Александр Николаевич без света по памяти отыскал в зале те самые допросные листы и вернулся к свече в кабинет. Принялся читать:
«26-го августа 1737 года, в Томскую воеводскую канцелярию явился неверстанный томский боярский сын Алексей Мещеринов и привел с собою двенадцатилетнюю дворовую свою девочку Ирину Иванову. Он объявил, что «Ирина тому назад четвертый год испорчена и есть в утробе у нея дьявольское навождение, которое говорит ясно человеческим языком вслух».
Немедленно изобрели тут же освидетельствование порченой, к ней были сделаны вопросы. За свидетелями в таком деле недостатка не оказалось.
«Ирина стояла молча перед толпою; лицо ея было неподвижно, рот закрыт. Подьячий спросил дьявола:
- Лукавый, - послышалось всем издалека ребяческим, гугнивым голосом. – Лукавый. Зовут меня Иван Григорьев Мещерин, рожусь завтра, а посажен в утробу Ирины во штях девкою Василисою Ломаковою, тому четвертый год…
- Из воды, - отвечал тот же голос.»
Тут же повелели привести девку Василису, которую назвал бес в порченой, но та, Василиса, божилась, что еретичества никакого не чинила, а с Ириною четвертый год тому у Мещерина жила, и девочка в те поры была здорова.
До выяснения подробностей девочку Ирину Иванову отправили в Томский девичий монастырь под начало игуменьи для дальнейшего освидетельствования. Об Ирине вскорости узналось совершенно чудесное происшествие, вести о котором принес в канцелярию караульный казак Федор Переводчиков.
«Августа 31 дня он, Переводчиков, по приказанию Томской канцелярии, находился в карауле в Рождественском девичьем монастыре, в келье игуменьи Домники Власьевой, для караулу Ирины Ивановой, у которой в утробе имело дьявольское навождение, и оный-де дьявол в вечернее время бранил его…, а после-де того в отдачу дневных часов, по приходу в келью игуменьи Домники с келейницею Феодосиею, Ирина легла на лавку и в тосках своих говорила, что-де ей приходит лихо, а оный дьявол стонал человеческим голосом с полчаса, а потом кричал громко и говорил келейнице Ирине: Ирина, прости меня, а игуменье говорил же: матушка, прости, тако ж и с девкой Феодосьей .... Игуменья спросила: Куда ты идешь? Дьявол отвечал: я-де иду в воду – и велел он, дьявол, отворить двери, и как-де келейныя двери отворили, тогда у оной девки Ирины, лежа на прилавке уста широко растворились и шла мокрота и вскоре изо рта у нее появился подобно как дым и вышел из кельи в двери вон, и после того оная девка Ирина сказала: «из гортани-де ея незнамо что вышло, подобно как ворона мокрая и дьявольского навождения в утробе у нея не стало».
Александр Николаевич невесело усмехнулся, читая эти строки. Он был при тех допросах. Отправленная в застенок Ирина Иванова показала при первом допросе, что верно испортила ее девка Василиса случаем таким, что быв у той в гостях попросила есть, на что Василиса подала ей штей и на шти проговорила: «Черт с тобой! На! Ешь!» С тех пор в животе у Ирины что-то заворочалось, будто щенок. И то шевеление слышал и наблюдал и хозяин ее Мещеринов, при котором жила, и все, кто были. Вскорости занемогла Ирина и три недели лежала в горячке.
Александр Николаевич, человек бывалый и всякого повидавший, первым заподозрил в неладном самого хозяина Мещеринова, державшего при себе девочку, тем более, что девочка, яко бесом тем представляясь, назвала виновника шевелений, говоря, что в утробе ей посажен сын хозяинов, Мещеринов, говоря, что родиться вот-вот должен. С каковою целью Александр Николаевич назначил к розыску расспросы, каков сам был Мещеринов, не был ли в чем замечен. И, хотя, раскрыть все обстоятельства дела в том виде, в каком подозревал его Александр Николаевич, не удалось, все же во второй раз с подъему и с битья розог Ирина Иванова винилась, что оговорила себя, донеся ложный вымысел о бесе, в утробе ея живущем. Хотя и несовершеннолетней, но наказание дали Ирине строгое: бить кнутом, вырвать ноздри, сослать в острог и определить ее в работу. Строгое, да не смертное.
Однако и Мещеринову досталось, ему за оговор Ирины назначены были телесные наказания – бить кнутом нещадно – и сослание в дальний сибирский город в нерегулярную службу.
«Всем остальным обьявить указом, под страхом смертных казней, чтоб они впредь о вышеупомянутом не токмо никому не разглашали, но и разговоров бы о том ни с кем не имели».
Александр Николаевич вздохнул, ловко он тогда подвел, раскрыл всех: и игуменью, и хозяина блудливого, и мать его, и даже самого канцеляриста Угрюмова не пожалел. Тот начальник канцелярии Угрюмов, государством приставленный чернокнижье всякое и бесовщину искоренять, сам начал дьяволу в Ирине вопросы задавать, о чем в допросные листы занес данные Александр Николаевич. Тако и девку ту Александр Николаевич спас глупую. И пса-греховодника поддел, ишь выдумщик, щенок завелся в девке и ворчит.
Случай этот был очень кстати теперь. Случись, удастся в деле Ярославской губернии найти оговор, Александр Николаевич сумеет позабавить двор рассказом, мало кому известным до сей поры, чтоб указать, какие дураки Угрюмовы в канцеляриях на местах бывают. А хороший остроумный анекдот при дворе имеет ходу и влияния иной раз гораздо больше, чем все самые разумные увещевания.
В опоре на дело Ирины Ивановой, ясно выходило, что те самые кликуши в деле ярославской крестьянки Катерины Ивановой могут быть и от болезни, и по навету, а может, и вовсе от глупости сплошное представления.
Сам Александр Николаевич предпочитал не иметь о кликушестве в широком смысле никакого конечного мнения, так как частенько встречал в практике поездок по провинциальным уездам странные необъяснимые случаи, а, бывало, и видел, как увещевались порченые от слов батюшкиных, просили прощения и излечивались моментально, что не оставляло сомнений в фальшивом характере припадков. Однако, такие припадки могли возникнуть и натурально от тяжелой жизни. Грешили чаще болезнью сиротки, которым некуда уйти из новой семьи. А поддельным кликушеством хворали, научаясь у настоящих болезных, чаще молодые снохи, попадая в дом мужа и оказываясь под пятой старших, обстирывая всех и собирая издевки. Все потому, что болезных жалели, не нагружали работой, отпускали в дом родной на побывку, а после припадков щадили, боялись разозлить, чтобы матерным словом не спровоцировать новую истерику.
В рассматриваемой истории Катерины Ивановой не было причин для фальшивой драмы. Дочь свекра Катерины Параскева была в семье любима. А сноха того свекра Анна была старшей снохой, не младшей, значит, в доме к ней прислушивались и голоса на нее поднять не смели. Врать этим крестьянкам смысла не было. Следовательно, точно болели. И, судя по показанному, не сговаривались, так как жили в разных домах, и припадки их начались одновременно, а не один за другим. По всему ясно, им стоит верить, их слова о том, что спортила их Катерина Иванова, вдова среднего сына Андрея, того самого свёкра. Сговора тут усмотреть никак невозможно. И опять невозможно было по показаниям, каковых, в этом уверен был Александр Николаевич, не хватало все же для настоящего дознания сути дела. Для настоящего розыску нужно было что-то еще.
Доклады допроса лежали перед Александром Николаевичем. Но более читать при свечке такой мелкий шрифт значило бы испортить себе глаза вовсе.
Надобно, наконец, сказать пару слов и о самом Александре Николаевиче. Фамилию его здесь мы не приводим сознательно, так как герой наш не принадлежал ни к одному из известных дворянских родов. Был он прост, обыкновенен и мало чем отличался от всех прочих жителей столицы. Явно бросалось в глаза только одно: он слишком боялся уронить себя. Держал себя до крайности, до боли в сжатых кулаках учтиво. А все потому, что принадлежал к тому сословию, которое и поныне зовется «столичным дворянством». Народившаяся не так давно, эта общественная прослойка стремительно разрасталась, пополняясь выходцами из соседних государств. Посему привилегий у столичного дворянства много не бывало, а конкурентов прибавлялось. Чтобы упрочить себя в этом, если можно так сказать, чине, необходимо было сильно отличиться. Впрочем, затеянные не так давно дебаты показали, что возмущению старинных родов новыми фамилиями приходит конец. Щербатов в Сенате, как ни злился, говоря о велицей услуге, кою оказало государству российское поместное дворянство, а всё свелось к шутке, что далее если говорить на эту тему, то придется приставить их, со Щербатовым, к лику святых. Смехом и кончились дебаты, однако, на деле, все еще было очень неуютно таким, как Александр Николаевич в столице.
Александр Николаевич не был красив, не был он и богат. Однако, всюду ему предводительствовала удача. Как мы уже упоминали, рост судьбы означился еще при Елизавете, в деле Петра Салтыкова.
Но теперь, на престоле царствовал Екатерина, известная своим покровительством брату того самого несчастного волшебника, а значит над головой Александра Николаевича грозила вот-вот разразиться буря. Казалось, фортуна, едва развернувшаяся в его сторону, тут же и забыла о нем. Необходимо было, как мы то поминали уже, какое-то яркое, броское дело. Не с тем даже, чтобы проивзести движение в верхних кругах, а с тем, чтобы позабавить двор, за каковым поиском мы и застали его.
Жилище Александр Николаевич снимал в ***м доме. И, хотя дом был большой, ему ассигнована была только одна его половина, состоявшая из четырех просторных комнат, предназначавшихся для передней, кабинета, спальни и лакейской. Передняя, которая являлась к тому же столовой, была обита обоями и порядочно убрана, задняя же, лакейская, горница стояла почти пустой, оживляла ее только оставшаяся от прежних жильцов утварь, местами поколотая и всюду засаленная, а тако ж сундук да лавка, на которых по временам храпели слуги. Вторую часть дома нанимал один офицер.
Вечерами частенько время Александр Николаевич проводил у того самого офицера. Но и это почитал более обязанностью, чем развлечением. В привычке времени состояло без умолку козировать (болтать, волочиться) на французском, реже на немецком. Модных нынче песен в гостиных еще не научились разучивать, а карточные игры не занимали того места в жизни дворян, какое получили в наше время. Все вечера гости и хозяева упражнялись в разговорах. Болтали без умолку, трещали, балагурили, пустословили и переливали из пустого в порожнее, валютой в гостиных были сплетни, а пуще них – анекдоты из жизни высокого общества. Однако, хоть обществом и знакомством с Александром Николаевичем, зная о роде его службы, и дорожили, однако, в его присутствии старались говорить только о делах старых, чтобы не наговорить себе на «дыбу». А посему больше старался Александр Николаевич проводить в одиночестве, за столом, не считая разве прислуги.
Прислуга спала тут же, в лакейской. Да и немного ее было – дядька Артамон да Савелий. Савелий подвизался на работе, коя была сыскана ему специально, чтоб зря рта не кормить, на петербургском канатном дворе. Да так удачно пришлась эта затея, что Савелий, второй слуга, и себя мог прокормить, и хозяину часть денег отдавал.
Сейчас ввечеру, засидевшись за бумагами, Александр Николаевич раздумал звать спящего уже Артамона с тем, чтобы помог ему раздеться, и, чувствуя, что сон не идёт к нему, вышел на улицу.
В нос ударил чистый воздух. После вечера у коптящей свечи, явилось лёгкое головокружение. Пробило два часа ночи. В тёплом ещё воздухе угадывалось приближение осени. Лёгкие иголочки защекотали под сорочкой.
- Господи, благодать-то какая! – в сердце своём сказал Александр Николаевич и тут же спохватился.
«А попа-то не спрашивали! Как же, неужто пропустил?!» - разгорячившись, шептал он, взлетая по ступеням лестницы в дом.
Александр Николаевич быстро прошмыгнул к столу.
- В деле Ярова поп показал, что приходил волшебник к нему как бы без ума. Но приходил! А что до Катерины? Артамон!
В дверях появилась сонная всклокоченная рожа, помятая от сна.
Пока зажигал его вечный дядька свечи, Александр Николаевич шелестел бумагами, заново перечитывая то самое дело, о котором просила его давешняя знакомая.
- Так-так-так, поначалу Катерина запиралась, а под плетьми… Так-так, - медленно повторил Александр Николаевич. – Показания попа? Неужели не допрашивали?
Александр Николаевич погрузился в чтение почти наизусть выученногодопроса, из которого следовало, что однажды на дворе Катерины Ивановой захворала корова. С таковой бедой Катерина отправилась в соседнюю деревню, к женке Гавриловой, которую знала за знахарку, потому что та лечила больную скотину.
Придя на двор, Катерина просила помочь, на что баба позвала ее к себе в избу и дав травы «говорила ей, что-де к тебе будут ходить для услуги два диавола по этой травке, и когда-де она, Катерина, захочет ково испортить, то давать велела ту траву, в воде растирая оную и призывая тех диаволов в вечеру до петухов, называя одного Иваном, а другого Андреем, а ежель какова дела им дать когда она вскоре не может, то велела посылать тех диаволов носить в реку … каменья.»
«… и взяла она ту травку по одной простоте своей, а не для какова волшебства, не имея более никаких с нею, …., как тогда, так и после никогда разговоров. И взяв ту травку принесла она в дом свои, толко не внося в ызбу и не сказывая ничего о той травке мужу своему и детям взоткнула ее на дворе в забор…а после того спустя недель з десять… в вечеру, как уже гораздо смеркалось, толко прежде полуночи и петья петухов, она, Катерина, во время отлучки мужа ее из дому, а куды не упомнит, быв она, Катерина одна в доме своем, желая сведать, что правда ль ей от объявленной женки … сказана, выглянув в окошко, кликнула тех диаволов такими словами: «Иван и Андрей! Подите сюда!» - для одного токмо ей сведома, подлинно ль те диаволы к ней будут ходить, а как она кликала, то оной травки при ней не было, а была в щели, и хотя в то время молитвы никакой не творила, однако и таких мыслей, чтоб ей иметь от христианства отвержение и сообщение с теми диаволами, у нее не было. По коему ее крику к тому окошку оные дьяволы во образе человеческом в кафтанах и пришли, а каковы лицеем или другие какие на них были приметы, того за тогдашнею порою не приметила, да и приметить не можно, потому, хотя она, видя оных диаволов наподобие человеческое и что они в кавтанах были, из окошка и видела, толко не так точно, как самых людей, но казались ей не весма совсем видны. И пришед, говорили ей, чтоб она, Катерина, давала им дело, почему она, Катерина, не зная вскоре, какова им дать дела, по научению объявленной женки …. Велела им таскают в имеющуюся при объявленной деревне реку каменья. С чем они от окошка ея и отошли…»
На этом месте Александр Николаевич остановился и сделал пометку: «С. 2 Ворожила, пока муж был в отлучке. Что это? Выгораживает мужа? Частенько муж и жена посвящены бывают в дела друг друга. Проверить и мужа».
Александр Николаевич подвинул свечу ближе, аккуратно, чтобы не закапать воском бумаги:
« А потом в прошлом году, а в коем имянно, не упомнит, назад тому три года, уже по умертвии мужа ее,..»
Александр Николаевич резко дёрнулся, как бы спохватившись, и сделал еще одну пометку на листе: «С. 4 Призналась в ворожбе и ворожила после смерти мужа. Вдова. Зависть?» и продолжил чтение:
«… прилучилась она, Катерина, быть у соседки своей той же деревни крестьянина жены с прялкою в посиделках ввечеру, в которое время оного крестьянина в доме не было, и сидя за пряжею, она, жена того крестьянина, говорила, что сын ее, находящийся тогда в Выборхе, болен, и жив ли-де или помер – не знает и известия ни от кого о том она давно не получала, от чего мужу ее и ей не без печали, а проведать-де о том не чрез кого. Напротиву чего она, Катерина ей, жене крестьянина, наодине, когда бывшие у нее в поисделках же девки из избы вышли, сказала, что к ней, Катерине, два диавола под окошко ходят, и она их каменье таскать в реку посылает, и при том оная жена крестьянина ее, Катерину, просила, чтоб она ис тех диаволов одного послала в Выборх для осведомления о показанном сыне ее, что он жив ли. После чего она, Катерина, мало посидя у оной жены крестьянина, пошла в дом свой и, выглянув из избного окошка, кликнула из тех диаволов одного, называемого Иван, такими словами: «Иван, поди сюда!» По коим ее словам тот диавол таким же образом, как прежде, к ней и пришел, в которое врмя она, Катерина, глядя во оное ж окошко, послала ево в Выборг и велела осведомиться, что сын объявленных крестьян, находящейся в том городе, жив ли, что, выслушав, от нее, Катерины, оной диавол, называющийся Иваном, и пошел, а более того ничего она со оным диаволом не говорила, а после того дни через четыре оной диавол к ней под окошко в вечеру пришел, когда он, Катерина, еще не спала, и назвал ее, Катерину, под окошком именем, чтоб она выглянула, а как она выглянула, то оной диавол, коего она видел в человеческом же образе и кафтане, говорил ей человеческим же голосом, что-де показанных крестьян сын в Выборге жив и скоро к отцу и матери пришлет грамотку, а ходил ли он в Выборг или по другому чему сведал, того не сказал, с чем от дому её и отошел, а на утро того дни она Катерина, пришед в дом ко оной жене крестьянина и вызвав ее из избы н двор, сказывала ей, что сын ее жив и она, и муж ее скоро получат оттого сына их грамотку, а что она проведывать о том диавола посылала, того уже не говорила, а на утро того дня, как она жене крестьянина оные вести сказывала, подлинно ко оным крестьянам от сына их грамотка со уведомлением, что он жив и здоров, пришла, а с кем подана, того она, Катерина, не знает»
Александр Николаевич задумался. Он встал, надел парик на себя, как это часто бывало с ним в моменты раздумий, полагая себя в таком виде в благородном собрании, и будто бы перед важными людьми начал в тишине свою речь:
- А откуда ты, Катерина, крестьянская жена, знаешь, что от села твоего до Выборга четыре дня пешком? Нет-нет, не запирайся. Ведь не сказала ты, будто демон тот летал или на кобыле верхом ездил, ведь именно пешком ходил. Разве не мог сверхсильный этот бес измыслить каковое средство к своему передвижению? Отчего же пешком? Как простой человек ноги себе мозолил? Молчишь? А вот я тебе еще кое-что прочту!
Александр Николаевич снял парик и снова уселся за стол и продолжил чтение вслух:
«Так-так-так, где же это, «по просшествии тех десяти недель» так-так-так вот еще одна просьба еще одна крестьянка просила, чтоб «она, Катерина, из имеющихся у нее в услужении диаволов одного послала в Санкт-Петербург, а осведомится, что оной крестьянки муж Иван, которой находился тогда в Санкт-Петербурге, жив ли…» «А при том та крестьянка просила ее неотступно и кланялась, чтоб она непременно для осведомления о муже ее в Санкт-Петербург послала По которой прозбе она, Катерина, того ж вечеру из окошка кликнула к себе диавола, называемого Андреем, такими словами: «Андрей! Поди сюда!» По коим словам тот диавол под окошко к ней в человеческом же образе… ну, ут мы уже это читали, это то же самое… а вот А после того, пришед к ней на четверы сутки ввечеру, оной диавол кликнул ее именем...» В общем, тут история повторяется. И повторяется она же в третий раз… вот… «сноха ее, Катерины, родная, вдова Акилина, жительствующая в одной с нею, Катериною, деревне, разговорясь с нею, Катериною, наодине уже по смерти оного мужа ее, что сын снохи по смерти отца своего пошел в Москву, где жительство имеет, а жив ли и в здоровье ль находится она, Акилина, никакова известия не имеет, что услышав, она, Катерина сказала ей, что у нее есть для услуг два диавола, и она одного из них пошлет осведомиться о сыне ее, о чем ее Акилина просила, с чем они и розстались. А того ж дня ввечеру, призвав она, Катерина, в окошко из оных диаволов одного, а коего не упомнит, послала в Москву осведомиться о помянутом сыне, что он жив ли, а потом спустя сутки с двои, пришел к ней тот диаввол под окошко и, кликнув ее ввечеру человеческим голосом, как она выглянула, объявил, что оной сын жив, с чем и пошел. А она, Катерина, того ж вечера объявленной снозе своей, которая живет, хотя и в особой избе, толко на одном дворе, сказала, что сын ее жив, а что дьявола посылала, того не сказывала.»
Александр Николаевич встал и, торжественно глядя в пустоту, объявил:
- Можно ли предположить, что донесение о четырех днях пешего пути от села означенной Катерины до Выборга, могло быть пустяком, простой догадкою? Можно, отчего же нельзя? Можно ли допустить, что и дорога до Санкт-Петербурга и время на нее тоже было угадано чародейкой? Можно и так. Тем более, что и в первом рассказе четыре дня, и во втором они же. А можно ли допустить, что и в третьем рассказе – о посылании диаволов в Москву, неграмотная крестьянская жена Катерина Иванова, тоже скажет о четырех днях? Более того, чем что другое, возможно! Примерно, как в сказке, трижды по четыре дня. Закономерно. Отчего же, если оная Катерина, не общалась с бесами, называет правильное время для следования из села ее в Москву, а именно: не четыре, как если бы безмысленно отвечала, а два дня? Откуда бы женке знать, вряд ли бы она сама ходила? Сие нельзя ни с чем иным спутать, ни с угадыванием, ни с везением чрезвычайным в словах. Только со знанием. Откуда такое знание у крестьянки?
Александр Николаевич снял парик и записал прочее:
«С. 4 по пятую – обширные географические познания Катерины Ивановой?»
Тут он почувствовал, что слишком на сегодня устал от дел, хотя случай показался ему чрезвычайно интересным.
Однако, сделав над собой усилие, дописал в листке своем: «Два дела с оговором, не может ли быть это третьим? Взять показания духовного лица: причащалась ли Катерина Иванова? как давно? как в деле Якова Ярова? кликуш отправить к девичьей обители для освидетельствования, как в деле Ирины Ивановой».
И еще одну записку сочинил он с указаниями к делу для Ярославской канцелярии, где выразил недоумение нерачительностью и нерасторопностью служащих, а тако же и несоблюдением порядка исследований и обозначил необходимость предпринять меры по дополнительному розыску с деланием вопросов духовнику Катерины и рассмотрения возможности отправки кликающих баб к монастырю». Тут Александр Николаевич задумался, сомневаясь о том, что именно, какую ересь принесут из монастырских донесений. Памятуя о враках игуменьи из дела Ирины Ивановой, памятуя о том, как лихо умеют сочинять духовные лица женскаго полу, подверженные заразе суеверных измышлений, он взял на себя смелость дать рекомендацию прибегнуть к помощи наук, каковое было дерзким нарушением, но при удачном исходе, сулило милости императорского двора, приверженного просвещению и желающего в глазах европы являться страною ученою, нежели дремучей, дописал следующее: «а наипаче, чем к монастырю, кликуш отдать на освидетельствование к лекарю». С тем и заснул. Не раздеваясь. Как был. Без снов и без сил.
Утро застало Александра Николаевича не в лучшем расположении духа. Выспаться ему не
удалось, а посему вид он имел хмурый. Дядька Артамон собирал его к обедне, в то время как хозяин отдавал приказы насчет записок, срочным порядком долженствующих быть доставленными в ярославскую канцелярию. Александр Николаевич много хлопотал, отдавая распоряжения, заставляя дядьку повторить в сотый раз «вопросы духовнику учинить тотчас же и без докладу об оного ответах не возвращаться.»
К обедне в храме было многолюдно. Лето последними лучами грело застывающий Петербург. Александр Николаевич с удовольствием прошелся. У реки слишком дуло. Он свернул к центру. Навстречу попадались самые разные люди: всевозможные чины и сословия. Пробегали мальчишки с мелкими донесениями, прогуливались дамы, вблизи проносились брички. Этот великолепный город сиял в полуденных лучах золотом крестов, высившихся над мелкими людьми. Тёмная вода с яростью билась о гранит набережных, сковавший ее. Всем этим видом город являл победу над стихиями, над природой и страстями человеческими, знаменуя однажды и навсегда торжества разума над любыми естественными проявлениями. Царство святаго духа, объединявшего под своды свои разномастные толпы пестро одетых людей, казалось, не оставляла места для мыслей суетных. Но это только казалось. Слишком хорошо Александр Николаевич знал этих людей. А тем более в этом городе, в котором по временам природа вставал на дыбы, круша низкие берега и забирая с собой человеческие жертвы, как кровавые боги прошедших лет. Слишком хорошо он знал неуемные страхи местных жителей, всех, как один, желающих в Просвещенный век богатства и милости хозяев, кем бы те ни были: от барина-помещика до императрицы. Во всем этом великолепии, как таракан на пасхальной кухне, копошился мелкий пакостный человечек. За всяким углом, на торгах сновали продавцы счастья и милостей. Все они за скромные платы сулили блага: нашептывали на воду, творили пузырьки с зелиями, сыпали порошками, советовали к переписке всевозможные тетради с заговорами на удачу. Не дожидаясь донесений, можно было любого хватать на Невском проспекте, у каждого за крестом приклеена трава или воск, это уж как пить дать, в городе этом прожить без связей было практически невозможно, а посему милостей особ важных добивались любой ценой: лестью и чернокнижьем. Все это кишело ради сиюминутной выгоды, не менее, нежели в хлебе, люди нуждались в удаче и милости. Устрашить маленького человека на пути к благоденствию, остановить его в погоне за призрачным счастьем не могло ничего: ни богатство расписных куполов, ни строгие черты Петропавловской крепости, ни государевы указы, ниже Тайная Экспедиция.
Слишком хорошо знал людей Александр Николаевич. И презирал их, и жалел. Поначалу искал он действительных тайных сил, коими можно было удивиться, кои говорили о наличии фаустовской дьявольщины, чрез которых, как через мутное стекло на солнце, можно было бы увидеть бога. Но чем более искал, тем больше разочаровывался. Глупость, повсеместно одна неуемная глупость и жадность вела бесовскими путями людей. Редко – горе приводило искать их спасения в дьявольской силе. Но больше всего – глупость и жадность. Да еще и пьянство. Редкий пьяница не видел чертей, для поимки которых работала целая отрасль – одни отчитывали, другие заговаривали, третьи поили зельями. Почти каждый пьяница, видя чертей, считал себя зараженным бесовскими кознями, так как оные черти к нему ходили в минуты слабости. Все как один утверждали, будто те запрещали пьянице молиться, стоя, как правило у окон и выкликая что-то вроде: «Бросай молиться, пойдем на базар». Чтоб отпустил недуг писали пьяницы богоотступные письма, отрекаясь от Бога и от веры и от отца с матерью, лишь бы отпустил сатана со прислужникы. Александр Николаевич прекрасно знал: нет страшнее беса, окромя самого человека. Пьяницы никого более, чем порождений собственного своего израненного разума не видя, считают, что они прокляты и ищут спасения от самих же себя в разных колдовских зелиях.
Хуже этого только глупость людская, кою Александр Николаевич ненавидел более остальных. Таковых было пуще пьяниц жалко. Одним из первых дел запомнилось ему богоотступное письмо неких Лобанова и Веселовского, содержавшихся после обнаруженного в Шлиссельбурге.
Письмо их Александр Николаевич выучил и запомнил наизусть, до того оно было причудливо составлено. Крестьяне, попадавшиеся на допросах, писали просто и подписывали кровью из пальцев левой руки. Но эти господа измыслили все по книжному: «О ты, преобширный обладатель всей подданной тебе вселенной, пресветлый князь, могущественное вещество Плутон Плутонович, великий Вельзевул, Ты восседаешь на преобширнейшем своем адском престоле и владеешь всем миром имеешь много богатство и силу…» и так далее. Пространный текст содержал просьбу о такой малости, которая вряд ли стоила великих трудов: немножко богатства, послания духов в костромскую консисторию с тем, чтобы там выправили им «аттестаты хорошие» и чтобы, куда эти богоотступники захотят «везде бы чинили пропуски».