После обжирательства сгущенкой и печеньем, принесёнными из «чипка», я снова затеялся швырять гвозди-двухсотки в стену. Набрал себе из ящика полную пригоршню, отошел вглубь помещения, начал уже замахиваться из-за уха, как в ослятник на всех парах ввалился прапор, недавно бросивший нас на самотёк.

- Что? Где? Как? – Начал он шуметь сквозь пыль, поднятую его экспрессией и сапогами. Он ввалился в ослятник с яркого афганского солнцепёка, поэтому меня в тени помещения не заметил, а в Женьку Филякина упёрся прямо на входе. Филя восседал на груде досок, неистово дымил «Донской» сигаретиной и вызывающе «светил» своими двумя красными сержантскими «соплями». Прапор накинулся на Женьку:

- Ни на секунду от них отвлечься нельзя! Вытворят не херню, так маструбацию! Доски прибиты криво, сержант, ты что, не видишь?

- Никак нет, тарыш прапаршык. Я – дальтоник. – Женька с быканом в руке меланхолично поднялся на ноги.

- Сержант ты херов, кто у вас тут старший?

- Вы, тарыш прапаршык.

- Ты что, сержант? Ты дурак?

- Так точно. Умные в Баграме остались, а дураков послали в Руху.

После этих Женькиных слов я выронил гвозди себе под ноги, схватился обеими ладонями за лицо и затрясся в беззвучном хохоте. Прапор вращал глазами, открывал-закрывал рот, как рыбка без воды, хватал им воздух, но выплыть из создавшейся ситуации не смог. Он сокрушенно покачал головой, махнул рукой, назвал нас словом "биздельники", умышленно "оглушив" букву "бэ", после чего мы разошлись, как в море поезда. А чё он мог нам сделать? В Руху отправить? Дык мы уже были в Рухе.

Едва мы пришагали в расположение роты, Рогачев объявил строевой смотр, приуроченный к боевой операции, которую командование запланировало назавтра. Смотр наша рота провела чётко и слаженно, несмотря на то, что нас немного пополнили новыми солдатами и сержантами, которые пока ещё были не в теме, и, соответственно, ничего не умели. В любом подразделении имеется некая «критическая масса» умелых бойцов, которые задают тон всему воинскому коллективу. Если эти «умелые бойцы» направляют свой авторитет и молодецкую энергию не на «дедовство», а в правильное русло, то в подразделении резко повышается общий уровень собранности, а значит и боеспособности.

Тёмное время суток мы переночевали в ротных ослятниках. Поутру подскочили и выдвинулись в сторону Пятнадцатого поста в режиме полной секретности: с грохотом и гиготом. Смысл секретности заключался в том, что на пост нам приказали подниматься не по протоптанной тропе, проложенной мимо батальона «царандойцев», а показали направление рукой «вонтуда», и запустили роту карабкаться по крутому каменистому склону.

Солдатам на войне спорить с командованием не положено, поэтому мы выругались про себя некультурными словами, поправили на своих горбах вещмешки и попёрли «штурмовать» этот гадский склон.

Впереди ротной колонны двигались сапёры, за ними бессменный головной дозор: Сакен, Саттар и Десенбаев. За дозором на кручу взводы полезли согласно порядка нумерации: Первый взвод лейтенанта Зеленина, с самим Зелениным во главе, Второй взвод старшего лейтенанта Рогачёва, с Рогачёвым в середине, затем взвод Старцева, и в замыкании - гранатомётно-пулемётный взвод прапорщика Рушелюка.

Я оказался в центре ротной колонны, а Женька Андреев, как санинструктор, топал впереди, в составе Первого взвода, потому что ротные санинструкторы по штату всегда приписывались к первым взводам. В качестве «безграничного счастья» новому санинструктору Андрееву повезло выйти на свою первую операцию в горы не в сапогах, а в «лыжах». Прибыл он в нашу роту из учебки, обмундирован был в «союзные» сапоги. У такой обуви протектора не было изначально. Вместо нормального рифлёного рисунка на подошвах были выдавлены какие-то неубедительные пупырышки.

В учебке сержанта Андреева полгода, с утра до вечера, гоняли строевой подготовкой по асфальтовому плацу. Каждый день по многу часов он молотил подошвами с размаху по асфальту «бац-бац!», «ать-два-левой»! От такого пристрастного использования подошва сделалась лысая, как коленка протодиакона. После выпуска из учебки командование отправило сержанта Андреева на войну в горы, но не догадалось снабдить его обувью, приспособленной для прогулок по горной местности. Зато ему выдали полный комплект красивой, качественной парадной формы, выполненной из дорогой полушерстяной ткани. Видимо планировали, что он будет в такой экипировке ходить в увольнения погулять по заминированному Мариштану. В результате такой нелепой комплектации сержант Андреев с трудом мог передвигаться по камням, а если нога попадала на грунт склона или на песок между скал, то она проскальзывала, срывалась, и Женька постоянно падал на четвереньки.

Всё было очень плохо до тех пор, пока сапёры не наткнулись на ПМНку. После этого приключения сделалось ещё хуже. ПМНка, которую нашли сапёры, ни от кого не пряталась, её не требовалось искать. Мина торчала на склоне, как на выставке. Ветром вокруг неё сдуло почву так, что в рожу поднимающемуся по крутому склону человеку весело и непринуждённо упирался эбонитовый корпус и резиновая крышка со стопорным кольцом. Я вас уверяю, что ткнуться носом в такой натюрморт не захочет ни один здравомыслящий горный стрелок. Однако тыкаться пришлось, ибо сапёры не стали уничтожать эту мину, просто перешагнули через неё и пошли дальше. Каждый, кто на карачках лез за сапёрами по крутому склону, сначала тыкался в эту мину лицом, потом проносил над ней своё туловище, а затем переступал через неё ногами. Могу лишь догадываться, как это делал сержант Андреев на своих лысых подошвах. Если бы его нога проскользнула, то, как говорил Андрюха Орлов: - «Только БАХ!!! – и драные носки дымятся на СПСе».

В конце концов кто-то над этой миной умудрился не пройти. Мне было не видно, кто это сделал и как. То ли боец наступил рядом и выдавил мину почвой, то ли поскользнулся и столкнул её со склона ногой. Тайна сия осталась неведома и не раскрыта. Я только услышал, как выше меня по склону бойцы начали выкрикивать:

- Мина!

- Мина!!

- Мина!!!

По привычке я поднял взор вверх сразу, как услышал первый выкрик. Так надо делать всегда, чтобы увернуться от летящего сверху предмета. По склону катилась ПМНка. Эта сволочь петляла между камнями и ежесекундно изменяла направление своего движения. Ситуёвина на крутом склоне разыгралась архипаскудная. С одной стороны, надо было бы глядеть, куда эта гадина катится. С другой стороны, если она подскочит, перевернётся и шлёпнется на нажимную крышку, то непременно произойдёт взрыв, который разбросает в разные стороны эбонитовые осколки и груду каменной крошки. Следить за движением катящейся по горам ПМНки – это всё одно как глядеть на Медузу Горгону. Щя как шандарахнет, и не бывать тебе больше Зорким Соколом.

Дык а что делать в такой ситуации? Отвернуться, зарыть голову в скальник, страусу подобно? А ну как эта сволочь отскочит от чего-нибудь и покатится прямо к тебе? Я прижался грудаком к протоптанной солдатскими гамашами канавке, башку постарался подсунуть под кусок скальника. Хер с ним, решил, будь что будет! Главное не смотреть на эту безобразию, чтобы не выбило глаза. По итогу я не увидел, куда она укатилась. Взрыва так и не произошло, следовательно, эта эбонитовая гадина где-то на дне ущелья Гуват ткнулась в булыжники, завалилась в какую-нибудь расселину и притаилась там в ожидании своего «клиента». Вот и гуляй после этого в горах Гиндукуша!

Пока мы шли до Пятнадцатого поста, в горах навалилась темнота. На посту нам объявили привал. Мы повалились куда попало, пожрали наощупь, перекурили, собрались выходить на задачу. В это время сержант Андреев проявил способность к лучевому зрению в кромешной тьме. Прямо вслух, прямо при всех, он доложил командиру своего взвода Зеленину:

- Тарищ лейтенант, на бруствере остался чей-то автомат!

Зеленин крякнул в темноте, однако, сказал то, что был обязан сказать:

- Неси!

Всю ночь санинструктор, в сапогах без протектора, тащил на себе два автомата, свой и того парня, вместе со своей тяжеленной медицинской сумкой. На первом выходе в горы столько незабываемых приключений может достаться только очень хорошему человеку.

После того, как наша рота вышла на заданную высоту, воины взялись лепить разборки – чей автомат. По номеру определили – Борисова из Четвёртого взвода. Командир отделения Кондрашин помнил все номера автоматов своих подчиненных. Он у Борисова тогда спросил:

- Где твой автомат?

А тот:

- Х@й его знает.

Вот там он сразу же в дыню и отхватил. Ему с приклада ка-а-ак перемкнули! С тех пор у рядового Борисова во рту сделалось меньше на один передний зуб, а у сержанта Андреева сделалось больше на одну картинку с войны.

Остановились мы на хребте среди скал. Выстроили СПСы, установили станковые пулемёты и гранатомёты, распределили сектора наблюдения и обстрела.

Мне выпало дежурить ночью в одном СПСе с Рогачевым и Филякиным. Сразу, как только мы обустроились и расположились на позициях, Рогачев принялся обзываться на Филякина. В очень резкой форме Рогачёв выговаривал Филе, что на скудоумие не обижаются, его констатируют, что Филя раздолбай, балбес, горькое дитё, и никакой не сержант. Я долго не мог понять, что такое Филя успел сотворить. Начал перебирать в своей голове разнообразные варианты, и тут до меня допёрло, что Рогачев говорил про выходку Филякина с топором и снарядом. У меня немедленно возникло удивление, откуда он узнал об этом событии? У него не было времени на проведение дознаний: вечером мы пришли со «строительных работ», отбабахали строевой смотр, рано утром поднялись и ушли в горы. Когда Рогачёв успел прознать за Филины «художества»? Незнакомый прапор с нами в расположение не приходил, значит не он наябедничал на Филю. Получается, что Рогачёву доложил кто-то из наших. Казалось бы – кто? Все вокруг были такие милые и приятные люди, но кто-то же доложил! А Рогачёв что? А Рогачёв в очередной раз продемонстрировал, как надо проводить работу с личным составом. У настоящего командира каждый боец свято верит, что будет никто не будет забыт, и ничто не станет забыто, и каждому Сеньке будет по шапке.

В ту ночь, в засаде над ущельем Пьявушт я для себя сформулировал новую армейскую мудрость: - «Если командир своего бойца не видит, то это не факт, что ничего не знает».