- Та ты чо? Прямо ногу поломал? – незнакомец потянулся ко мне, желая получить подтверждение моего рассказа.

Я быстро выставил руки в останавливающем жесте:

- Не-не, очень больно!

Фигура кивнула и остановила движение:

- И чо, ты здесь спать будешь? В больницу не пойдёшь?

Мне было не до смеха. Я, как можно спокойнее, ласковым тоном обращения с ребёнком, ещё раз пояснил, что не могу двигаться, и мне нужна помощь. Потом, опережая очередной бессмысленный вопрос, перехватил инициативу:

- Слушай, друг…

- Толя!

- Толя, друг, выручай! Мне надо в больницу. Телефон умер, позвонить не могу. У тебя телефон есть?

Толя плюхнулся на задницу и принялся возить ладонями по мешковатому, явно не по размеру, пуховику. Расстроено хлопнул себя по бесформенной шапке:

- Ё…а! Нету. В машине, наверно, забыл… - и негромко забулькал-засмеялся, довольный собой.

Я принуждённо улыбнулся, хотя едва ли Толя мог разглядеть мою улыбку.

- Ну да, я понял… Слушай…

С огромной осторожностью я немного изогнулся и взялся за небольшой рюкзак, покорно переносивший все злоключения вместе с хозяином. Толя заметил моё движение, его громоздкая тень задрожала в предвкушении. Проникнув в скрытый карман, я на ощупь вытащил одну из бумажек – остатка разменянной утром пятитысячной купюры.

- Вот, возьми, пожалуйста… - будто его нужно было ещё и просить о таком пустяке! Быстрое движение, прикосновение грубой шероховатой кожи к моим пальцам – бумажка уже скрылась в глубинах пуховика.

- Сходи, пожалуйста, на станцию. Там же есть кто-то?

Толя молча ждал.

- Ну, Толя, скажи там про меня. Что человек упал с платформы, ногу сломал. Пусть скорую вызовут, спасателей. Они знают, что делать.

Толя всё ещё не двигался. Я начал понимать, чего он хочет. Попробовал стимулировать его обещанием.

- Сходишь, вернёшься – я дам ещё одну. Ну, Толь, хорошо?

- Дай сейчас!

Я смотрел на его пятерню и нахмурился. Денег было не жалко, но пугала алчность бродяги. У него времени вагон, он может доить меня и дальше. А я могу и загнуться тут, в этой, в прямом смысле, дыре, если Толя продолжит свой шантаж. Но разве у меня есть выбор? Не скрывая раздражения, но всё так же осторожно, я ещё раз запустил руку в карман рюкзака.

- Вот, держи! Иди побыстрее, окей? Мне холодно и очень больно.

На этот раз Толя помусолил купюру в пальцах, покряхтел и, к моему огромному облегчению, стал на карачках продвигаться к выходу. Когда он пропал из виду, я, не позволяя себе обнадёживаться, прикрыл веки и погрузился в какой-то не то полусон, не то транс, сопровождаемый ритмичной пульсацией в ноге. Даже в этом состоянии я чувствовал, что холод начинает пробираться под одежду, вселяя другой холод в сердце…

- Эй, дядя, ты чо – живой, а?

Я заморгал, удивляясь темноте и пробирающему меня холоду, не сразу вспомнив, где нахожусь. Боль немного утихла, должно быть притупленная естественной заморозкой.

- Что? А-а, вернулся уже? Сказал?!

Я старался спрашивать безразличным тоном, боясь ещё больше искушать моего нечаянного спасителя. Удалось ли мне скрыть мольбу в последнем вопросе? Не знаю. Обратил ли Толя внимание на это? Понять было невозможно. Он снова сидел на корточках у меня в ногах и беззвучно покачивался из стороны в сторону. Я ждал.

- Тут дело вот какое… - тихое сипение, практически заглушаемое шорохом переметаемого снега. Мне показалось, или голос бродяги звучал виновато. Такое возможно? – Понимаешь… Я пошёл, да. Далеко уже ушёл, станция же далеко…

Что он несёт? По перрону до станции метров сто, меньше чем даже до дыры в заборе, через которую такие вот толи шныряют туда-сюда весь день…

- Не понимаю… - я действительно не понимал. – Голова плохо варит, замёрз, задубел весь… И нога… Ты скорую-то вызвал?

В темноте трудно было разглядеть глаза Толи, его внешность и по сей день остаётся для меня загадкой. Но, сдаётся мне, смотрел он куда-то мимо меня.

- Идти далеко, до станции. Я устал, нужно принять. Ещё дай…

Твою ж! Я пытался поверить, что от холода и непрекращающейся боли меня накрыло, что я галлюцинирую, что, может быть, я всё же благополучно добрался домой на такси и сейчас справедливо терзаюсь алкогольным кошмаром. Закрыл глаза, открыл. Та же полутьма, тот же громоздкий силуэт передо мной. Холод, тупая непроходящая боль.

- Толя, смотри на меня! – я изо всех сил старался придать своему голосу угрожающий акцент. – Ты что, сейчас опять шутишь? Не надо так шутить, Толя! Где помощь, б…я?!

- Дядя, ну сказал же: я устал, нужно выпить. Сил нету, как надо! У барыги палёнка дорогая, идти далеко – нужно денег, чтобы скорую вызвать…

Из этого несвязного бормотания я уяснил лишь одно: Толя решил вычерпать меня досуха. Усталость, головная похмельная тяжесть, боль в ноге тихонечко отступали назад. Я начинал закипать. Но сделал последнюю попытку воззвать к совести бродяги:

- Толя! Я. Сейчас. Дал. Тебе. Достаточно. Потом, когда мне помогут, я дам ещё, мне не жалко. Но сейчас у меня просто ничего нет! Ничего. Всё что было, я отдал. Тебе, б..я, Толя!

- Не, не пи…ди! – в Толином голосе неожиданно послышались чувственные оттенки, кажется, он улыбался. – У тебя, с…ка, ещё есть! Там, в кармашке поищи. П…добол, б…я!

Чтобы сильнее подкрепить своё заявление, Толя хлопнул ладонью меня по ноге. По левой ноге, чуть повыше лодыжки…

В этот раз я остался в сознании, хотя красная пелена покрыла всё окружающее, а ярчайшая вспышка там, внизу, заставила меня извиваться на мёрзлом грунте подобно угрю, выброшенному бесчувственным рыбаком на дно лодки. Одна рука безостановочно била по земле, будто стремясь заполучить боль ещё более значительную, которая поможет смягчить мои страдания. Другая сжалась в кулак, ногти вдавились глубоко в мягкую плоть. Зубы скрипели, грозя искрошиться от страшного напряжения. Уже ставший привычным холод сгинул прочь, всё моё тело покрыла испарина.

- А-а-а!!!

Да, я не могу похвастать сильным голосом, но сейчас легко посоревновался бы за призовое место в конкурсе на самый громкий крик, проводящемся каждый год где-то в Японии. Мой взгляд метался от тени к тени, стараясь ухватиться хоть за что-то, что позволило бы сохранить рассудок, не сойти с ума от разрывающей на части пульсации. У меня получилось.

Толя, оглушённый моим приступом, испуганно пытался отползти к дальней стенке. Он был и смешон и жалок одновременно, но я, закрепив своё внимание на его раскоряченной тени, испытывал к нему совсем другое чувство, куда более сильное, чем веселье и сочувствие. Я ненавидел его!

Не знаю, что именно убило бродягу: моя ненависть или моя боль. Или и то, и другое вместе. Нет, ни физически, ни эмоционально я не мог навредить Толе, но я, как выяснилось тут же, смог гораздо больше:

- Тебе, б…дь, смешно?! Уё…ще, ты смеёшься, да?! – я орал плачущим, надтреснутым от напряжения голосом. – Куда, б…я, пошёл, тварь?! Мразь е…ная…

Если мне и показалось, что это мой окрик остановил собравшегося удрать бродягу, то лишь на мгновение. Он был напуган моей реакцией, моим страданием и бешенством, но сейчас он не обращал на меня ни малейшего внимания. Белки его глаз светились, как две начищенные монеты, размером не уступая советским пятикопеечным. Застыв, подобно кролику перед удавом, или жене Лота перед картиной падения Содома, мелко сотрясаясь всем телом, Толя уставился куда-то в потолок (верх каменной коробки, служившей нам прибежищем).

…и доберусь до тебя, с…ка!!!

Всего-то секундная пауза, когда нужно втянуть побольше студёного, пахнущего землёй и солидолом, воздуха для усиления потока брани, лившегося из моей глотки. Секунда, в течение которой я ощутил, что все мои грязнейшие ругательства, оскорбления, вся ненависть к этому дрожащему в паре метров от меня человечку уже не нужны. Что каким-то образом я уже наказал его за обман и муки. Неясно как, но я почувствовал и то, что наказание, ещё даже не свершившееся, чудовищно, совершенно несоразмерно провинности…

Мой крик выключился, как при нажатии кнопки “mute” на пульте от телевизора. Испугавшись, может быть не меньше Толи, я посмотрел в ту точку, куда был устремлён взгляд бродяги. Сначала я не увидел ничего, даже был обескуражен, потому что там не могло быть “ничего”. Всем своим существом, каждым нервом я чувствовал что-то. Это не была вибрация, но “вибрация” – наиболее близкое определение ощущению, испытываемому нами обоими. Дрожал сам воздух, незримо, в каком-то ином спектре, недоступном человеческому глазу; пустота тяжелела, набухала, натягивалась – как мыльный пузырь из раствора, где пропорция нарушилась в сторону водной составляющей. И эта растущая упругая пустота, невидимый пузырь появился не вдруг. Что-то “надуло” эту часть пространства, важнее – это что-то стремилось выйти, прорвать бесплотную мембрану пространства. А потом оно вышло.

До сего момента Толя лишь таращился в потолок, но, когда пространство дрогнуло, сместилось, волнами разошлось от точки прорыва, он застонал. Он не кричал, только быстро-быстро что-то бубнил, неразборчиво, перемежая слова всхлипываниями. Молитва ли то была, заговор от атаки тварей, обычно наполняющих его горячечные видения – он пытался отвратить кошмар, что сей час должен был обрушиться на наши головы. Я просто застыл от ужаса, не в силах оторваться от того, что появилось в тёмном, холодном закутке, моём вынужденном пристанище. Поразительно, но краешком сознания, отвлекшись на какой-то миг, я понял, что боль тоже будто отвлеклась от своего занятия и затихла, будто боясь выдать себя. Сейчас мы с моей болью стали одним целым – сжавшимся от ужаса пустяком, в ожидании неизбежного…

Увы, я не смогу описать то, что явилось моим глазам. Не темнота тому виной – каким-то образом мы с бродягой рассмотрели тварь, явившуюся из ниоткуда, во всех подробностях. Вот только подробности эти… Знаете, сейчас, да и тогда, это походило на только что увиденный кошмар, когда ты ещё даже не проснулся, сердце отчаянно стучит, дыхание сбивается, ты знаешь, что стал свидетелем чего-то настолько отвратительного, но… не можешь вспомнить, ту гадость, что сводила тебя с ума всего какие-то секунды назад. Разум отказывается воспроизводить картинку, подменяя её чем-то расплывчатым, милосердно лишая кошмар пугающих формы и сути. То, что возникло над нашими головами, не имело каких-то  чётких размеров, оно явно не было большим, иначе бы просто заполнило собою всё пространство бетонного короба, но по ощущениям было грандиозным, как ни странно это прозвучит – безбрежным. Оно представляло собой бушующий океан угольной черноты с проблесками алых молний в самой своей глубине. Оно походило на тяжёлый шар, сверкающий до боли в глазах гранями бесчисленных лезвий бритвенной остроты. Оно было ещё миллионом явлений и форм, и каждая из них повергала в смятение своим бешенством и безжалостностью. Вместе с пробирающими до глубины души образами пришли запахи. Невозможно засмердело падалью, разлагающейся на жаре уже несколько дней. Волны острой сладковато-тошнотворной вони, перемежались смрадом экскрементов и какой-то химической дряни. Я испытал почти безудержный позыв тошноты, но, парализованный присутствием твари, как-то совладал с ним. Воздух вздрогнул, Оно пришло в движение…

Я не заметил, как и когда Оно коснулось Толю. Может, дело не ограничилось касанием, может тварь из ниоткуда прошла сквозь бродягу и вернулось назад. Я видел только, что вот сейчас Нечто нависло над нами, подавляя волю, распространяя вокруг себя тягостные образы и вонь, и сейчас же Оно находится там же. Но что-то уже произошло, я понимал это на подсознательном уровне, что-то случилось с моим товарищем по несчастью. И хотя он всего лишь перестал бормотать и сполз спиною по холодной стенке короба, я почувствовал, что Толя всё. Мёртв. Только что он был здесь, опустившийся алкоголик, грязный, дурно пахнущий, наглый и подлый, но человек полный жизненной энергии. Через мгновение я уже не чувствовал ни капли жизни в тёмной массе, замершей в паре метров от меня. Тварь выпила его жизнь, возможно, поглотила его душу, сделала это походя и не задумываясь, как человек, быстро шагающий по лесной тропинке, не замечает жучка, сгинувшего под подошвой его тяжёлого ботинка. Я не успел даже ужаснуться судьбе Толи, почувствовать хоть что-то, потому что тварь обратило внимание на меня. Я не мог увидеть этого в мельтешении пугающих образов, но почувствовал пристальный взгляд ниоткуда и, одновременно, со всех сторон. Я подумал, что неизбежно окажусь следующим, что это Существо или явление, чем бы оно не являлось на самом деле, скорее всего не насытилось жизнью бродяги. Чувствуя невесомое, чувственное поглаживание где-то внутри головы, я уже видел, другим, перспективным взглядом, как Оно лёгким прикосновением или всепоглощающими объятиями забирает всю мою суть: жизнь, память, любовь, страсти, пороки. Больно ли будет? Смешной вопрос, если не бредовый – перед возможностью потерять саму Душу. Откуда я это взял? Не знаю, но в тот момент у меня не было подозрений – только уверенность в этой поистине дьявольской способности твари. Подумал, что надежды нет – разве что последняя – молитва. “Отче Наш” – единственная заученная наизусть и повторяемая часто невпопад в ситуациях, кажущихся сложными.  Я никогда не чувствовал откровенности, искренности в своих словах, обращаемых к Нему, хотя и считал себя верующим. Была ли во мне вера? Сейчас, перед лицом потустороннего Ужаса, у меня есть возможность проверить сие, открыть душу перед Богом, попросить по-настоящему. Запредельным усилием я зажмурился, постарался забыть о том, что считанные мгновения отделяют меня от превращения в пустую, иссушенную оболочку. Сведённые мукой (мукой паники, боль в ноге сейчас оставила меня, может быть, навсегда) губы произнесли первые слова. Я не услышал ни звука, может, мне только казалось, что я шепчу…

- Отче Наш…

Шёпот ворвался мне в голову. Слова, произносимые на неведомом языке, но понятные мне –  шелест старых выцветших газет, носимых холодным ветром над огромной дымящейся свалкой. Скрип заржавевшего металла корабля, улёгшегося на бок среди солончаков, бывших когда-то дном океана. Шорох и постукивание побелевших от старости человеческих костей, торжественно перебираемых кучкой фигур в балахонах, подсвеченных яркой луной, стоящих на коленях в кругу камней посреди поляны, заросшей высокой травой… Слова давили, рвали разум на части, гладили и уговаривали перестать сопротивляться…

- Иже Еси на Небеси…

Нечто, эта тварь, тварь, которую я так легко впустил сюда – в наш мир, в снежную декабрьскую ночь, и тварь, которая так яростно и подобострастно старалась попасть в моё “Я”, она уговаривала. Она обещала столь невероятные, столь жуткие и соблазнительные дары, одна мысль о которых повергала в трепет…

- Да святится Имя Твое. Да приидет Цапрствие Твое. Да будет Воля Твоя…

Давление умножилось. Если бы я чувствовал, что посулы твари лживы, страх был бы не столь велик, а противиться было бы куда легче. Но она обещала то, что легко могла выполнить. Она могла дать богатство и славу, власть и могущество. Могла даже дать власть над душами – понимание этого было особенно ужасно. Но более ужасно было то, что такие перспективы увлекали…

- Яко на Небеси и на Земле. Хлеб наш насущный Даждь нам днесь. И Остави нам грехи наши…

Соблазн был нестерпимо велик, и поэтому я, зажмурившись, чтобы не видеть того, что увидеть было почти невозможно, но что властвовало в моей голове, оставляя мне лишь крохотные островки способности соображать и противиться. Нужно было всего ничего: бросить упираться, открыться, цитируя пошлую шутку: “расслабиться и получать удовольствие”. И я получил бы это удовольствие, легко, не прикладывая никаких усилий. Тварь всё сделала бы за меня…

- …яко же и мы оставляем должникам нашим. И не Введи на во искушение…

Тварь не пугала молитва, ей попросту было чужды наша речь, мышление, мечты и реальность. Она хотела стать мною, и почти не обращала внимание на моё едва слышное бормотание. Но только почти… Тварь была в моей голове, давила и ласкала мой рассудок, я едва сопротивлялся этому безжалостному напору. Где-то на тонкой, полупрозрачной, свободной ещё периферии сознания я ощутил тень тревоги и страха. Не сразу я понял, что тварь тоже испытывает эмоции, она боится. Не слов молитвы, но того, что может сделать молитва. И в тот же миг я понял, что нужно сделать. Уже отдаваясь на милость чуждого холодного разума я прошептал:

- … но Избави нас от лукавого…

Я потянулся к своей сломанной ноге. Сначала ничего не происходило – я тянулся, но оставался неподвижен – то ли тело окоченело и не слушалось, то ли тварь заблокировала центры контроля. Моргнув, я понял, что дело не во мне, что замедлилось течение времени, что я всё-таки двигаюсь, рука моя медленно плывёт, едва различимая в сумеречной зыби.

Почувствовав неладное, тварь ринулась на решающий приступ, сшибая последние ветхие стены сопротивления моего разума. Она чуть не успела. Даже не кулаком, запястьем, я неловко ткнул чуть пониже колена левой ноги. Получилось, как надо. Это было похоже не на удар током, не на вспышку – темнота и боль – сойдясь в союзе, они вымыли из моей головы всё: тревогу, ужас, соблазн и обречённость. Тварь, должно быть, пыталась зацепиться, но попытка равнялась попытке ребёнка ухватиться слабыми пальцами за скользкий камень пирса перед надвигающимся цунами. Всё исчезло…

Меня мягко и умело опустили на носилки. Свежий воздух приятно драл носоглотку, а лицо и открытые запястья влажнели от тающего снега. Значит, я уже не под платформой. Хорошо. Снова отключаюсь.

Я внутри машины. В салоне, пропахшем аптекой, кроме меня никого нет. Мы никуда не едем, снаружи раздаются голоса.

- Да ладно, эта пьянь ломанная – как ваши обходчики прое…ли трёхнедельный труп, а?

- Хрень какая-то, наши киргизы целый день туда-сюда шустрят. Отвечаю – ещё утром там никого не было!

- Это вы наряду расскажете. А нам по…й, наше дело – сторона. Серёж, поехали, холодно.

Здесь почти тепло, и мне почти не больно, поэтому я снова проваливаюсь в темноту сна.

Окончательно я пришёл в себя уже днём, в больничной палате на четыре персоны. Соседние койки пустовали – наверное, никто не хотел попадать в “травму” под Новый год. Вот после – пожалуйста, а перед – ни-ни, будь ты хоть распоследним кретином-алкашём. Я, значит, ещё хуже…

Врачи меня игнорировали, зато зашли двое полицейских в штатском. Вежливо представились и попросили ответить на несколько вопросов. Нетрудно догадаться, что речь зашла о ночном инциденте, случившемся со мною, и о трупе бродяги, обнаруженном под платформой. Я не успел придумать внятную версию, поэтому рассказал правду об обстоятельствах своего падения и полностью пропустил всё, что касалось Толи. Сказал, что после того, как заполз под платформу успел позвонить на “112”, после чего телефон сдох, а я отключился. Тела я не заметил, хоть оно лежало тут же, в ногах – принял, должно быть, за мешок с мусором. Сами понимаете, мне было не до осмотра достопримечательностей… Потом я находил нестыковки в своём рассказе – Толя ведь кому-то рассказал обо мне, да и звонок на пульт службы спасения поступил не с моего номера. Немного поразмыслив, я решил, что переживать не о чем. Полиции проще закрыть глаза на эти нестыковки, чем искать объяснения, как пьяный, выражаясь словами фельдшера, “трёхнедельный труп“ ходил по станции и просил вызвать “скорую”.

“Опера” без особого интереса выслушали меня, что-то позаписывали. Один из них всё теребил в пальцах зажигалку, и, как только я закончил, вскочил со стула, что-то шепнул на ухо коллеге и не попрощавшись выскочил за дверь, зажав куртку подмышкой.

Второй, больше для порядка, поспрашивал о том, о сём, посочувствовал моей больной ноге и добродушно укорил в нарушении техники безопасности при переходе транспортных путей.

- Не Вы первый, не Вы последний. Но, с этими прыжками нужно заканчивать. Солидный, вроде, мужик – а сигает, как шпана вокзальная. Тем более под этим делом…

При помощи большого и указательного пальцев, поднесённых к горлу, опер показал, что он имеет ввиду. Мне оставалось лишь сокрушённо покивать и пообещать пересмотреть своё отношение к технике безопасности, транспортным путям и, особенно, к “этому делу”.

- Ну в Новый год-то можно чуть увлечься. - опер улыбнулся и встал. – Всего доброго, выздоравливайте!

Он похлопал по свежей гипсовой броне, пожал мне руку и вышел. Я глубоко выдохнул. Дверь палаты даже не успела закрыться, как снова распахнулась, впуская Полину. Я видел только её лицо: бледное, осунувшееся, с огромными глазами. В них страх перемешивался с облегчением. Не снимая пальто и не говоря ни слова, она быстро подошла к моей койке. Я судорожно ответил на объятие и разрыдался…

Эпилог

Знакомые, на работе и просто друзья, говорят, что я сильно изменился. Стал серьёзнее, задумчивее, как-то печальнее. Конечно, виной считают мою травму, всё, что предшествовало ей и случилось после. Я почти не участвую в корпоративах, поприсутствую для галочки и ухожу. Никто особенно и не настаивает на моём присутствии – я и раньше не слыл душой компании, а теперь моя постная физиономия может служить украшением разве что поминкам. Дома тоже почти не пью. Разве что зимой, вечерами, когда особенно морозно, и ветер бросает горстями в окна ледяную крупу. Я включаю свет на кухне, сажусь в старое кресло-качалку, наливаю в бокал виски или коньяк, раскрываю какую-нибудь книгу и тупо пялюсь в чёрные строчки, не понимая ни слова. Полина, хотя и не понимает настоящую причину моего поведения, не ругает меня, сама укладывает дочку и тихо ждёт, когда я, пахнущий алкоголем, но не пьяный, тихонько улягусь рядом и, как маленький, уткнусь лицом в её плечо.

Последнее, о чём я хочу сказать. Я больше не езжу электричкой. Совсем. Только маршрутки, автобус или такси (машину я пока не вожу). Один только раз мне пришлось нарушить свой безмолвный обет самому себе – и я буду жалеть об этом опрометчивом поступке очень и очень долго. Я сел на станции “Болшево”, и, сидя у окна, в то время, как поезд подъезжал к станции “Подлипки Дачные”, как доморощенный психотерапевт пытался убедить себя, что лучшим лекарством будет не отрицание мнимой угрозы, а встреча с нею, дабы убедиться, что угроза есть ни что иное, как морок, фата-моргана, иллюзия, возникшая в мозгу, измученном выпивкой и болью. Едва только я бросил взгляд на противоположную платформу, как уже не мог более смотреть никуда, кроме как в то тёмное пространство, где я провёл самые страшные часы своей жизни. Было ясное утро, на улице царил жаркий для Подмосковья Июль, но я дрожал, будто студёный январский ветер застал меня голым и беззащитным. Доморощенный психотерапевт умер в тот же момент, а до тех пор, пока электричка не увезла меня прочь – я чувствовал, как незримые острые коготки царапают мой разум, как тварь, до сих пор пребывающая под платформой, уговаривает, соблазняет и сводит меня с ума.

Я точно знаю, что то, что моя боль впустила в наш мир в далёкий уже декабрьский вечер, будет терпеливо дожидаться меня. И тварь полна надежды, ведь посулы её соблазнительны, а человек, испытавший однажды эти соблазны, не способен сказать “нет”.