Давай лучше чаю выпьем?
За пару недель до дня рождения начинает хотеться к маме.
Чтобы обняла, назвала кисой и предложила попить чай из красных чашечек в белый горошек. Из тонкого фарфора, легоньких и ярких, как первые майские тюльпаны. Чтобы в тысячный раз рассказала всё ту же историю, как всю жизнь любила Сашку, а замуж вышла "за твоего отца", потому что он в этих вопросах умел быть крайне настойчивым.
Чтобы напомнила, что у некоторых людей только одна извилина, переходящая в прямую кишку. Поэтому нельзя не из-за кого плакать, а то похудеешь. Чтобы спросила: "Киска, а ты покушала?", а я бы надула щеки и возвела глаза к потолку.
Мама никогда не сказала бы, что я плохая и неправильная. Я у неё всегда была самая умная, красивая и талантливая. Кстати, "добрая" в списке моих достоинств никогда не значилось, и довольно часто моя язвительная и острая на язык мать просила меня быть мягче к людям.
Она никогда на меня не злилась и не обижалась. Однажды я ответала ей зло и резко, и она спросила – чем я заслужила это, киска? А я заплакала.
Моё детство не было безоблачно светлым и радостным. Было плохое, много плохого, чудовищно много плохого. Но сейчас я понимаю, что мама старалась растить меня изо всех сил, в меру своего понимания счастья, любви и успеха. Она любила меня, как последнюю ниточку, связывающую её с миром, вкладывая в меня всю душу, где рядом со слепым обожанием гнездились страхи, травмы и призраки прошлого. Цепляясь через меня за жизнь, зачастую она душила меня своей близостью – и теперь чрезмерная близость других людей для меня невыносима. Но это лишь одна сторона медали.
На другой – бесконечная поддержка и понимание, абсолютное принятие, которого почти не встретишь в людях. Я – её творение – в её глазах была идеальна, и сквозь меня в мир пробивались тревожные и несмелые ростки её уставшей, болеющей, хрупкой души. Мама всегда была рядом.
Я дарила ей красные розы без повода, просто так, с зарплаты, потому что знала, что она сделает двадцать три фотографии с цветочком в разных ракурсах. Мама умела быть девочкой, кокетливой и нежной, не то, что я: жесткая, прямолинейная, несгибаемо строгая.
Она забирала меня домой из плохих отношений, вытирала мои слёзы по эгоистичным мальчикам, а сама плакала ночью, когда я читала ей свои новые стихи про любовь. Сколько же моих стихов она не услышала! А сама сочинять умела только вредные эпиграммы, обличающие человеческие слабости. Она могла бы стать Чеховым в юбке, если бы на пенсии не так сильно увлекалась весёлой фермой Вконтакте.
Я бы хотела сейчас пить с ней чай и слушать раздражающие советы и надоевшие истории. Хотела бы сказать: мама, да выходи уже замуж! И услышать: вот ещё, зачем мне эти мужики, у меня внуки. Хотела бы, чтобы она этих внуков увидела.
Она бы сидела сейчас в своих затемненных очках и рассказывала, как родила меня во вторник, в половине второго ночи, и как на улице хлестал ливень и сверкали молнии.
А я бы спряталась у неё на груди и слушала, слушала, слушала... И – впервые в жизни – ни разу бы не перебила. Поместила бы всю свою сердечную боль, всё своё непутевое прошлое, всю свою странную любовь в слезы, и ревела бы, как маленькая. А мамы бы мне говорила:
— Не плачь, а то похудеешь. Давай лучше ещё чаю?