бы и текла беззаботная жизнь Якова Ивановича, кабы не «нагадила чёртова англичанка».
Началось всё с доктора Эдварда Роменс-Лозовски. Сей подданый британской короны прибыл в Петербург из Варшавы, владея польским и немного русским. При себе имел рекомендательные письма от дворянских семей царства Польского, с помощью которых привлёк к себе внимание скучающих петербургских дам, коих начал принимать, открыв кабинет на Караванной улице. Посещали доктора большей частью женщины, озабоченные «возможному в скором времени появлению морщинок в уголках рта». Всем им доктор прописывал собственного изготовления спермацетовую мазь по заоблачной цене. По словам англичанина чудодейственное лекарство помогало не только от морщинок, но и от иных хвороб, при рассказе о которых многие посетительницы краснели, но из дверей не выбегали, а после заказывали спермацетовую мазь вёдрами.
Получив счета, спохватились мужья. И решили допросить эскулапа, отчего же, позвольте узнать, так дорого? Но господин Роменс-Лозовски как будто только и ждал этого вопроса. Оказалось, что мазь делается не из спермацета атлантического кашалота, каковой только на свечи и годится, а из редчайшего ― андаманского, добыча которого затруднена и вообще днём с огнём не сыщешь. Расходы на мазь велики, прибыли никакой нет, хватает лишь на самое необходимое, но прекратить никак нельзя, поскольку врач обязан лечить при любых, даже самых печальных обстоятельствах. Однако, заявил доктор, еженощно пребывает он в думах об исправлении дела к лучшему и, вполне возможно, в недалекое время будет представлен проект, исполнение которого ответит чаяниям всех заинтересованных сторон.
После этой беседы столичная публика пришла в томительное ожидание.
― Вот вы, сударыня, изволите сетовать на дороговизну, ― вещал тем временем доктор Роменс-Лозовски, ― а известно ли вам, что для получения всего пары сотен пудов спермацета кита приходится убивать? Да что там кита ― китёнка! Ведь качество будет только у совсем юных, маленьких кашалотов, которым ещё жить да жить. Эдак скоро андаманской породы и вовсе не станет.
Дамы ахали, многие плакали, но мазь покупать не переставали.
И тут в Санкт-Петербург приезжает сэр Артур Нэйпир. Виднейший знаток морских животных, испытатель глубин и любитель впадин – так выразился о нём доктор Роменс-Лозовски, настоятельно советуя пациенткам приглашать сэра Артура с лекциями. Дамы приглашали, слушали, хотя мало кто понимал осложненный многими терминами английский. Для наглядности лектор рассказывал о строении китового скелета на примере скелета козы, поскольку китовые кости были бы затруднительны в дороге. Суть научных изысканий осталась для слушательниц загадкой, но безукоризненный лондонский костюм, изысканные манеры и решительная интонация запомнились.
После череды лекций доктор Роменс-Лозовски собрал узкий круг наиболее восторженных своих пациенток (присутствовала инкогнито и одна чрезвычайно высокая особа) и упросил сэра Артура сделать секретный доклад, предварив его сообщением, что наконец у людей просвещенных есть шанс спасти андаманского кита, получая при этом мазь по самой что ни есть выгодной цене. Вскоре собравшееся узнали, что сэр Артур придумал метод извлечения спермацета из живого кашалота. Кита заманивают приманкой в сооружение наподобие дока, где ловко зажимают и начинают особым манером щекотать. Через некоторые время кашалот выплескивает излишки спермацета. Процедура не только не наносит животному ущерба, но и доставляет, насколько сэр Артур мог судить, некоторое удовольствие. По крайней мере, и это научный факт, поскольку отмечен в дневнике наблюдений (говоря об этом, сэр Артур показывал дневник), однажды подоенный кит через некоторое время вновь приплывает к доку и кружит вблизи, пуская фонтаны. Это слова сэра Артура, переведённые доктором Роменс-Лозовски, вызвали аплодисменты.
― Но кто же будет приманкой? ― вдруг спросила одна из дам. ― Какой-нибудь бедный кудрявый барашек?
Присутствующие заволновались, но доктор Роменс-Лозовски всех успокоил:
― Свои эксперименты сэр Артур проводил на острове Комодо, где живут огромные и страшные ящеры, ― произнеся это, доктор так стремительно показал заготовленный рисунок ящера, что некоторые дамы вскрикнули. ― Ящеры эти несут яйца, ими же питаются, отчего их развелось немыслимое множество. Вот именно этих ящеров сэр Артур и намеревается использовать для приманки.
Публика была весьма воодушевлена услышанным. Разумеется, докладчики взяли со всех обещание не разглашать предмет обсуждения до поры до времени, и, разумеется, на следующий день новость обсуждалась во всех салонах.
Встревоженные мужья, среди которых оказались обер-полицмейстер и товарищ министра юстиции, вновь вызвали доктора Роменс-Лозовски для дачи пояснений.
― Ну раз уж все и всё знают, ― развел руками доктор, ― то мне и сэру Артуру остается только одно ― учредить Русско-английскую компанию спасения андаманского кашалота. С надлежащим соблюдением утвержденного порядка. На полученный за акции капитал мы построим кашалотовую ферму на острове Комодо, где будем добывать ценнейший спермацет для поставок в Россию, ко всеобщей пользе здоровья и выгоде господ акционеров. Кстати, позвольте предоставить на обозрение доказательные письма и грамоты сэра Артура, как доктора Дублинского, Пенсильванского, Геттингенского, Падуи, Христиании и Мыса Доброй надежды университетов, а также члена Ирландской, Нидерландской и Парижской академий наук, Шведской королевской академии и Эдинбургского королевского общества, академий деи Линчеи, Леопольдины и Тасманийского общества любителей…
― Хорошо , хорошо, ― перебил его обер-полицмейстер, ― ежели всё по утверждённому порядку, то так тому и быть. Однако, скажите, отчего сэр Артур не учредил подобную компанию в Англии или где ещё?
― Потому что Российская империя, будучи великой морской державой, кашалотный промысел не ведёт. Британия же, или Северные колонии, где такого промысла много, никоим образом не желают удешевления спермацета. С тревогой ожидал бы я от королевского флота ведущих к ущербу деяний, будь наша компания по спасению кашалотов какой-нибудь другой, а не Российской.
― С Британией у нас давние счеты, покамест, незакрытые, ― кивнул обер-полицмейстер, которому явно понравились рассуждения доктора. ― Стало быть, подешевеет мазь ваша?
― Непременно подешевеет. И позвольте предложить вам, господа, стать первыми нашими акционерами, по самой сходной цене. Сколько желаете вложить?
― С акциями повременим, вы уж тут, любезный, сами как-нибудь. Мы люди государевы, нам о своём кармане думать не положено. Вот и товарищ министра подтвердит. Не так ли, ваше превосходительство?
― Точно так, господин обер-полицмейстер!
Русско-английская компания спасения андаманского кашалота отпечатала акции на предъявителя, номиналом в пятьдесят рублей, за подписью председателя правления г-на Роменс-Лозовски и директора г-на Нэйпира. Ценная бумага была лазурного цвета, в центре имелся рисованный кашалотик, жалобный до чрезвычайности. Надпись «Первый выпуск» наводила на мысль о долговременных планах компании. Продажи, однако, поначалу шли ни шатко, ни валко. Хотя господа англичане не ленились, посетили с лекциями Нижний, Варшаву, Киев, Харьков и, разумеется, Москву. Но как только публика узнала о новом акционере ― Якове Ивановиче Тыртове, акции пошли нарасхват.
Слушая Председателя Правления и директора Русско-английской компании спасения андаманского кашалота, Яков Иванович смеялся до слёз. Не прекращая смеяться, подписался на полдюжины акций. Морозовы и Варыхановы, Досужевы и Кабановы, Шелапутины и даже заносчивые Рябушинские упрашивали Якова Ивановича отказаться от этой затеи. Всем им он отвечал в том смысле, что бережно относится к их мнению о мануфактурах, приисках и пароходствах. А вот в разведении кашалотов, уж простите, понимают они не более самого Якова Ивановича. Тут же больно занятно выходит, деньги невеликие, если что ― не жалко, зато будет о чём в салонах рассказывать. Да и китов жалко, бедных.
Собрав немалый капитал и распродав остатки мази, англичане поплыли щекотать кашалотов. Как позже выяснилось, акций они продали намного больше объявленного количества. Публика на время об англичанах забыла, вспоминать стали через год, когда не поступил обещанный акционерный отчёт. Подоспели и сведения, что в Парижской, Нидерландской, Гёттингенской и всех прочих академиях об Артуре Нэйпире слыхом не слыхивали. А в Варшаве доктор Роменс-Лозовски показывал письма от знатных петербуржских фамилий, каковых они не писали, поскольку доктор в то время не был им представлен. Скандал выходил настолько громкий, что по Высочайшему повелению Морское министерство направило к острову Комодо парусно-винтовой корвет «Аскольд» под командованием Павла Петровича Тыртова. В ожидании сведений от экспедиции многие ещё на что-то надеялись. В поступившем, наконец, отчете говорилось следующее: «Остров Комодо был исследован со всею тщательностью. На нём и в самом деле проживают ящеры, крупные, отвратительного вида. В отношении кашалотовой фермы сообщаю, что таковой никаких признаков нет. Да и вообще ничего нет, кроме, опять же, ящеров».
Теперь собираясь на Сретенку, в заведения мадам Рудневой, Мерц или какие попроще, московские гуляки говорили: «А не пощекотать ли нам кашалота, господа?». Общество разделилось на тех, кто потерял, и тех, кто насмехался над потерявшими, радуясь, что сам не влетел. При этом и те и другие обрушились на Якова Ивановича, как на главного виновника, хотя никаких обещаний он не раздавал и был всего лишь одной из жертв. Но объяснений его слушать не желали, от домов отказывали, на улицах кричали вслед обидное. А однажды его, кавалера ордена Святого Георгия, закидали капустными ошмётками.
Яков Иванович сильно переживал, хотел погасить ущерб за счёт своего капитала, но сумма была слишком велика. Он исхудал, замкнулся в себе, а вскоре навсегда покинул Москву, уехав в имение, коротать дни в тоске и одиночестве. Ведь семью он так и не завёл, хотя московские невесты бегали за ним табунами. Ходили слухи о его неудавшимся романе с юной Софьей Васильевной Корвин-Круковской, более известной как Софья Ковалевская. Их познакомил профессор Николай Никанорович Тыртов, знавший Софью с детства и помогавший её первым успехам в математике. Увы, Софья Васильевна предпочла Якову Иванычу фиктивного мужа и Гейдельбергский университет.
В последние годы жизни Яков Иванович ударился в религию. Издавал листок «Верь Тверь!», в который сам же, большей частью, и писал. Ни одного нумера не сохранилось. В истории осталась лишь цена: одна копейка.
Подслушал разговор двух молодых_авантюристок, одна поделилась своей супер идеей халявного кредита: девушка берет кредит, мутит с новым парнем и просит занять ей денег до зарплаты, оплачивает ежемесячный платеж, расстается с парнем, в следующем месяце повторяет сценарий уже с другим парнем.
Пользуйтесь на здоровье)
Следуя азиатской традиции, Хикаморе во всех красках описал трагедию сухогруза “Чинуки”, на котором он отправился в Америку, умолчав об истинной причине пожара.
– Каких только неудобств не примешь в свою жизнь, ради конспирации, – посетовал он улыбчивому Генри.
– Так вы наверняка остались совсем без средств, после кораблекрушения?
– Абсолютно, на карманные деньги удалось приобрести билет на экспресс и, собственно, всё. Только в Нью-Йорке смогу пополнить боезапас с помощью «Вестерн Юнион».
– Так зачем ждать? Давайте я вас одолжу.
– Ну если не затруднит, то буду крайне обязан.
– Десять тысяч устроит?
– Иногда играю в карты. В командировке, зачем себя ограничивать?
– Пятьдесят, и я не беспокоюсь за контракт.
– Пятьдесят? Против миллионов? Мы думаем в одном направлении?
– Абсолютно. Ещё сто после первого перечисления.
– Всё, благодаря вам у меня появилось куча свободного времени для знакомства с Нью-Йорком.
– Правильно, обязательно посетите остров Свободы.
– Зачем же?
– Тоже уйма металла потрачена, но с умом.
– Ценю мнение знатока. Наличные?
– Секретарь занесёт к вам в купе.
– Приятно, приятно с вами работать. В Америке все такие?
– Осторожнее!
– Ого, это предостережение?
– Именно! Я, знаете ли, не терплю конкуренции.
– По-видимому, вы не работали с японцами. Нарушение договора – это потеря лица. Теперь даже ветер будет молчать, оттого что всё превратились в камень.
– Японская мудрость? Я что-то не понимаю?
– Объясню: даже ветер не сможет нарушить наш договор, потому что он нерушим, как скала.
– Красиво. До встречи в Нью-Йорке.
– Господин Шваб.
– Господин Фудзияма.
Будь целью Хикаморе зарабатывание денег, он обязательным образом придумал для американского магната более опасную схему, но сейчас он гнался за мечтой, если можно так сказать, конечно. Мандат на управление трансгулярным переходом в иное измерение, в иной мир, полный бесконечных чудес, давал ему неизмеримо больше против нескольких миллионов долларов.
Родившийся в бедной семье мальчик, ставший большим и сильным, желал исправить прошлое. Нет, не в буквальном смысле этого слова, на такие чудеса он не рассчитывал, Хикаморе наивно полагал, что сможет трансформировать себя в более свободного человека, прежде всего, свободного от страха. Средство он выбрал, надо прямо сказать, весьма сомнительного качества. Ну, скажите на милость, как можно избавиться от страха, став посредником между мирами? Что за идея такая сверхзавёрнутая. А как не завёрнутая, когда он полагает, что работа привратника сможет освободить его душу от страха наказания?
Человек, выросший в нищете, как никто иной знает, что такое боль, что такое стыд, оттого что он с ними знаком не из красивых книжек с глянцевыми картинками, а на самом деле. Все мы родом из детства. Если вас никогда не били, никогда не наказывали, то что вы знаете об этом? Если вы не голодали? Вот, никогда не голодали, то как распознаете в умирающем от истощения человеке страдание? Он для вас, что та картинка из книжки, метафоричен, абстрактен, ненастоящий. Его ощущения вам неведомы, вы можете только предполагать, что он чувствует, только воображать по рассказам из чужого опыта.
Маленького мальчика ударили по затылку за шалость – виноват! Однако, не поверив в жестокость судьбы, он сделает то же самое ещё раз, уже втягивая голову в плечи. Ждёт поганец обязательного наказания и делает. Вопрос, а почему? Его самоличное Я хочет всё исправить, сделать задуманное наперекор судьбе, и чтобы за это ничего не было. Но куда деть воспоминание об ударе? Куда от него спрятаться? Какое найти средство? Вернуть эту боль в затылке кому-то другому? А как иначе? Обязательно вернуть: его величество Я страдает. Была совершена несправедливость. Свободное волеизъявление маленького человека было остановлено безжалостной рукой более крупного существа!
Встав на входе в чарующий мир иной действительности, Хикаморе получал власть раздавать подзатыльники направо и налево виноваты и безвинным, исправляя совершённое над ним когда-то зло. Сможет ли он таким грубым способом исправить свою израненную душу? Ведь, кроме подзатыльников, он испытал ещё много несправедливостей по отношению к себе. Сложно представить обыкновенному человеку мир, где нужно выжить любой ценой, оттого что ничего другого тебе не предложили. Здесь приучишься к самым низменным вещам, чтобы получить обыкновенный кусок хлеба, чтобы не умереть, когда ты никому не нужен. Наверное, это самое главное слово: никому не нужен!
После всего сказанного, какие миллионы могли исправить несправедливость по отношению к мальчику, проданному, как вещь, в полную власть папаши Дзиротё. Его превратили в бездушного убийцу, который думает только о собственном выживании, а ещё о страхе, страхе наказания!
Откуда в человеке живут представления о справедливости и добре? Как, каким образом они формируются? Ведь самый забитый человек мечтает о счастье. Значит, он о нём знает! Вот ведь какая штука. Но что в представлении закоренелого преступника, человека, приученного преступать через общепринятые правила, счастье? Какое такое мнение он имеет на сей счёт?
Вернувшись к себе в купе, Хираморе нажал на кнопку, чтобы вызвать проводницу. Из ребристого динамика над головой раздалось:
– Что желаете, господин?
– Юн Хи, принеси мне своего замечательного чая.
– У вас всё хорошо?
– Просто отлично!
Вскоре зашла Юн Хи с подносом, на котором вместо стеклянного стакана стоял корейский фарфоровый чайничек и пиалы.
– Я могу радоваться, господин?
– Хо, ещё как. Скоро получишь свою тысячу. Закрой дверь.
– Зачем, господин?
– Насиловать буду многократно.
– Это от полноты чувств или от любви ко мне?
– Непростой субъект оказался, но я справился. Ты чего ждёшь?
– Ну только очень быстро. У меня ещё много работы.
– Так не тяни!
После кратковременной, но плодотворной гимнастики, Хираморе поинтересовался, застёгивая брюки:
– Ночью придёшь?
– Господин, вы ещё не оплатили авансы, а уже график строите. Разве так поступают с порядочными женщинами?
– Вот и рассчитаюсь. Если раздобудешь бутылочку настоящего саке, премию выпишу.
– Посмотрим на ваше поведение. Кстати, у меня есть ещё кандидатура.
– Нет, я сделал максимум. Больше – можно всё испортить. Нельзя судьбу испытывать дважды.
– До вечера.
– Ха-а!
Поковырявшись в пластинках на специальной полке у изголовья, он нашёл запись сансёку «Восьмитысячный лев» в исполнении великого музыканта Нарухито Ятидзиси. Завернувшись до подбородка в шерстяное одеяло на кровати, Хикаморе сделал глубокий вздох и закрыл глаза. Представилась Фудзияма с необычным конусообразным облаком над вершиной, подёрнутые утренним туманом от печных труб улицы одноэтажного Токио. Он замер, рассматривая в мельчайших деталях нарисованный воображением пейзаж. После физического удовлетворения протяжная музыка бамбуковой флейты наполнила всё его существо покоем беспечного ветра, нечаянно заснувшего у подножия вулкана.
Выросший без женского тепла, Хикаморе ничего не понимал в нём. У него в душе не имелось и крохотной искорки от чувства защищённости, которое дарят женские руки. Интерес к противоположному полу он испытывал, как правило, исключительно плотский. Конечно видел, как знакомые якудза трепетно относились к своим возлюбленным, но считал это проявлением слабости.
Если спросить его мнение, так это было беспримерной глупостью, объяснимой только желанием иметь наследника. Для жизни, полной опасностей, подобная затея представлялась лишней обузой, возможной только для обывателей, к которым он себя никогда не относил. Хикаморе предпочитал ничем себя не связывать ради исполнения заветной мечты – избавления от чувства страха перед наказанием.
37. Ятидзуси – японская классическая музыка. Занудная дудка и визгливые речитативы на японском языке. Мелодии исполнены скрытого смысла, русским непонятного, но именно оттого притягательны – таинственностью. Хотя, скорее всего, там поётся о сосновой ветке в лучах багрового заката.
––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Внимание! Знак Ер (Ъ) со всей очевидностью указывает на вторую часть главы.
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.
– Нет, но ты должна провести со мной вечер. Я никому не позволю так со мной поступать!
– Десять долларов или я пожалуюсь шерифу поезда.
– На что?
– Вы ко мне пристаёте с грязными предложениями.
– Торгуешься? Хорошо, а если я пожалуюсь?
– Вас никто не будет слушать. Вы из другой компании.
– Так ты относишься к землякам?
– Ещё никак, вы не заплатили.
– Да ты, как я посмотрю, не промах. Поможешь мне в одном деле?
– Я сразу поняла, что вы не простой пассажир. Меня здесь не обманешь. Всяких насмотрелась. Игрок?
– Так поможешь? Плачу сто баксов?
– Сначала скажите, о чём речь? – спросила Юн Хи, беря в руки пустой бокал.
Увидев, что проводница готова его слушать, Хикаморе открыл бутылку и налил шампанское.
– Убивать никого не нужно. Можешь не беспокоиться. Расскажи о пассажирах этого дворца на колёсах.
– За сто баксов? Это цена билета. Шутка такая?
– Ну хорошо, отдам тысячу, если дело выгорит. Держи аванс. – Хикаморе положил на столик сложенную вдоль банкноту с двумя нулями.
– Сказать, где играют в покер по-крупному? – оживилась проводница, забирая деньги.
– Зачем? Мне нужен самый настоящий денежный мешок. Какой-нибудь крупный магнат или промышленник, только не банкир.
– Скажите, я не попаду с вами в беду?
– Посмотри на меня. Разве я похож на мошенника?
Надо сказать, у Хираморе было необычайно доброе лицо, располагающее к доверию. Мягкий, сочувствующий человеку взгляд, курносый нос, правильно сформированный рот.
– Слушайте, в соседнем вагоне едет очень важный господин, с ним охрана и личный повар. Чем занимается, не знаю, но могу спросить у Джоржа.
– Сначала принеси мне лист плотной писчей бумаги, а потом иди к этому своему Джоржу.
– Да где я его возьму?
– У пассажиров. Только отличного качества. Поняла?
– Да, господин.
План по добыче средств на поимку Савина родился в голове у Хираморе после прочтения заметки из «Хроник Сан-Франциско». Ревность, по-другому и не назовёшь это чувство, схватила железное сердце якудзы так, что он чуть не задохнулся. Этот русский с лёгкостью и в комфорте перелетел в Америку, в то время как он лежал избитый в карцере контрразведки. Обидно, по-другому и не скажешь. Нельзя схватить опасного противника, используя методы, пригодные только для поимки мелких преступников. Тут требовался другой подход. А кто этому лучше всего научит? Конечно, сам противник! Хираморе захотелось переплюнуть известного афериста. Он как любой азиат, почитал за большое счастье учиться у мастера, чтобы превзойти его. Поэтому вооружившись пером и чернилами, приступил к изготовлению официальной бумаги ВМФ США, в чём не знал равных, благодаря наставлениям шефа Дзиротё. После часа кропотливых усилий на столике пульмановского вагона лежала бумага следующего содержания:
Командировочное удостоверение
Офицер Микаэль Фудзияма направляется в США для заключения контракта на постройку подводного авианосца.
Имперская канцелярия ВМФ Японии.
Внизу стояла размашистая приписка, накрытая печатью контрразведки США:
Личность удостоверяю, майор Боб Лидерман.
С печатью пришлось основательно повозиться, но результат превзошёл все ожидания. Ничтожная справка, выданная Лидерманом после нескольких часов избиения, превратилась в солидный документ с двумя печатями. Печать императорской канцелярии Хираморе с лёгкостью воспроизвёл по памяти. Это был первый из рисунков, который папаша Дзиротё заставлял многократно рисовать будущих членов клана.
В дороге даже самые занятые люди больше открыты для знакомства, чем где-то на рабочем месте и уж тем более дома. Поэтому Хираморе без реверансов постучался в купе соседнего вагона. Здоровенный охранник, по виду бывший борец, на что указывали обезображенные уши, поинтересовался, увидев форму железнодорожника:
– Чего надо?
– Поступил вызов из вашего вагона. Проверяем. Вы нажали на тревожную кнопку?
– Нет.
– Тогда ведите к остальным пассажирам. Кто в вагоне кроме вас?
– Господин Шваб и его секретарь.
– Отлично! Где они? – Хикаморе внимательно оглядел салон. – Ага, вы-то мне и нужны.
В купе частного пульмановского вагона на мягком диване, обтянутом дорогим велюром, восседал господин на глаз лет пятидесяти с ранней сединой на висках. Он с недоумением посмотрел на японца в костюме проводника.
– В чём дело?
– Господин Шваб, прочитайте, пожалуйста, – с этими словами Хикаморе протянул своё творение.
Взяв очки из рук предупредительного секретаря, Шваб пробежал глазами документ, потом уставился на японца.
– А это что за маскарад?
– Конспирация. Дело крайне секретное. Речь идёт о безопасности Японии.
– И о чём, с позволения сказать, идёт речь, если вас снаряжают в подобной тайне?
– Япония намеревается построить подводный флот. Как вы понимаете, это сотни тонн металла. Нам нужен надёжный поставщик.
– Странная идея. Заказывайте. Обратитесь в отдел поставок, и всё будет исполнено в наилучшем виде!
– Не договорились. Отлично! Обращусь к вашим конкурентам.
– Да с чего я вам должен верить? Является какой-то азиат в маскараде и предлагает строить подводные лодки. Полнейшая чушь!
– Во-первых, не какой-то, а офицер гвардии императора Японии! Во-вторых, мою личность может удостоверить командор Ямамото. Вам нужно только ему позвонить. Наверняка у такого человека, как вы, есть в личном вагоне радиостанция. Попросите связать вас со штабом ВМФ Японии. Командор Исороку Ямамото подтвердит мои полномочия.
Конечно, Хикаморе рисковал. Если вдруг в окружении магната окажется кто-то, кто знает японский, но расчёт был верным. Он предварительно всё узнал о важном пассажире у Юн Хи и был на сто процентов уверен, что никаких японцев у американца рядом нет. Генри Шваб придерживался расистских взглядов. У него весь персонал состоял из белых. Поэтому Хираморе смело предложил связаться со штабом Императорского флота Японии.
– Интересно. И как я буду выглядеть после этого звонка? Скажите, на это и расчёт?
– Если нет у вас радиостанции, то наверняка есть у начальника поезда. В крайнем случае можете позвонить с ближайшей станции. Я направляюсь на верфи Нью-Йорка. Время есть.
– Ну хорошо.
Бизнесмен повернулся к своему секретарю.
– Вилмер, свяжись с флотом Японии.
В одном из купе, действительно располагался узел связи, оборудованный по последнему слову техники. На столе мигал лампами радиоприёмник с наушниками и настольным микрофоном.
После длинных гудков из динамика раздался резкий голос японского офицера. Вилмер на английском объяснил свой звонок и вопросительно посмотрел на Хираморе.
– Вас не знают.
– Всё правильно, нужен пароль. Пусть сообщат адмиралу кодовое слово “серебряный цилиндр”.
Действительно, скоро в радиорубке раздался суровый голос Ямамото.
– С кем говорю?
– Командор, это Хираморе. Я назвался Микаэлем Фудзияма. Подтвердите мою личность, но и только. По остальным вопросам отсылайте ко мне, – на японском языке ответил Хираморе.
– Есть подвижки? – осторожно поинтересовался Ямамото.
– Нахожусь на пути Нью-Йорк. Уверен в успехе.
– Хорошо. Передай трубку.
Переговорив с командором, Генри спросил:
– Виски?
– Не откажусь.
– И о какой цифре идёт речь.
– Разговор предварительный. Вы сами понимаете. Сотни тонн – это точно. У нас большие планы. У адмирала великолепная идея построить флот подводных авианосцев. За ними будущее, утверждает он. Император полностью поддерживает его план.
36. Джорж – так звали негров-проводников компании Пульмана. Раньше это было общее имя рабов на плантациях. После войны Севера и Юга решили ничего не менять.
––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Внимание! Знак Ер (Ъ) со всей очевидностью указывает на вторую часть главы.