Авангард + Литература

Ребенок — наряду с дикарем, животным, машиной — был одной из главных воображаемых фигур авангарда. Носитель иного зрения и иной речи, обновляющей и обнуляющей, позволяющей переизобрести все искусство на новых основаниях (недаром Малевич называл свой «Черный квадрат» «царственным младенцем»), ребенок — существо вне системы и вне морали, обитающее на границе языка и безречия, незнающее и оттого — знающее гораздо больше, чем доступно взрослым. Эта фантазия вдохновляла в начале прошлого века поэтов, художников, критиков и философов. В своей монографии американский славист Сара Панкеньер Вельд исследует инфантилистскую эстетику русского авангарда от его зарождения до заката. Ее повествование строится вокруг четырех столбовых фигур. Это Михаил Ларионов — вождь русского примитивизма, собиравший наивные детские рисунки и вдохновлявшийся ими в своем творчестве, изобретатель зауми Алексей Кручёных, активно сотрудничавший с детьми, теоретик формализма Виктор Шкловский, также обращавшийся в своих поисках остранения к детскому зрению, и, наконец, Даниил Хармс, для которого алогизм детского сознания был источником катастрофической критики мира — в том числе и авангардистской утопии.

2. Михаил Бирюков. «Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов»

Издательство МСИ «Гараж»

Книга историка искусства Михаила Бирюкова — рассказ об одном любопытном и практически забытом эпизоде раннесоветской художественной жизни. Место действия здесь — Мстёра, городок во Владимирской области, бывший в начале ХХ века крупнейшим центром иконописи, а в советское время славившийся традициями разного рода народных ремесел — лаковой миниатюры, вышивания кружев и т. п. Однако между тем и другим был растянувшийся на десятилетие революционный эксперимент — Мстёрская художественная коммуна, называвшаяся иногда «сельской академией»,— учебное учреждение, в котором идеи и практики авангарда синтезировались со старинными традициями. Учредителем и главным идеологом ее был Федор Модоров — человек, казалось бы, довольно консервативных вкусов, член АХРР, однако в жизни Мстёры принимали активное участие Ольга Розанова, Николай Пунин, Александр Родченко и другие лидеры раннесоветского авангарда. Бирюков тщательнейшим образом реконструирует все стороны жизни коммуны: экономическую, политическую и собственно художественную, подробно прослеживает биографии ее педагогов и воспитанников. В целом «Мстёрский ковчег» — добротное, немного старомодное исследование с массой замечательных иллюстраций.

3. Корнелия Ичин «Мерцающие миры Александра Введенского»

Издательство Европейского университета

В истории русского поэтического авангарда Александр Введенский, наверное, главная завершающая фигура. Как с ним работать исследователям, всегда было понятно плохо. Введенский со своей радикальной критикой поэтического языка сопротивляется литературоведческим методам, любой стилистический, семантический анализ отскакивает от его стихов. Сербский филолог Корнелия Ичин — среди немногих авторов, что принимают этот вызов. Её «Мерцающие миры» — книга неоднородная по составу. Это монография, составленная из статей разных лет и разного жанра: анализы отдельных текстов и сквозных тем Введенского, экскурс в его детское творчество и рецензия на мультипликационную экранизацию стихотворения «Потец». Впрочем, у Ичин есть установка, объединяющая эти разношёрстные тексты. Она трактует Введенского как поэта-философа, разрабатывающего большие концепты: смерть, смысл, событие, тело, Бог. Соответственно в анализе пригождаются Витгенштейн и Эйнштейн, Аристотель и Павел Флоренский. Во многом такой подход работает, но что-то всё равно ускользает. Введенский был настолько же антимыслителем, насколько он был антипоэтом. Чтобы схватить его мысль, надо пройти сквозь бессмыслицу, а вполне глубокий, но слишком рациональный анализ часто теряется по дороге.

4. Павел Арсеньев «Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов»

Издательство Новое литературное обозрение

Исследование поэта и филолога Павла Арсеньева отличается от типичных книг, посвященных авангардному искусству, своей теоретической амбицией. Этот сам по себе массивный том — часть большого проекта, который Арсеньев называет «научно-технической историей литературы». Задача здесь — переписать ее как историю не авторов, стилей, приемов, но как историю техник письма в их непосредственной связи с техниками внелитературными: фотоаппаратом, телескопом, кинокамерой и т. д.— техниками видения, записи и трансформации видимого мира. Главный герой — поэт, драматург, писатель и теоретик Сергей Третьяков. До сих пор он оставался немного в тени своих более харизматичных друзей по «Левому фронту искусств». Здесь же Третьяков становится центральной фигурой авангардной медиареволюции, изобретателем новой единицы культурного действия — факта. Категория эта гораздо более глубокая, чем кажется: факт — не просто документация, но действие перевода социальной реальности в литературу, акт их взаимного влияния друг на друга. Вокруг Третьякова — множество собеседников, вдохновителей и скрытых учеников: Шкловский, Брик, Беньямин, Брехт и — самый неожиданный из персонажей книги — Варлам Шаламов, чью лагерную прозу Арсеньев анализирует как катастрофический постскриптум авангардистской модели писателя-собирателя фактов.

5. «Стихотворения Голубчика-Гостова»

Издательство Бабель

Поэт, писавший под курьёзным псевдонимом Голубчик-Гостов, выпустил два небольших сборника в 1922 и 1924 годах. Книжки эти остались незамеченными, не считая одной анонимной разгромной рецензии, после чего автор их навеки пропал из мира советской культуры. Историки литературы не знали о нём ничего, пока пару лет назад благодаря родственникам не выяснилось, что звали его Лев Михайлович Гольденов (при рождении — Лейба Хаимович Гольдинов), что он родом из Константинограда, был контужен на Первой мировой, провёл некоторое время в немецком плену, вернувшись, учился в Саратове, а потом в Петрограде, на протяжении 1930-х хаотически менял работы и погиб в блокаду. Литературой он больше, по всей видимости, не занимался. Эта книжка — первое комментированное издание небольшого наследия Голубчика-Гостова. Стоит сказать: это не акт архивного фетишизма, как бывает с публикациями забытых литераторов третьего ряда. Голубчик-Гостов, действительно, интересный поэт. Его принадлежность революционному авангарду очевидна и в эстетике, и в темах (народные волнения, митинги, посвящения вождям, обещания коммунизма), и в прямых приветах Маяковскому и Гастеву. Но от этой вполне эксцентрической линии Голубчик-Гостов отклоняется в сторону еще большей эксцентрики. Его стихи похожи на неконтролируемые конвульсии языка, странные взрывы смысла и звука. Лёгкую неловкость, наивность в них невозможно отличить от тонкой пародии на работу старших авангардистов. Он десятками пробует на вкус приёмы и сразу отбрасывает их. Поэтому в его текстах масса обещаний, в том числе поэтик, которые возникнут гораздо позже,— обэриутов, позднего Мандельштама, лианозовцев (об этом пишет в предисловии к сборнику его составитель, поэт и филолог Евгений Сошкин). Чего в его письме нет — это продуманного стиля, системы, позиции. Есть талант, с которым его обладатель, похоже, не совсем понимает, что делать, и потому, видимо, быстро бросает это занятие.

«Нечего высчитывать! / А я слышу, высчитай, / Две бабы переговариваются / В рассудке. / Маковые точки на красном... / Им нужно высчитать, / Как сделать чувство. / А что мне такому / Высчитывать? / Такому может быть чувствительному? / Кончил не кончил. / Ничего не изменилося. / Разве изменилося / Золотое стадо коней, / Что пронеслося топоча и оглядываясь / На мысли во мне?»

Источник: https://www.kommersant.ru/doc/6264924