А ведь казалось бы. Опыта-то уже достаточно. После ковида и гнойной пневмонии была вспышка кори - остановили на границе Венгрии. Чтоб я еще помнил, сколько с тех пор было всяких звериных гриппов - последний даже не вышел за границы Вьетнама, если верить самим азиатам, даже из Ханоя не смог вырваться. Врачи заматерели, научились. Вспоминаешь сейчас тот ковид - смешно делается. Локдаун, паника, слухи и теории заговора. Действительно, как в прошлый век шагнули. Теперь это вызывает такую же улыбку, как нелепые попытки средневековых врачей искать какие-то зловредные миазмы.
Может, историки обзовут этот век веком эпидемий, кто его знает. Уж больно часто они стали посещать новостные сводки, вторгаться в нашу личную жизнь и валить на больничные койки всех подряд. Ну а кому не повезет, тех на холодные столы морга.
Потом еще старушка оспа попыталась поднять голову, но быстро по носу щелкнули. Тут она, конечно, зря себя гриппом вообразила, уж больно детально мы ее изучили. Мутацию чуть ли не на следующий день раскололи, газетчики даже панику поднять не успели, как вакцина уже была в клиниках.
Говорю же, заматерели врачи. Но вот эту вот, новую, последнюю, как сказал бы мой отец, если бы пережил хворь, крайнюю, мы прошляпили.
Ничего подобного раньше не видели. По-врачебному хворь называлась, конечно, трудным, языколомным словом. Выдумать какое-нибудь хлесткое имя, как вышло с ковидом, никто так и не смог. Больно уж болезнь была специфическая, при виде ее жертв вообще исчезало желание давать этому кошмару имя. Ну а в народе ее называли “хворь”. Это старое, пропахшее нафталином слово, не сговариваясь, вытащили из своего лексикона миллионы людей. Чтобы замазать, скрыть, чтобы не говорить о неприятном, о болезненном, о страшном. По-белорусски - навалач. Англичане прозвали pest. Других языков я не знал, да и не интересовался.
Скорее всего, прошляпили мы ее из-за низкой заразности. И из-за долгого инкубационного периода. О том, что зараза в воде, узнали далеко не сразу. Как раз тогда, когда она была уже везде. Источник тоже неизвестен - вспышки стали возникать хаотично по всему миру. Болезнь времени зря не теряла и умудрилась проникнуть во все колодцы и водопроводы. Пить эту воду можно было годами, а заболеть - очень нескоро. И даже после этого человек несколько месяцев не показывал никаких симптомов, только извергал из себя в туалете сотни миллиардов ее маленьких кровожадных копий.
А копии эти не боялись ни антибиотиков, ни ультрафиолета, ни хлорки. Платили они за это тем, что заражали ну уж очень вяло. Один из миллиона, может, или даже миллиарда, образец был способен вгрызться в твой организм, обмануть бдительный иммунитет, и совершить непоправимое.
Когда инкубационный период заканчивался, хворь уже не миндальничала. Сразу же наступала лихорадка, жар, спутанность сознания. Последнее, к несчастью, быстро проходило. Никто бы не хотел во время такого оставаться в сознании. За все это время мы уже даже привыкли, что на улицах все чаще люди просто теряли сознание, падали, горели неведомым огнем. Сперва их свозили в госпитали, потом плюнули. Стали звонить родственникам, знакомым. Все стали носить бирки с именем и телефоном доверенного лица. Я уже третий год такой ношу. Телефоны тех самых лиц уже два раза менял.
Хворь неизлечима, неуловима и смертоносна. Сколько там было - 70 или 80 процентов смертности? Страшной, мучительной смертности. Но оставшиеся проценты заставляли укладывать больных на койки и просто смотреть на то, что с ними происходит. Одни делали записи и пометки в блокнотах. Эпидемиологи, медики, биологи, все, кому не лень. Другие плакали и втайне радовались, что на сей раз - не они. Что вода попалась неактивная. О чистой уже никто и не мечтал. Что сегодня он еще жив, не чувствует этой неимоверной боли, от которой больные выгибались в невообразимые позы и очень быстро теряли способность кричать. Только глухо подвывали, а под конец вообще хрипели, безразлично глядя в пустоту. Хворь не миндальничала.
Больных бил озноб, бросало в жар и в холод. Мышцы беспорядочно сокращались - скоро их перестали привязывать к кровати, так как они могли запросто оторвать себе запястье или переломать позвоночник, пытаясь вырваться из пут. Но дальше становилось только хуже.
Кажется, это называется некроз. Или сепсис. Да и, наверное, и то и другое. По очереди. Я все-таки не врач, нахватался умных слов в интернете, вот и все. Плоть гнила и отваливалась. Эпизодически - не по всему телу, так, очагами. Гнили и кости. Как это происходило, никто так и не смог объяснить. По крайней мере, понятными словами. А после очередного латинского выражения, занимающего пару строк, я плевался и закрывал вкладку в браузере. Что это? Вот скажите мне просто, что это?
Но объяснить они не могли. Врачи в этом виноваты были или журналисты, мне неведомо. Да и сама надежда что-то прояснить давным-давно умерла.
А потом и желание это сделать.
Это стало новым законом физики. Новой реальностью. Это просто происходит. Ты или сдохнешь, или переболеешь. Потеряв целые мышцы и кости, оставшись с жалким, изломанным огрызком тела. И получишь стойкий иммунитет.
Это нам помогло. Ученые годами вглядывались в микроскопы, до ломоты в спине и потери зрения. Но разглядели. И вся эта монструозная машина, вскормленная на десятках эпидемий, немедленно пришла в движение. Когда ученые нашли врага - вернее, ответ ему, дело заспорилось. Вакцины - это просто. Для современной науки вакцины - это как два пальца об асфальт. Лечение сложнее. Лечения так и не нашли. Нашли другое. То, из-за чего я сейчас сижу и напряженно думаю, глядя на маленький одноразовый шприц с мутноватой желтой жидкостью.
Те, кто пережил болезнь, стали бессмертными. Их клетки перестали умирать, они с легкостью разрывали в клочья любые инфекции, которые особо усердные экспериментаторы пробовали подселить в организм. Их ДНК не истончалась, не теряла свои цепи, не умирала. Каким-то безумно ироничным способом эта ужасная хворь делала человека тем, чем он всегда стремился стать. Бессмертным, вечным.
А те же, кто необдуманно вакцинировался, обрекал себя на смерть. Обычную, не страшную, без боли в вырванных суставах и гниющей заживо плоти. Но неотвратимую. Не в 70-80 процентов, а во все 100. И не эпидемия поразила нас, не страх, не вода из-под крана, такая привычная и такая опасная. Нас поразил вопрос, который никто так и не высказал. Но все поняли.
Я отвел глаза от шприца с вакциной, который мне, стараясь не глядеть в глаза, выдали в поликлинике. Без документов, записей, просто так. Много их скопилось. Когда эти два умника, канадец и японец, опубликовали свое исследование по выжившим, спрос на вакцину резко упал. Хорошая дилемма, верно? Страдание и вечная жизнь с вероятностью в 20% или же тихая и спокойная, тоже жизнь, но уже со ста процентами. Того, что она закончится.
Кто-то боялся страданий, кто-то - что ученые ошиблись. Кто-то уже давно ничего не боялся. Тем, кого хворь пометила своей страшной меткой, было вообще все равно.
А я слушал стук за спиной. И гортанные хрипы. Стучала мама. Хрипела жена.
Жена не успела ничего решить, хворь сама наведалась к ней, без разрешения. Теперь ей было все равно. Единственное, чего она хотела, это чтобы боль прекратилась. Она хрипло, беззвучно умоляла меня вбить нож ей в горло. А я не мог. Держал нож, занес руку - но не смог. У нее уже не было сил ни умолять, ни угрожать. Она давно уже не кричала. Стонала сперва. Могла говорить. Потом замолчала. Только хрипела, остекленевшим взглядом пожирая потолок.
Мне не надо было смотреть, чтобы видеть. Я бы и рад был изгнать этот образ из своей головы. Позвоночник у нее размяк, а после застыл. Голова завалилась набок, так, что лицо практически смотрело на меня вверх ногами. Вверх подбородком, точнее. Левая нога - не знаю, почему я это запомнил, - была изломана и изогнута так, что земли касались сразу стопа, колено и то, что между ними. Правая просто напоминала студень ниже колена, кости там уже не было. Но колени бодро стучали по паркету.
Слева три копыта, справа одно.
Левый локоть тоже цокал, рука была неестественно изогнута под прямым углом, в обратную локтю сторону, и узловатые пальцы постоянно конвульсивно сжимались и разжимались. Правая выглядела почти так же, только пальцы, поднятые ввысь, когда она опиралась на локоть, безвольно повисали сардельками. В них костей вообще не осталось.
На двух конечностях передвигаться большинство переболевших уже не могли. Мать похрюкивала, изучая это новое, деформированное тело, и благодарно ела из собачьей миски. Хвалила меня, говорила, что я научился делать голубцы не хуже ее.
На улицах я тоже все чаще встречал бессмертных. На двух ногах не ходил никто. А всех остальных просто не встречал. Кто-то забился в свой угол в панике, кто-то не смог принять эту новую реальность. Ведь даже если эпидемия отхлынет, эти, вечные, будут здесь. И для них не созданы столы, для них непригодны автобусы, они - это что-то новенькое. Сперва неуклюжее, царапающее обломками костей, но со временем они приноровились. Шурик, нескладный парень из соседней квартиры, уже вполне сносно бродил на четвереньках, несмотря на то, что обе его ладони смыкались где-то над лопатками, а голову с кривым, сползшим на щеку глазом поднять он не мог.
Кости больных умирали, гнили, истончались, но исправно срастались обратно. Под немыслимыми углами, в невозможных комбинациях, наугад. А потом болезнь проходила. Если кто-то оставался жив, он вздыхал с облегчением. Боль отступала. Отступали все болезни и страх смерти, отступало все, что делало нас людьми. Я слышал, что в Европе люди, необдуманно принявшие вакцину в первые дни, раскаялись. Не все, конечно, но были такие. Рвали волосы, жалели. Не зная, что может дать хворь, они выбрали смерть. Некоторые убивали переродившихся в надежде нажраться их плотью и стать иным. Это было невозможно. Их ловили и судили. Судьи, скорчившиеся в ставшем внезапно неудобном кресле. Пока ИКЕЯ не запустила линейку анатомической мебели для выживших.
Политики и вовсе молчали.
Больше всего меня беспокоил стук. Мама отбивала неуверенные трели, но я понимал, что со временем она научится ставить колени ровно, что ее руки, отогнутые в обратную сторону, перестанут цепляться за мебель. В том числе и потому, что мебель изменится, станет другой, удобной для переболевших. И их всех ждет вечная жизнь.
- Не губи, солнышко, - мама смотрела на меня, ее голова извернулась под невообразимым углом, и капельки из глаз медленно сползали по впалым щекам, - Как я тут без тебя?
Мама. И жена. Если выживет. Ну и я. Наедине с вакциной и треклятой водой, русской рулеткой нашего времени. Изломанный полутруп или гордый человек. Бессмертный или уязвимый, конечный. Я слушал хрипы жены, у которой разлагались кости, и смотрел на вакцину. И не знал.
Больше всего меня напрягал этот стук. Стук оголившихся осколков костей, которыми, как копытами, мама мерила квартиру. Таких похожих на копыта - сколько я не гнал это сравнение, оно не собиралось уходить. Это изломанное, тщедушное, бессмертное тело. И вакцина.
И могу ли я бросить мать жить вечно без меня. И жену. Если она, конечно, выживет.
