Серия «КРИПейник»

«В этом городишке обветшали даже праздники!», - думала Верочка. Она шла по ярмарочной площади, кипя от ярости, но с привычно бесстрастным лицом. Всю ненависть к провинции, особенно утомительной в жару, она выплескивала на встречных пьяненьких граждан. Коих было в избытке... Их она не жалела, посылая одному секундное удушье, другому - полную слепоту на пару мгновений, третьему - постыдное недержание...

Век ее присутствия здесь затянулся, продлился собственными стараниями, а сколько мест она могла бы освоить, перевернуть, покорить! Только так нельзя, она - здешняя ведьма, и это ее территория. Уж какая есть. «Хоть затхлое болотце, да свое», - сказала Верочке однажды большая искусница темных дел, присевшая рядом в автобусе в образе вечной «садовой старушки», едущей в семь утра с ведром яблок.

Верочка всё это понимала, однако не беситься не могла. Слишком много бюрократии в ее ремесле! Вот и сейчас ей надлежало именно украсть самодельную веревку, чтобы завершить давно запланированный ритуал.

Нужную палатку она высмотрела быстро - какие-то дурканутые хиппи, в льняных пончо и с резными дуделками, толкали хендмейд. (О, как же она их не выносит, глупцов, не умеющих жить своим коротким настоящим!) Среди банок экологически чистого меда, бубнов и сопелок, диковатой бижутерии, кругов натурального сыра, кожаных и медных поделок от реконструкторов лежали моточки бечевки. Верочка прошла в палатку и сразу поняла, что напрягаться не придется. Тусовка в десять глоток распевала хит «Мельницы» и трясла всеми маракасами одновременно. Поэтому она просто взяла с раскладного столика один моточек и спокойно ушла.

Но веревка повела себя в ее руках непонятно, как живая. Моток подскакивал, вырывался и жег ладони, словно печеная картошка, выхваченная из костра. Верочка завернула за палатку и зашипела, задула на сцепленные руки, пришептывая нужные слова. Чуть ослабила хватку, чтобы посмотреть ближе, как веревка прыгнула вверх по обеим рукам, стягивая их. И превращаясь - она-то видела скрытое - в живые, гибкие растения. Водоросли или лианы? Чушь - обычный ползучий виноград, местная невызревающая кислятина. Который больше для декора, чем в еду или на вино.

Уже стянутой рукой, моментально постаревшей и обвисшей, она дотянулась до завязок летней сумки-торбы. С громадным усилием призвала из бездонья типично женской сумки самое сильное оружие - щепоть золы с прахом со своего первого «дела»,* определившего саму Судьбу. Щепотка поднялась и рассеялась, оставив от веревки мелкую пыль, оседающую на землю.

Верочка продышалась от испуга, со злости изрисовала палатку сзади нестираемыми ругательствами и уже хотела спалить этот вертеп со всей ярмаркой вместе, но передумала и даже взглянула на себя в зеркальце. Черное отверстие вместо одного глаза постепенно затягивалось. Она - буквально - поправила на себе лицо и отправилась обратно.

Прервала хор быстродейственным способом, толкнув одного влюбленного, смотревшего прямо в рот своей Лорелеи, на его пассию. Бойфренд Лорелеи тут же взорвался без участия Верочки.
В возникшей склоке она выцепила продавца веревки, который выложил все сведения о натуральных волокнах и пеньковом плетении, «исстари принятом у славян и русичей». На пятой минуте этой летописи ведьма схватила его за грудки, притянула очень близко и ткнула двумя желтыми когтями в веки, удерживая пальцами трепыхающиеся глазницы парня. Время встало на неисчислимую малость, но Верочке было достаточно. Она увидела весь путь этой пеньки, от радостных цветений до самих мощных корневищ, а потом выбралась на поверхность и огляделась...

Будто вьюгой ледяной обдуло. Елецкая усадьба Талдыкиных!** Вот так место произрастания, и как только она набрела на этот моточек... Моментально пощупала остальные мотки - все оттуда. Уже не веревочка - петелька получается.
- Всех сожгу! - завопила она.
- Всех не сожжешь, - заверил неизвестный голос, выбросивший Верочку наружу.

И она побежала. Скорее, к источнику силы, в свою «алтарную», с бутылями сладких слез, с прищепками, держащими лепестки доброты и вдохновения замученных ею.

А молодежь в палатке, отряхнув друг друга от темной пыли в поднявшемся ветре и напоив очень бледного продавца бечевки липовым чаем с медом, кое-как собрала товар и разошлась в каком-то отупении.

* Первое "дело" Верочки упоминается в рассказе Лоскутки (Про Верочку, часть 2)
** Знаменитое "святое место" в Липецкой области, где ни одна нечисть не выживает.

В жуткой комнатке грязной общаги жили мыши, тараканы да девочка Верочка.
Кроме наследной комнатки, была у Верочки только злоба. Её она и генерировала в возможности. Сперва по мелочи: в суп плюнуть на общей кухне, шторку разрезать, что вместо двери у маргинальной семейки..

А потом придумала план посерьёзнее - спалить общагу, пусть всем квартиры дадут человеческие. Пять человек в том зареве пропали без вести. А у Верочки появились пять фигурок на столике в новой комнатке. Шпагатом перетянутые, так кружочком на блюде и стоят. Кто их трогает - вроде пугается чего-то, как бы вдохнуть-выдохнуть нельзя, пока их касаешься. Верочке, правду скажем, тоже страшно. Иногда, редко, фигурки ночами высвобождаются. И располагаются рядком на Верочкиной кровати.

Вот каков не конец этой истории, а начало следующей.

Пять тряпичных куколок горели каждую ночь. Так они погибли много лет назад - и так продолжали тлеть. Но теперь это была не капитуляция, не полное поражение беззащитности. У них появилась цель. А цель делает всякое существование осмысленным... Они отрывали от себя лоскутки, как кусочки кожи, чтобы сделать особую куклу. Не подружку, не товарку, не собеседницу-плакальщицу. Жертву. Объект праведной, истинной мести. Того бесповоротного отмщения, что может прийти от тряпичных кулечков рук, когда-то сотканных паутинками капилляров и расписанных венозными ижицами.

Ведьма перенесла куколок, связанных одной веревочкой, в баню. Думала, тут, в месте ее очередного триумфа с суицидом несчастного Толика,* их сила иссякнет. Но повешенный помогал, появляясь выцветшей тенью с желто-синим желваком вместо лица и горла, успевая за час-два до рассвета справиться с узелками на лоскутах. Кукла походила на маленькое масленичное чучело. И, если очень сильно захотеть, - на Верочку. Вот пятерка связанных тлеющих фигурок окружает свою жертву фольклорным хороводом. Без фальстарта, точно и сразу падает на нее всем кольцом. Лоскутная «сестрица» полыхает под ними, придавленная, рассыпая последние для всех искры.

...В этом тяжелом сне, где рыщет Верочка, она чувствует чье-то присутствие. Ей и без того сложно не напугать, не броситься, не разодрать, не выпить это существо. А пробудить его к действию, к отказу от дремоты бестолкового шатания между мирами (внешним и внутричерепным); воззвать пацана к свершению предназначения. Ему нужно объединить свой серый туман в башке с тьмой, что она умело показывает, транжиря силы. Он уже купил всё, что надо. Да он давно готов - осталось встать по будильнику и пойти в свой поход под перевернутыми флагами, крестами, стульями и партами.

Но что-то вдруг резко пугает ее саму. Будто крыло коснулось, жесткое, перистое, большое. И дымом потянуло. Баня горит, поняла она. Наконец-то? Нет, это же она горит - и ничего при себе из главных амулетов. Противнее, чем сейчас, ведьма чувствовала себя лишь читая или смотря ужастики. Не вынося скудоумия про старух, доедающих руки за печкой. Ни печки, ни руки, ни старухи не были правдой. Они ничему не служат, а она и этот юнец, допустим, служили. Только служение дозволяло ей не порубить этих мерзопакостных кукол в капусту. Это же знаки ее победы, пленники таланта и мастерства нищей и толстой девчонки из недр страны. Теперь тряпочные уродцы задумали спалить свою хозяйку... Что ж, пацан, к тебе я еще вернусь, ты-то - мой. Город в твоих мозгах и душевной дыре пал и захвачен. Но пока придется отвлечься на крохотную войнушку на старом пепелище.

Верочка вынула свой третий справа клык и полоснула им пацана по припухшей губе. С этим «крапленым» острием она и появилась в горящей бревенчатой бане, подсекая слухом близкие сирены и крики соседей... Воткнула клык в собственные лоскутные останки в центре. И заспешила, простоволосой со сна женщиной в махровом халате, на шум у забора. Чуть присвистывая дыркой во рту и охлаждая десну предрассветной свежестью.

* см. часть 1, рассказ "Дачная амнистия" Дачная амнистия (Про Верочку, часть 1)

Наши участки попали под «дачную амнистию» и разрослись неимоверно. Из тех, чьи родичи тянули в колхозе и за это получили землю, на нашей «улице» остались я и Толик-юморист, уже внук колхозников. Жили мы забор в забор, всегда дружили, хоть я и старик уже, поэтому всю беду Толика я наблюдал своими глазами.

У Толика всегда было так: чем ему тяжелее, тем больше он шутит на публику. Когда эта Верочка только появилась, он посерьезнел, остепенился по хозяйству. На нее смотрел с теплотой. Не прошло полгода, понеслись остроты про баб, знаешь, про женскую логику, болтливость, сварливый характер.

И вот сложили они баню. Добротный сруб лучше старого домишки вышел - хоть купайся, а хоть и живи. Верочка прям зачастила туда, дымит баня чуть не каждую ночь. Однажды маем, поздно было, я вышел деревца молодые проверить. Весь день гроза бушевала, но с луной разжарило прям не к добру, от земли парит. А она идет из бани мимо забора: босая, белая накидка на длинной ночнушке, волосы распущены во всю спину. Мелкими шажочками идет и пальцами так прищелкивает. Голову поворачивает ко мне, да так, как совы поворачивают, а не люди, зубы ощерила - и щелк ими на меня. Я дар речи потерял, а она снова - щелк зубами - и тихо так говорит, но четко: «Пошел отсюда, придурок!».

Я и сбежал домой, лопатки-совки растерял, одну чуню резиновую тоже в грязи посеял. Ох и ведьма! И прям на зло мне: включил телевизор, вроде отвлечься, а там старый фильм «Вий» показывают. Панночка в кино красивее, да только зло есть зло - и его присутствие я той ночью угадал.

Утром проснулся: и давление поднялось, и сопли текут, и ревматизм от спины к ноге все жилы тянет. Пока провалялся, завечерело. И так я затосковал, ну с души воротит. Дочери позвонил, внукам, в доме кое-что поделал. Боюсь, хоть убей, идти на улицу, на свой же участок, где последние десять лет живу почти безвылазно. В девяностые иногда тут ночевал, урожай караулил, с топором спал - и то так не боялся.

Отлегло дня три спустя. Не поверишь и не поймешь, наверное, но отлегло так, словно война кончилась или что-то подобное. Выхожу спокойно, смотрю, яблоньки мои вдоль забора все с корнем вынуты. Из окон-то саженцев и не видно - сад у меня большой. Задумался, ведь с Толиком как-то поговорить надо, и тут только разглядел, что у соседа все двери настежь. И дом, и сарайчик-пристройка, и баня раскрыты. Змеи его нигде не видно. А вот калитка закрыта. Но у нас была одна тайная дыра в заборе, еще с его родителями покойными сделали как раз в девяностых. Ну зашел, зову его - тихо. Так и нашел, в общем, Толика в бане. На верхней балке повешенным. Ни записки, ничего. Никаких следов борьбы, только маленькое окошко выбито и занавеска, деревенская такая, на резинке, разорвана в лоскуты.

Как эта Верочка опять появилась, я к дочери уехал. Дом продаем теперь. Вроде Толик ей всё отписал, хотя зарегистрированы они не были. Лейтенантик там молодой дело Толика вел, сказал, что ее тогда тут несколько суток не было, сведения проверены. А у мужика развилась депрессия на почве алкоголизма и социальной неустроенности. Да какая устроенность, я сам-то чуть не кончился от его бабы. Только вот не пил Толик, за что ему и удивлялись всегда. По трезвянке хохмил, балагурил, талант такой имел... Жаль, грустная любовь случилась у юмориста.

Послушай, что еще скажу... Последнее. Верочку-то эту я еще раз ночью видел. Не знала она, думаю, что я у забора был, в дальнем углу, потому что мы уже уезжали, машина фарами била. А я как раз дыру эту окончательно закрыл со своей стороны. И смотрю - костерок у нее возле бани, в который она вещи Толиковы бросает. Сверху поливает чем-то из бутыли и негромко так приговаривает вроде «го-го-го». И тут дочь на клаксон жмет, потеряла меня. Как ведьма-то эта зыркнет в мою сторону, как бросится - прям прыжком, точно зверь. Я так и присел за забором. А она сверху - щелк, щелк, уж не знаю чем, и всем телом об забор начала биться.

Сбегал я оттуда по-партизански, почти ползком. Тогда и супругу свою вспомнил, вдовец я. Она всегда солью вдоль забора посыпала, а незадолго перед смертью - и землей со святого места. Мне на охрану, говорила.

Вот и охранила, спасибо ей, голубке.

Рассказы о Красной руке попали в детский фольклор из взрослых страшилок. Ни одна из которых не похожа на другую. Но по мотивам приключений "отдельных рук" есть циклы баек, а про другие разок поведано — и дальше молчок... Что ж, причины у этой молчаливой поруки разные.

Рука с помадной меткой выделяется даже среди историй сороковых, полных бандитского форсу. Форсили тогда по-всякому, вспомните хоть реальную "Чёрную кошку": разбойную группу, раскрытую МУРом, а в книге и в кино взятую изнутри Жегловым с Шараповым. Немало лютовало и женских банд. (Промышляли они отнюдь не хипесом, этой схемой подпаивания, съёма и обирания наутро "фраерков" пользовались одиночки.) Так, организованная группа женщин трудилась на разных предприятиях питания. Но барыши с готовой еды казались невеликими. Тогда начали искать ходы к производству продукции. Связи с колхозами устанавливали напрямую, тут уж пользуя методы без разбора. И на одном элеваторе, откуда хапалось зерно, милая девушка заметила своего жениха за странными манипуляциями у молотилки. Просто он воровал обмолот, отсыпал мешками налево.. Поверить в это было выше честных человеческих сил, поэтому девушка начала кричать и плакать. Растерянный жених случайно толкнул её под агрегат — невесте покалечило всю руку до плеча. Лишь на выжатой бескровной ладошке страшно алел отпечаток губ... Молоденькая колхозница только купила первую в своей жизни помаду, "с городу" привезли. Подходя к жулику-жениху, смутилась вдруг непристойных губ и чмокнула ими руку, чтоб убрать немного краски... Парень умер во сне очень скоро, на бледной шее нашёлся странный синяк с алым поцелуем. Девушка же из города, куда была отправлена на лечение, в колхоз не вернулась.

Вскоре между женщинами — участницами коррумпированной схемы по "толкачу" продуктов — пошёл слух о мести Красной руки. Одна из их цепочки погибла в магазине под мешками с мукой, пусть бы случайно, да только красный штампик на лбу остался. Несколько были, говорят, насильно закормлены своей же едой... Державшую общак стали посещать видения осязаемые, вроде на всех деньгах поцелуй стоит. А при оттирке печатка та помадой пачкает...
Общаться в таких нервозных условиях дамы стали больше. Где-то выдали себя — и большую часть фем-объединения повязали.

Однако Красная рука не успокоилась, пока не добралась до всех. Вот и "чёрная бухгалтерша" спряталась от неё в огромный стальной сейф, откуда уже не вышла. Зато сейф был так густо облеплен оттисками губ, что казался красным. Старший следователь по этому крупному делу также признавался, что на себе прочувствовал гнев Красной руки. Всякий раз, когда заходил в тупик или "миндальничал" с подозреваемыми, он получал пощёчину с мазком красной помадой. Из воздуха.. И нельзя было смыть краску — она исчезала сама, когда опять всё шло как надо.

Легенда о Красной руке затерялась в камерах, тайге, на выселках разных приговоров участницам "женского дела". Однако богатейший тюремный арсенал историй дал этой руке язык и запретное, не для трёпа, прозвище: Алая Невинность.

Длинные ногти у женщины были крепкими, как панцирь. Белыми, вроде фарфоровых, а может коленных, чашечек... Она неудачно взмахнула рукой при развороте, сидя спиной ко мне, пока я подавал кофе. И пробила мне остро заточенным ногтем вену на запястье. Я залил всё, прежде чем она же замотала мне руку полотняной салфеткой с колен.

Отсиживался, бледный, в подсобке за кухней. Сфокусировался на своей произвольно дрыгающейся ноге. Мандраж не проходил, в зале продолжались неприятности. Я обслуживал очень серьёзный корпоративный стол, с дорогими винами и изысканными яствами. Фешенебельные клиенты, отмечавшие сделку.. А теперь там кому-то нехорошо, чьё-то кутюрное платье я измазал; их надо пересаживать, умильно извиняться и всё подавать за счёт заведения. Сижу на психозе, хотя кровь ещё на пол капает, уже полотенце напиталось. Как гвоздём пробила, ну надо же.

Заходит тут виновница моих бед. Весь низ и бок атласного платья у неё в пятнах. Смотрит на меня величественно, иначе не скажешь. Наклоняется и говорит мне членораздельно, как глухому. (Да я и правда звука не слышу, состояние обморочное, просто смотрю на губы её, как они двигаются, точно розоватые створки раковины с моллюском.)
- У нас обоих неприятности. Нехорошо вышло, извини. Я тебя отвезу сейчас домой. Вставай и пойдём.

Я встал и пошёл, оставляя дорожку капель. Что было у неё дома - невозможно ни рассказать, ни найти такие слова даже, чтобы это всё стройно объяснить. Я был моллюском в раковине, где створки забило илом, а на него налипли песок и грязь.

Ранним мутным утром она меня бросила, конечно, на самом деле - вывезла к пригородной остановке и усадила на скамейку рядом с бабулями в платочках. Они крестились, шушукались и звали с собой в храм, к заутрене... Я перепугался и накричал на них отборной бранью, чтоб отвалили.

Теперь я больше всего боюсь встречи с Ним. С Другим, понятно, но ведь Он также спросит. По грехам по своему раскладу: как ты жил, что делал, был ли предан... А я владею одними сомнениями, которыми не поделишься. Одинок ведь я безмерно, живу пустее самой пустоты.

Однажды позвонил той, с костяными ногтями, увидел интервью с ней в рекламном буклете, так и вычислил. Она отчитала меня за колебания. Сказала: Он не поймёт и не простит. Никакой из Них, имей в виду, малодушия не прощает.

Зажиточные Грачёвы по переписи считались "мельниками". С мельницей вместе держали они мукомольню, бакалею и булочную. При советской власти, однако, сдались без боя и раскулачивания: имущество передали в коллективное хозяйство, сами трудились на "своих" объектах простыми работягами. Надолго задремали, обновив династию, а при первых послаблениях для частников пробудились. Но сохранили за собой лишь кооперативец с бакалейным товаром да булочную с пекарней.

Эта общая ширма истории Грачёвых была всем известна. А самое же важное о семье знали и рассказывали лишь коренные селяне, потом горожане (село стало городом при СССР) да их потомки: все Грачи были ведунами. Главной в роду всегда оставалась Грачиха — самая старшая женщина, хотя рождались у них только сыновья. Поэтому каждое поколение горожан, знавшее Грачёвых, вспоминало, как Пашка-старшой привёз жену из Нижнего Новгорода, а "телок" Андрюшонок нашёл невесту на вокзале, уронив на неё рюкзак...

Только невеста эта оказалась моей девушкой, встречавшей меня из рейса. Вот почему мне пришлось столкнуться с Грачами — и проиграть. Не столько им самим, сколько той древней силе, какую они воплощали. И не заклевали Грачи меня лишь потому, что я свой, местный, аж в пятом, что ли, колене. Тут им лучше знать.

Я недолго отработал проводником, так как познакомился с Валерией. Перевёлся на наш вокзал и осел с Лерой в родном городке. Хлеб и выпечку покупали у Грачей — вкуснее во всей области не было. И вот иду я к их булочной, а около неё мини-рынок. У палаток стоит сама старая Грачиха в народном костюме, на шее связки калачей: живая реклама продукции, в базарный день ею применяемая. Сбитенькая такая старушка лет уж восьмидесяти, но в чёрных волосах ни сединки, глаза тёмные блестят. Истинно, Грачиха!

Здороваюсь с ней, а она смотрит на меня одним глазом в дырку на калаче, другой закрыла, и говорит: "Невесту-то уступи Андрюшонку нашему! Подходит она нам. Ты другую найдёшь и счастлив будешь". Была бы это не Грачиха, был бы я сам не из местных, то и не понял бы, что она мелет. Но я понял ещё тогда, на вокзале, что младший Грач, мой ровесник и её внук, выбрал Леру. Поэтому подошёл к ней и спросил, какая цена у любого моего ответа. Пошли, говорит, это не в калач смотреть надо. Он большое показывает, а нам надо с малого начать.

Прошли мы в саму пекарню, в её уголок. Взяла она баранку и также на меня через неё глянула.. Показалось мне, будто шпагатом меня стянуло, стою солдатиком оловянным. Тут берёт ведьма эта сушку, самую маленькую и кривобокую, брак из печки, да спицей из волос как кольнёт меня в руку! А я всё ощущаю, но так и не шевелюсь, как в параличе нервном. Грачиха спицей красной сушку обмазывает, вертит её на спице и мне на руку опускает. Она горячая настолько, что вся мягкая и в мякоть же моей руки продавливается, втирается. Я и ойкнуть не могу.

Тут Грачиха топ сапожками, хлоп ладошками — все бублики с полок посыпались, а я отошёл, словно кошмар стряхнул. Вот это бабка!! Ведь не особо верил я, что они там какие-то ведуны; так, думал, старая "тутошняя" семья, со странностями. Народ и насочинял, страшилки-то все любят. А оно вон как, на себе испытать — не байку услыхать.

Грачиха мой ступор тут совсем перебила. Можно, говорит, тебя наградить. (Сама наклонилась товар собирать, не смотрит на меня.) Если без затей отдашь Валерию, возьмём тебя в долю. У нас дело намечается, хочешь послушать?!

Я сказал — нет. И ушёл оттуда без оглядки. Сказанного было бы не воротить, а знать про их дела я уж точно ничего не хотел. Пришёл домой, где от Леры нашлась одна записка. Вот текст: "Зашёл Андрей, который Грачёв, с вокзала. Сказал, им нужна сотрудница в офис. Ушла на собеседование".

Не пришла она "с собеседования" даже за вещами. Я и не ждал. Собрался на работу, там опять в проводники переписался.. Получил в дорогу от Грачихи сумку с сушкой в моей, надо думать, крови, сверху привязанной. Оставили на моё имя в камере хранения... В сумке были деньги.

Лера обвенчалась с Андрюшонком этим же годом. А, не удивляйтесь: все Грачи — всегда — ходили венчанными парами, помогали церкви и привечали местных батюшек.

Как всё у них там совмещалось с "обрядами на калачах", у меня не спрашивайте.