Всем добрый день.
Да, получилось, что отсутствовал некоторое время в этих наших интернетах. Но, сами, надеюсь, понимаете.

В связи с развивающимися событиями сразу хочу обозначить свою позицию.

Она вынесена в виде цитаты одного моего коллеги в название поста.

Что бы ее расшифровать, расскажу кото_ламповую историю. Которая одновременно будет продолжением темы «Как я попал в «зону» (Как я попал в "зону")
Автор цитаты, таки, был настоящий еврей. И по маме, и по папе. Это оправдывает его шутливый тон по поводу всех тех, кто не хотел служить Родине. А Родина для него всегда были и есть до настоящего времени (тьфу тьфу тьфу) - Россия.
До моего  знакомства с ним, он  прошел ВСЮ Чечню и завершал командировки в статусе сотрудника ФСИН. Кого и как они там конвоировали – рассказывал неохотно, поэтому и я вам рассказать ничего не могу))

И вот однажды Сергей приехал на проверку в одно из подразделений.
В данном учреждении системы исполнения наказания был оборудован хороший тир, и как раз проводились соревнования по троеборью (в тот момент как раз вот это ПМ-4))). Руководство, как это принято, решило сперва «размягчить» проверяющего, и пригласили Сергея на «а пострелять?». Мол, пока он там справляется, они успеют что-либо исправить из вечных косяков любого служивого человека.

Сергей справился быстро. Вышел из тира и отправился по своим прямым обязанностям.

Через три дня ко мне прибегает один из оперов и вопит, что он, а) не стрелял, б) стрелять не умеет! в) на всероссийские соревнования в Ростов не поедет!

Начинаем разбираться. Как оказалось: учет и контроль – это наше всё! Списать, израсходованные Сергеем патроны, решили на одного из молодых сотрудников учреждения, которым и оказался этот опер. За которого Сергей очень хорошо отстрелялся. А  так как в общей ведомости результатов был именно наш опер, то его и включили в областную команду, для представления нашего доблестного подразделения на всероссийском уровне.

Сергей согласился взять шефство над своим неожиданным протеже и дотянул его до «удовлетворительно». Чудес не бывает, казалось бы. Но вот вчера мне сообщили, что они опять встретились. В ходе «обеспечения безопасности во время референдумов в ЛНР и ДНР».

Сегодня, 26 сентября (14 сентября по старому стилю) исполнилось 180 лет Большому пожару в Перми. В пожаре сгорело около 300 домов, а зарево от огня было видно за 70 км!

Очевидцем пожара стал знаменитый пермский краевед Дмитрий Дмитриевич Смышляев, который описал его в газете "Пермские губернские новости" в 1866 году. Во время описываемых событий Дмитрию было 14 лет.

Дмитрий Дмитриевич Смышляев.

Пожар в Перми 14-го сентября (26 сентября) 1842 года.

(Из юношеских воспоминаний).

Пожар, уничтоживший в августе месяце 1842 года значительную часть города Казани, произвел странное впечатление на пермяков. Почему-то большая часть их стали высказывать опасение и за Пермь. Впрочем, эти опасения носили на себе некоторое время характер обыкновенных провинциальных толков, пока весь город не был окончательно встревожен, в первых числах сентября, слухами о найденных в разных местах анонимных записках, заключавших в себе предуведомления о том, что в 14-е сентября город Пермь будет выжжен; в некоторых записках предлагалось даже жителям заблаговременно принять меры к спасению их имущества. Мне не случалось, конечно, видеть ни одной из подброшенных записок; но я могу удостоверить, что слухи о них были общими, и это могут, без всякого сомнения, подтвердить все современники катастрофы 14 сентября.

Страшное смятение распространилось между пермяками. Все глубоко были убеждены, что предсказание сбудется, но никак не могли себе представить, каким образом оно сбудется; никто не постигал возможности общего пожара. Как теперь помню тогдашние толки: «Ну, положим, — говорили пермяки, — что загорится дом, ну, не подоспеет вовремя пожарная команда — сгорит этот дом, ну, соседний дом сгорит, ну, пожалуй, еще и третий... Но ведь, наконец, потушат же... Особенно, как будут все в ожидании, то ведь весь город сбежится на пожар и распространиться огню не дадут. Вот недавно (т. е. года два назад) загорелся дом Засухина: мигом сбежался народ, и дело кончилось тем, что обгорели две стены да часть крыши, остальное отстояли... Оно конечно... Казань ведь сгорела же, да и ни с того, ни с сего не станут подкидывать записки, в которых с такой уверенностью говорится о будущем пожаре... Пожалуй, чего доброго, ежели это поляки шалят... Так от них всего ждать можно: народ злющий — коли пойдет на пакость, так сделает свое дело... А впрочем, кто же знает, что это такое? Точно последние времена переживаем»...

Многие из пермяков не довольствовались такими толками; но, следуя совету неизвестных пророков, принялись прибирать, что поценнее из имущества, дабы на случай было под рукой. Были даже такие, которые, втихомолку, ночною порой, пытались вывезти кое-что в безопасные места, за город; но полиция, вероятно, желая предохранить город от общей сумятицы, силою понуждала их возвратиться с имуществом восвояси. Время шло. Общее беспокойство росло, во-первых, с приближением назначенного в записках срока, во-вторых, вследствие слухов о новых записках, о пойманных будто бы где-то подозрительных людях, при которых найдены легковоспламеняющиеся составы... Раз, я помню на нашей улице страшный гвалт: толпа людей с шумом вела какого-то человека высокого роста, в длинном засаленном нанковом сюртуке... Некоторые из толпы били и толкали его и все без исключения ругали... Я испугался и с сильно бьющимся сердцем убежал в свою комнату. Не помню, в какой это день было; но только с этого времени, в доме у нас начали рыться по сундукам и кладовым. Моя мать (отец еще не возвращался с Нижегородской ярмарки) и нянька Варвара Ивановна хлопотали больше всех... Время правления домами возложено было отцом моим, на время его отсутствия, на конторщика Александра Ивановича. Это был длинный худощавый человек, весьма честный, но трусливый, как ребенок. Он только молился, плакал и дрожащими руками разбирал деловые книги и бумаги, из которых, впоследствии, оказались спасенными большей частью те, которые можно было без всякого сожаления оставить на жертву огню, а более нужные документы и ценные вещи, бывшие в кабинете отца, сгорели. Кроме описанных приготовлений, в нашем доме введены были предосторожности, которые стали общими во всем городе. Половина жильцов спала днем, другая ночью; бодрствующие, все без исключения, были в карауле.

Я особенно хлопотал, чтобы на мою долю приходился ночной караул. Мне нравилась эта тревожная осторожность, доглядывание, стук в доски и палки, переклички: «Слушай! Послушивай! Посматривай!» — которые оглашали весь город и в которых я принимал ревностное участие; холодная лунная ночь, легкая дрожь под теплым полушубком, разговоры с соседними караульщиками и дрема, одолевавшая под утро усталый организм...

Гордился тем, что принимал участие в деле взрослых и чувствовал в себе готовность и силы к чему то, чего я, впрочем, сам не понимал хорошо. Однажды меня разбудил днем двоюродный брат мой — однолеток; раскрасневшись и запыхавшись, рассказал он мне, что в соседнем квартале вспыхнул забор, который был вымазан каким-то составом, что его тотчас же потушили и вытесали топором все подозрительные пятна, и приглашал меня, конечно, сбегать — посмотреть. Я мигом оделся и мы полетели, как сумасшедшие. Действительно, забор оказался весь в белых пятнах: это были места, вырубленные топором. Кучка народу еще не разошлась и некоторые стояли с топорами в руках, рассуждая о происшедшем и внимательно осматривая, не осталось ли еще на заборе такого места, которое следовало бы вырубить для безопасности...

Слухи о поджигателях повторялись все чаще и, кажется, не осталось ни одного деревянного забора за несколько дней до пожара, на котором бы не белели следы топора. Весь город был в напряженно-тревожном ожидании.

В субботу, 12 сентября, часа в три пополудни, мне как будто в сердце стукнул первый удар набатного колокола. Я замер и присел на месте; я чувствовал, как вся кровь во мне устремилась внутрь и сбежала с лица, с языка; руки и ноги у меня задрожали, я почувствовал, что не в состоянии двинуться и, вообразивши, что огонь уже вокруг меня, крикнул в отчаянии не своим голосом. Откуда взялась передо мной Варвара Ивановна, также испуганная, схватила меня за руку и, крестясь и читая молитвы, вытащила на улицу. «Господи! Господи! Согрешили мы, грешные... Господи помилуй! Знать последнее время настало... Смотри-ко, дым от какой валит!» - бормотала она. Я взглянул вправо, и в самом деле, увидел клуб черного, густого дыма, который, как туча, поднимался вдали из-за гимназии и другого нашего дома, недавно купленного отцом. Мне показалось было, что именно эти здания и горят: но меня тут же успокоили (все домашние толпились за воротами) рассуждения о том, что это должно быть не близко, и, вероятно, горит Александровская больница (, существует до сих пор, сейчас это краевая больница возле Центрального рынка).

Александровская больница

В это время выехал из ворот, верхом на иноходце, один из приказчиков моего отца и поскакал по направлению пожара. Вслед ему кричали все, чтобы он хорошенько узнал, где горит, и чтобы скорее возвращался рассказать, что и как... Мало-помалу, я, что называется, отошел и уверенность в отдаленности пожара совершенно меня ободрила. С двоюродным братом, о котором я уже говорил, мы побежали на вышку (чердак) дома, где застали кое-кого из прислуги, занятой наблюдениями через слуховое окно. Мы присоединились к ним и пробыли там с полчаса, пока не увидели гонца, возвращавшегося с пожара.

Сбежавши во двор, мы узнали, что горит столовая в отделении кантонистов (находилась в квартале по ул. Пушкина, между улицами Попова и Борчанинова), что пожарная команда сильно работает и множество жителей ей помогают, и что, вероятно, пожару распространиться не дадут. Так и случилось. Часа через два уже дым едва заметен был от нашего дома. Если допустить справедливость общей уверенности, что пожар 14 сентября произошел от поджога и имел связь с подброшенными записками, то на этот предварительный, неожиданный пожар 12 числа должно смотреть, как на удостоверение со стороны поджигателей в том, что предсказанное ими непременно совершится. И здание выбрано было ими для этой цели именно такое, от которого огонь не мог далее распространяться, здание, стоящее особняком, и притом пустое. Что же за надобность была им предостерегать жителей и советовать принять меры к сохранению имущества, если уже они задумали недоброе дело истребления города? Признаюсь, это для меня, как и для всех пермяков, неразрешимая загадка.

Утро 14 сентября было в полном смысле прекрасное. Солнце так приветливо облило Пермь своими теплыми лучами, такою жизнью наполнило воздух, так сладко защебетали птички на деревьях, что трудно было видеть в этом предзнаменование чего-нибудь недоброго. Пермяки, не смотря на тревожные ожидания свои, толпами повалили в церкви праздновать Воздвижение Честного и Животворящего Креста. О, как многим из них памятно это прекрасное утро!

Едва народ успел наполнить церкви, как благовест вовсю смешался со зловещими, монотонными звуками набата. Нет надобности говорить о том, что никто уже не сомневался в беде, грозившей городу, и все, вне себя, бросились к своим домам — спасать, что еще можно спасти. Не помню, что со мною было в это время; вижу только, как теперь, мать мою и её безотлучную, в продолжении всего тревожного времени, Варвару Ивановну, устанавливающих на окне спальни, открытом к стороне пожара, образа, и молившихся.

Потом вижу их в кладовой со сводами, беспорядочно вынимавших разный хлам из сундуков и, как водится, оставлявших, что получше на погибель. Суматоха в доме была общая; всякий отпирал, что хотел, брал, что вздумалось, бил или укладывал в экипажи, что первое попадалось под руку. Часа, должно быть, через два телеги и разные экипажи были набиты битком разными разностями. Меня усадили с сестрами в огромную старинную бричку, вывезенную когда-то отцом из Киева, на груду разного скарба. Вместе с нами отправила мать, сохранившая некоторое присутствие духа, Александра Ивановича — для присмотра ли за нами, или потому, что он только мешал всем в доме своими рыданиями и совершенной неспособностью что-нибудь предпринять для спасения. Он, действительно, плакал навзрыд, как ребенок, молился, уселся без шапки, спиною к козлам, с образом в руках. Обоз наш потянулся на канатную фабрику, находившуюся в полуверсте от города. Мы приехали, наконец, к месту назначения, разгрузились и отправили экипажи обратно. Что со мною было далее, до вечера, я не помню. Только и представляется мне теперь бульвар, окаймляющий город, и густые клубы дыма из-за него выходящие, как из жерла колоссальной трубы, да свист и треск пламени, которое, несмотря на ясный день, багровыми полосами, колыхалось в дыму. Под вечер к нам наехали со своими пожитками многие из городских знакомых и наш небольшой загородный дом наполнился до того людьми, сундуками, узлами и разным скарбом, что, в полном смысле слова, не только пройти или прилечь — яблочку было негде упасть.

Наступила ночь; страшное зарево заиграло на небе, и город весь потонул в огне... Между бульваром и нашей фабрикой все пространство загорелось огнями костров, и, как днем, можно было видеть жителей, выехавших в поле из города с их имуществами. Тот же крик, что и накануне: «Слушай!» раздавался в тысяче отголосков, но уже не слышно было ни «послушивай», ни «подсматривай!» Было не до шуток и смеха... Мне хотелось взглянуть, что делается в этом лагере, и я присоединился к кучке любопытных, отправлявшихся туда же. Сердце поворачивается, когда я вспоминаю то, что видел в эту ночь! Было не до церемоний, не до поддержания собственного достоинства, аристократы, перемешанные с плебеями, кого в чем застал пожар и что на ком уцелело во время общей суматохи, в беспорядке бродили между грудами спасенного в самом жалком виде имущества... Раздавался крик голодных и напуганных детей, стенания и вопли взрослых, из которых многие лишились последнего; бабы голосили на разные тоны... Все измученные, убитые горем, с мыслью о котором еще не успели свыкнуться... Не дай Бог быть свидетелем в другой раз подобной сцены!

В эту-то роковую ночь возвратился мой отец из Нижегородской ярмарки. Еще в Оханске он услышал весть о пожаре; на вопрос: целы ли его дома?— ему отвечали, что, должно быть целы. Нанявши лучших лошадей, он погнал в Пермь, в надежде поспеть вовремя; но увы! На заставе он узнал, что уже дома его горят, а семейство выехало на фабрику, вследствие чего он и повернул к нам. Не нужно говорить, что свидание было не радостное. Не более, как через четверть часа он уже летел в город, забравши с собою лошадей в телегах и фабричных рабочих. Страшная картина ожидала его. Сквозь дым и пламя, чрез горящие на перекрестках мосты над канавами, проскакали, они из конца в конец Сибирскую улицу.

Дом, в котором жил Д. Д. Смышляев до 1864 года.

Доехавши до большого, вновь купленного дома, отец увидел, что загорелось крыльцо, обращенное к гимназии, которая была уже вся в огне. Весьма бы легко еще было спасти дом, если бы одна—две пожарные трубы были под рукою... Уславши людей с бочками, за водою, отец сам бросился к полицеймейстеру Вайгелю просить у него пожарных инструментов, ему не дали. Часа через два, испытавши безуспешно все средства, он снова в отчаянии кинулся к полицеймейстеру, и уж не знаю, чем купил на этот раз его милость — инструменты явились, но было поздно: дом обнялся весь огнем. Отец махнул на него рукой и отправился к другому дому, в котором мы сами жили до пожара; но тот уже догорал в это время. Во дворе его отец мой нашел нянюшку Варвару Ивановну, которую в суматохе забыли, и которая не хотела оставить дома. В огне и дыму бродила она около развалин, в одном ситцевом платье, и горько плакала. До последней поры она вытаскивала из кладовых, что могла, хотя всё без пользы, потому что всё это погорело на дворе. Отец мой, видя, что все усилия спасти что-либо напрасны, возвратился к нам, и, конечно, привез с собою и Варвару Ивановну.

Покойный Василий Васильевич Парначев рассказывал впоследствии, что, проходя, на другой день, часу в десятом утра, мимо большого нашего дома, он видел, что солдаты пожарной команды, присланные, как выше было сказано, по просьбе отца моего, для тушения пожара, разбили двери подвала, вытащили ящик шампанского и перепились... Двое из них отбили горлышко у бутылки и, потешаясь тем, что нагретое вино било вон, поочередно вливали его со смехом и ругательствами друг другу в рот; их товарищи давно спали мертвецким сном, подвергаясь опасности сгореть вместе с домом. Кто их спас — не знаю; но инструменты, с ними бывшие, действительно сгорели, что случилось, кажется, уже около полудня 15-го числа. Не одна такая безобразная сцена разыгралась в эти несчастные для Перми дни.

Многим пермякам сильно памятен пожар 14-го сентября и некоторые в течении многих лет не могли после него оправиться; но едва ли не больше всех чувствителен он был для моего отца. Много добра погорело у него: разные товары в амбарах, в кабинете — документы на разных лиц, даже акты о его личности, большая библиотека, в которой много было библиографических редкостей, оригинальных старинных рукописей и списков; библиотека эта была им куплена у генерала Томилова. Кроме того, сгорел большой минеральный кабинет, приобретенный им в старые времена от одного любителя за 10,000 ассигнациями. В нем было много редких штуфов, каких уже ныне и найти нельзя. Но едва ли не чувствительнее всего этого была для моего отца потеря переписки его с графом Сперанским, с которым он был в весьма близких отношениях со времени ссылки графа в Пермь до самой смерти. Много и в других домах погорело подобных драгоценностей: так, у Мерзлякова сгорели бумаги, доставшиеся ему после смерти его родственника, известного профессора и поэта. Иван Федорович берег их, понимая их цену, и у него хранились даже детские прописи Алексея Федоровича. У одного чиновника казенной палаты сгорел полный сундук рукописей замечательного человека своего времени — учителя гимназии Феонова. Да всего и не перечтешь!

Прибавлю к моим юношеским впечатлениям еще следующие заметки. Огонь показался первоначально на сеннике, при постоялом дворе мещанина Никулина, в Екатерининской улице. При сильном ветре, он быстро пошел по левой стороне этой улицы к реке Егошихе и, в тоже время, от дома губернского землемера Киттары (теперь мещанина Федотова, по прозванию Протаски), направился к Каме, по правой стороне Оханского проулка (ул. Газеты Звезда). В Екатерининской улице пожар дошел до Соликамского проулка и к Петропавловскому собору, по Пермской улице. Почти в тоже время, как вспыхнул дом Никулина, загорелась на Егошихе пильная мельница, т. е. город загорел не в одном месте, а с двух противоположных сторон — одновременно. От мельницы пильной огонь сообщился круподерке, стоявшей ниже, и зданиям, расположенным по берегу Егошихи. Между тем, пламя по Оханскому проулку шло до теперешнего полицейского пруда, истребив все строения по ту и другую сторону, захватило часть Покровской улицы (ул. Ленина) до Широкого переулка, направилось к Сибирскому проулку и Торговой площади; по Торговой (Советской) и Монастырской улицам, и наконец, слилось с пожаром, бушевавшим около Егошихи и Петропавловского собора. Таким образом, менее чем в сутки, пространство, ограниченное левой, по направлению к Егошихе, стороной Екатерининской улицы до Соликамского проулка, Широким и Верхотурским проулками, ручьем Медведкою, Егошихою и Камою, обратилось в дымящуюся площадь, уставленную печными трубами деревянных и обгорелыми стенами каменных домов.

Схема пожара

Сгорело в этот пожар почти 300 домов. Говорят, будто зарево пожара видно было в Оханске, верст за 67 от Перми. Погоревшие и непогоревшие, жители города переправились за бульвар, на берега Камы, Егошихи и в другие безопасные места. Несмотря на весьма холодное время, погорельцы оставались на бивуаках, пока начальство не сделало распоряжения об отводе им бесплатных квартир в уцелевших от пожара домах. Вскоре получена была значительная сумма от покойного Государя Николая Павловича, для раздачи единовременного пособия погоревшим, и кроме того особая сумма, предназначавшаяся для денежных ссуд тем из них, которые желали строиться; ссуды раздавались на 17 лет, без процентов за 2 первые и с процентами за остальные 15 лет. Сверх того, тогдашний председатель палаты государственных имуществ, Кузьминский исходатайствовал у своего начальства разрешение на выдачу годового, не в зачет, жалованья тем из своих подчиненных, которые пострадали от пожара.

Довольно трудно судить о причинах описанного бедствия, хотя, конечно, более вероятия, что оно произошло от злонамеренности. Городское общество, недовольное действиями полиции, жаловалось на нее министру, вследствие чего приезжал в Пермь флигель-адъютант Государя для исследования дела, которое окончилось переводом полицеймейстера в другую губернию.

В календаре на 1842 год записано рукою моего отца, на сентябрьской странице, следующее: «Выехал из Нижнего 6-го ч.; в Казань приехал 8-го вечером; приехал в Пермь 15-го поутру, в 4 часа, тогда, когда выгорел город и два дома мои тоже загорелись; можно бы помочь, но полиция не дали машин».

Распознал текст, перевёл с дореформенного и нарисовал схему я сам, так что тэг "моё", думаю, вполне уместен.